Текст книги "Воспоминания "Встречи на грешной земле""

Автор книги: Самуил Алешин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

Серафима Бирман. Хитрая штучка

Серафима Германовна Бирман была большой актрисой.

Во всех смыслах. И ростом, и талантом.

С рыдающим голосом. И не очень красивой внешностью. Мягко говоря.

Она как-то мне доверительно поведала: «Когда я пришла в театр, мне так прямо и заявили, что я никогда не буду играть молоденьких и хорошеньких. Никаких молоденьких и хорошеньких!» – повторила она весело своим рыдающим голосом и пытливо посмотрела на меня – не буду ли я протестовать.

Я не протестовал.

А знакомство наше состоялось так. Она позвонила мне по телефону и сказала, что хочет поставить у себя в Риге мою пьесу.

Какую?

– А это я вам скажу при встрече.

Приходите.

До этого я ее видел только в спектаклях и фильмах. В разных театрах (Ленком, Маяковского, Моссовета), в разных картинах (в «Иване Грозном», например). И она мне нравилась. Всегда очень сочная, выразительная работа и голос – ни на что не похожий. Но то, что она может быть режиссером, я не знал.

Пришла. Села спиной к двери (это потом сыграет) и сразу сказала:

– Вы передали МХАТу свою пьесу «Все остается людям». Но мне нравится ее первое название: «Факел». Можно я поставлю ее под этим названием?

– А откуда вы знаете, что у меня было такое название?

Это же театр! Тут все и обо всем известно! – И зарыдала или засмеялась, что у нее было похоже. И без-

апелляционно: – «Факел» лучше! – И она тут же взметнула кверху руки, якобы держа факел.

Нет. «Все остается людям» больше подходит.

Не возражайте! – воскликнула она. – Прошу вас. Мне очень хочется «Факел». – И она вся заколыхалась, изображая пламя.

Ну, ладно, – сказал я, оценив зрелище. – Раз уж вам так хочется, пусть у вас будет «Факел».

Это была уступка с моей стороны, но так приходится иногда делать, если в другой стране, при переводе, иное название будет звучать лучше. Либо основное, по каким-то еще причинам, не подходит.

– Так и быть, ставьте «Факел». Но в скобках укажите...

– Укажу. Спасибо. Теперь я вам расскажу, что я придумала. Я тут кое-что переставила. А кое-что выпустила. Ну и кое-что заменила.

И она начала перелистывать пьесу, попутно рыдая и хохоча:

– Это сюда!.. А это ненужно!.. А это после этого... А это прозвучит только тут... А это надо так...

И по мере того, как она говорила, во мне росло, нет, не удивление и даже не возмущение, а ярость. Мне захотелось вышвырнуть ее даже не из комнаты, а из квартиры и спустить по лестнице. Я хотел заорать, но только и нашел в себе силы, потеряв голос, почти беззвучно прошипеть:

– Как вы посмели?.. Что вы себе позволили?.. Ни единого слова!.. Ни единого звука!.. Все, как у меня, и только так! И точка!!!!

Очевидно, я был страшен. У меня тряслись от гнева губы, и меня винтом вертело на стуле. Потому что она в ужасе отшатнулась от меня и вскричала:

Все! Все! Все! Все!! Все!!!

В это время дверь открылась, и в кабинет испуганно заглянула моя жена, которой до этого не было. И она увидела, как потом мне рассказала, страшную картину: я, белый, трясущийся, со сжатыми кулаками, и откинувшаяся назад широкая большая спина какой-то рыдающей немолодой женщины. (Вот он, отыгрыш того, как села Бирман.)

Чтобы хоть как-то объяснить читателю причину степени моего накала, я должен сказать, что с самого нача-

ла, с самых первых постановок моих пьес, я соприкоснулся с укоренившейся в театрах, на мой взгляд, безобразной привычкой актеров и режиссеров тасовать авторский текст и вообще хозяйствовать в пьесе. И сразу же пресек это.

Не имея театрального опыта, я зато имел немалый опыт, руководя научной лабораторией, сталкиваться с нахальством министерских чиновников.

Этой своей нетерпимостью я, в какой-то мере, стал известен в театрах, и попытки менять мой текст уже не делали. Но Бирман этого не знала и смело ринулась по привычному пути...

Все, все, все, – повторяла она уже тише, видя, что и я вхожу в норму.

Что тут у вас происходит? – спросила жена.

– Все в порядке. Здравствуйте, – почти пропела Бирман и, встав, долго мяла руку жены. – Мы просто тут немножечко... Я буду ставить пьесу вашего мужа... И он тут мне немножечко...

