Текст книги "Воспоминания "Встречи на грешной земле""

Автор книги: Самуил Алешин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

Илья Эренбург Монологи себе

Теперь, по прошествии более 50-ти лет, после встречи с Эренбургом, я попытаюсь вспомнить, что же толкнуло меня к нему. Скорее всего чувство безнадежности. Вернувшись из Сталинграда в Москву, я обошел со своей первой пьесой «Мефистофель» и сказками едва ли не все имевшиеся тогда в столице издательства и театры. И всюду – после добрых, а иногда даже лестных слов – отказ. Причина: не ко времени. Не о том сейчас надо. Идет война, а вы...

А имя Эренбурга у всех тогда было на устах. Его антифашистскими статьями зачитывались все с воодушевлением. Они казались именно тем, что сейчас нужно. Да и были таковыми. Вот, наверное, я и захотел проверить у человека, который как бы олицетворял собой современность, действительно ли мои работы не ко времени? И вообще, что они, с точки зрения именно такого Мастера, собой представляют?

Скажу сразу – Эренбург никогда не был в числе моих любимых писателей. Его романы я читал с интересом, но не более. За душу не брали. Иное дело его публицистика. Она была умна, доказательна, волновала и била в точку.

Я подумал: ну пусть у него совсем другой вкус, но уж он-то понимает требование момента. И потом, его мнение будет свободным от всяческих деловых соображений.

Раздобыв телефон Эренбурга, а позвонил ему, изложив свою просьбу. Он сразу же согласился на встречу, и 4 января 1945 года я был у него. Он жил в угловом доме, выходящем на площадь перед Моссоветом. Ныне на стене этого здания мемориальная доска.

Почему Эренбург, знаменитый и, наверное, очень занятой писатель, согласился принять меня, не знаю. В

нынешнее время многие обзавелись автоответчиками, общением с которыми все может и закончиться. Понимаю, преступность возросла, да и неясно тому, с кем хотите встретиться, зачем вы ему нужны. Но раньше то ли преступников не боялись, то ли автоответчиков еще не было, однако на такие встречи даже очень известные люди шли безбоязненно. Просит человек – значит, ему нужно, вот и соглашались.

Меня встретил небольшого роста человек, с взъерошенной шевелюрой, с утомленным лицом и с мешками под глазами – сам Эренбург. Он протянул мне свою маленькую, как у ребенка, руку и провел в комнату.

Помню, меня поразило, что одна из стен оказалась увешанной сверху донизу иконами. Эренбургу тогда было 54 года, но выглядел он намного старше. Спросив, с чем же я к нему пришел, он с удивлением метнул на меня взгляд, когда я назвал свою пьесу: «Мефистофель». Ишь, мальчишка, было в этом взгляде, куда полез!

Но вслух спросил: «Тот самый Мефистофель?» «Тот самый, – ответил я. – И еще вот – несколько сказок». – «Что ж, прочту, звоните».

Потом он поинтересовался, почему я в военной форме.

Я ответил: «Донашиваю. Не успел еще обзавестись цивильным», – и ушел со странным чувством, которое бывает, когда разговариваешь с иностранцем через переводчика. Вроде поговорили, и вместе с тем – барьер.

Следующая встреча, однако, состоялась не скоро. Каждый раз, не объясняя, он говорил: «Позвоните через десять дней. Позвоните через неделю». А потом вообще уехал в Германию на неопределенный срок.

Встреча состоялась лишь 25 марта, и на ней Эренбург, задумчиво посмотрев на меня, сказал, почти дословно, следующее:

«Я даже не знаю, что вам сказать. Писатель – очень субъективный судья. Единственное, что он может, это оценить качество. С точки зрения качества, к пьесе претензий нет. Но это пьеса для чтения, не для сцены. С философской частью я согласен. Сказки неожиданны.

Ваша литературная зрелость налицо. Видно, что автор говорит, что хочет, и так, как хочет. С точки зрения воз-

можности напечатать – при нынешней напуганности редакторов, их стремлении перестраховаться элементарным, злободневным и безусловным материалом, да еще в условиях бумажного кризиса – шансов мало. Поставить пьесу на сцене – еще того меньше.

