Текст книги "Воспоминания "Встречи на грешной земле""

Автор книги: Самуил Алешин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

Премьера в вахтанговском.

В 1956 году театр им. Вахтангова принял к постановке мою пьесу «Одна». Ее взялась поставить режиссер этого театра Александра Ремезова, которая узнала о пьесе от Николая Акимова.

Художественным руководителем театра тогда был Рубен Симонов, директором – Олег Иванов и Исай Спектор – директором-распорядителем. Но так как Симонов был человеком эпикурейского склада, а также любил вращаться в высших сферах, то его хватало в театре на постановки (что он и делал очень талантливо и ярко), редкие актерские работы (превосходный Сирано с Мансуровой – Роксаной) и некоторые прочие шалости. Что до Иванова, то он часто болел, обожал рыбную ловлю и охоту и представительно дремал на коллегиях в Министерстве культуры. Впрочем, может, и не дремал – артисты любят преувеличивать слабости своего начальства и даже выдумывать их.

Так что Спектор, по существу, тянул немалый груз руководства театром. Причем не только административный, но и, в какой-то мере, репертуарный. Он имел высшее театральное (актерское) образование, но жизнь сложилась так, что на сцене блистала его жена – красавица Юлия Борисова, а он блистал у себя в кабинете и почти всегда, когда играла Борисова, из директорской ложи неотрывно следил за тем, как идет спектакль.

Разговаривать со Спектором было одно удовольствие – фразы точные, в обещаниях обязателен. Кроме того, я тогда еще многого не знал о театральных порядках и традициях, а потому слушать его было поучительно.

Именно из-за незнания некоторых тогдашних театральных особенностей и состоялся у меня с ним перед премьерой спектакля «Одна» нижеследующий разговор.

Я зашел к Спектору в кабинет, чтобы сообщить, сколько мне нужно билетов для моих приглашенных. Он отметил это в своем блокноте и сказал:

Все будет в порядке.

Только прошу, – заметил я, – чтобы обязательно было вот это место. – И указал на плане то, впереди и сбоку которого был проход.

Спектор отрицательно покачал головой.

К сожалению, именно это место не могу дать. Любое другое.

Почему?

Он чуть развел руками и добавил:

Повторяю, любое другое.

Но мне нужно как раз это.

Не получится.

– Я вам объясню почему, – начал я уже злиться. – Я приглашаю своего давнего друга. Но у него полиомиелит, беда с ногами. Одна вытянута, а другая всегда согнута. Поэтому нужен проход спереди и сбоку.

– Понимаю, но ничего не могу поделать. А может, он придет в другой раз?

– Нет. Я уже его пригласил. Именно на премьеру.

– Сожалею. Ничего не попишешь.

Тогда и я не приду на премьеру! И в другой раз тоже! И вообще!

И я встал, чтобы уйти.

Хорошо, – сердито глядя на меня, сказал Спектор. – Я дам вам это место. Но вы даже не представляете, с какими неприятностями это будет для меня связано.

– И не хочу представлять! – брякнул я и с победным видом удалился.

В день премьеры я пришел пораньше, чтобы вручить перед спектаклем рабочим сцены полагающийся конверт с деньгам»; Чтобы «отметили». Иначе, как мне уже давно объяснили, по театральным традициям, могут валиться декорации, а то и зашьют занавес.

Для прохода на сцену я вошел на этот раз в театр не с Арбата, а с улицы Вахтангова (теперь почему-то переименованной в Большой Ново-Песковский переулок). Через служебный ход. Но не успел открыть дверь, как передо мной возник рослый мужчина и загородил вход.

Куда?

– Странный вопрос. В театр.

Вход с Арбата.

– Это автор, автор! – крикнула ему заметившая меня гардеробщица артистического подъезда.

Мужчина пытливо окинул меня взглядом и неохотно чуть отодвинулся.

Я протиснулся и вошел.

– Мне на сцену, к рабочим, – сказал я гардеробщице.

– А вон через ту дверку и дальше проходами. Они вас на сцену и выведут.

