Текст книги "Повести, рассказы"

Автор книги: Самуил Гордон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

5

Наталия Петровна нашла Гилела на опушке дремучего бора. Он сидел на низеньком пне около серого памятника, возвышавшегося на огороженном холме. Глаза его были напряженно устремлены вдаль, казалось, он кого-то ожидал. Наталия молча остановилась перед ним, как посланец, ожидающий, чтобы его заметили и позволили начать свой рассказ. А у нее было что ему рассказать: не только местечко, но и весь колхоз подписался под заявлением, которое она сегодня утром отнесла в милицию. Может, Гилел уже знает об этом, но что дальше произошло, ему, конечно, неизвестно. Вот ради этого она и пришла сюда.

– Ваша Шифра сказала мне, что я вас тут застану, – сказала Наталия Петровна, присаживаясь на соседний пень. – Я иду как раз из милиции.

Гилел повернулся к ней, давая понять, что он ее слушает, и Наталия Петровна начала рассказывать:

– Бумагу я подала самому начальнику милиции, Ярославу Николаевичу. Прочел он ее и молчит. Хотела я подняться и уйти, но он не отпускает. Вдруг он поднимается, выводит меня из помещения, сажает в машину, и мы приезжаем сюда, к памятнику. Наверно, целый час стоял он здесь, у памятника, словно на карауле. На обратном пути он мне говорит: «Меджибож – не Москва, не Ленинград, не Киев. В Меджибоже мы прописываем всех. У вашего брата, как указано в заявлении, чистый паспорт, а с таким паспортом мы обязаны прописать человека. Обязаны, но мы этого не сделаем. Я, может, не имею права на это, но беру ответственность на себя. Передайте вашему брату, чтобы он немедля явился в милицию». Ох и трус же он, Алешка! Видно, все подлецы – трусы, жалкие трусы. Вы бы посмотрели на него, когда он вернулся из милиции. Совсем не тот Алешка. Там, надо думать, он не размахивал паспортом и не кричал: «Никто не может мне указывать, где селиться. Где захочу, там буду жить!» Начальник дал ему сроку сорок восемь часов. Послезавтра в это время его духу здесь не будет, и вы сможете спокойно справлять свадьбу.

Гилел поднялся:

– Свадьбы не будет, Наталия Петровна.

– Бог с вами, Гилярович! Вы верите тому, что этот выродок наплел на вашего свата? Он просто хотел омрачить праздник, вот и выдумал, будто ваш сват был начальником полиции в гетто, за что его после войны судили и он отбывал наказание там же, где Алешка. Нашли кому верить! Он все выдумал, чтобы отомстить за заявление. Он грозится и со мной рассчитаться. Нашли кому верить!

– А если это правда? А если все, что Алешка рассказал, правда? – Голос Гилела задрожал. – Тогда и смерти мало для него! Алешка рассказывает, что Матуш помогал немцам искать в гетто спрятанных детей.

– И вы верите? Разве такое возможно? Он ведь тоже еврей!

– Ну и что же, что он еврей? – вскричал Гилел. – Люди разные бывают, Наталия Петровна. Я тоже был в гетто и знаю, что такое юденрат, еврейская полиция, тем более начальник полиции. Знаю, вы мне скажете, что не все, мол, были одинаковы, находились среди них и порядочные люди. Да, верно, но ведь были и такие, что ничем не смогут искупить своих злодеяний, будь они прокляты во веки веков! Нет в мире достойной кары для них!

– Но я слыхала, что ваш сват был во время войны партизаном, а сидел за что-то другое.

– Нет, пока не узнаю правду, я с ним не породнюсь. Если то, что рассказывает ваш брат, правда, я сам напишу начальнику ленинградской милиции, чтобы он выгнал Матуша из города. Чем он, скажите, пожалуйста, лучше Алешки? Если хотите знать, он даже хуже его, да, хуже!

– Как вы, Гилярович, можете такое говорить? Пусть он даже служил в еврейской полиции. Может, у него другого выхода не было, может, немцы его принудили к этому?

– А почему гитлеровцы выбрали именно его, а не другого? Не беспокойтесь, они знали, кого назначить старостой, кого председателем юденрата, начальником полиции.

– А разве среди старост не было таких, которые ничего плохого не сделали, даже наоборот, помогали людям?