Что делать? Надо писать. Писать и писать, не приноравливаясь и не приспособляясь, а так, как хочется. Я не верю, что девушка может заработать капитал на панели, а потом выйти замуж и быть счастливой. Некоторые думают, будто можно писать на рынок, завоевать себе имя, добиться печатанья, а потом писать что хочешь и как хочешь. Нет. Кто попал на панель, там и кончит. Надо писать и толкаться время от времени. Есть, конечно, стена – редакторы. Но нельзя сдаваться. Все равно, надо писать».

Этот монолог он произнес, почти не делая пауз и не ожидая, очевидно, от меня вопросов. Мне показалось, что он говорил как бы не только мне, но и самому себе. Он даже не спросил, согласен я с ним или нет.

Потом Эренбург поинтересовался моими литературными пристрастиями и сообщил о своих. Тут наши вкусы разошлись. Узнав, что я люблю Франса, Шоу, Бальзака и могу перечитывать «Войну и мир» с любого места и без конца, он сказал:

«Франса не люблю. И Шоу тоже. Немного люблю Флобера. Кое-что Бальзака, «Горио», например. Люблю Вольтера – «Кандид». Чувствую, что «Война и мир» – это вершина романа, но не люблю».

Признаться, мне почудилось, что он немного кокетничал.

Я пробыл у него более часа, и в конце встречи Эренбург, возвращая мои работы, сказал:

«Драматургическая хватка у вас есть. Приходите время от времени и приносите свои вещи. Может, мне поговорить с кем-нибудь?»

Я поблагодарил и заметил, что пришел к нему только ради того, чтобы услышать советы и критику. Пробивать же свои работы в печать и на сцену я раз и навсегда решил сам.

На этом мы расстались. А следующая встреча состоялась только спустя три года. Все это время я был занят

писанием рассказов – их продолжали публиковать (а начали еще до войны) и стали читать по радио, причем весьма хорошие артисты: О.Абдулов, Э.Каминка, Р.Плятт и другие. Кроме того, я написал еще две пьесы – «Тогда в Севилье» и «Гоголь», которая стала потом 2-й частью дилогии. И, разумеется, предлагал их театрам. Но опять же, безрезультатно, по тем же причинам. Все это приходилось совмещать с работой в научном институте, где у меня была лаборатория.

Но, написав «Гоголя», я захотел показать его Илье Григорьевичу. Кроме того, пусть он увидит, что я не сдался и пишу «что хочу и как хочу».

Встреча состоялась 5 февраля 1948 года. На этот раз он прочитал пьесу быстро. Вот его слова:

«Я не компетентен судить об этой пьесе. Я не драматург и не знаток Гоголя. Но я не согласен с мотивами, которыми в пьесе объяснено, почему Гоголь сжег 2-ю часть «Мертвых душ». Я не верю, что он ее сжег, потому что прозрел. Конечно, каждый волен вложить человеку любые предсмертные мысли. Но мне неизвестно ни одного подтверждения вашей концепции. Думаю, Гоголь до конца своей жизни был религиозным фанатиком и больным человеком. Он считал свою деятельность подвигом, а плоды ее – добром. Корни этого следует искать раньше. Они в отрыве Гоголя от российской действительности и в его мировоззрении. – И повторил: – Нет, не верю в его прозрение. А если б оно и произошло, то причиной было бы воспоминание о веселых, удачных страницах, а не появление Тараса Бульбы. Тарас Бульба – фигура не положительная, как сейчас думают. Наоборот. В 1918 году мы смотрели на него иначе. И были правы».

Опять монолог. Но он отличался от прошлого тем, что произнесен был с некоторым раздражением. Точно Эренбург спорил с кем-то. И у меня опять мелькнула мысль – не с собой ли, тогдашним и теперешним?

Я возразил, что когда писал, мне не нужны были чьи-то подтверждения. Я любил Гоголя и просто не мог примириться с тем, что сожжение второго тома произошло в припадке безумия, а не ощущения того, что отец Мат-

вей толкает его на порочный путь. В результате художник победил, и второй том был уничтожен. Но более сил не осталось, и Гоголь умер.

Не думаю, что я убедил Эренбурга. Тем не менее под конец он хоть похвалил автора за то, что тот «пишет, что хочет и как хочет». Даже предложил связать меня с Константином Симоновым, который редактировал тогда «Новый мир». Но я, верный своей установке, поблагодарил и отказался.

