Текст книги "Воспоминания "Встречи на грешной земле""

Автор книги: Самуил Алешин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

7. Вова и Бова

Я уже упоминал о своих двух приятелях из младшей группы, братьях Вове и Бове. Собственно приятелем был Бова, как и я шести лет, так как четырехлетний Вова еще даже выговаривал не все буквы. Но он всюду сопровождал нас, за что мы его и прозвали «хвостиком».

Внешне они были совершенно разные. Вова – светленький, круглолицый, толстый, с всегда вопросительно поднятыми бровями и приоткрытым ртом. Бова же с курчавыми черными лохмами, нахмуренными бровями, выпяченным животом и надутыми губами, как будто он собирался свистнуть.

Бову в действительности звали Борей, но его все стали называть Бовой с легкой руки Вовы, который не умел произнести не только буквы «р» и «л», но еще и говорил вместо «р» – «в», вместо «л» тоже «в», а иногда и вообще пропускал эту букву или заменял ее чем-нибудь подсобным.

Так, например, Вова сообщал: «Я и Бова гуяи ёдни по южам и пвомокви». И только его мать понимала, что это значит. (Для прочих переведу: «Я и Боря гуляли сегодня по лужам и промокли».) Или: «Я и Бова видии абаську, она вайва и тела уйсить». Что, как вы уже, на-

верное, догадались, означало, что братья утром видели собачку, которая на них лаяла и хотела укусить.

«Я и Бова» – с этих слов начиналась почти каждая фраза Вовы. Что до Бори, то он, само собой, не только произносил все буквы, но и вообще вел себя солидно, относясь к окружающим не с удивлением, как Вова, а даже со строгостью. Вову он называл только Вовкой и, придя домой, нахмурившись и сопя, докладывал о какой-либо провинности младшего брата, но не как доносчик, а как воспитатель.

Ну, что там у вас опять произошло? – спрашивала обычно Елена Борисовна, их мама, худенькая, маленькая брюнетка со стрижеными волосами.

– А чего-ничего, – сопел Боря. – Только опять Вовка разулся и по лужам шлепал. Ну и обмочился.

– Я не шьёпай, – вступал Вова. – Я тойка сьяй тиноски, а Бовка тут пвыгнуй в южу и меня обмосив!

Что же ты, Боря? – укоризненно поворачивалась мать к старшему.

– Так я же за ним полез. А он упирался!

– Что же ты, Вова? – и мать смотрела на младшего.

Я не пивайся! Бовка вьёт! – восклицал Вова. – А есё он сипався!

– Ах, так ты, оказывается, щипал Вову? Ну зачем же?

– Так он же... Да я его только за руку взял, а он стал царапаться!

Ах, так ты царапался, Вова?

– Не... Ето Бовка... Он мня ка-в-ак ссипанёт!..

И так до бесконечности.

Вова был хорошеньким мальчуганом, но по малолетству не понимал этого, а потому принять любую позу, даже самую неэстетическую – например, расставив ноги, согнуться и глядеть сквозь них – было для него любимым делом. Что до Бори, то он был попросту красив, знал это, но с присущей ему строгостью характера не ломался, как иные дети, и не старался умилить взрослых.

Увы, фантазия взрослых весьма небогата, когда они обращаются к детям. О чем обычно спрашивают взрос-

лые ребенка? Сколько тебе лет и как тебя зовут. И бедный Боря буквально изнемогал под градом этих тривиальных вопросов. Он не понимал, что они – всего лишь беспомощное проявление желания взрослых с ним пообщаться, но не знающих как это сделать иначе. Он терпеливо отвечал, добросовестно сообщая день и месяц рождения, а также свое имя в уменьшительном виде. Но как-то не выдержал и, сосредоточенно подумав, добавил: «Я только не понимаю, почему все меня спрашивают только об этом?» И что вы думаете? Спрашивающий остался в растерянности.

Когда же наконец действительно подошел его день рождения, то, приглашая, он сказал:

– Приходи. У меня двадцатого и двадцать первого день рождения.

А почему два дня? – спросил я, желая извлечь полезный опыт.

А папа двадцатого не приедет. Он будет двадцать первого. Так что приходи на оба.

Порядок, – с пониманием произнес я, так как мой папа тоже мог выбраться к нам из Москвы далеко не каждую неделю.