Но не успел я пройти и десяти шагов по полутемному узкому проходу, как передо мной вырос очередной лоб.

Куда?!

К рабочим сцены. Я... Мне... – начал я почти заикаясь.

Это автор, автор! Пропусти! – донеслось сзади, и лоб отодвинулся.

Я прошел еще метров десять и опять – некто. Но сзади крикнули: «Автор это! Пусть идет», – и некто пропустил меня наконец на сцену.

Там уже суетились рабочие, кончая устанавливать декорации. Занавес был закрыт.

Акимов, сценограф этого спектакля, придумал, чтобы по бокам сцены были два куста. Они уже оба стояли на месте, укрепленные с тыльной стороны фанерными листами. За одним из них сидел, несколько скорчившись, мужчина, который сразу же уставился на меня.

Это автор, – сказал ему заведующий постановочной частью и подошел ко мне.

Однако, тут у вас сегодня густо, – заметил я ему, начиная уже кое-что понимать.

Да, бывает, – флегматично промолвил завпост и подозвал одного из рабочих. Он понимал, зачем я пришел, и к получению причитающегося вызывал второго – свидетеля. Так, во избежание недоразумений, тоже принято, согласно театральным традициям. После чего зав-пост положил конверт в карман.

– А как мне теперь лучше пройти в фойе? – спросил я.

– Через зал. Там сейчас пусто. Публику еще не пустили. Отодвиньте занавес и прямиком в фойе.

Я так и сделал. Но в зале не было пусто. Отодвинув занавес, я увидел, что там вразброс сидело несколько человек. Причем именно у проходов. Они живо переговаривались между собой, но когда появился я, разом замолчали – как отрезало. И пока я шел по проходу, в зале стояла напряженная тишина.

Под их взглядами я постарался дойти до двери в фойе не споткнувшись, а выйдя, бережно прикрыл за собой дверь и тут же стал искать глазами Спектора, чтобы принести ему извинения. Но его нигде не было.

Зато я увидел своих приглашенных. У всех были те самые билеты, что я им определил, в том числе и у моего давнего, упомянутого друга.

Когда же раздался первый звонок и зрителей пустили в зал, я проводил друга до его места, дабы убедиться, что ему удобно.

Зал наполнился, и те ребятки, которых я до того видел, вполне незаметно растворились среди прочих зрителей.

Наконец спектакль начался, и я направился в правую директорскую ложу. Но при входе в нее мне снова перегородил путь плечистый мужчина.

– Это автор, – раздался голос Спектора, который, как оказалось, находился тут. После чего мужчина любезно пропустил меня вовнутрь.

Я вопросительно взглянул на Спектора, но он только повел глазами на противоположную ложу слева и вперился в сцену. В этом спектакле была занята Борисова, и я понял, что с этой минуты для него главное – на сцене.

Но я взглянул на ложу слева и увидал, что там – полускрытый, только рука видна – сидит некто. И с ним еще кто-то; судя по рукаву, женщина. «Кто там?» – шепнул я Спектору, но он даже ухом не повел. Зато я заметил, что плечистый мужчина вдруг стал неотрывно глядеть на меня, так что больше о высоком посетителе у Спектора даже сверхшепотом осведомляться не стал. Что до плечистого мужчины, то, оторвав, наконец, от меня взгляд, он вообще стал смотреть куда угодно, кроме сцены.

А в антракте, выйдя в примыкающее к директорской ложе небольшое фойе, я, ухватив Спектора, промямлил:

Вы уж извините меня, несмышленыша. Но я никак не предполагал, что мое скромное произведение... Короче, надеюсь у вас все обошлось без больших потрясений?

О чем это вы? – протянул Спектор, поглядывая по сторонам. И добавил: – А как ваш давний друг? Все в порядке? Проверили?

– Да. Благодарю вас. Я проверил, ему удобно.

Вот пойду и я кое-что проверю.

Послушайте, а кто там? – я мотнул головой в сторону противоположной ложи.

Потом, – еле разжимая губы, промолвил Спектор и удалился.