Прошли годы, и до меня доходили лишь слухи об Эренбурге. При его необычном для того времени свободном пребывании за границей, Эренбургу приходилось терпеть и преодолевать зависть, неприязнь, а то и открытую враждебность.

Правда, в одном случае ему пришлось промолчать.

Когда война стала подходить к концу, Сталин решил, что пора менять тон в отношении немцев. И тогда некто Александров, «прославившийся» потом участием в некотором заведении, написал статью «Товарищ Эренбург упрощает». Статью опубликовали в «Правде», и там были высказаны поучения Эренбургу. Дескать, надо знать, когда призывать к уничтожению и кого, а когда помалкивать. Так как Эренбург понимал, что без указания Сталина эта статья не могла бы появиться, ему пришлось проглотить пилюлю.

Зато при других обстоятельствах, не помню уж на каком совещании, ему удалось найти иной выход. Там подвергли уничтожающей критике его последнюю книгу. И когда для ответа Эренбург вышел на трибуну, все ждали от него только покаяния. Но он сказал: «Я внимательно вас выслушал. Однако я получаю письма от читателей, которые другого мнения. Вот, например, одно из них». После чего вынул из кармана лист бумаги, развернул и прочел благодарственное послание. И подпись: И.Сталин.

Представляю, что произошло с присутствующими в зале.

А последний раз я увидел Илью Григорьевича Эренбурга спустя почти 20 лет, в 1967 году. То была панихида

по нему, и происходила она в Большом зале Центрального Дома литераторов. Длинная вереница людей тянулась вдоль улицы Герцена, подымалась в заполненный до отказа зал и проходила мимо гроба, прощаясь с покойным. Морской офицер производил смену почетного караула.

Умер Илья Григорьевич 76-ти лет от роду. Не так мало, но и не много. Всякое было в его жизни. И эмиграция, и возвращение из нее. И даже когда-то он принял католичество. Написал много. Однако, как мне кажется, все время боролся с собой, стараясь быть правдивым, и одновременно сам же хватал себя за руку. Но его статьи во время войны!.. Недаром каждую из них причисляли на фронте к оружию огромной и точной ударной силы. Непревзойденный публицист!

Юрий Завадский. «Опять пошел на рыдалку»

Есть люди, само присутствие которых заставляет как-то подтягиваться. Причем тому причиной не обязательно их мудрость, должностное положение или душевные качества, а просто – внешний вид, манера поведения. Шарм.

Юрий Александрович Завадский был, на мой взгляд, именно такой персоной. Его высокая, стройная, элегантная фигура, моложавое, красивое лицо с холодно-любезным выражением, с седым венчиком вокруг, увы, сверкающей лысой головы, его мягкая, почти вкрадчивая манера говорить невольно вызывала желание с ним соглашаться. Во всяком случае как бы не допускала иного намерения. Если же вы начинали возражать, то в его тоне и на лице появлялась капризность, и я бы даже сказал, детская обидчивость.

Всю жизнь он был баловнем судьбы, женщин, властей (любых) и актеров. Это сформировало у него внешне деликатный, но по существу жесткий эгоцентризм. Иногда в своих аргументах он казался простодушным, даже наивным. Но, если возникали препятствия, он, чтобы подтвердить свою точку зрения, вынимал из кармана карточку и зачитывал подходящую к случаю цитату из Ленина. У него таких карточек с цитатами было заготовлено на все случаи жизни, и это в тех условиях действовало. И в партию он вступил уже седой и лысый, дабы подкрепить себя на случай, если кому-то придет в голову смахнуть его на пенсию.

А в результате – он первый среди режиссеров получил звание Героя Социалистического Труда, что дало повод Ф.Раневской пошутить: «Теперь ему остается мечтать только об одном, – чтобы похоронили у Кремлевской стены».

Как известно, в так называемой космополитической кампании особенно отличились А.Софронов и А. Суров. Такие порядочные режиссеры, как Акимов, Товстоногов и Варпаховский, при всех нажимах сверху никогда их пьес не ставили. Завадский не гнушался этого, даже без нажимов. Плагиатор Суров, пьесы за которого писали – и это было известно – три еврея, изгнанные отовсюду во время этой самой кампании, даже пришел как-то на читку «своей» пьесы к Завадскому пьяным. Тем не менее, читку устроили.