Боря очень любил фантики – конфетные бумажки, сложенные в пакетики вроде тех, в которых бывают аптечные порошки. (Или больше не бывают?) Мы ими играли в расшибалочку или, проще говоря, «расшиши». Для тех, кто не увлекался этим занятием, поясню: надо было так ударить своим фантиком по чужому, чтобы тот перевернулся. И тогда он – твой. А если нет, теряешь свой. Поэтому хороший биток делали из особо плотной бумаги и потерять его было обидно.

Так вот, в день рождения Бори мы, как сговорившись, подарили ему, каждый из товарищей, по нескольку фантиков, один лучше другого. То есть, из самой плотной бумаги, словно предназначенные, чтобы быть непобедимыми битками.

Боря был потрясен. Он даже не мог от волнения поблагодарить нас, а потому только сопел и, наконец, выдавил: «Вот это да-а...» Но и это было немало от скупого на эмоции Бори. Что до Вовы, то он от восторга

вообще не мог вымолвить ни слова. А потом, уткнувшись в Елену Борисовну, тихо ее спросил: «Мам, а у мя будет ада-нибудь день аздея?»

А на двадцать первое папа Бори привез с собой его бабушку. Она испекла внукам по пряничному петуху. Причем Борин петух был цветным с огромным хвостом, а Вовин поменьше, песочного цвета, хотя тоже с красной висюлькой под клювом.

Это был второй раз, когда я видел Борю растроганным. Он боднул бабушку носом и сопел дольше обычного. Вова же был ошеломлен. Он держал своего петуха обеими руками и хотя понимал – петух съедобен, но ничего не могло заставить его даже коснуться птицы зубами.

Вова молчал. Но Боря, наверное, понял, что момент требует не только поцелуя, но достойной речи, а потому произнес ее. Она дышала искренностью и благодарностью.

– Бабушка, – просопел он, – когда я вырасту взрослым, то принесу тебе на твой день рождения большой мешок конфет. Хорошо? – И когда бабушка кивнула, добавил: – Такой, что даже не смогу сам дверь открыть.

Когда на следующий день кто-то из взрослых спросил Вову, что это было у вас вчера за торжество, он ответил:

Бовке семь стукнуво.

– А угощение было?

Не. Мне – питух с изюмой. Но я ево не ев.

– А что ел?

– Пивок. Мама спеква.

– Ну так это и есть угощение.. Вкусный пирог-то?

Ага.

– С чем пирог-то?

– С кавтошкой. – Вова подумал и поправил себя с нежной улыбкой: – С кавтосеськой.

А откуда петух?

Бабуля спеква. – И тихо, на ухо, прошептал: – Она мне есё песенье дава.

Любишь бабушку-то?

Ага.

Вова и Бова были вообще ребятами добрыми, отзывчивыми на ласку и прямыми. Боря, кроме того, еще об-

ладал решительностью настоящего мужчины. Мы в группе любили нашу Ирину Ивановну, но не решались ей в этом признаться. Однако был случай, когда Борька на уроке стукнул соседа, за что Ирванна поставила его в угол. И вот, стоя в углу, он просопел: «А я все равно люблю вас, Ирванна». На что она ответила: «Мне это очень приятно слышать, но ты там все-таки постой до конца урока».

8. О смерти

С Татьяной Александровной и ее дочками жила Мария Александровна, бабушка – мать художницы. Я не знаю, сколько ей было лет, думаю, все сто. Она если ходила, то обязательно с кем-нибудь. Больше сидела в плетеном кресле перед домом, грелась на солнышке и глядела на нас, ребят, когда мы играли неподалеку.

О чем она думала, да и думала ли о чем-то определенном? Скользила ли ее мысль по многим прожитым десятилетиям или углублялась в какой-либо эпизод?

А вспоминать, очевидно, было что. Старая титулованная дворянка, аристократка, вдова адмирала царского флота, она рано потеряла мужа. Ее дочь вышла замуж за врача-еврея, что тоже, вероятно, не прошло бесследно ни для нее, ни для патриархально еврейской семьи зятя.

Потом пришла война, революция, и вот теперь бывшая великосветская петербургская красавица пребывала в Колонии для семей медицинских работников. Сидела в кресле и глядела на детей этих работников, подперев свою сухую, как сморщенный кулачок, голову, покрытую белым кружевным платком.

