Текст книги "Повести, рассказы"
Автор книги: Самуил Гордон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)
Самуил ГОРДОН
ПОВЕСТИ, РАССКАЗЫ
Перевод с еврейского
ПО СТРАНИЦАМ ПРОЗЫ САМУИЛА ГОРДОНА
Среди современных еврейских советских писателей Самуилу Гордону принадлежит видное место. Он давно обрел заслуженную известность не только у еврейского, но, благодаря переводам на русский язык, и союзного читателя. Почти за полвека своего творчества им создано много талантливых произведений: это и романы, и повести, и рассказы, и очерки, и путевые картины. И все они, отражая жизнь советских людей на разных этапах, начиная с середины двадцатых годов и кончая сегодняшним днем, убеждают нас в том, что в лице Гордона мы имеем не только самобытного писателя, но и исследователя народной жизни.
Самуил Гордон художник беспокойной души. Его каждое произведение – итог далеких и близких странствий, беспрестанного поиска новых персонажей, новых картин, проблем. Он писатель с острым чутьем к увиденному и услышанному, живописец, который постоянно ищет новые способы для проявления своего незаурядного таланта.
На всем протяжении творческого пути еврейского писателя отличает глубокий интерес ко всему новому, что появляется в советской действительности.
Родившись в 1909 году, Самуил Гордон еще успел вкусить от «прелестей» подневольной жизни еврейской бедноты в дореволюционный период. Многое отложилось в его человеческой и художнической памяти.
В условиях советской власти для него открылись широкие перспективы, и молодой писатель вошел в жизнь и литературу, полный энтузиазма тех лет – лет огромного размаха переустройства жизни на новых, социалистических началах.
Для евреев, обреченных в условиях царской России безвыходно томиться в кривых улочках так называемой «черты оседлости», появились невиданные ранее возможности для равноправного участия во всех областях жизни – в промышленности, сельском хозяйстве, в науке. Задача писателей тогда была успевать только за своими героями, которые подались на шахты Донбасса, в крымские степи, в Биробиджан.
В конце двадцатых годов Самуил Гордон опубликовал свой первый рассказ, а в 1934 году вышел и первый сборник его рассказов о переселенческих колхозах в Крыму, о трудовом энтузиазме создающих их людей, об актуальных проблемах того времени.
А на Дальнем Востоке евреи-переселенцы уже врубались в вековую тайгу, осваивали плодородную землю Приамурья. Не мог молодой писатель остаться в стороне от их дел. Гордон едет в Биробиджан и посвящает его первостроителям книги «Патриоты» (1936), «Биробиджанские старожилы» (1947). А годом раньше, в 1946 году, он выпускает книгу о Великой Отечественной войне «Во время войны». В последние годы появились роман «Весна», повести и рассказы «Домой» и «У виноградника».
В названных книгах ярко проявился интерес писателя к злободневным проблемам жизни советских людей, его умение живописать характеры своих современников, глубоко проникать в их психологию, с реалистической достоверностью показывать борьбу между старым и новым, между отживающим и нарождающимся. Где бы Гордон ни находил своих героев – в Крыму или Биробиджане, в мирном труде или в ратном подвиге, – всюду он показывает и истоки их успехов: они в социалистическом образе жизни, который победил в нашей стране, в интернациональной дружбе советских народов.
Вот один из рассказов – «Домой». Действие в нем происходит в конце войны. Крым освобожден советскими войсками. Туда возвращается колхозный конюх Шимен, возвращается с семьей, на подводе, в которую впряжены две коровы. За месяц им пройдено пятьсот верст, но он говорит: «Думаете, я устал? Нет, друг мой. Одно дело, когда уходишь из дому, и совсем другое, когда возвращаешься домой».
Неделю спустя автор вновь встречает Шимена в одном из крымских сел. Тот вводит его к себе в дом. «Дом родной – вот что главное для человека», – не без гордости говорит он.