– Так, может, ради, скажем, нескольких порядочных старост следует простить Алешку? Или, может, ради семидесяти праведников, нескольких порядочных юденратлеров и полицаев, простить преступникам зло, причиненное ими своим братьям в гетто?

– Но ведь еврейских полицаев постигло то же, что и их братьев.

– Поэтому им надо простить зло, совершенное ими при жизни? – гневно спросил Гилел. – А если б Алешку приговорили к смерти, это искупило бы его вину? Никакая кара не смоет злодеяние таких, как Алешка и Матуш. Суд над ними никогда не кончится! Никогда!

– Разве можно равнять Матуша с Алешкой?

– Таких, как Матуш, сами евреи приговаривали к смерти и сами же приводили приговор в исполнение, вы знаете?

Наталия Петровна задумалась, потом не совсем уверенно сказала:

– Алешка все утро хотел идти к вам. Но я его не пустила.

– Может, он хочет, чтобы я снял с него проклятие... Постойте! – крикнул вдруг Гилел. – Сейчас должен подойти мой сват, так, может... – Он задумался на секунду и обратился к Наталии: – Скажите брату, чтобы он спрятался здесь где-нибудь под деревом и ждал, пока его не позовут.

– Сюда, Гилярович, он не придет.

– Если не придет, значит, все, что он рассказал, сплошная ложь. Так и скажите ему.

– Наверняка ложь, вот увидите.

После ухода Наталии Петровны Гилелу начало казаться, что он, поддавшись словам этой тихой, озабоченной женщины, хочет, как и она, смягчить вину человека, с которым он, Гилел, породнился бы, если б не Алешка. Нет, пока он не узнает правду, свадьбе не бывать. Он, Гилел, не допустит этого.

Увидев Йону с мешочком для талеса[17]17
  Талес – покрывало, надеваемое во время молитвы.


[Закрыть] под мышкой, Гилел поднялся и пошел ему навстречу.

– Вы все захватили с собой?

– Кажется, все, – ответил Йона, развязывая мешочек. – Сейчас все придут, и ваша Шифра тоже.

– Я же вас просил, чтобы это пока осталось в тайне.

– Помилуйте, реб Гилел, никому я не разболтал! Человека, побывавшего на войне, не нужно, кажется, учить хранить тайны.

– Откуда же узнала Шифра?

– Ничего она не узнала. Когда я зашел к вам и принялся укладывать в мешочек талес, подсвечник, свечи, мне же надо было сказать ей, куда я все это забираю.

– Придумали б что-нибудь.

– Ох, реб Гилел, чтоб вы были здоровы! Конечно, придумал. Я ей сказал то же, что и свату вашему, так, мол, и так: у нас в Меджибоже будто издавна повелось за два дня до свадьбы благословлять молодых у могилы Балшема. Тогда ваша Шифра говорит: «И я пойду! Что я, не мать своему Либерке?»

– Ну, так и быть. А он что сказал?

– Ваш сват? Он настоящий сухарь – ему все равно, благословлять или не благословлять. Одно только его удивляет, говорит он, зачем на кладбище, где лежат расстрелянные. Я ему ответил, что таково ваше желание и что старому человеку надо уступить. Вы же, говорю ему, раз уступили, приехали из Ленинграда сюда, чтобы справить свадьбу.

Гилел оглянулся и сказал Йоне:

– Тот тоже скоро здесь будет.

– Кто? – не понял Йона.

– Тот самый, будь проклято имя его!

– Алешка?

– Он здесь спрячется за деревом. Когда надо будет, мы его позовем.

– А вы уверены, что он придет?

Послышались приближающиеся голоса. Шифра первой подошла к памятнику, припала к нему и заголосила:

– Ой, папенька, маменька, родные мои... сестрички милые, дорогие...

Эстер положила у подножия памятника букет полевых цветов, обняла Шифру и, глотая слезы, принялась ее успокаивать:

– Не надо, мама, не надо!

– Дайте ей выплакаться, – обратился Гилел к Эстер. – У нее есть кого оплакивать...

Воздев руки, Шифра причитала:

– За что, отец небесный, за что?

– Его, сватья, спрашивать нечего, – Матуш поднял Шифру с земли. – Вы своим плачем их не воскресите, вы у него не единственная.