Жидкая седая борода росла на ее пергаментных пятнистых щеках, острый нос, некогда тонкий, с трепещущими ноздрями, стал узловатым и загнулся книзу. Алые полные губы исчезли и вместо них – запавшая щель, обрамленная седым пухом. Нависшие кустистые брови почти скрывают слезящиеся щелочки глаз. А от подбородка вдоль шеи висит лоскут кожи. Это по той шее, которая когда-то, точеная, держала горделивую голову на сияющих обнаженных плечах.

Отношения между ею и Евгением Осиповичем, мужем дочери, были сухие, как, впрочем, и со всеми. Старушка оживала и теплела только с детьми, но и с нами была немногословна. Подзовет крючковатым пальцем, сунет конфетку и скажет: «Беги, беги», – отмахнув благодарность сухой ладошкой.

Вот об одной беседе, которую она имела со мной, причем по ее желанию, и пойдет далее речь.

А дело в том, что я в тот год почему-то стал очень бояться смерти. Как раз именно тогда, будучи от нее весьма далек, я страшился умереть настолько, что иногда долго не мог заснуть. Ложась спать, я ворочался, пораженный ужасной мыслью, что когда-нибудь умру. Я не мог примириться с тем, что исчезну, что меня совсем-совсем не будет. Я метался в постели, теребил подушку и одеяло, словно стараясь таким способом закрепиться в жизни. Дошло до того, что я почти каждую ночь переживал этот кошмар.

Мои родители были бессильны меня успокоить. И вот тут пришла на помощь та бабушка – Мария Александровна. До нее каким-то образом дошла весть о моих мучениях. И однажды, когда я играл с моими приятелями, она поманила меня к себе.

– Я слышала, ты боишься умереть? – тихо спросила она, глядя на меня исподлобья.

Я кивнул.

Ты что же, думаешь, это так просто?

Такого вопроса я не ожидал. Я привык к совсем иному разговору на эту тему. К тому, что о смерти говорили мне, как о чем-то бесконечно далеком, а потому почти необязательном. Но вот это «почти» мне и не давало покоя.

Это совсем не так просто, умереть, – задумчиво, словно сама с собой, промолвила старушка. – Это совсем не просто, а если вовремя, так и вообще редко кому удается. Ну что ты на меня так смотришь? – усмехнулась она, заметив, что я удивленно ловлю каждое ее слово.

Я молчал. Меня поразила необычная точка зрения, и, уловив, что умереть штука сложная, я, желая поверить в это, жаждал доказательств. Наконец я прошептал:

А почему непросто, бабушка?

– А потому. Видишь, сколько мне лет? А я все никак не умру.

Я хотел было спросить: «Но разве вы этого хотите?» Однако что-то меня остановило. Вроде бы я почувствовал, что так спросить неловко, а потому задал другой вопрос:

– А можно так сделать, чтобы совсем не умереть?

Нет, так сделать нельзя. Но когда ты подрастешь, тебе умереть не захочется. Так что бояться нечего.

– А вы не боитесь? – наконец решился я спросить.

Я? – и мне показалось, что старушка даже усмехнулась. – Нет. И, когда тебе будет даже меньше, чем мне, ты тоже этого бояться не станешь. А сейчас ты должен запомнить одно: пока не захочешь, не умрешь. Это я тебе обещаю. Успокоился?

Я радостно кивнул. А в глубине души твердо решил, что раз так, то никогда этого не пожелаю. И, представьте, такое решение меня действительно успокоило.

Зато у меня родилось подозрение, что у бабушки с ее настроением что-то не вполне благополучно. В мою душу закралась мысль, будто старушка не очень хочет жить. Но почему? Уж не обидел ли ее кто-нибудь? Может, то, что мы рядом играем и никогда ее не приглашаем? Вот она сидит и скучает.

Завтра же, решил я, мы это дело исправим. И я даже представил себе, как мы будем с нею играть в «расшиши» и, само собой, я стану ей подыгрывать. Скажем так – я неловко бросаю битку и всем своим видом изображаю недоумение. А выигравшая старушка, разгорячившись, станет потирать ручки и даже, может быть, хлопнет себя по коленкам. Нет, разумеется, она не будет сплевывать, как это делает Витька из старшей группы в минуты подъема, но все же, выиграв мою битку, несомненно обрадуется.

Но на следующий день пошел дождь и игр не было, да и старушка не появлялась. Прошел еще день, и какие-то хлопоты заморочили мне голову. Однако в первый же солнечный день я вспомнил про свою идею и вышел на улицу. Кресло, на котором обычно сидела старушка, уб-

рали, и когда я спросил Таню о бабушке, она сказала, что ее отвезли в город – неважно себя почувствовала. Но когда ей станет лучше, обязательно привезут.