Не хотите ли чаю или кофе? – спросила жена.

Мне чаю, – севшим голосом сказал я.

И мне тоже, – примирительно подняв руки, пропела Бирман.

Жена вышла, а Бирман, севши обратно, сказала:

– Я все поняла. – И шепотом добавила: – Но, все-таки, можно «Факел»?

«Факел» можно, – заключил я.

И больше к теме постановки мы, во время чаепития, не возвращались.

Бирман рассказывала о театре, о том, что это за скорпионник. Что его справедливо называют коллективом, объединенным взаимной ненавистью. И вместе с тем, что это единственное место, где можно жить, ибо только там такие душевные люди, каких нет больше нигде!

О противоречивости в таких утверждениях мы не говорили, ибо понимали, что как ни странно, но так оно и есть.

А потом Бирман ушла с таким выражением на лице, точно у нас с нею состоялось объяснение в любви.

А через некоторое время я поехал в Ригу на премьеру.

Представьте, спектакль был отличный. Он состоялся в Русском драматическом театре, и исполнители там были, ей-ей, не хуже, чем в столичном. Ну, может быть, все-таки чуть-чуть послабее. Даже кое в чем намного слабее. Зато играли с душой.

А после спектакля, как и положено, состоялся банкет – это автор устроил. Подозреваю, что для этого авторов, собственно, и приглашают.

И на банкете, впервые после той сценки у меня в кабинете, Бирман, подойдя ко мне с бокалом, тихо сказала:

– Ну вы и штучка!

– А вы? – ответил я. И мы чокнулись.

Борис Ласкин. И его «небесные создания»

Борис Савельевич Ласкин мог бы быть нашим вторым Балиевым. Он обладал редчайшим талантом конферансье-импровизатора, устного рассказчика. И когда давал выход этим своим талантам – поражал. Полностью владел аудиторией.

Я присутствовал при том, как он вел обычный рутиннейший обряд – банкет, посвященный 60-летию одного писателя. Ласкин превратил этот вечер из скучного мероприятия, на котором всегда произносят банальные и неумеренно лестные тосты, в восхитительный веселый праздник. То, как он приглашал людей выступить, его комментарии, которыми сопровождал эти выступления, его собственные тосты... И вообще, как он стоял, возвышаясь над всеми – высокий, представительный, та атмосфера искреннего интеллигентного веселья, которую сам же и создал, – это мог сделать только он, Ласкин.

Или как он изображал парад на Красной площади, будучи одновременно и командующим парадом, и отдающим рапорт, и его гарцующей лошадью, которая все время поворачивается в разные стороны!

А его рассказы о всяческих встречах, поездках, путешествиях, собраниях с изображением выступающих. Или мастерски сыгранные эстрадные сценки.

Дать бы ему час в неделю по телевидению для выступлений в его обычной невозмутимой манере, и, я уверен, этот час стал бы любимым для телезрителей. Я бы, например, любое дело отложил и поторопился к телеэкрану, дабы не пропустить Ласкина.

Будучи по существу превосходным комедийным актером, он все же основным своим делом считал писательство. Его юмористические рассказы, комедии и сцена-

рии печатали, ставили, экранизировали, и они пользовались безусловным успехом.

Вот о премьере его комедии «Небесные создания» я и расскажу. Она состоялась в августе 1964 года на малой сцене ЦТСА – Центрального Театра Советской Армии.

Широкая и неглубокая малая сцена расположена на самом верху нескладного здания. Она имеет уютный небольшой зрительный зал, без ярусов, но с амфитеатром при партере. Спектакли там обычно приятно смотреть и слушать, так как, в отличие от огромного зала внизу, этот имеет, кроме того, хорошую акустику.

Как и полагается, все места заполнили так называемые «папы и мамы» и прочая приглашенная премьерная публика, с готовностью и доброжелательно смеявшаяся над тем, что происходило на сцене.

А на сцене публику веселили молоденькие, прехорошенькие артистки, игравшие летчиц из женского полка, действовавшего во время войны. Вот они-то и были небесными созданиями. Немцы, правда, называли их ночными ведьмами, так как они летали по ночам и бомбили их. А летать приходилось ночью, потому что учебные тихоходные самолеты «ПО-2» при иных условиях легко бы сбили.

