Текст книги "Воспоминания "Встречи на грешной земле""

Автор книги: Самуил Алешин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

Михаил Царев. Профессионал во всем

Если спросить меня, хорошим ли актером был Михаил Иванович Царев, я поначалу запнусь. А потом, вспомнив, как он играл Фамусова или Вожака в «Оптимистической» (в постановке Л.Варпаховского), скажу: очень хорошим.

Барственный, чванливый, искренний Фамусов очень правдиво недоумевал, что же это происходит вокруг. Он был абсолютно уверен в своей правоте и превосходстве над Чацким. И в его отношении к горячему молодому человеку, кроме осуждения, совершенно достоверно проступало даже соболезнование. Дескать, такой молодой и уже, похоже, тронулся.

И такого Вожака, как у Царева, я, признаться, до него не только не видел, но и не представлял себе. Хотя Вожаки и в знаменитой постановке Таирова еще в Камерном театре, и в ленинградской Александринке (режиссура Товстоногова) мне очень нравились. Но Вожак – Царев в очках, изъяснявшийся якобы в интеллигентской манере, был не только неожиданным, но и самым убедительным.

Вообще персонажи отрицательные, подловатые, двоедушные или сановитые получались у Царева неотразимо правдиво. Тут он, несомненно, был на своем месте – я имею в виду отличным актером.

А вот когда играл героев положительных, жаждущих правды, искренне влюбленных – тут, во всяком случае, оговорюсь, для меня – он был фальшив.

Например, несколько ранее, чем Фамусова, уже немолодой Царев в том же Малом театре играл Чацкого, – разумеется в другой постановке. Однако чрезмерный темперамент, с которым он это осуществлял, тут уже впол-

не закономерно вызывал соболезнование Фамусова. А митинговый пафос объяснений с Софьей (ее играла актриса Ликсо) насторожил бы любую девушку. Или испугал. Но уж никак не привлек. Что до зрителей, то почтенный возраст Чацкого невольно заставлял их либо усомниться в искренности героя, либо разделить чувство соболезнования вместе с Фамусовым.

К сожалению, мне не привелось видеть его в «Даме с камелиями» у Мейерхольда, который его ценил. Но то был Мейерхольд, и не сомневаюсь, что еще очень молодой и красивый Царев (легкая тогда косина глаз, как говорят, его никак не портила) у такого выдающегося мастера режиссуры, как Всеволод Эмильевич, не мог играть плохо.

Потом, когда этот театр разрушили, а Мейерхольда арестовали и убили, Царев перешел в Малый театр, где очень скоро занял руководящее положение, а затем стал его директором, что позволило ему выбирать для себя те роли, которые хотел. Три из них – Фамусова, Вожака и Чацкого, я уже назвал.

Но одно несомненно – у Царева был роскошный, именно роскошный, бархатистый голос и великолепная дикция. Именно поэтому, как ходили упорные слухи, Сталин и выбрал его и Гоголеву в качестве чтецов у себя на дому. Не знаю, верны ли эти слухи, однако надо сказать, что чтецом Царев был действительно исключительным. Его программы по телевидению, когда он читал стихи, можно было слушать с наслаждением. Он идеально доносил их музыку и мысль. Очевидно, некая особая условность стиха и телевизионного экрана погашала фальшь, заметную в некоторых ролях на сцене. Это странно, ибо как раз ТВ обычно подчеркивает и выпячивает все нарочитости, незаметные при других условиях.

Зато когда Царев произносил речи или читал доклады, а это ему как руководителю театра и впоследствии также представителю ВТО приходилось делать нередко, то ходульная патетика лезла наружу. Впрочем, он ее и не скрывал, возможно потому, что именно она как раз ценилась высоким начальством.

Вот и судите после этого, был ли он хорошим или плохим актером.

Еще сложнее сказать, был ли он хорошим или дурным человеком.

Об истории со стукачкой М., по доносу которой посадили руководителя литчасти Малого театра М.Бертенсона, я уже писал. Когда реабилитированный Бертенсон вернулся, то Царев вынужден был уволить М. из Малого театра. Но тут же пригрел ее в ВТО.

Или вот другой случай. Как известно, сразу после войны, еще до «дела врачей», повсеместно стали проводить дискриминационные меры в отношении евреев. Их изгоняли со службы под разными предлогами, перестали принимать в высшие учебные заведения, да и попросту третировали.