Но уходя, мы уже не встретились, и я так его и не спросил. А в гардеробе, увидя уборщицу, протирающую перила, сказал: «А из-за кого это сегодня была такая кутерьма?» И она мне ответила: «Этот, как его... Ну, заикается который... Молотов, что ли?»

Жизнь шла своим чередом. «Одну» вахтанговцы играли так успешно, что в прессе на меня появились нападки. И министерство культуры РСФСР, которому подчинялся этот театр, стало требовать от меня поправок. Но я не поддавался и, в результате, угодил в больницу с падением гемоглобина. И так как я об этом уже писал, то распространяться не буду. Тем более моему выздоровлению способствовало то, что пьесу стали играть у нас и за рубежом более двухсот театров.

Что до вахтанговцев, то театр держался молодцом. Понимая: снимать спектакль со скандалом не захотят, а втихую уже не удастся – упустили момент.

Мои следующие пьесы пошли в других театрах (МХАТ, Малый). Зато, когда я написал комедию «Персона Грата», то первым прочел вахтанговцам.

Театр ее сразу принял, и тут же состоялось дивное распределение ролей. В главных ролях – Юлия Борисова, Людмила Максакова, в мужских – Юрий Яковлев, Владимир Осенев. Ставить пьесу должен был Г.Капланян, худрук Ереванского театра, который уже ставил мои пьесы у себя. Темпераментный, опытный режиссер, с от-

личным чувством юмора, То есть лучше не придумаешь для этой комедии на международную тему.

Начались даже репетиции. Но тут нам дорогу перекрыло министерство, причем на этот раз накрепко. Оно потребовало заключения МИД СССР, что пьеса не повредит международным отношениям.

И началась другая комедия – комедия абсурда, о которой я тоже писал.

Само собой, МИД такого заключения не давал – «не его компетенция».

Девять раз приезжал Капланян из Еревана, добиваясь разрешения на постановку. Без результата. Все свои связи подключил и Спектор, гарантируя, что дипломатических нот и разрывов отношений не последует, если пьеса пойдет на их сцене. Но безуспешно.

Прошло немало времени, прежде чем обстановка в стране несколько изменилась и эту пьесу удалось поставить. Но уже в другом театре – Сатиры и под другим названием: «Ее превосходительство».

Но ни Капланяна, ни Спектора уже не было.

Пьеса шла, зрители ее хорошо принимали. На пьесу даже зачастили дипломаты разных стран, и вместо нот некоторые оставили в книге отзывов театра нечто весьма лестное.

Можно бы поставить на этой истории точку.

Но, как я начал со Спектора, так и хочу им закончить.

В то трусливое (не без оснований) время он не побоялся рисковать. Вернемся хотя бы к тому эпизоду с местом для моего друга. В ложе-то кто сидел? Второе лицо в государстве. А в зале? А за кустом на сцене? А если бы, чем черт не шутит?..

И ведь не упрекнул меня ни разу за всю мою тогдашнюю, как бы это помягче выразиться... Я-то не знал, но он знал.

Дорогого стоит.

Мать скрипача.

В 1966 году в Москве проходил конкурс имени Чайковского – для скрипачей. Сидя в амфитеатре, я слушал выступление молодого студента консерватории, который играл превосходно. Жюри потом единогласно присудило ему первую премию. А рядом со мной сидела совсем простая, немолодая, почти старушка, женщина крестьянского вида, в платочке. Тоже слушала. А когда я отнял от глаз бинокль, сказала мне: «Дай-ка поглядеть на мово».

Я приладил ей бинокль, она стала глядеть, и вдруг я увидел, как из-под бинокля потекли слезы. Старушка плакала.

Что это вы, бабуся? – спросил я.

– А это мой сын.

Я заинтересовался, и старушка рассказала следующее.