Эта простая, нехитрая мысль и является главным выводом не только этого рассказа. Пафос всего творчества Самуила Гордона состоит в том, чтобы в меру своих сил воспеть дом, в котором живут его герои: евреи, русские, украинцы и представители других народов. Дом этот – их социалистическая родина.
В повести «У виноградника» писатель с большим мастерством передает внутренний мир ее главного героя, демобилизованного воина Мейлаха Голендера. Цветущий до войны виноградник фашисты в годы оккупации превратили в кладбище. Но страшная трагедия не сломила людей, не подорвала в них веру в светлое будущее. По-настоящему волнуют заключительные страницы повести с описанием свадьбы. Охваченные общим весельем, все танцуют традиционный свадебный танец шер. А потом, взявшись за руки, потянулись люди в распахнутые двери колхозного клуба на ночную улицу, туда, к могилам погибших...
«Зачем ведут живых к винограднику?» – спрашивает Мейлах у своего соседа Адама Гумелюка. «Чтобы не забывать. Чтобы никогда не забывать!..»
И это тоже является одной из главных мыслей, пронизывающих не только эту повесть, но и другие произведения С. Гордона.
В поэтической повести «Цалел Шлифер» художник создал галерею полнокровных обобщенных образов, воплотивших в себе черты своего времени, мечты и поиски своего поколения. В отличие от других повестей, каждая из которых рисует относительно небольшой отрезок времени, эта повесть охватывает большой период – от далеких двадцатых годов до наших дней. Перед читателем проходит целая вереница действующих лиц, живущих в местечках и городах Украины, в Ленинграде, на далеком Севере.
Самуил Гордон не боится живописать трудности, беды, горе людское – всего этого всегда хватает в жизни его героев, – но нет места у него и чувствам уныния, пессимизма. В его произведениях чувство социального оптимизма всегда побеждает.
Мы видим Цалела Шлифера в самые горькие минуты его жизни – после смерти его возлюбленной Дины Роснер. Два человека навещают его в эти дни, но до чего же разные это люди! Один – кладбищенский сторож, нашептывающий отравленные смертельным ядом строки Экклезиаста: «Человек – это ничто, прах земной. Все – суета сует...» Второй – председатель завкома завода, где Цалел до ухода на пенсию работал технологом, Виталий Андреевич Свиридов. Он понимает состояние пораженного горем человека и, желая помочь, предлагает ему командировку на Игарку. Туда прибывает лес для завода. Нужно на месте посмотреть его опытным глазом. «У нас на заводе нет более опытного человека, чем вы», – говорит Свиридов. Шлифер колеблется, но принимает предложение. Он едет на Игарку. Побеждает жизнь.
Для Самуила Гордона характерно его стремление к сложным психологическим коллизиям. Эта особенность ярко проявилась в его повести о любви и верности «Единственная». В ней освещены актуальные жизненные проблемы морально-этического характера, занимающие видное место во многих его произведениях. Автор умело пользуется внутренним монологом, который помогает ему раскрыть самое потаенное в душах персонажей.
Во всех жанрах – будь то роман, повесть, рассказ, очерк – писатель создал произведения, в которых отчетливо слышен пульс времени – времени больших и важных свершений.
Язык его произведений сочный, образный, стиль отточен, слово емко и точно.
Произведения С. Гордона не отягощены лишними деталями. В них как бы выверена каждая строка. Под его пером одинаково живо возникают и городской пейзаж и сельский, пейзаж северной тундры и дальневосточной тайги. Он не привержен к какому-либо одному месту. Но где бы ни происходило действие, главное, что волнует писателя, – это человек и то новое, что он вносит в нашу жизнь и чем преображается сам.
Б. Миллер
ПОВЕСТИ
У ВИНОГРАДНИКА
1
При выходе из вагона Мейлах Голендер наткнулся в дверях на пару простертых рук, тянувшихся к нему с полутемного перрона: «Янкл, это ты?»