А тут друг Царева еще с мейерхольдовского театра, превосходный и всеми любимый артист Михаил Иванович Жаров взял да и женился на еврейке. Полюбил девушку, что поделаешь. И в связи с этим почувствовал к себе в Малом театре некий официальный холодок. Тогда он пришел к Цареву, который в то время был директором, и спросил: «Миша, мне что – придется уходить из театра?» На что Царев, после некоторой паузы, глядя и не глядя Жарову в глаза (с возрастом косоглазие увеличилось, и куда смотрит Царев, не всегда можно было определить), своим бархатистым баритоном отчетливо произнес: «Пока еще указаний нет».

И все. И более ничего. Никак не прокомментировал возникшую ситуацию.

Ну а если бы указание поступило, стал бы Царев сражаться за друга? Но подоспела смерть Сталина, и Жарову уходить из Малого, к счастью, не пришлось.

Любопытен с точки зрения характеристики Царева еще один случай. Я уже писал в очерке об Охлопкове, что он был одним из двух, кто при реабилитации Мейерхольда, тем не менее, подтвердил ложные обвинения, по которым Мастер был уничтожен. Все, кого вызывал следователь, занимавшийся реабилитацией, либо опровергали обвинение, либо даже в дополнение к этому говорили еще о высоком и редком таланте Мейерхольда. Все, кроме двух. Это крайне поразило молодого следователя, которому не удалось видеть ни Мастера, ни его постановок. А поразило потому, что Охлопков был уче-

ником Мейерхольда и потому не мог не понимать лживости доноса.

Так кто же был второй? Представьте, тоже ученик и также весьма многим обязанный Мастеру. А именно – Царев.

Вот и ответьте теперь на вопрос сами: так каким же человеком был Царев?

К счастью, история театра знает и других мейерхольдовских учеников. Игорь Ильинский – великолепный артист и честнейший человек, также прошедший школу Мейерхольда, до конца своих дней чтил (как и Бабанова) Мастера. И вдруг он узнал, что власти задумали после всех реабилитаций устроить юбилей Мейерхольду. А делать доклад о нем поручают Цареву. Тогда, придя на юбилейную комиссию, Ильинский подошел к Цареву и при всех громко спросил его: «И тебе не стыдно?»

Вас интересует, наверное, что ответил на это Царев?

А ничего. Только сильно покраснел, даже побагровел и промолчал. Члены же комиссии то ли сделали вид, что ничего не поняли, то ли, справляя свои чиновничьи дела, и на самом деле ничего не усекли.

Так или иначе, но доклад все-таки прочитал именно Царев.

Не знаю, может быть кому-то покажется, будто я здесь развенчал Царева. Не могу с этим согласиться. Не я его венчал, не мне и развенчивать. Мое дело: по возможности правдиво, объективно, фактами рассказать о человеке.

Он вам понравился? Дело ваше. Не пришелся по душе? Я тут ни при чем.

Меня только всегда удивляет, почему люди, осознанно совершающие неблаговидные поступки, не думают, что это обязательно все-таки уродует их жизнь? Вы в это не верите? И, опять-таки, дело ваше. Я – верю.

Николай Черкасов. Букет талантов

Годы идут, а Николая Константиновича Черкасова не забывают. Почему? Ведь в одно с ним время играли на сцене и снимались в фильмах артисты не менее талантливые, которых все знают. Знают, да не так часто вспоминают. Это тем более любопытно понять, так как Н.Черкасов не чаще других играл в театре и снимался. А труд актера летуч и вроде бы испаряется к концу спектакля. Фильмы же, за редким исключением, стареют быстрее зрителей. В чем же феномен Черкасова?

Думается, в какой-то мере в том, что он едва ли не в наибольшей степени герой своего времени. Символ эстетики тех лет. Смотришь его работы, и в каждом жесте Черкасова, его взгляде, манере говорить, в интонациях оживают те годы.

Если бы это было только так, то и того оказалось, полагаю, достаточно, чтобы объяснить, почему Черкасов интересен нам сегодня.

Но в том-то и особенность его таланта, что, будучи сыном своего времени, Черкасов подчас бывал и таким, что мы можем его назвать современным артистом и сегодня – особенно в его последних работах.

И вот это, казалось бы, противоречивое обстоятельство вызывает к нему дополнительный интерес.