Оказалось, что она вовсе не старушка, ей 40 с небольшим лет (а сыну – 22), но тяжелые годы лишений состарили ее. Она с сыном – из деревни под Красноярском. Там и жили в колхозе – она, муж и сын. Только стали замечать, что их мальчонка трех—четырех лет почему-то предпочитает не гулять по двору, а сидеть дома около печки, когда мать возится с горшками. Слушает стук-звон посуды, а потом сам подойдет, щелкнет по горшку и опять слушает – звон, гудение.

Деревня была совсем темная, и мальчику исполнилось лет шесть, когда туда провели радио – примерно в 1950—51 году. А уж тогда парнишку и совсем из дома выгнать стало нельзя. Сядет около радиотарелки и слушает музыку – не оторвешь. И хотя мальчик не болел, но отец приказал: «Отвези-ка ты его, мать, в Красноярск, к доктору. Пусть полечит. А то – что с мальцом делается? Так в избе просидит, работником не будет».

– Повезла. А доктор говорит: «Здоров ребенок-то. Но не туда ты его, мать, повезла. Его надо к музыкальному

учителю». И сказал – куда. Пошла. А там осмотрели Витю-то и говорят: «У тебя, мать, сына учить надо. Обязательно». Один говорит: «Я и учить стану. Толк будет. Большой толк. Особенный он у тебя, сын-то. Оставайся».

– Я – туда-сюда. Как так – оставайся? А мужик? А хозяйство? Однако учитель ни в какую. Я и осталась. Мужик приезжал, ругался. Говорил: «Брошу!» А я: «Не могу поехать. Учитель сказал – обязательно учить надо».

Так четыре года прошло, учитель и говорит: «Теперь вези сына в Иркутск». – «Как так?» – «А вот так». Отвезла. А там сказали: «В Москву его надо. Как хошь, мать, сама не повезешь, мы повезем». Ну я продала корову – коровенка-то моя – и в Москву. А мужик нам сказал: «Тогда не возвращайтесь!»

В Москве определили Витю-то в школу выдающихся и нам комнатенку шесть метров в общежитии дали.

Витя играет, а я эту скрипку ненавижу, но забьюсь под одеяло и терплю. И ему все: «Играй, Витюша. Сколько терпели, играй!» Нет, не то, чтобы я музыку не любила. В молодости гуляла с гармонистом, так то – музыка. А эта скрипка всю душу перепилит. Но терпела. Потому, хвалят все мово.

А живем плохо, шесть метров комната. Правда, ему стипендию положили – 35 рублей. Ну, постираю на кого, уберу, заработаю. Но скудно живем. Мужик приезжал, поглядел на нас, пожалел, сказал: «Ладно. Вертайтесь, все прощу». Не согласилась я. Изругался он. Махнул рукой. «Тогда все, – говорит. – Прощайте. Никто вы мне». И уехал.

А потом приняли мово в консерваторию и уже положили 80 рублей стипендии. Комнату дали 16 метров. Ну, тут мы вздохнули.

А затем нас к министру вызвали. Женщина. Фурцева, Катерина Алексеевна. Посмотрела она на меня и говорит – по имени-отчеству: «Так, мол, и так. Решили мы вашего сына на конкурс готовить». – Это, значит, было ешшо год назад. – «И дадим ему для этого драгоценную скрипку Страдивария. А цена ей – мильен. Так что берегите скрипку, и сына берегите, и живите спокойно. И, надеюсь, оправдаете».

Очень ласковая женщина, но у меня с ее слов все захолонуло. Шутка ли, министр и прямо тебе – мильен. «Береги». Ну и с тех пор я уже сама не своя стала. Как Витя куда со скрипкой едет, – я с ним. Без скрипки уйдет, – я от нее ни на шаг. Играть кончит, в футляр положит, я футляр оберну и под подушку. Так и сплю на ей.

А тут, как назло, стали к моему Витюше девки липнуть. И девки не как у нас в деревне, а модные, смелые, бесстыдные. Все наружу торчит, ну прямо будто голая. Глаза наведенные, ресницы стрелками, на голове – башня. Каблучки тонкие. Задница – как облитая. Ходят – туда-сюда ею швыряют. А под руку возьмут, так и норовят титьками уколоть.