Артист читал, но внимание присутствовавшей театральной коллегии невольно раздваивалось: все следили, не свалится ли на пол кренившийся и заснувший во время читки Суров. Наконец Суров упал, и читку пришлось прервать. Но пьесу поставили.

Вместе с тем справедливость требует сказать, что, когда разогнали Еврейский театр и актеров кого посадили, а кого пустили по миру, Завадский был единственным, кто взял в свою труппу двух артистов из этого театра. Что было в то время актом возможно разрешенного, но мужества.

И вообще с годами Завадский эволюционировал вместе с переменами в стране в прогрессивную сторону. Но ни в коем случае не опережая происходящие события. Хотя цитирование, разумеется, прекратилось. Во всяком случае, Ленина.

Как режиссер Завадский был профессионалом в самой высшей степени. И совершенно неревнивый к успехам очередных или приглашенных на постановку в театр других режиссеров. Это редкость! Кроме того, он охотно и без всяких попыток влезть, как говорится, на афишу давал им ценные советы. Это еще большая редкость! В прошлом же, хотя мне этого, к сожалению, не удалось увидеть, он был еще и превосходным артистом.

Что до его режиссерских работ, то лучшее из того, что на моей памяти было им сделано в театре Моссовета, это постановка инсценировки «Преступления и наказания», которая шла под названием «Петербургские сновидения». Особенно там удалась роль Порфирия Петровича, в чем также, конечно, была заслуга артиста Леонида Маркова.

При всем том, что было сказано выше, повторю все же то, с чего начал – присутствие Завадского украшало театр Моссовета. Придавало этому театру некий знак качества. И как-то так получалось, что все компромиссы Завадского с выбором репертуара (Софронов, Суров) не очень ставили ему в вину в среде прогрессивной интеллигенции. И к цитированию Ленина, и к вступлению в партию относились как к некоему чудачеству. Что до руководящих верхов, то они считали, что все в порядке. Особенно его ценили: дескать, изысканный, а наш – и он у них ходил в любимцах. И такое положение Завадского, очевидно, вполне устраивало, ибо обеспечивало комфорт, который необходим человеку, если он более всего на свете любит именно себя.

Причина же, по которой люди, все понимающие, относились к «чудачествам» Завадского снисходительно и прощали ему их, полагаю, все тот же его шарм. Немного праздничный, немного театральный, немного наивный, немного заоблачный. Немного из-за того, что на него было приятно смотреть.

Не забуду юбилей Завадского. Он происходил в театре Моссовета, и юбиляра приветствовали артисты разных театров, каждая труппа со своим номером. Все было очень почетно и пышно. Зачитывались адреса. Драматические артисты других театров переиначивали под юбиляра классические тексты. Оперные актеры так же поступали с известными ариями. Цыганки, как положено, трясли плечами. В общем, все шло обычным ходом.

Но вот на сцену вышли балерины Большого театра – в пачках – и образовали вокруг Завадского белоснежный букет. Уверен, любой мужчина, стоя в пиджаке внутри такого волшебного кружка, неизбежно выглядел бы грузным, а скорее всего даже нелепым. Надо быть танцором в соответствующем наряде, чтобы, находясь рядом с балериной, образовать вместе с нею гармоничную картину. Все же мы, прочие... Да что говорить. Повторяю, – любой.

Но не Завадский. Он возвышался среди этого букета как самый главный цветок. Стройный, элегантный, галантно подхватив их грациозные руки, он не только не

портил возникшей картины, он ее украшал. И это было столь очевидно, что зал грохнул аплодисментами.

При всей неопределенности своей творческой позиции, Завадский был тем не менее несомненным руководителем театра Моссовета. Но тот, кто видел и помнит его студию на Сретенке, может оценить, насколько спектакли, поставленные им там, были смелее и ярче. Например, остроумнейшая и блистательная постановка «Ученика дьявола» Шоу, которая тогда стала событием театральной, да и не только театральной Москвы. А «Школа неплательщиков» с удивительными декорациями Акимова – где спинки кресла в конторе заканчивались двумя поднятыми ладонями, как бы символизирующими: – «пришел – сдавайся». Помещение было жалкое, не чета моссоветовскому, но никто тогда не придавал этому никакого значения. И вообще все постановки на Сретенке были свободны от конъюнктуры и поражали остроумием и смелостью режиссерской выдумки, а также свободной, лихой игрой актеров.