Я, разумеется, видел Черкасова в разных ролях. Одни ему удавались, другие, как мне кажется, нет. Неправильно, на мой взгляд, утверждать, что знаменитый артист, оставивший по себе добрую память, во всех ролях был совершенен, делая при этом, из уважения к его имени, некоторые натяжки. Если такие комплиментарные оценки еще простительны при жизни, на юбилеях, когда, движимые чувством восхищения, мы хотим выразить свою

признательность человеку, то после его смерти, когда все, что пишется о нем, пишется для всех, кроме него, – нужно стремиться к максимальной точности. К беспристрастному анализу.

Поэтому повторяю: не все, что сказал в кино и на сцене Черкасов, оказалось вполне удачным. Виной этому могли быть и роли, и режиссура, да и собственная актерская недоработка. Однако за всем этим была видна личность – неповторимая, резко очерченная, понимающая своего зрителя и жадно стремящаяся быть им понятой. И при всем том настолько своеобразная и самолюбивая, что она проглядывала всегда, как бы удачно эти перевоплощения ни происходили.

Поскольку к последним работам Н.Черкасова в театре и кино («Все остается людям») я имел отношение не только как зритель, а как автор пьесы и сценария, то вправе, пожалуй, говорить о них подробнее.

Приехав к самому концу репетиционного периода в Ленинград, я получил возможность наблюдать, как работал с Черкасовым и другими артистами тогдашний главный режиссер Ленинградского академического театра драмы имени Пушкина – Л.С.Вивьен.

Сам превосходный актер и режиссер, Вивьен находил удивительно конкретные физические и психологические «манки» для артистов. Отвлекусь на минутку в сторону. Режиссер – редкостная профессия, это общеизвестно. У хорошего режиссера даже слабые артисты играют терпимо – в такое верное русло он умеет их направить. Сильный же актер буквально на глазах расцветает от верных подсказок режиссера. И от ограничений, которые режиссер ему воздвигает.

Было наслаждением наблюдать, какие точные задачи, определяющие состояние Дронова в каждый данный момент, ставил перед Черкасовым Вивьен. Казалось, выпусти любого на сцену – и тот сыграет. Но не сыграл бы. А вот Черкасов с лету, с полуслова, с намека, но так органично и свободно все тут же осуществлял, что, чудилось, и подсказки никакой не было. Удивительное умение слушать, схватывать и немедленно воплощать как истинно свое. И, разумеется, обогащать своими личностными, иногда неуловимыми подробностями.

К примеру, Черкасов произносит на репетиции один из монологов с чрезмерным темпераментом. Однако Вивьен не перебивает, а затем говорит: «Принесите-ка нам вон ту низенькую табуреточку. А ты, Коля, стало быть, садись на нее, как кучер на облучке. Это хорошо, что у тебя коленки к ушам подъехали, это, стало быть, так и надо. А теперь давай-ка весь монолог на выдохе».

После этого Черкасов, весь зажатый, с трудом произносит монолог и получается великолепно. У него одна проблема – договорить текст до конца. И уже затем, на спектаклях. Черкасов это состояние органично ощущал. Без помощи табуретки, разумеется.

А потом возникла идея постановки фильма по той же пьесе.

Теперь, когда и фильм этот известен, и Черкасов отмечен за него премией, кажется само собой разумеющимся, что именно он и только он должен был играть роль Дронова в картине.

Тут уместно, пожалуй, заметить, что к тому времени пьесу «Все остается людям» играли уже многие театры у нас и за рубежом. Причем главную роль, как правило, исполняли ведущие артисты. Достаточно сказать, что во МХАТе, например, роль Дронова играл с удивительной тонкостью один из лучших актеров того времени – В.Орлов. Тем не менее Черкасов, несомненно, наиболее верно соответствовал тому прообразу, который лег в основу пьесы, – академику А.А.Андронову. Это признавали те, кто знал близко Андронова и мог видеть спектакли разных театров.

И вот именно Черкасова, хотя ныне это и покажется невероятным, не хотели утвердить на роль Дронова на студии «Ленфильм». Причем противниками были весьма авторитетные кинодеятели. Иных уж нет, не буду упоминать их фамилии. Но такова правда. А аргументы «против» сводились в основном к тому, что, сыграв Дронова на сцене, Черкасов, дескать, не сумеет преодолеть специфику театра и решить роль с учетом специфики кино.

Ох уж эта специфика! Сколько раз приходилось читать ссылки на нее тех, чья практика оставляла, мягко говоря, желать лучшего.