Ну, мово Витю и начало крутить. Лениться стал. Но тут я на него: «Что же это ты, – говорю, – Витюша, с нами делаешь? За что же мы столько лет муку терпели, по углам мыкались? Министр, – говорю, – женщина, на нас надеется, нам скрипку в мильен дала, а ты?! Что ты, – говорю, – Витюша, титек не видал, что ли? Так ешшо увидишь. Опосля. Насмотришься этого добра. Играй, – говорю, – без передыху. А девок этих я на себя возьму!»

И чуть его не запирала. А сама за ним тенью. И если какая из них приплывет, выхожу и говорю: «Дома нет. Уехал готовиться». Но они стоят и прислушиваются – не играет ли? А у меня все предусмотрено: дверь обтянута, не слышно. Ну, перебила я это дело, малость отошел парень. Втянулся в игру. С утра до ночи. Уж мне совсем терпенья нету, однако терплю.

А потом – конкурс. И все говорят: «Замечательно!» Да я и сама слышу – не скрипит уж, поет, ровно стонет иногда. Однако, врать не буду, гармонист, с которым девчонкой гуляла, как бывало растянет гармонь, сожмет, – так в груди затеснит... Ну, у того лучше выходило, лучше.

Но и у Вити правильно, хорошо стало получаться. Две с половиной тыщи пришел и положил он мне на стол. «На, мама, бери. Премия». Так все деньги матери и отдал. Теперь квартиру нам дали. Мужик приехал. Он теперь на пенсии. Тоже, простил нас. Значит, теперь все ничего.

А министр, женщина, посмотрела мне в глаза и – помнит по имени-отчеству – поблагодарила. «Спасибо», – говорит. Это она, наверное, про скрипку подума-

ла, что я сберегла. А если бы ей кто про девок рассказал, вот тогда действительно – спасибо. Девки, между прочим, я к ним пригляделась, разные. Есть нахальные, а есть ничего. Просто мода – все наружу. Мужикам, конечно, нравится, сразу видит: все при ей. Однако помню, когда я с гармонистом гуляла, мода лучше была. Все и так при девках было. Да не про всех. И ценили это парни. А то сейчас – идет девка, на парне виснет, в глаза заглядывает, трещит ему – ля-ля-ля, а он – папироса на губе висит, и по сторонам поглядывает, сытый, надоела, мол. А тогда: не глядишь, а взглянешь, и он – на седьмом небе. Теперь учится мой Витя. На той скрипке играет. Не знаю, как дальше жизнь пойдет. Вроде, все есть. И мужик с нами. И Витя рад. Как-то теперь его жизнь сложится? Не занесся бы. И, опять же, кого в дом приведет? Ну, пусть модная, авось замуж выйдет, прикроется. А вдруг как ешшо пушше от Витиной славы очумеет? Беда. И когда мы спокойно заживем – неизвестно.

Остается добавить, что скрипач этот – ныне знаменитый Т.[1]1
  Виктор Третьяков (Д.Т.)


[Закрыть]

Жора Шлем или кое-что о нумизматике

Эту историю мне удалось восстановить в ее подлинности, после того как я прочел о ней в пересказе как раз именно того следователя, который принимал в ней участие. Возможно, ради «художественности» или по иным известным ему соображениям он в своей публикации отступил от истины, изменил сюжет, имена действующих лиц. На мой взгляд, история от этого пострадала. Тут она – без прикрас, все как было на самом деле.

Итак, в 20-е годы наркомфином и членом ЦК был старый революционер-подпольщик Г.Я.Сокольников. Страстный нумизмат. Имел коллекцию из 349 редких монет, которыми дорожил необычайно.

И вот эту коллекцию похитили. Никакие замки не взломали, больше ничего не взяли. Вор проник через форточку.

Сообщили в угрозыск. Начались поиски. Никаких следов и результатов. Обычные места, через которые можно что-то нащупать – рынки, комиссионные, скупочные пункты – оказались негодными. Какой вор понесет коллекцию монет в комиссионный или на рынок?