Девушки, все как одна, были с осиными талиями, туго подпоясанные ремнями, а портупеи, врезаясь в гимнастерку посередине, выгодно подчеркивали другие прелести. Узкие юбки и ладные сапожки в обтяжку также делали свое дело. Летчицы были изящно причесаны, ловко набекрень носили пилотки и лихо высекали кресалом искру, дабы закурить козью ножку, тут же умело скрученную наманикюренными пальчиками. Девушки говорили нарочито грубоватыми голосами и особенно обворожительно, очаровательно, пикантно и мужественно выглядели, когда приезжали на побывку к своим мужьям. Ну а те уж тем более нелепо и смешно смотрелись, когда, надев фартуки, угощали бывалых жен-командиров своей незадачливой мужской стряпней.

А еще на фронте летчиц посетил некто лохматый, нескладный и длинный, который всему удивлялся, восхищался и задавал такие вопросы, чтобы комизм ситу-

ации дошел до самого недалекого зрителя. Это был писатель.

В общем, смеху было полно!

Так что, когда спектакль кончился и на сцене выстроились все исполнители, а некоторые девушки сняли пилотки и роскошные золотистые волосы водопадом устремились к их плечам, то, сами понимаете, аплодисментам не было конца.

Но в театрах все построено на ритуалах, а потому это был не конец. И когда аплодисменты начали затухать, девушки повернулись к кулисам и стали мерно сопри-касать свои розовые ладошки. Кто-то из зала выкрикнул: «Автора!» И Борис Савельевич Ласкин вышел из-за кулис.

Он был элегантен, высок, строен, в превосходно сшитом голубовато-сером двубортном костюме и очень хорошо выглядел на фоне небесных созданий, а они на его, так сказать, фоне. Видно было, что он не такой простак, как писатель в спектакле. Он изящно поцеловал холеную ручку исполнительнице главной роли, милостиво покивал всем прочим девушкам, по-мужски встряхнул руки персонажам мужского пола и, снисходительно приобняв актера, игравшего писателя, стал рядом. И сразу стало ясно, насколько он всем, кроме роста, выгодно отличается от актера. Потом, в меру сдержанно и в меру уверенно, он поклонился публике и мягко, размашисто стал хлопать актерам.

Возник маленький апофеоз, охотно поддержанный публикой, ибо все знали, что автор имеет на него безусловное право. А именно: это он был во время войны в летном женском полку и веселил их своими юмористическими рассказами. И это о нем в дневнике одной из летчиц было записано: «Был у нас Бор.Сав.Ласкин, читал свои рассказы».

Это знали зрители, а кто не знал – увидел подтверждение на сцене.

Но одного они не знали, что запись эта была последней строчкой в дневнике девушки. На следующий день она вылетела и погибла. И потому не могла быть на премьере «Небесных созданий». Как и многие ее подруги из

полка, которых постигла та же участь. Но все же кое-кто остался жив. А потому, когда апофеоз, связанный с появлением автора кончился, Ласкин и актеры повернулись в зрительный зал и снова захлопали.

Публика недоуменно стала переглядываться, озираясь, и тогда все увидели, как из амфитеатра поднялись несколько женщин и неторопливо направились к сцене.

Они были не молоды, но и не стары, что называется, «в возрасте». Невысоки ростом, в штатском – в платьях и костюмах, которые, увы, сидели на них не ахти как складно: портные не шьют у нас элегантно на приземистые, массивные фигуры. У всех на груди было по многу орденских колодок, а у двух – звезды Героев Советского Союза. Эти колодки и звезды спокойно и надежно располагались на мощных предгорьях, которые, вроде, ничего не имели общего с дразнящими выпуклостями девушек на сцене и, пожалуй, ничем, кроме этих колодок, не привлекали цепкие мужские взоры. И талий у этих женщин практически не было. Но было в их простых, чуть смущенных лицах и неторопливой повадке нечто такое настоящее, что зрительный зал, поняв, кто перед ним, грохнул овацией.

Они шли сквозь зрительный зал сравнительно долго, и, наверное, многие успели подумать: а почему, собственно, их посадили в амфитеатр? Уж если кому сидеть в первых рядах, так неужели не им?

Они медленно поднялись на сцену и стали рядом с актрисами – квадратные, широколицые, стриженые, серьезные. И зал как-то даже притих, словно от ощущения некоторой неловкости, что ли.

Две из них выступили. Одна, с мягким украинским акцентом, попросту поблагодарила. А вторая, с чистой русской речью, сказала следующее: «Конечно, в жизни, на фронте все было не так. В театре, мы понимаем, нельзя, как в жизни. Тяжело будет смотреть. А тут... Мы теряли подруг, и вообще было трудно. Но вот к нам приезжал Борис Савельевич, рассказывал всякие байки, и нам становилось легче. Так что спасибо ему за это. И вообще, спасибо за память».