Так или иначе, но усилиями автора сих строк, а также самого Черкасова он все же был утвержден на роль.

И вот тут надо сказать о скромности и добросовестности Черкасова.

Снимал картину молодой тогда режиссер Г.Натансон, для которого этот фильм был первой самостоятельной работой. А Черкасов – знаменитый артист. И тем не менее его готовность выполнять все, что просил режиссер, и полнейшее отсутствие фанаберии могли бы послужить образцом поведения. Так, как Черкасов, мог вести себя человек, для которого главное – дело, а не собственная амбиция.

Мало сказать, что Черкасов – а он уже тогда болел и сильно уставал – был самоотверженно терпелив, пытлив и трудолюбив. Он был – не побоюсь этого сказать, ибо это не принижает, а возвышает его в моих глазах, – исполнителен и послушен. И скромен, естественной, не показной скромностью человека, бесконечно преданного искусству. Черкасов тяжело дышал, не только как Дронов, по роли, перед аппаратом, а как Черкасов, в перерывах, отдыхая между дублями. У него был дублер, по которому можно было ставить свет и производить подобные утомительные, но необходимые и не требующие квалификации артиста процедуры. Однако Черкасов, даже в этих обстоятельствах, не всегда пользовался услугами дублера. Ему самому, в который раз, хотелось проверить свое самочувствие в той или иной мизансцене, ощутить действие света, еще раз увидеть себя и партнера в предлагаемых обстоятельствах. Он без предвзятости искренне старался проникнуть в новое решение, найти в нем естественность поведения. Он искал и находил контакты с новыми партнерами. Он стремился достичь предлагаемые возможности нового.

Увы, слишком часто мы встречаемся с тем, что новое, как раз именно в силу свой новизны, вызывает чувство протеста со стороны тех, кому это новое предлагают. Даже у людей молодых. А ведь Черкасов был уже не молод. Часто мы слышим, как в ответ на новое нам торопятся сказать слово «нет». У Черкасова не только на устах, а на лице было написано – «да». Он пробовал. Старался оправдать. С почти ребячьей наивностью и верой в

чудо. И чудо свершилось. Потому что к этой вере он еще прилагал умение большого мастера. Тогда, во время тех редких репетиций, на которых я присутствовал, мне некогда было задуматься над тем – почему это так? Но теперь я понимаю – им, наверное, руководило желание, свойственное истинному художнику – обогатить, усилить себя еще одним решением. Новым углом зрения на привычное. Взглянуть свежим оком на знакомое. Он не только не упирался, а его прямо-таки радовала возможность подойти к известному с неизвестной стороны.

Мне пришлось принять непосредственное участие в репетиции и съемке финальной сцены, – когда Дронов говорит свой последний монолог. Для картины был, разумеется, отобран лучший дубль, который сейчас и доступен зрителям. Но, думается, из дублей этого финала можно было бы составить небольшую, но любопытную картину под названием «поиск». В этой картине, уверен, не снижалось бы значение последних слов перед смертью. Наоборот. Еще и еще раз зрителю открылось бы, как подбирается мастер к решению и как по-разному, но бесконечно горько и вместе с тем доблестно расстается с людьми тот, вся жизнь которого была отдана людям. Может быть, если бы фильм «Все остается людям» был решен в ином ключе, то его и следовало бы закончить таким повторяющимся, с разными оттенками, финалом.

Мне рассказывали, что Черкасов приходил на грим первым. Может быть и не всегда это было так. Рассказы о Черкасове уже носят оттенок легенды, а значит, не исключены некоторые преувеличения. Но ведь и легенды характеризуют человека.

Был случай, когда Черкасов выступал утром в Москве на пленуме, затем сел на дневной поезд, прибыл к вечеру в Ленинград и сразу же на студию. Когда его спросили, почему он не задержался в Москве, хотя бы до ночной «Стрелы», чтобы отдохнуть, он ответил, что не хотел срывать съемочного дня. Он был очень утомлен, но отлежался у себя в кабинете, вернее, в декорациях кабинета Дронова, – и принял участие в съемках.

Съемки – это, частенько, скандалы. Шутка ли, сколько амбиций, сложных, неуравновешенных натур сталкиваются на съемочной площадке? А сколько организа-

ционных трудностей и неполадок? Того нет, это не готово. Этот прибыл, та опоздала. И так далее, без конца. Любопытна была реакция Черкасова в это время. Нет, он не бросался утихомиривать взрывавшихся. Не оправдывал, не читал нотаций. Не давил авторитетом, дескать, кто ты – вот я! И тому подобное. Он наблюдал. И шутливый ужас на лице или искреннее любопытство в глазах действовали отрезвляюще.