Дни шли, и найти похищенное не удавалось. Сокольников все более и более свирепел. Наконец он вызвал к себе начальника московского угрозыска и сказал: «Куда, к черту, годится ваш уголовный розыск, если вы не можете сберечь от воров даже членов правительства?! Немедленно разыскать монеты! Иначе мы посмотрим, что вы сами за люди!»

Тогда начальник угрозыска вызвал к себе следователя Свердловского района Л.Ш.*, который был известен как спец по замысловатым делам и сказал: «Лева! Горим! Что делать?»

_________________________

*См. «Записки следователя» Льва Шейнина (Д.Т.)

Стали думать. Но ничего в голову не приходило. А от Сокольникова звонки – припекает.

И вдруг от начальника одесского угрозыска телеграмма: «В Москву выехал Жора Шлем».

Тут рассказчик меня спросил:

Вы, конечно, знаете, кто такое Жора Шлем?

Нет.

Вы шутите?

Понятия не имею.

– Тогда вы – босяк. Жора Шлем – это мировое имя. Это специалист высшей квалификации. Граф. Джентльмен. Короче, Жора Шлем – это максимум. Но вы шутите?

– Честное слово.

Безграмотный человек. Вы, наверное, из тех, которые думают, что самые главные уголовники это те, кто стоят в переулке с финкой и говорят: «Отдай кошелек или...» Чепуха. Это люди без профессии. В тюрьме они будут у всех на побегушках. А человек со специальностью, настоящий артист этот тот, кто берет так, что никто не заметит. Самые большие специалисты – это аферисты и медвежатники. Надеюсь, вы знаете, кто такие медвежатники?

Э-э...

Невежда. Медвежатник – это взломщик несгораемых шкафов. И один из наиболее знаменитых медвежатников того времени – Жора Шлем. Это был человек, о передвижении которого сообщалось телеграммами, как о царствующих особах. Жора Шлем! Ну!.. Разве теперь есть такие люди? Теперь нет таких людей! Теперь неинтересно работать... И вдруг – Жора Шлем выехал в Москву! Мы переглянулись, и Лева сказал: «Вот – спасение! Надо будет с ним посоветоваться».

Начальник московского уголовного розыска согласился, и на следующий день мы уже были на вокзале – встречать одесский поезд.

Наконец поезд прибыл. Мы подошли к международному вагону – ясно, что Жора мог ехать только там. И действительно, из международного первой категории вскоре появился Жора. Была зима, и на Жоре красовалась роскошная шуба с бобровым воротником. На голове – боярская шапка, в руках крохотный чемоданчик из крокоди-

ловой кожи и палка с рукояткой из слоновой кости с серебряной монограммой. Жора был уже тогда в возрасте, высокий, сановитый, представительный, с холеной физиономией и благородной сединой. Ну – Шаляпин, бас из Академического оперного.

Заметив нас, он с огромным достоинством поклонился и собирался было проследовать дальше. Но, видя, что мы идем к нему, остановился.

А, – сказал он, – вам уже, конечно, настучал этот дурак из Одессы? Граждане. Я приехал только отдыхать. Вот. (Он открыл чемоданчик, там была шелковая пижама и серебряный несессер с черепаховыми гребнями, щетками и хрустальными флаконами; он закрыл чемоданчик.) Вот. (Он вынул документы.) Я совершенно чист, отсидел свое и могу позволить себя отдохнуть и развлечься. Частные встречи с друзьями и полный покой – вот зачем я сюда приехал.

– Нет, Жора, – сказали мы ему. – Мы к вам по делу. Хотим посоветоваться. Нам нужна только ваша помощь.

– Чем могу быть полезен?

Не здесь, – сказали мы. – Не проедете ли вы с нами?

– Охотно. Куда?

Там у нас есть машина.

– Охотно. Но зачем же к вам в машину? Я могу взять такси.

– Как угодно. Поедем к нам. Побеседуем.

– Охотно. Зачем к вам? Если побеседовать, то лучше на вольном воздухе. Скажем, в сквере, у памятника Пушкина.