– Горе многих – половина утешения в собственной беде, хотите вы сказать? – Гилел приблизился к Матушу. – Нет, Матвей Арнольдович, нет. Оттого что в этой могиле лежит почти все местечко, а Шифра, как и я, осталась одна из всей семьи, ей... Нет, чужие страдания не облегчают душу.

– Я этого не сказал. Но что можно было сделать? Такова божья воля. Человек не властен над своей судьбой. Бог дал...

– Знаю, знаю, – перебил его Гилел. – Бог дал, бог взял. Он, значит, дает нам жизнь, он же ее и забирает. На него, значит, вы возлагаете всю вину? На него! Ну, а человек ни за что не отвечает? Он, созданный по образу божию, ни в чем не виноват? Праведник он? Человек только выполняет волю господню? Раз так, убивай, режь, насилуй, бросай живых детей в яму, не забывай только сказать при этом: бог дал, бог взял, – и утешать живых страданиями других.

– Что с вами сегодня, сват?

– Ничего. Реб Йона, дайте мне, пожалуйста, подсвечник со свечами.

– Папа, зачем зажигают свечи? – спросила Эстер, видя, как Гилел ставит у памятника подсвечник с зажженными свечами.

– Наверно, обычай такой у них.

Гилел подозвал сына и подал ему ермолку:

– На, дитя мое, накрой голову и читай заупокойную молитву. У тебя, слава богу, есть по ком читать заупокойную молитву.

– Папа, я же не знаю, – растерялся Либер.

– Говори за мной! – И Йона начал речитативом: – «Исгадал вэискадаш шмей рабо...»

– Постойте, реб Йона, – остановил его Гилел и обратился к сыну: – Знаю, сын мой, что ты не знаешь молитвы. К тому же ты далек от всего этого...

– Папа!..

Но Гилела трудно было теперь остановить.

– Наш блаженной памяти Балшемтов говорил, что, если молитва не идет из глубины души, она застревает в середине пути, как глас вопиющего в пустыне. Какой смысл в молитве, если ее не понимают да к тому же не верят в нее? Так прочитай, сын мой, свою собственную молитву, которую не придется разъяснять тебе, заупокойную молитву по твоим расстрелянным братьям и сестрам, по нашему замученному местечку, по всем истерзанным городам и местечкам, где хозяйничали злодеи.

– Вот тут, сын мой, была яма, – опять разразилась плачем Шифра. – Тут мы все стояли... Вопли, стенания, плач детей... Как не ослепло солнце, взирая на все это, как не разверзлись небеса, как не рухнул весь мир...

– Нашли время для заупокойных молитв, – заворчал Матуш. – У нас сегодня, кажется, свадьба, а не, упаси боже, похороны.

Всегда тихий, спокойный Йона не выдержал, его голос задрожал:

– Как вы можете говорить такое? Разве у вас в Ленинграде на торжествах и праздниках не вспоминают погибших в годы войны? В Ленинграде ведь нет ни одной семьи, не потерявшей кого-нибудь из близких.

– Реб Йона, – попросил Гилел, – будьте добры, дайте мне талес. К моей свадьбе тесть, мир праху его, заказал писцу тору[18]18
  Тора – пергаментный свиток с текстом Пятикнижия, выполненным от руки специальными писцами.


[Закрыть] и передал ее в молельню. Теперь на каждого прихожанина приходится, наверно, по нескольку свитков.

– Время теперь другое, реб Гилел.

– В мое время молельня Балшема была святая святых, а ныне святая святых – этот памятник.

Гилел накинул на себя талес, простер руки к огороженному холму и молитвенно произнес:

– Святые души замученных в яме, я, Гилел, сын Ошера, призываю вас в свидетели, что я ничем не прегрешил против вас, ни в чем не виноват перед вами, что руки мои чисты и не осквернены ни разбоем, ни насилием, не запятнаны кровью ближнего. Чистые, святые души, я, Гилел, сын Ошера, и моя жена Шифра, дочь Хайкл, приглашаем вас на свадьбу нашего единственного сына Либера. Подойди, сын мой, склони голову и прими мое благословение. Благословляю тебя, сын мой, и да сопутствует тебе на всех твоих стезях и во всех твоих деяниях удача и мое благословение. Чтобы ни ты, ни дети твои, ни дети детей твоих не знали больше никаких войн, никаких гитлеров, будь проклята их память, никаких гетто, никаких убийств! Да будет мир на земле, аминь!