Значит, было и такое. И ради чего утрачено?

Выше я сказал, что мне не привелось застать Завадского актером. Это не совсем так. Я видел его в роли Ведущего на юбилейном спектакле «Шторм». Присутствие Завадского придавало спектаклю торжественность. И это было именно то, чего ждали тогдашние власти.

Что ж, они ее получили и, наверное, остались довольны. Но за этим парадным фасадом не было жилого помещения. И, пожалуй, единственная живая фигура, которая запомнилась в спектакле, – Манька-спекулянтка в исполнении Фаины Раневской.

Когда у Сталина возникла идея отправить 2-й МХАТ в Ростов-на-Дону – там построили новое здание театра, то те уклонились. Воспользовались помощью французского посла. Они понесли за это наказание: 2-й МХАТ был расформирован, и актеры с трудом пристроились потом в разные театры. Вместо них поехал со своей труппой Завадский. Там он поставил «Дни нашей жизни» Леонида Андреева и привез спектакль на гастроли в столицу. После чего актеры потихоньку вместе со своим шефом вернулись в Москву. Но на это высшее руководство

уже посмотрело сквозь пальцы. Важно, что было своевременно продемонстрировано послушание, – исполнена воля Самого!

Не только разное, но и противоположное совмещалось в этом безусловно очень талантливом, умном, беспринципном и осторожном человеке. Наряду с тем, что он не гнушался ставить Сурова, которому даже Охлопков, хоть и предоставлял сцену, но запрягал на постановку очередного режиссера, так вот наряду с этим, Завадский позволил себе акцию, о которой уже упоминалось, – с артистами еврейского театра. Или когда Завадский, встретив на коллегии отовсюду изгнанного Николая Акимова, которого как чумного все сторонились – пожал Николаю Павловичу руку. Правда подошел сзади и тут же отошел, глядя куда-то в другую сторону.

Эх, если бы не компромиссы, то он, вероятно, прозвучал и остался бы в истории нашего театра одним из самых значительных режиссеров. Тем более, что он и в старости не утратил острого и справедливого восприятия действительности. Так, отдыхая в Доме творчества писателей в Малеевке (он вообще любил отдыхать там и в Переделкино), сидя со мной за одним обеденным столом или во время наших с ним прогулок, Юрий Александрович отпускал весьма точные и едкие замечания в адрес того или иного писателя. Он превосходно набрасывал карандашом карикатуры на кого-либо из них, и было видно, что не строит никаких иллюзий относительно тех, чьи репутации искусственно, официально раздуты. Значит – понимал, разбирался в людях и их творчестве, внутренне издевался и – шел на компромиссы.

Пожалуй, не обойду еще одну тему, так как она тоже характеризует его натуру. А именно – отношение к женщинам, в частности, к актрисам своего, да и не только своего театра.

То, что актрисы театров частенько демонстрируют влюбленность в своего главного режиссера, – понять можно. Попробуй не покажи, если твоя карьера полностью от него зависит. Никто не вынуждает, но... сами понимаете.

Если же говорить о Завадском, то прямо скажем – он того стоил. Шарм! Что до Завадского, то свои ответные чувства он также не считал нужным таить. Например, к одной знаменитой актрисе другого театра, на которой некогда был женат. Отринутый Завадский, не скрывая своих чувств от окружающих, посещал спектакли, в которых она участвовала, и, сидя в первом ряду, скорбно промокал глаза.

Связи же в своем театре, при их неизбежной скоротечности (актрис-то много), Завадский завершал по-джентльменски. Разрывая с очередной пассией, он не только не изгонял ее из театра (а именно так поступают иные главрежи), но не менял доброго отношения и продолжал давать роли. Согласитесь, хотя эта деталь биографии не лежит на столбовой дороге человека искусства, но без нее портрет был бы неполон. И, вместе с тем, позволяет поставить приятную, нестандартную точку.