Однако дни шли, а старушка не появлялась. И я как-то обратился к Тане: «Где же твоя бабушка?»

Таня заплакала.

Я все понял. И еще долго меня грызло, что, приди ко мне идея с играми пораньше, то, может, все удалось бы поправить.

9. «Лесной царь» и уточки

Как-то в Колонию приехал Александр Тихонович Гречанинов – известный композитор. Сейчас нетрудно восстановить, как он выглядел в действительности. Наверно, сохранились его фотографии и портреты.

Мне же он запомнился с шевелюрой, откинутой назад головой и чуть косоглазым. Так ли это было на самом деле? Пусть кто хочет опровергнет меня. Но я запомнил его таким – лохматым и косоглазым. И очень контактным, обаятельным.

Он приехал, сел за рояль, и его руки, точно два белых котенка, начали носиться по клавишам. А сам он, подпрыгивая и раскачиваясь, увлеченно напевал под свою музыку на тему «Лесного царя» Гёте: «Кто скачет, кто мчится под хладною мглой? – Ездок запоздалый, с ним сын молодой...»

Если мне память не изменяет, то Гречанинов под свой аккомпанемент в особо трагический момент, увлекшись, едва не упал со стула. Но я находил тогда и продолжаю считать такой темперамент пугающе прекрасным.

Музыка стремительно разворачивалась, конь размашисто мчался, неся на своей спине бледного всадника с мальчиком. Лесной царь гнался за ними как ветер. Но разве уйти от ветра? Руки Гречанинова стремились убыстрить бег коня, но...

– Ездок погоняет, ездок доскакал,

В руках его мертвый младенец лежал.

Глубоко зарывшись в кресло, я молча переживал эту страшную погоню с ее гибельным исходом. Взрослые что-то говорили Гречанинову, – очевидно, благодари-

ли его, – а он устало улыбался и кивал лохматой головой. Публика начала расходиться, а Гречанинов задержался, рассматривая картины, висящие по стенам. У той, что над моим креслом, он остановился дольше, чем около других. На ней были изображены летящие прямо на нас дикие утки, а вдалеке в камышах – охотник, который стрелял по ним.

Будучи взволнован историей, которую только что музыкой и словом передал нам композитор, я захотел хоть чем-то отблагодарить его.

Неподвижность Гречанинова перед картиной я объяснил непониманием чего-то в сюжете. Но так как намерения охотника с ружьем был очевидны, то все дело, наверное, заключалось в птицах. И в самом деле, на нас были обращены только их распахнутые крылья и разинутые клювы. Но кто они – угадать ему, наверное, было трудно. Они никак не походили на уток, что бегали во дворе.

Я сполз с кресла и, став рядом с композитором, сказал: «Эти птичечки называются уточки».

И вдруг почувствовал, что Гречанинов подхватил меня, приподнял и расцеловал в обе щеки. Сомнений быть не могло – я избавил его от мучительного неведения.

Уезжая, он заметил меня в группе провожающих и кивнул с улыбкой. Я был счастлив.

10. Жестокая любовь

Моя любовь к Тане возникла как противоядие любви к Мусе. Сначала Таня казалась мне привлекательной только тем, что была Мусиной сестрой. То есть существом, которое часто находилось рядом с Мусей и представляло собой как бы ее частичку. Бывая с Таней, я всегда мог ожидать, что к нам подойдет Муся. Искать же встречи с Таней и проводить с нею время мне ничего не стоило – я был к ней равнодушен. Она, так сказать, светила отраженным светом.

Но через полгода каким-то образом произошла метаморфоза: луна превратилась в самостоятельное светило. Тогда это мне казалось непостижимым. Теперь же я вполне отдаю себе отчет, как и почему это произошло. Повтори-

лась та самая история, что описана Гольдони в «Трактирщице». Мне льстило робкое восхищение пятилетней девочки. Но я не заметил, как ее восхищение стало мне необходимым. И как только пятилетняя кокетка это уловила, она лишила меня его.

Сперва я этого не заметил. Затем стал добиваться. Так или иначе, через полгода Муся была забыта, и мною безраздельно владела Таня.

Сомнительно, чтобы пятилетняя Мирандолина действовала в соответствии с тактикой своей итальянской предшественницы. Тем более поразительна сила инстинкта, которая проявляет себя в столь раннем возрасте.