– Мама, что такое аминь? – спросила Эстер Шифру.

– Аминь, дочка, означает, чтобы все добрые пожелания исполнились.

Гилел снял с себя талес и подал его Матушу, мигнув при этом Йоне, чтобы тот позвал сюда Алексея.

Накинув на себя талес, Матуш стал против памятника на место Гилела и спросил:

– Реб Гилел, что я должен сказать?

– Вы же слышали?

– Да, слышал, но все же подсказывайте мне.

– Начните с того, с чего я начал, с клятвы.

Матуш, высунув голову из-под талеса, начал повторять вслед за Гилелем:

– Я, Матуш, сын Арона, призываю вас, святые души, в свидетели, что я ничем не прегрешил против вас, ни в чем перед вами не виноват...

– Что руки мои чисты и не осквернены...

– Что руки мои чисты и не осквернены...

– Ни разбоем... – подсказал ему вернувшийся Йона.

И Матуш за ним повторил:

– Ни разбоем...

– Ни насилием...

– Ни насилием...

– Не запятнаны кровью ближнего...

Между деревьями показался Алексей и остановился перед Матушем. Увидев его, Матуш съежился и спрятал голову под талес.

– Мои руки не запятнаны кровью ближнего... – громко повторил Йона.

Матуш молчал.

– Ой, злодей здесь! – вскрикнула Шифра. – Гилел, смотри, злодей здесь!

– Вижу, Шифра, вижу. – И Гилел, не двигаясь с места, словно врос в землю, сказал замолчавшему Матушу: – Вы же просили, чтобы вам подсказывали, так повторяйте: «Мои руки не запятнаны кровью ближнего...»

Но Матуш стоял, низко опустив голову, и по-прежнему молчал.

– Мама, это тот полицай, что гнался за тобой? – спросил Либер и бросился было к Алексею.

Но Гилел загородил сыну дорогу:

– Стой, сын мой! К нему нельзя приближаться – он отверженный.

– Так пусть немедленно уберется отсюда! – крикнула Шифра.

– Шифра, я сам за ним послал. – Йона указал на Гилела.

– Да, это я его позвал. – И, как судья, дающий последнее слово подсудимому, Гилел обратился к Матушу: – Вы молчите?! Значит, это правда? Я вас спрашиваю: это правда?

– Что правда? – Эстер испуганно посмотрела на Гилела.

– Его спроси, отца своего!

– Папа!

– Я не виновен, дочка, – пробормотал Матуш.

– Бедняга, возвели напраслину на человека...

– Кого это вы, реб Йона, называете человеком? – Гилел в гневе прищурил глаза. – Кого назвали вы человеком?

Тем временем Матуш пришел в себя и накинулся на Гилела и на Йону:

– А вы на моем месте? Что сделали бы вы на моем месте? Теперь все стали судьями. Умирать никому не хочется, а надо мной уже занесли топор: или – или...

– Хотите сказать, что вас принудили? – перебил его Йона.

– А что же, по-вашему, я пошел по своей доброй воле?

– А разве не было таких, что шли на это по доброй воле? – продолжал Гилел, как судья, которому еще хорошо надо подумать, прежде чем вынести приговор. – Почему фашисты пристали именно к вам, а не к другому?

Но Матуш не считал себя обвиняемым, обязанным все выслушивать и отвечать на все вопросы.

– Что вы спрашиваете меня? Немцы отчитывались передо мной, что ли? Приказали, и все! – Встретившись взглядом с Алексеем, Матуш, как бы желая вызвать к себе сочувствие, добавил упавшим голосом: – Что мне оставалось делать? Другого выхода не было...

– Кроме злодейства? – вскричал Гилел.

– Ложь, клевета! Еврейская полиция не злодействовала и никого не...

– Истые праведники, – вставил свое слово Йона.

– Праведники не праведники, но наши руки не запятнаны кровью.

– Как вы сказали – не запятнаны кровью? – прогремел голос Гилела на весь лес. – Ну да, вы только вязали свои жертвы, а убивали их другие. Вы только помогали загонять жертвы в вагоны, а душили и сжигали другие. Вы только помогали отнимать у матерей малюток, а разбивали им головки другие. Вы только...

– Мы не знали, куда их высылают...

Алексей, молча стоявший меж деревьев, приблизился к Матушу:

– Ты не знал? А кто помогал нам искать в гетто спрятанных детей? Ты и твои полицаи!