На ступеньках вагона, закрывая собою выход, стоял незнакомый человек.
– Янкл! – крикнул он снова и взмахнул руками, как бы кидаясь целоваться.
– Нет, не Янкл, – тихо ответил Мейлах, словно чувствуя себя в чем-то виноватым перед незнакомцем, и отступил от двери.
Но тот в вагон не вошел. Выждав с минуту, он, все так же простирая руки, спрыгнул со ступенек и тотчас исчез. Немного спустя его хрипловатый голос уже раздавался у входа в соседний вагон.
Никто, видимо, и там не отозвался, потому что Мейлах вскоре снова увидел этого человека – он бежал вдоль поезда и все тем же хрипловатым голосом кричал в открытые двери и окна вагонов:
– Янкл! Янкл!
В его метании по перрону, в его выкриках «Янкл! Янкл!» Мейлаху чудилась тоска отца о потерянном ребенке. Не так уж много времени прошло, чтобы он забыл, как после бомбежек на станциях, куда война его забросила, родители искали своих детей и дети искали своих родителей.
Вдруг Мейлаху показалось, будто кто-то его окликнул по имени. От неожиданности он выронил из рук чемодан. Но тут до него опять донесся тот же хрипловатый голос:
– Янкл! Янкл!
«Вот оно что значит – отец, – подумал про себя Мейлах, – поезд уже отходит, а он все не перестает метаться от окна к окну, от двери к двери и звать... Вот оно что значит – отец...»
Догоняя одна другую, с перрона соскользнули тени пробежавших мимо вагонов, а их место занял голубовато-белый свет высокой луны.
Мейлах огляделся. Шесть лет он здесь не был, и ничего, кажется, не изменилось. Тот же светлый вокзальчик с уютными огоньками за спущенными занавесками, тот же потемневший желтоватый колокол. Уходящие вдаль фонари горят печально, как и в ту давнюю пору, и придают звездной летней ночи особую таинственность. А вот потянулись вдоль полотна гумна и амбары с низко надвинутыми черепичными крышами. Площадь на той стороне железнодорожной линии необычайно бела. Мейлах никак не может понять – отчего там так светло? Луна, что ли, там ярче светит или это мучная пыль, нанесенная за день с мельницы? Между амбарами мелькает степь, усыпанная огоньками, которые перемигиваются с звездным горизонтом. Местами огоньки сбегаются в густой клубок, местами вытягиваются в длинные ряды, налезают друг на друга, то вовсе гаснут, то вспыхивают снова.
Лишь теперь он заметил, что светящийся множеством продолговатых окошек элеватор совсем не таков, каким был до войны, и вокзальчик не тот, и деревья в прилегающем садике не те, что тогда... Тут, видимо, спешили стереть следы разрушений, чтобы легче было забыть о том, что стряслось... Когда Бенциан Райнес в своих письмах предупреждал: «Здесь у нас ты уже скоро не найдешь и признаков великого разорения», – он, вероятно, думал, что это послужит Мейлаху утешением.
И вспоминается ему одно из последних писем Бенциана:
«Время, Мейлахка, великий лекарь. Оно излечивает самые глубокие раны, заставляет забыть самые большие горести...»
«Но как же вы не хотите понять, – отвечал Мейлах в своем письме, – что именно в этом великое несчастье наше. Сто раз в день должны мы напоминать один другому о том, что произошло, а вы, дядя Бенциан, я вижу, делаете все, чтобы как можно скорее обо всем забыть. Но как забыть, что я остался один из целой семьи?»
И еще писал Мейлах в том письме:
«Раз вы так стремитесь как можно скорее забыть о несчастье, то ведь куда вернее было не возвращаться из эвакуации. Вдали от родных мест мы гораздо скорее забыли бы о могилах, о виноградниках, о засыпанных колодцах... История, дядя Бенциан, надо вам знать, имеет повадку повторяться...»