Но с Таней я уже мог стремиться к взаимности без риска попасть в смешное положение. Тут я уже имел преимущество и твердо решил его использовать.

В те годы мне открылась истина, что сердце женщины проще всего покорять поступками не столько мудрыми, сколько мужественными. Уже тогда я заметил, что женское воображение сильнее всего поражают действия пусть бессмысленные, зато отважные. Особенно, если они посвящены им. Поэтому во время одной из наших встреч я показал Тане горсть бус, украшавших до того рождественскую елку, и заявил, что способен их проглотить, если она того желает.

Стоит ли говорить, что она оценила величину этого подвига. Разумеется, ей захотелось увидеть его исполнение. Кроме того, ее тщеславию льстило, что подвиг будет посвящен ей. Но одновременно чисто женская трезвость подсказывала, что этот подвиг может окончиться трагически. И хотя она готова была закрыть глаза на последствия, но не хотела отвечать за результат. А потому высказала свое желание не в прямом виде, а сделала нечто большее. Она выразила сомнение, что я способен совершить подобное.

Коварная действовала наверняка. Не успела она промяукать свои сомнения, как я уже стал заглатывать бусы с прожорливостью удава. Их было штук семь или восемь, и последняя, самая крупная, прошла с трудом. Проглотив ее, я рассмеялся несколько напряженно, а затем ушел, предчувствуя, что мне лучше побыть одно-

му. Но уходя, заметил, что уношу с собой сердце Тани. К ней вернулось восхищение мною, и теперь это уже было прочно.

Должен сказать, что мой подвиг окончился для меня благополучно. Бусы были сделаны из желатина и, очевидно, растворились в моем желудке без вреда для здоровья. Но эти подробности нисколько не умаляют значения подвига, ибо с таким же азартом я проглотил бы тогда бусы хоть из мрамора.

Итак, я завоевал привязанность и доверие ко мне Тани. Но далее злоупотребил своей властью, за что и был наказан.

Уже упомянутый Витька из старшей группы, снизойдя как-то до игры со мной, взял молоток и сказал, что его голова железная и свободно выдержит удар молотком изо всей силы. Разумеется, я выразил сомнение. Тогда он предложил – на спор. Я согласился, и он протянул мне молоток.

Витька подставил голову, я размахнулся и... Но нет, конечно, не ударил, так как понимал, что это может окончиться печально. Я понимал, что Витька хоть и рискованно, но шутит, и не мог себя заставить ударом наказать его за провокацию. А, в результате, я проиграл, на что он и рассчитывал.

Попавшись сам, я решил отыграться на ком-нибудь другом. И, естественно, выбрал Таню. Увы, я не учел существующую к тому времени свою власть над умом и сердцем девочки. А потому, дав ей молоток и подставив голову, заранее улыбнулся, предвкушая легкую победу. ...Когда я пришел в себя, то с трудом разглядел Таню.

Она стояла с опущенным молотком и остолбенев смотрела на мою перекошенную физиономию. Очевидно, только кривая улыбка на моем лице удерживала ее от того, чтобы не разразиться оглушительным плачем.

Однако в голове у меня продолжало гудеть, и все вокруг плыло перед глазами. Наконец, наладив полуоткрытым ртом дыхание, я нашел в себе силы прошептать: «Как видишь... все в порядке...» После чего пошатываясь направился к дому.

Ужас, охвативший маму при взгляде на чудовищную шишку, молниеносно выскочившую на моей голове, имел столь же гомерические размеры.

Одновременно ругая и целуя меня, мама тут же приложила к шишке мокрый ледяной компресс, обливая слезами оставшиеся сухие места. При этом мама попыталась выяснить, как все-таки травма возникла. Но тут я стоял насмерть. И это, едва ли, не огорчало маму даже больше, чем травма. Ибо шишка – явление преходящее, а упорство могло означать черту характера, губительную для моего будущего.

С тех пор я избегаю шутить с женщинами. Нет, у них есть, конечно, чувство юмора, но оно несколько иное, чем у мужчин.

11. Как я не стал актером

В Колонии готовили постановку пьесы, автора которой я, к сожалению, не помню. Может быть, им даже был мой брат, ибо он грешил в этом направлении. Так, с группой учеников старшей группы он выпускал журнал с незамысловатым названием «Юная жизнь», для которого Ляля писала сказки и украшала обложку виньетками, а брат – стихи и даже разные сценки. Участие Муси осталось для меня туманным, так как к этому времени мой взор был уже направлен в иную сторону.