– Боже мой, я этого не выдержу! Вы были полицаем?!

– Он был начальником полиции, Шифра.

– Папа, ты?! Ты был начальником полиции?!

– Не будь полиция в гетто еврейскою, евреям было бы лучше? В тысячу раз хуже! Да, я был в гетто начальником полиции, но еврейской полиции, и гитлеровцы обошлись с ней, как со всеми евреями. Я случайно остался жив. Мне чудом удалось бежать.

– Ну и что? Может, в награду за это простить вам ваши злодеяния?!

– Я все же хотел бы знать, – вмешался Йона, – почему изверги выбрали именно вас, а не другого? Ну, скажите, почему?

– Потому, что мой отец не был ни портным, ни веревочником. Вы удовлетворены?

– Что ваш отец не был ни портным, ни веревочником, можно себе вполне представить. Но кто вы были, – не унимался Йона, – что немец выбрал именно вас? Не из тех ли вы, что сами спешили выслужиться?

– Кто вы такой, что допрашиваете меня, словно следователь?

– Мы – судьи, – отозвался Гилел. – Мы – судьи над вами!

– Меня никто не может судить. Они гнали меня на смерть наравне со всеми.

– И поэтому вы лучше полицая Алешки? Вы хуже его! Да, хуже. – Гилел сорвал с Матуша талес и передал его Йоне. – Смотрите, Йона, не кладите его среди священных книг – талес этот осквернен. – Гилел обернулся к Матушу с поднятыми кулаками: – Прочь со святой земли! Будь проклят! Будь проклят, как Алешка! Чтоб ты не ночевал там, где дневал, и не дневал там, где ночевал! Чтоб ты вечно скитался, не находя пристанища! Чтоб ты, как собака, стоял под дверью и тщетно молил о куске хлеба! Как жаждущий в пустыне...

– Меджибожские дикари! Пойдем, дочка, отсюда!

– Прочь с глаз моих! Я тебе больше не дочь! Одно только скажи: мама знала?

– Мама ничего не знала и не знает. И хватит! Новые судьи нашлись. Идем, Эстерка!

– Не смей подходить ко мне!

– Не ближе чем на четыре шага, – напомнил ему Алексей. – Вот так-то, батя. Послушай друга, мы вместе с тобой служили у гитлеровцев, вместе отбывали срок, нас обоих предали проклятию, так давай и дальше держаться вместе. Помнишь молдаванина из нашей бригады? Око за око! Вот так-то оно, батя.

– Не слушай его, дочка. Я не служил немцам. Я был полицаем, но еврейским полицаем, еврейским... – И Матуш поплелся, не оглядываясь, заросшей тропинкой, в сторону, противоположную той, куда направился Алексей.

– Пошел, наверно, к могиле Балшема помолиться, – заметил Йона. – Пошел каяться.

– Зачем замаливать грехи, если можно и так искупить их, и не очень дорогой ценой. У людей мягкое сердце и короткая память. Ну, что скажешь теперь, Шифра? Можем себя поздравить? Веселую свадьбу справили, нечего сказать. Иди передай музыкантам, что они могут ехать домой.

Закрыв лицо руками, Эстер с плачем побежала к лесу. Либер кинулся за ней. При виде этого Йона не выдержал:

– Все верно, реб Гилел, но дети, дети ведь не виноваты.

– Ты же сам слышал, – поддержала Шифра Йону, – что этот выродок сказал. Даже сватья ничего не знала и не знает...

– Какая она тебе сватья? Иди рассчитайся с музыкантами, и пусть едут себе домой.

– Бог с тобой, Гилел!

– Хочешь, чтобы наш сын женился на дочери злодея, предателя?

– Все верно, реб Гилел, но чем дети виноваты? Вы хотите, чтобы дети страдали за грехи родителей? Но тогда мир изошел бы кровью. Слишком много берете на себя, реб Гилел, слишком много.

Из лесу выбежал Либер.

– Папа, – обратился он, запыхавшись, к отцу, – я пойду на почту, протелеграфирую Бэле Натановне, чтобы она вылетела сюда.

Гилел с недоумением глянул на сына:

– Какая Бэла Натановна?

– Мать Эстерки. Кто-то же из ее родных должен присутствовать на свадьбе.