Вообще доброжелательная шутка частенько окрашивала его поведение. Он даже отдыхал в перерывах между съемками, как бы подшучивая над собой. Будто он, отдыхая, прилег для забавы. А отдохнув, выходил, чтобы стрельнуть у кого-либо из чужих папиросу. Свои не дали бы. Знали – курить ему было строжайше запрещено.

И вот теперь, как мне кажется, мы подобрались к тому, чтобы ответить на вопрос, в чем же еще, кроме упомянутого вначале, особенность черкасовского таланта, которая дала ему столь счастливое долголетие?

Эта особенность, думается, состоит из букета качеств. Во-первых, темперамент. Открытый. Искренний. Во-вторых, пытливость. Интерес к партнеру – не по долгу, так сказать, актерской службы, а по совести. Черкасов с искренним нетерпением ждал реплики партнера, – она была ему на самом деле нужна, – для своей жизни на сцене, на экране. В-третьих, аппетит к роли, что неумолимо воспринималось и заражало зрителей.

И, наконец (причем, это едва ли не главное), – страстное и, я бы даже сказал, жадное желание отдать все свое накопленное зрителю. Неукротимое желание поделиться. Именно эта альтруистическая особенность его таланта и придавала ему столь дорогое для публики обаяние.

Обаяние – как бы еще один талант. Поэтому, когда говорят про Черкасова, что он был темпераментен, шутлив, скромен, жаден к роли или предан делу, то ко всему этому еще надо добавить, что он не только был талантлив, но еще имел талант быть талантливым. Отсюда и популярность. Необыкновенная.

Александра Яблочкина. Так знала ли она жизнь?

Яблочкина родилась в актерской семье и на сцену вышла рано – шести лет, в Тифлисе. Потом, повзрослев, играла в театре русской драмы в Тифлисе и в театре Корша в Москве. Наконец, в 1888 году, 22-х лет дебютировала в Малом театре. И уж тут играла до конца жизни.

А прожила немало – 98 лет (1866—1964). Замужем не была, да и вообще, если верить актерским слухам, прожила без романов, что породило в этой далекой от целомудрия среде множество анекдотов.

Но были с нею житейские истории, похлеще всяких анекдотов.

Например, приехав на гастроли в Ленинград, остановилась в «Астории». Администратор театра, зайдя к ней в номер, осведомился:

Как, Александра Александровна, у вас тут все в порядке? Претензий нет?

– В порядке-то, голубчик, в порядке. Но вот, слышала я, горничные между собой переговаривались. Будто как раз в этом номере передо мной жил молодой тенор из Большого... Ну, как его?..

Козловский, что ли?

Нет, другой тенор. Поменьше росточком.

– Лемешев?

– Вот-вот. Так он, горничные говорили, на этой самой постели... что-то вроде взрывов... или фейерверка... Ну, чем мальчишки из пугачей стреляют?

Пистонами, что-ль?

Вот-вот! Горничные говорят: пистоны ставил. Тут администратор остолбенел и, лишь придя в себя, выдавил:

Так и что, Александра Александровна?

А уж вы, голубчик, либо сами, либо распорядитесь. Пусть проверят, не оставил ли чего? Как бы и мне не взорваться.

Все бу в поря... – еле произнес администратор и выскочил из номера.

И еще правдивая история.

В ее квартиру забрались через окно воры. Думали, она в театре, а прошли в спальню и видят: лежит в постели. Даже испугались – а вдруг поднимет визг.

Но Яблочкина этак спокойно на них взглянула и, увидав, что они нацелились на подзеркальник, где лежали ее драгоценности, сказала:

– Это все стеклышки, голубчики, стекляшки. Но они мне очень нужны на спектаклях. Так что уж вы, голубчики, лучше деньгами – вот они там, в сумочке. Правда, немного, но что поделаешь. Одна просьба, будете уходить, окно-то закройте, через которое вы... А то дует. Простудите старуху.