– Хорошо. У Пушкина, так у Пушкина. Поехали.

И мы поехали. В его такси. Когда мы начали рассказывать, он предложил перейти в кафе. Официант, увидев Жору, бросился со всех ног и отвел нам лучший столик. Услышав историю, Жора подумал, потом сказал:

– Граждане. Я не нахожу слов. Я возмущен. Что у вас тут делается в Москве? Кто так работает? Что они, с ума сошли, что ли? Кто же трогает членов правительства? Что для них нэпманов не хватает, что ли? Граждане. Вы мне можете больше ничего не говорить. Теперь это уже мое дело. Я обязан вмешаться. Через 48 часов мы с вами встретимся на этом месте.

48?! (Горький смех.) Что вы, Жора! Мы горим!

Ах, так? Могут снять?

Хуже.

Посадить?

Ну, конечно.

– Тогда 24. Через 24 часа, прошу вас. Скорее не могу.

И мы расстались. Мы еле прожили эти сутки. От Сокольникова звонили, и мы соврали, что напали на след. Работники угрозыска сбились с ног и боялись докладывать, что никаких следов не обнаружено.

Когда через 24 часа, минута в минуту, мы прибыли в кафе на Страстной площади (теперь это площадь Пушкина), Жора уже был там.

Граждане, – сказал он, – я вам должен заметить, что у нас все потрясены этой историей. Уже никто не может работать. Ваши люди сбились с ног, и у наших опускаются руки. У нас решено проработать этот случай по всей линии. Чтобы никому неповадно было.

– Очень хорошо! – взмолились мы. – Но где монеты?!

– Монет нет, – сказал он. – Но будут. Дайте мне еще 24 часа. (Мы застонали.) Ничего не поделаешь, – заметил Жора. – Случай из ряда вон выходящий. Нелепый. Бессмысленный. Монеты будут. Но, прошу вас, извините, что я вынужден ставить вам условие. Одно условие. Я не стукач. Вещь будет, человек – нет.

Мы согласились:

Разумеется! Пожалуйста! Делайте, как вам удобно! Только, ради Бога – монеты!

Так плохо?

Ужас.

– Я вас понимаю. Никто как я вас очень хорошо понимаю. Завтра в это же время.

– А нельзя пораньше?

Увы.

И опять сутки. Сутки невыносимых мучений. Под нами горела земля, и мы, ничего не имея, вынуждены были сообщить, что монеты найдены и их везут в Москву.

Назавтра, в указанное время мы были на месте. Жоры не оказалось. Невероятно! Жора Шлем во всей стране, во всем мире был известен своей педантичностью.

Сбежал?! – воскликнули мы, с ужасом глядя друг на друга. – Не смог выполнить обещание и сбежал! Что же нам делать? Ждать?

Прошла минута, две, пять... На пятой минуте появился Жора Шлем. Он был очень взволнован.

Граждане, – сказал он, – я прошу вас меня извинить. Точность – вежливость королей, я знаю, но первый раз в моей жизни. Исключительный случай. Мне так неловко перед вами, что я заставил вас ждать... (он полез в карман и вынул часы)... пять минут. Это непростительно, но... Покорнейше прошу вас извинить...

– Монеты!!! – взревели мы в один голос. – Где монеты?

– Ах, монеты, – небрежно бросил он. – Они где-то тут. – И, порывшись в карманах брюк, он вынул мешочек и кинул его на стол. – Дурак-мальчишка, – произнес Жора. – Новичок. Работает от себя. Но, можете быть спокойны, мы дали ему ума. Мы ему дали понять: или он будет работать как человек, или...

Мы пересчитали монеты. 349 штук. Слава Богу!

Но, послушайте, – сказал Жора. – Я одного не могу понять. Что за, извините, чудак у вас нарком? Что он, другого дела себе не нашел – собирать бронзовые и медные монетки? Да если бы ему было нужно, я ему не 349, а тысячу, две тысячи золотых монет достал бы. Мальчишка так и думал, что это золото. Хорошо еще, что он их не выбросил.