– Какая Эстер, какая Бэла, какая свадьба? Тот, кто служил нашим смертельным врагам, не будет моим сватом, а его дочь моей невесткой, ее ребенок моим внуком.

– Папа, Эстер же не виновата в том, что ее отец был таким...

– То же самое и мы говорим ему.

– Папа, ведь мы с Эстер уже...

– Иди, Шифра, рассчитайся с музыкантами, говорят тебе!

– Реб Гилел, – сказал Йона, – расстроить свадьбу молодых – самый большой грех.

– Беру этот грех на себя.

6

За ненакрытыми столами, расставленными буквой «П», во дворе местечкового пищевого комбината сидят Кива, Шая, Борух и еще несколько человек, и каждый на свой манер напевает под музыку летичевской капеллы, укрывшейся от полуденного солнца в глубине двора под развесистым каштаном. Манус тоже там. Он успевает одновременно и дирижировать, и играть на одном из трех инструментов, свисающих у него с шеи на серебряных цепочках. Глядя на Мануса, музыканты играют с огоньком, точно на свадьбе.

Когда музыка затихла, Кива заметил:

– Нет, что ни говорите, но он знал толк в музыке. Ах, как он понимал...

– О ком это вы? – притворился Шая, будто не догадывается, о ком идет речь.

– Ну, он, конечно, Соломон Мудрый. Как там у него сказано, Борух?

– У царя Давида, хотели вы сказать, – поправил его Борух: – «Все мои кости поют во мне...»

– Вот-вот, это он сказал по поводу нас. Стоит меджибожцу услышать музыку, и он прибежит даже в полночь. Музыкой, Эммануил Данилович, вы можете добиться у меджибожца чего угодно.

– Что-то не видно, чтобы у него чего-то добились.

– У кого, у реб Гилела? – спросил Кива. – Это, по-видимому, оттого, что вы, товарищ Эммануил Данилович, разучили с летичевской капеллой не те мелодии.

– Надо было разучить песни Балшема, – заметил Борух и вдохновенно затянул: – Ай-бом-бом, ай-бом-бом, ай-бири-бири-бом...

– Хватит вам айкать и бомкать, – перебил Шая Боруха и обратился к Манусу: – Вы, я вижу, были военным человеком, так давайте, пожалуйста, военные песни, скажем, «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат».

Во двор шумно вбежала, как всегда, озабоченная, запыхавшаяся Йохевед:

– Господи, неужели я опоздала?

– А вы разве когда-нибудь опаздываете? – пожал Борух плечами.

– Нет, в самом деле. Слышу, музыка играет, вот я и прибежала. Вчера и позавчера, когда играла музыка, я знала, что капелла лишь готовится к свадьбе. Но почему вдруг сегодня музыка? Ведь жених с невестой еще вчера улетели.

– Мы справляем сегодня проводы, провожаем в Москву нашего дорогого гостя Эммануила Даниловича. Но ненадолго. Скоро мы его опять пригласим к нам. Не унывайте, Хевед, музыканты еще будут у нас играть не раз. Для меня это даже не «диалема», что у нас еще будут свадьбы, и много свадеб.

– Ты уверен?

– Да, Борух. Надо читать газеты. Скоро, ручаюсь вам, вы не найдете ни одного местечка, где не будет заводов и фабрик. А раз будут фабрики и заводы...

– «Жила на свете козочка...» – запел Кива. – Пророк реб Шая уже начал вещать.

В разгар спора о судьбе местечка явилась озабоченная Ципа.

– Тут нет моего Йоны? – спросила она. – Значит, у реб Гилела. Целый день он все толкует с ним, уговаривает его. В самом деле, чем виновата бедняжка Эстерка, что бог дал ей такого отца, будь он проклят вместе с Алешкой!

– А я, думаете, мало с ним говорил? Привел ему в качестве примера декабристов. Кто, скажем, были родители декабристов? Они ведь были...

– Опять взялся вещать, Шая? – остановил его Кива. – Думаешь, никто, кроме тебя, газет не читает? Ципа, вон ваш Йона.

– Ты идешь от него? – встретила Ципа мужа. – Ну что?

Йона махнул рукой:

– Он даже слушать не хочет. Мечет громы и молнии. Пусть так, уступил я ему, может, действительно надо сильнее разжечь в себе пламя ненависти. И что касается детей, я тоже уступил ему, – может, он прав, надо и в детях воспитать непримиримую ненависть ко всем, кто сотрудничал с фашистами. Но требовать, чтобы дети расплачивались за грехи родителей...