Воры деньги взяли, драгоценности не тронули и, уходя, только что не поклонились почтительно. После чего старушка позвонила Молотову и сказала:

Голубчик, Вячеслав Михайлович, тут у меня ваши были и ограбили. Деньги взяли. Нет, я не к тому, чтобы их искать. Пока найдете, они их пропьют. Пусть уж, чего там, так и быть. А просто я теперь у вас, голубчик, без копейки осталась. Так что вы, будьте любезны, распорядитесь. Мой поклон вашей супруге.

И еще история.

Будучи председателем ВТО, она должна была выступить с официальным приветствием по какому-то поводу. А в те времена полагалось все начинать с благодарности Сталину. Это она знала, а потому, стоя перед микрофоном и держа в руке несколько листков, с чувством произнесла:

– Дорогой наш Иосиф...

И запнулась. Позабыла его отчество. Стала перебирать листки в поисках начала, но так как пауза тревожно за-

тягивалась, то из зала стали подсказывать громким актерским шепотом:

– Виссарионович... Вс-с... р-р... ныч-ч!..

Однако старушка, не обращая на это внимания, продолжала спокойно перебирать листки и, наконец, найдя начало, продолжила:

Ах, вот, – Виссарионович...

Ну и далее пошло по тексту. Без запинки. С чувством.

Под конец жизни она была уже совсем плоха, однако продолжала играть. На последние спектакли ее вывозили в кресле. Она должна была произнести сердитый монолог и, приподнявшись, гневно сбросить с невысокой колонки стоявшую на ней вазу с цветами.

Дублирующая ее (тоже почтенного возраста) Турчанинова, когда и ей предложили выезжать в кресле, рассердилась: «Это вы старуху выкатывайте! А я еще на своих хожу».

На одном из этих последних спектаклей я присутствовал и видел, как Яблочкина, отчеканив без запинки и всяческого изменения интонации монолог, приподнялась и, напряженно глядя на вазу, махнула рукой. Но – мимо. И еще раз. Опять не попала. Хотела с третьей попытки сбросить вазу, но стоящий рядом актер догадался и качнул колонку. Ваза упала. Старушка рухнула в кресло, и под аплодисменты ее укатили за кулисы.

А я подумал, как важно, все-таки, вовремя уходить отовсюду. В том числе и со сцены. Именно уходить. Не уезжать.

Были с нею и еще эпизоды, которые, возможно, позволяли судить, что преклонный возраст и необычная личная жизнь как бы изолировали актрису от повседневного людского быта прочих людей и мешали ей понять их.

Вот, к примеру, один из эпизодов.

Отдыхая перед войной в подмосковном санатории «Узкое», где обычно подлечивались академики и разные знаменитости, Александра Александровна после месячного пребывания вручила царственным жестом горничной, которая ухаживала за ней все это время, 20 копеек.

Та обомлела, приняла двугривенный, а потом, вся трепеща от негодования, выплеснула сестре-хозяйке:

Это ж надо – двадцать копеек! Я, как пришла в себя, даже хотела бросить их ей прямо в эту..! Я за ней целый месяц, как за малым дитем, ходила, а она!.. Нет, что вы на это скажете, Екатерина Дмитриевна?!

– Да успокойся, Шура, – промолвила сестра-хозяйка. – Успокойся. Уверена, она не хотела тебя обидеть. Просто – не знает меру деньгам. Ну – человек прошлого века. Нашей жизни не понимает. Ну – не от мира сего. Для нее что двадцать копеек, что...

– Да?! – вскипела Шура. – А зарплату получать, это она понимает? А сколько получать – понимает? Эх, дура я, дура, ругаю себя – зачем взяла?! «Не от мира сего!» Очень даже «сего»! Уж, кто-кто, но актрисы-то через мужиков такое про жизнь знают!..

Так в том-то и дело, Шура, что она... Ты разве не знаешь? Она же не только замужем не была, но даже вообще с мужчинами...

То есть? С бабами, что ль?

И никаких баб тоже. Ну – девственница.

Это неожиданно заставило Шуру задуматься. А потом она, ухмыльнувшись, выпалила:

– Вот что значит – у бабы мужиков не было! Они бы ей мозги вправили!

И, успокоившись, добавила:

Нет, я теперь этот двугривенный, пожалуй, сберегу. Куда ж это я его подевала? Сунула сгоряча, а он...

Но, порывшись в фартуке, нашла.

А затем они обе, и Шура, и Екатерина Дмитриевна, поглядели на монету с интересом.

Вот и спросите меня после этого: знала ли жизнь Яблочкина и была ли «не от мира сего»? Или наоборот?

Не скажу. Не знаю.