Мы вздохнули свободно: – Спасибо, Жора, – сказали мы, тряся ему руку. – Вы нас выручили. Мы вам этого не забудем.

О чем разговор, – скромно отвел глаза Жора. – Мы же понимаем: мы не будем работать – вы не будете работать. Вы будете работать – мы будем работать. А вы видели, что делается в Москве? Эти три дня. Из-за этого паршивого мальчишки. Из-за этих проклятых монет.

– Что?

Москва – мертвая. Три дня никто из наших не работал. Все искали монеты. Не выпьем ли мы на прощанье по чашечке кофе?

С удовольствием бы, Жора, – сказали мы. – Но мы торопимся. В другой раз.

Не смею задерживать, – заметил Жора. – Никто как я вас понимаю. Желаю здоровья.

И мы расстались.

...Сокольников принял нас немедленно. Как тигр набросился он на мешочек, высыпал монеты и пересчитал их. Все на месте.

Вы не можете себе представить, – он светился от счастья, – как я ценю эту коллекцию. Я собирал ее всю жизнь. Да, а вор? Вы, конечно, поймали вора?

Разумеется.

Кто он? Каков?

– Вор... Н-ну... Вор, как вор... Ничего особенного.

– Я хочу его видеть. Приведите его ко мне.

Как? Сюда? К вам в дом? Что вы... Это грязный, грубый человек... Вор...

– Ничего. Я – старый подпольщик. Я сидел в тюрьме. Был в ссылке. Знаю, как разговаривать с их братом. Не то что вы. Я с ним поговорю! Приведите его ко мне завтра в 12 дня, в мой кабинет.

Мы вышли. Взглянули друг на друга, и начальник московского уголовного розыска сказал: «Лева! Мы опять горим. Вот теперь мы таки горим. Что делать? Теперь, если мы заявим, что вора нет, когда вещь есть, вот тогда он скажет, что мы жулики».

Стали думать. Думали весь день, а потом начальник угрозыска воскликнул: «Лева! Ты идиот! У нас же есть филон!»

А вы знаете, кто такое филон? – спросил меня рассказчик.

Нет, – ответил я.

Вы меня разыгрываете.

– Честное слово.

Тогда вы не только босяк и невежа, вы... Вы просто... Короче, вы – минимум. Филон – это уголовник, который все отрицает и прикидывается помешанным. Такой у него стиль. Так сказать, узкая профессиональная окраска. Дополнительная специальность. Он может вас укусить, опрокинуть стол, бросить о потолок настольную лампу. Он может все. И если врач установит, что он симулянт, филон не смутится, он побьет и врача. И – все отрицает.

Вот мы и решили. Довольно! Хватит Сокольникову играть на наших нервах! Поиграем и мы на его.

Мы таки подобрали ему филончика – детину огромного роста и силы. Четыре человека скручивали ему руки, усаживая в машину. А он брыкался. Наконец его привезли в приемную. Посетителям и секретарше пришлось выйти, ибо филон бил ногами по стульям, швырнул на пол пишущую машинку и еще при этом ругался невероятно неприличными периодами.

Мы зашли к Сокольникову.

Он тут? – спросил нарком, и глаза у него загорелись от любопытства.

– Да, но... (Раздался шум.) – Это он. Буянит. Ругается. И вообще.

– Ничего. Я беру ответственность на себя.

Мы ввели филона. Первое, что он сделал, это очень точно плюнул в Сокольникова и попал ему как раз в лоб.

Как... как вы смеете?! – вскричал Сокольников. Филон вывернулся, схватил пресс-папье и швырнул в наркома. Сокольников пригнулся, и пресс-папье угодило в портрет. Раздался звон стекла.

Уведите! – приказал Сокольников, отступая за кресло. – Уведите его!

Мы вывели филона, который при этом материл наркома всеми морскими загибами.

Когда филона увезли, Сокольников сказал: «Мда... Вот когда я сидел до революции в Бутырской тюрьме, то там...»

...Инцидент был исчерпан.