Сколько Бенциан потом ни укорял его, Мейлах стоял на своем. После демобилизации он поселился в отдаленном городе с мыслью больше никогда сюда не возвращаться.
В том отдаленном городе ему иногда удавалось представить себе родной дом, родимые места такими, какими оставил их, когда уходил на войну, и уверить себя, что такими они и остались... Вот прибывает поезд. Отец с матерью встречают его. Зелдка вспрыгивает на ступеньки вагона, повисает у него на шее. Ее темные глаза...
Больше двух лет Мейлах боролся с собой и в конце концов сдался, хотя знал, что потом никогда не простит себе свою слабость. Во всяком случае, надо было выждать еще несколько лет. И тогда, может быть, если бы он приехал сюда годом позднее... Нет! Эта боль никогда не уймется. И через несколько лет с ним произошло бы то же, что сегодня. Он стоял бы, как сейчас, на перроне и избегал встреч со знакомыми... Нет! Он никогда не сможет жить по соседству с могилами... Так, может быть, пока никто еще тут его не заметил, сесть в поезд и уехать обратно?
И, словно это было его окончательным решением, Мейлах направился к расписанию посмотреть, когда будет обратный поезд. Почти у самого входа в вокзальчик он снова столкнулся с незнакомцем. Тот расхаживал по перрону неторопливым шагом и, задрав голову кверху, мурлыкал про себя какой-то напев. За ним неотступно тащилась тень кнута, торчащего из высокого голенища.
– Ну, нашли вы вашего Янкла? – сам не зная почему, остановил Мейлах незнакомца.
– Моего Янкла? – И, бросив взгляд на молодого человека с чемоданом в руке, повторил: – Янкла? Он прибудет, вероятно, с утренним поездом. Но скажите мне, прошу вас, раз вы знаете, что я тут жду Янкла, почему бы мне не знать, кто вы такой?
– Здешний.
– Здешний? – Он отступил немного в сторону, вгляделся в Мейлаха и повел широкими плечами. – Нашенский, говорите? Откуда же, стало быть?
– Из Найлебена.
– Скажи на милость! Так мы соседи – я из Ратендорфа. Откуда же вы, молодой человек, прибыли и почему стоите на перроне, как чужой? Тоже кого-то ждете?
– Кого мне ждать?
– Ну, почем знать... Разве никто не пришел вас встречать?
– Покойники встречать не приходят, – и Мейлах принялся подтягивать ремни на чемодане.
Прошло несколько минут, а тот все еще стоял позади. Мейлах ощущал на себе его тяжелое и частое дыхание.
– Когда остаешься один из всей семьи, тем более надо крепиться, – сказал как бы про себя незнакомец. – А что вас никто не пришел встречать – это потому, что вы, вероятно, не дали никому знать о своем приезде. Вот наш Янкл прислал из эвакуации телеграмму, что выезжает, и колхоз послал меня с повозкой встретить его.
Мейлах выпрямился. Его широко раскрытые глаза встретились со взглядом незнакомца. Секунду, а может, меньше длилось это безмолвное вглядывание. И за этот короткий миг оба почувствовали себя близкими, как два солдата, оставшиеся в живых после кровавого боя.
– А я думал, – сказал Мейлах, отвернув голову в сторону, – что Янкл ваш сын...
– Был у меня сын... Где-то возле Орла его могила. А второй...
Он выхватил из рук Мейлаха чемодан, взвалил на плечо и широким, быстрым шагом перешел через рельсы.
– Я тут с повозкой. Не Янкла, так другого... По нынешним временам доставить человека домой – большое дело, можно сказать, богоугодное дело. Сколько лет вы здесь не были?
– С начала войны.
– У-ва! Это история в целых пять лет, да каких лет!
С чемоданом на плече повел он Мейлаха в узкий переулок, выходивший к поселковому рынку. Вскоре Мейлах услышал фырканье коня. Ноздри защекотал запах свежего сена, смешанный с ароматом полувысохшей ромашки.