Затем они пожали руки актрисам, бережно пожали, чтобы не повредить их хрупкие конечности, пожали руку и автору – тоже бережно, и их увели за кулисы.

Спектакль кончился.

Конечно, могла бы быть пьеса, в которой писатель не задавал бы вопросы, а отвечал на те, что, наверное, возникали у девушек на войне. Однако эта пьеса вряд ли оказалась бы комедией.

...А все-таки жаль, что Борису Савельевичу Ласкину не пришлось к тому же еще и стать нашим вторым Балиевым и получить часок в неделю на телевидении. Уж он бы нас всех...

Но где тот человек, которому удалось бы все, на что он способен?

Джозеф Папп. Как это делают в США

В свой третий приезд в США я получил неожиданно приглашение от Джозефа Паппа посмотреть его спектакли, а также придти к нему в гости, домой. И то и другое мне было интересно – американцы редко зовут к себе домой, – а потому я, поблагодарив, охотно согласился.

Но сначала о моих поездках, а затем – кто такой Джозеф Папп.

Каждая из поездок отличалась от другой своей целью. Первая состоялась в 1968 году и была обычной, туристской. Поездив по стране и посетив несколько городов, я вынес поверхностное впечатление (а у туриста только такое), что США кое в чем на целый век впереди Европы, а кое в чем и позади. И в технике, и в быту, и в деловых, и в личных, семейных отношениях.

Вторая была спустя десять лет, в составе делегации, где каждый общался с людьми своей профессии. Тут я уже не только вертел головой направо и налево, а посещал театры и старался понять путь пьесы от драматурга на сцену театров разных направлений и положения. Иными словами, изучал театральную систему. И, представьте, понял! Если вы оценили этот восклицательный знак как символ удивления, то вы правы. Ибо дело в том, что мои пьесы идут на наших сценах уже пятьдесят лет, а уловить систему мне так и не удалось до сих пор. Что до США, то не берусь утверждать, что их система безупречна, но она есть. Там каждый за что-то свое определенное отвечает – репутацией и деньгами. Продюсер за режиссера, режиссер за актеров, актеры за игру и каждый за то, чтобы все было выполнено в срок. Там, в основном, правит бал экономика, и хотя это иногда идет во вред, но

зато ясно, кто виноват, а потому можно сделать конкретный вывод.

В прошлые времена у нас правила бал идеология, то есть нечто неопределенное, поэтому ее иногда удавалось обмануть. Ныне бала вообще никакого нет, а все находится в стадии становления, в которой каждый трясет вожжами, как Бог на душу положит.

Но это – особый разговор, и тут ему не место.

В свою третью поездку я отправился один, вернее с переводчиком, которого мне придала иностранная комиссия Союза писателей. И хотя я мог с грехом пополам изъясняться на английском и даже понимать, но он владел языком профессионально и часто был незаменим. В остальном он занимался своими делами, и бывали дни, когда я его вообще не видел. А иногда я звонил ему вечером в номер (он жил в той же гостинице), чтобы попросить: «Валера, включите-ка, пожалуйста, такой-то канал ТВ. Там идет что-то интересное, а понять не могу». Он включал и тут же переводил мне.

Моя же основная цель в эту третью поездку была: посидеть на заседаниях Совета Безопасности ООН и порыться в стенограммах, дабы подобрать материал для комедии о том, как варится политика. Что я в результате и сделал, написав пьесу под названием «Подкова, или В этом лучшем из миров». (Подкова – так называют там закругленный стол в Совете Безопасности, за которым сидят 15 представителей разных стран и разыгрывают за наш счет спектакли, символизирующие напряженную борьбу за мир.)

Кому лень съездить в Нью-Йорк, чтобы вздремнуть на местах для публики в зале Совета Безопасности, тот может прочесть мою пьесу – она опубликована. Я просидел там месяц и без ложной скромности скажу: пьеса – один к одному, только, как я полагаю, у меня вся эта говорильня отжата до состояния эссенции.

Попутно в эту поездку я, пользуясь гостеприимными услугами Международного Театрального Общества и Общества имени Юджина О'Нила, ходил в театры.

Ну а теперь, пожалуй, пора сказать и о Джозефе Паппе, имя которого вынесено мною в заголовок.