Кстати, брат потом даже написал и полнометражную пьесу «Юный герой», в которой ему предстояло играть главную роль. Он там прыгал через что-то, рискуя жизнью, спасал Лялю, Мусю и всех мало-мальски положительных персонажей, но, увы, погибал сам, что неизменно вызывало сочувствие мамы, режиссировавшей это произведение.

Пьеса, о которой я упомянул вначале, имела другой характер. В ней воспроизводился дружественный союз разных национальностей, а также, учитывая детскую аудиторию, представителей мира животных и насекомых.

Дети старшей группы исполняли роли испанцев (мой брат), китаянок (Ляля), француженок (Муся), русских, украинцев и даже был один негр (Витька). Кое-какие роли такого плана, а также животных перепали средней груп-

пе. Нам же, представителям младшей группы, достались насекомые. В частности, я мечтал о роли мотылька, ибо ему полагались превосходные голубые марлевые крылья на проволочном каркасе и – внимание! – лук со стрелами. Однако эту роль, из-за театральных интриг, которые вели наши матери, получил другой мальчик, белокурый и с лучшей успеваемостью по арифметике. Мне же предложили роль – стыдно сказать – божьей коровки. Исполнителю этой роли полагалось напялить на себя круглую коробку красного цвета с черными пятнами. Кроме того, он (она?) должен был все время ползать по сцене и жужжать. И это в то время как мотылек – бывают же завидные роли! – прыгал, прицеливался все время в разные стороны, а иногда даже пускал стрелу!

Наконец, и это самое главное, предполагалось, что после спектакля экипировка актера останется ему в вечное пользование. Меня, разумеется, не прельщали крылья мотылька, равно как и, смешно сказать, тулово божьей коровки. Но лук и стрелы!.. Ну, вы меня понимаете, – вот с потерей чего я не мог примириться. И хотя мама отнеслась к случившемуся неожиданно спокойно, я категорически отказался вообще участвовать в спектакле и остался поэтому зрителем.

Я не мог оторвать глаз от лука в руках мотылька. Мне было горько и завидно. Эх, разве так я прицеливался бы и стрелял, имея эту возможность! Но вдвойне мне стало горько, когда выяснилось, что центральной фигурой, приковывавшей всеобщее внимание зрителей, стала божья коровка в исполнении... кого? Да, да, вы угадали – Тани. Она так натурально ползала, покачивая головой, и жужжала, что каждое ее появление на сцене неизменно вызывало аплодисменты. И подумать только, от какой выигрышной роли я отказался! Но кто бы мог предполагать, что в ней скрыты столь богатые возможности?

Прошло немало лет, когда я стал понимать, что идея это всего лишь яйцо. Важно, кто его высиживает. Воробей – воробья, лебедь – лебедя, ну а орел – сами понимаете кого. Хотя если учесть, что кукушка подкладывает свои яйца другим, то и тут жизнь вносит свои поправки.

Что еще добавить к сказанному? Было бы преувеличением утверждать, что эта история так меня травмировала, что именно поэтому я не стал актером.

Да, я всегда отказывался играть в школьных спектаклях, хотя меня неоднократно звали. И все же, наверное, повлиял первый урок, который показал мне, что я не увидел в роли того, что извлекла из нее пятилетняя девочка. Кроме того, должен признаться, меня всегда пугала мысль, что я в самый ответственный момент забуду текст на сцене. Более того, я просто был уверен, что от волнения именно так и произойдет. А потому всегда удивляюсь завидной памяти артистов, позволяющей им произносить длиннющие монологи без запинки.

Сам я никогда не мог произнести на память точно даже трех фраз, с трудом заучивал стихи и если пересказывал что-либо, то обязательно привирал, собственно в этом и находя удовольствие. Мне казалось, что всегда интересней уйти в сторону от основного сюжета, если боковая линия выглядит более многообещающей. Я так поступал, даже если речь шла о пересказе обожаемого Шекспира, а также Чехова или О’Генри.

Таким образом можно сказать, что я не стал актером принципиально. Я оказался органически непригоден для этой профессии. В те времена я лишился из-за этого лука со стрелами. В последующие тоже, наверное, потерял немало. Но зато кое-что, возможно, и приобрел.