В конце рынка, возле какого-то двора на отшибе, стояла повозка. Высокая отдохнувшая лошадь с подвязанным к нее мешком половы тянулась головой через низкий плетень палисадника и весело ржала.
– Полюбуйся только на мою баловницу – полову за еду не почитает... На яблоки засмотрелась. Уже забыла, красавица, как ты зимой пустые ясли грызла?..
Он вытащил из-под сена перевязанный ящичек и обратился к Мейлаху:
– Скоро вернусь. У меня здесь дочка учится на курсах – трактористкой захотела стать. Ну, и надо ей помочь – как подвернется случай, так что-нибудь привозим. На одну стипендию еще трудновато прожить.
И Мейлах снова остался один.
Он бродил среди рундуков и лавчонок безлюдного ночного рынка, несколько раз выходил на дорогу, уводившую в степь, забрел на тесную улочку и увидел перед собой двухэтажное здание клуба, где провел первую ночь мобилизации. Кажется, только вчера это было. Он забрался тогда на сцену и при свете одинокой луны писал своей Зелдке письмо. То было его первое письмо к ней. Будучи женихом, ему никогда не доводилось ей писать – они оба жили на одной улице, оба работали в одной бригаде на винограднике, учились в одном и том же заочном сельскохозяйственном институте. После свадьбы их родители собирались построить для молодых новый дом, чтобы они с первых же дней привыкали жить без родительской опеки.
И вот... Через три недели после свадьбы ему пришлось впервые в жизни писать своей Зелдке письмо.
На это письмо, как и на все остальные его письма Зелдке и родителям, никто не отозвался. И только в последние месяцы войны он неожиданно получил письмо от соседа Бенциана Райнеса. Свое письмо Райнес заканчивал словами: «...мертвецов мы к жизни не вернем».
Скоро два года, как он переписывается с Бенцианом, и до сих пор не представляет себе, как можно жить в доме, где в каждое окно глядит виноградник. Два года, как Мейлах борется с собой, и, не повстречайся ему на перроне незнакомый человек, выхвативший из его рук чемодан, он сейчас, возможно, сидел уже в поезде, который вез бы его назад, в тот далекий город. Бенциан, конечно, не поверит, что он, Мейлах, приехал лишь на два-три дня, что, как только найдет покупателя на отцовский дом, сразу же отсюда уедет.
– Молодой человек, где вы там?
Незнакомец звал его тем же тревожным голосом, каким раньше звал Янкла. И слышалось в его крике: «По нынешним временам доставить человека домой – большое дело, можно сказать, богоугодное дело».
Застоявшаяся лошадь рванулась с места и побежала легкой рысью. Позади повозки курилась густая пыль, за которой скрылись цветущие сады и низкие плетни с перевернутыми горлачиками на остроконечных жердях. Навстречу бежала степь с тихим шумом наливающихся колосьев, с густым ароматом спелого ячменя.
Растянувшись на телеге, Мейлах лежал и глядел на слившийся со степью звездный горизонт. Временами ему казалось, что там, вдали, струится поток и звезды отражаются в его волнах. Голубоватый отсвет луны скользил по степи, окрашивая ее в синие, желтые, бурые тона.
– Уже два года, как сидим без хлеба, и бог весть, наедимся ли досыта хоть в нынешнем году.
– При таком урожае?
Возница повернулся к Мейлаху всем телом и махнул рукой:
– А в прошлые годы, думаете, урожай был хуже? Ай, товарищ, товарищ! Это долгий разговор, неприятный разговор. Мне вам, кажется, не к чему рассказывать, как тяжело достается наш хлеб! А что мы получаем? До сих пор наша главная опора – виноградник, баштан... Разве это жизнь, когда крестьянин докупает хлеб...
– При таком урожае? – снова повторил Мейлах.