Кто такой Папп, нужно пояснять лишь не театральным людям. А может, и театральным, но молодым. Люди же моего поколения, особенно связанные с зарубежным театром, знают, что это был (он недавно умер) выдающийся американский театральный деятель – режиссер и продюсер. Будучи весьма состоятельным человеком, Папп, однако, тратил свои деньги и силы не на какие-либо финансовые операции, с целью приумножения капитала, а только на развитие театрального дела в самом глубоком и истинном значении этого слова. Так, как у нас некогда поступали, скажем, Савва Морозов, Мамонтов или Зимин.

Папп содержал в Нью-Йорке экспериментальный театр, где молодые или неизвестные артисты, режиссеры и драматурги могли дебютировать и экспериментировать. К слову сказать, на этой же сцене Папп, кроме самых невероятных пьес, переиграл также и весь шекспировский репертуар. Таким образом он сделал свой маленький театр школой, которая выращивала новые таланты.

И вот я у Джозефа Паппа дома. Мы сидим за столом, что-то едим, и я разглядываю Паппа и его жену. Папп худощав, седовлас, смешлив и говорит быстро, энергично жестикулируя. И время от времени бросает влюбленные взгляды на свою более молодую жену, про которую сказать, что она худа, это значит ничего не сказать. Она бестелесна и настолько прозрачна, что кажется: еще немного, и сквозь нее можно будет увидеть спинку стула, на котором она сидит. У нее тонкая шея, глаза, занимающие примерно пол-лица, и большое декольте, открывающее – прошу поверить мне – только выдающиеся ключицы. При этом она очень симпатично улыбается и потчует меня.

Паппа интересуют мои впечатления об американском театре. У него также есть вопросы о нашем театре – он в СССР бывал, но, увы, так и не смог разобраться, что к чему. И еще: зачем я приехал и что пишу – но это из вежливости, очевидно.

Я выкладываю все без обиняков. Какие плюсы и минусы вижу в бродвейских, оф-бродвейских и оф-оф-бродвейских театрах. А также что хотелось бы перенять, а что – ни в коем случае. И о той пьесе, которую соби-

раюсь написать. О тех трюках, которые члены Совета Безопасности применяют, когда хотят отвлечь внимание присутствующих, в момент обсуждения, от какого-либо пункта. Так, например, один из членов регулярно посылал к председательствующему свою подсобную девицу с очередным посланием. И та неторопливо шествовала, демонстрируя свой высокий, колыхающийся бюст, что заставляло других членов Совета провожать ее, как коты, взглядом. И так как моего английского языка явно не хватало, то я поочередно изображал при этом всех действующих лиц. И, судя по реакции Паппа и его жены, самая суть дела до них доходила.

А вот на вопрос Паппа о причинах проблем, возникающих у него, когда он хочет ставить некоторые наши пьесы, я убедительно ответить не мог. Честно говоря, не рискнул.

Проблема его была в том, что когда он выбирал какую-нибудь из наших опубликованных пьес, то, запросив у министерства культуры согласия на постановку (тогда существовал такой порядок), он почему-то вместо оного получал запрос, в котором его просили объяснить, почему он выбрал именно эту пьесу для постановки. И когда Папп ссылался на качество, то ему почему-то предлагали другие пьесы, которые, по мнению Минкультуры, были еще лучше. И вот Папп негодовал и жаждал объяснения, почему он вообще должен кому-то давать отчет о своих вкусах, да еще подчинять свой выбор вкусам чужим?! (Как вы, наверное, заметили, тут я употребил всего по одному вопросительному и восклицательному знакам, но в прямой речи Паппа их было значительно больше.)

Так вот именно на этот вопрос, повторяю, я тогда не сумел ни Паппу, ни его жене, распахнувшей на меня свои огромные глаза, ничего членораздельного ответить. Ибо, как вы, наверное, понимаете, хотел, вернувшись домой, все-таки не потерять возможности еще куда-либо за рубеж как-нибудь съездить.

Мой вечер у Паппа закончился сердечно. А вот наши пьесы тогда Паппу так и не удалось поставить. Они стали идти в США позже, в том числе и мои. Однако это уже

были иные времена и другие порядки. Или беспорядки, – в зависимости от того, как вам будет угодно называть то, что у нас творилось вчера и происходит сегодня.

А жаль. Ведь как было бы хорошо, сидя рядом с Паппом, смотреть на спектакль по своей пьесе – нет, не обязательно на Бродвее, а пусть на сцене его экспериментального театра. С тем чтобы потом обрушить на него поток обычных авторских претензий. Ибо, посмотрев, что у него вытворяли на этой сцене, представляю себе, как они поступили бы с любой из моих пьес. Даже с той же «Подковой». Хотя она о том, что происходит у них буквально под боком – всего-то и пройти несколько кварталов.