– Не верится даже, чтобы Гилел говорил такое, – отозвался Борух. – Но на эту свадьбу он, по-моему, не согласится.

– Какое значение имеет, согласится он или не согласится? Скоро уже две недели, как свадьба состоялась. Тут, собственно, должна была состояться дубль-свадьба, – заметил Манус.

– Может, вы будете так добры и все же откроете нам секрет, что такое дубль-свадьба? – спросила Йохевед.

Так как Манус не ответил, Борух взялся разъяснить ей:

– Дубль-свадьба – это, как я догадываюсь, то же, что шушн-пурим, то есть день, следующий за праздником пурим и считающийся как бы повторением этого праздника. Либер все же удивляет меня – как он мог жениться без согласия и благословения родителей...

– А что тут такого? В былые времена тоже случалось...

– Да, верно, – согласился Йона. – Но тут речь идет, дорогой Эммануил Данилович, не о приданом и не о знатности. Речь идет совсем о другом – о человеке и звере в образе человека. Если б не Алешка – Гилел сидел бы сейчас за одним столом с Матушем.

– Представляю, что будет твориться в Ленинграде, когда там узнают.

– Кто узнает? – спросил Кива Боруха.

– А я вам не рассказывал? Реб Гилел еще на рассвете прибежал ко мне, чтобы я отдал ему все фотографии, которые Матуш заказал мне и не успел забрать. Гилел хочет отправить эти фотографии в милицию. Звери, говорит Гилел, не должны жить среди людей, их надо держать подальше от людей.

– Теперь я уже не жалею, что съездил в Меджибож, – сказал как бы про себя Манус. – Буду знать, что представляет собой меджибожец. – Посмотрев на часы, он взял кларнет. – Время не ждет, скоро надо собираться в путь.

– Сегодня, значит, уезжаете? – спросил Йона.

– Послушайте, – обратилась Ципа к Манусу, – может, все же останетесь у нас?

– А что ему тут делать: латать брюки или взбираться на пожарную лестницу «алхимика» Кивы?

– Не унывайте, Хевед! – выпрямился Йона. – Музыканты у нас не будут сидеть без дела, как говорит наш пророк Шая.

Шая немедленно отозвался:

– Придет время, и местечко станет городом, и у нас будут свадьбы, много свадеб...

– Аминь! – улыбнулся Кива.

– Можете смеяться, Кива, сколько угодно, но я уверен, что в скором времени в местечке вырастут фабрики и заводы. Вот увидите. Для меня это больше не «диалема».

При этих словах Шаи Манус вынул из бумажника какую-то бумажку и подал Шае.

– Что это? – удивленно спросил тот, разглядывая плотную, глянцевитую бумажку.

– Моя визитная карточка. Раз, по вашим словам, у вас тут посыплются свадьбы, то я оставляю вам свои координаты – адрес и телефон. Если надумаете связаться со мной по телефону, звоните, пожалуйста, после десяти утра, так как с восьми до десяти я в бассейне. Купаюсь даже в сильнейшие морозы.

– Вы идете, видно, туда, чтобы совершить омовение перед занятиями музыкой, подобно писцу, совершающему омовение перед тем, как приступить к писанию торы.

– Играть на свадьбе после того, что мы перенесли, реб Борух, святое дело, – сказал Манус. – Давидка, запомнил мелодию?

– Да, дядя Манус.

– А ты знаешь, сколько лет этой мелодии? Нет? Я тоже не знаю. Наверно, много, очень много лет. Может, ее пел мой дедушка, мой прадедушка, мой прапрадедушка. Поколение уходит, поколение приходит, а путь мелодии подобен роднику, который то исчезает, то вдруг возникает там, где его и не ожидали. Так сыграй же мне, Давидка, на прощание мелодию, которую пела моя замученная мать. На всех свадьбах и торжествах играй ее!

Манус уступил Давидке место, и Давидка заиграл в сопровождении капеллы «фрейлехс моей матери».

В это время незаметно появился во дворе Гилел.

– Еще раз, Давидка! – скомандовал Манус.

И Давидка снова заиграл, но уже иначе, чем играл эту мелодию Манус. Печаль в «фрейлехс моей матери» была иная, и радость была иная.

1972