– Что там урожай, когда некому убирать хлеб, а то, что успевают собрать, едва хватает, чтобы рассчитаться с государством и эмтээс. Ну, вот и поля вашего Найлебена.
На полном ходу Мейлах соскочил с телеги и исчез в высокой пшенице.
Когда незнакомец остановил разогнавшуюся лошадь, Мейлах был уже далеко. Только виднелись его высоко поднятые руки, качавшиеся над колосьями. Этот молчаливый и задумчивый молодой человек напомнил вознице, как два года назад, вернувшись из эвакуации, забрался он в пшеницу и там, тайком, чтобы никто не видел, обнимался с колосьями, как с живыми существами, и сладко, сладко выплакался. Прижимался лицом к колючим усам колосьев, глубоко вдыхал их аромат и, как после молитвы в новолуние, сказал себе «шолом-алейхем»[1]1
Шолом-алейхем – мир вам (приветствие).
[Закрыть] и сам себе ответил «алейхем-шолом».
Пожилой колхозник из Ратендорфа не ошибся. С Мейлахом теперь происходило то же, что со всеми, кто после долгих лет эвакуации вернулся к себе домой. Родное небо со знакомыми звездами, бескрайнее поле словно притупили в Мейлахе глубокую боль, и сердце наполнило странное чувство. Он еще сам не мог в нем разобраться. Его вдруг потянуло к человеку на подводе.
– Как вас звать?
– Цемах Ладьин. А вас?
– Мейлах Голендер. Сколько дней осталось до уборки?
– Недели две, если не будет дождей... Н‑н‑но, братюга!
Проехав еще немного, Цемах Ладьин сказал:
– Видели, что за хлеба? Но что из этого, когда убирать нечем. Тракторы – не тракторы, комбайны – не комбайны... Увечные развалины... Не знаю, как у вас, но у нас, в Ратендорфе, очень плохо дело с людьми... Ой, как нам не хватает людей.
Мейлаху показалось, что Ладьин упрекнул его, и он, как бы оправдываясь, ответил:
– Людей теперь везде не хватает. – И тут же добавил: – У нас на заводе тоже людей нехватка...
Луна не отставала от повозки, как жеребенок, впервые взятый в далекую незнакомую дорогу. Она словно вела с лошадью игру – то отставала и дожидалась, пока за ней вернутся, то резво уносилась вперед.
Время от времени Мейлах поднимал с прогретого сена голову и вглядывался – не видна ли уже деревня. У него теперь было лишь одно желание – пусть дорога длится и длится, все отдаляя мгновение, когда придется переступить порог родного дома, из которого, может быть, в такую же лунную летнюю ночь увели Зелдку на виноградник... По дому теперь бегал бы ребенок, ему было бы уже пять лет...
– Вы спите?
– А! – вздрогнул Мейлах.
– А я тут, думаете, первое время спал? Знаете, что тогда думали многие из нас? Продать свои дома и уехать. У вас, не приведи господь, кладбище на винограднике, а у нас оно на самой середине улицы... Знаете, мы намного сильнее, чем сами думали... Поддаться горю? Не дождаться врагам нашим!.. Ну вот – вы уже у себя.
Мейлах спрыгнул с подводы и остался стоять посреди улицы, протянувшейся в темную даль двумя рядами домов.
– Это ваш дом? – спросил Цемах, снимая с подводы чемодан.
– Нет, – растерянно ответил Мейлах, – наш дом на той улице. Я к себе сейчас не заеду... Подожду здесь до утра.
– Приехать к себе домой и остаться ночевать на улице?
Подхватив чемодан, Цемах подошел к ближайшему дому и постучался рукоятью кнута в окно.
– Откройте, пожалуйста, дверь – я привез вам гостя. Вашего колхозника привез я вам.
В окошке со спущенными занавесками засветился огонек. Минуту спустя открылась дверь.
Перед Мейлахом стоял Исроэл Ривкин.
