Текст книги "Ересь"

Автор книги: С. Пэррис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

Ньювел побледнел, но я не собирался заступаться за него, мне едва хватило сил пробормотать слова благодарности. Сидни развернул коня, я покрепче ухватился за моего друга, и мы поскакали в обратный путь. Пятеро вооруженных солдат сопровождали нас на почтительном расстоянии.

– Ты отлично поработал, Бруно, – тихо заговорил Сидни через плечо. – Ты рисковал жизнью, выслеживая убийцу и священника-паписта, и ничем не выдал себя. За произведенные аресты награду получит шериф, но Уолсингем-то узнает, что все это – благодаря тебе.

– Я уж и не надеялся снова увидеть тебя, – пробормотал я ему в спину. Лошадка пошла быстрой рысью. Меня затрясло, силы были на исходе. – Думал, ты так и не получил мою весточку.

– Кухонный мальчишка из Линкольна приволок целый сверток перед рассветом. – Сидни снова обернулся ко мне, ветер уносил его слова. – Стучал и грохотал в ворота колледжа, как сам черт. Сказал привратнику, что это дело жизни и смерти. Мне потом говорили, он чуть ли не в драку лез, чтобы скорее добраться до меня, однако привратник не согласился будить декана до рассвета, а декан не решился будить меня, пока не закончилась утренняя служба. Вот из-за этой парочки заботливых дураков и вышла задержка. Мальчишка, надо отдать ему должное, уперся и никому не отдавал бумаги, пока не вытребовал меня, хотя декан и предлагал оставить все у него. Как только я заглянул в этот пакет, сразу понял, какая опасность тебе грозит, и послал декана за главным шерифом. Мы и понятия не имели, что дознаватели примчатся туда еще раньше нас.

– Слайхерст навел их на меня. – Я не мог скрыть злость, да не очень-то и старался. – Он во что бы то ни стало хотел завладеть теми письмами.

– Полагаю, он осведомитель, пытается оправдать свое жалованье, – проворчал Сидни. – Уолсингем их дюжинами вербует в университете и не желает, чтобы они знали друг друга – так, мол, будут бдительнее.

– Где теперь письма? – спросил я.

– Уже на пути в Лондон. Декан послал самого надежного курьера, – заверил меня Сидни. – Там их расшифруют, и они послужат уликой на суде. Я мало что успел прочесть, но и так ясно: вполне достаточно, чтобы этого Джерома Джилберта повесили. – Лошадь свернула с подъездной дорожки на большую дорогу, которая вела к городу. – Верховный судья представит все как надо, добавив обвинение в четырех убийствах. Полезно лишний раз напомнить людям о беспринципности и беспощадности иезуитов.

– Троих в колледже Линкольна убил Томас Аллен, – напомнил я. – Он сам признался.

– Теперь он мертв, и больше ни в чем не признается, а нам гораздо полезнее обвинить во всем этого католического попа, – возразил Сидни. – Джером Джилберт – младший сын богатого саффолкского семейства. Его брат Джордж финансировал миссию Эдмунда Кэмпиона и бежал во Францию. Когда Кэмпиона схватили, брат, должно быть, уехал вместе с ним. – Сидни сердито покачал головой и прибавил: – Недостаток бдительности это, вот что я скажу.

– Как ты думаешь, Джерома поймают?

– Шериф поставил людей на всех дорогах. Далеко они не уйдут.

– А София?

– Ее арестуют вместе с ним, – небрежно бросил через плечо Филип. – Дальнейшее зависит от нее самой. Если будет упорствовать, ее допросят основательнее.

– То есть будут пытать? – Я вытянулся, сколько мог, чтобы шепнуть прямо в ухо другу: – Но она беременна.

Сидни пожал плечами:

– Может просить о снисхождении ради своего брюха. Ее передадут семье под залог, покуда ребенок не родится. У нее будет время подумать насчет своей любви к этому Джерому. Его отвезут в Лондон и там уж постараются узнать все, что ему известно. А где ты нашел эти письма? – Он снова полуобернулся ко мне.

Я помедлил, соображая, каковы будут последствия, если я солгу, а София опровергнет мою ложь. Уолсингем, конечно, утратит доверие ко мне, но не мог же я допустить, чтобы ее подвергли допросу с пристрастием, все подробности которого мне столь любезно описал сам Уолсингем.

– Мне их передала София, – заявил я, и сам услышал ложь в своем голосе.

Должно быть, Сидни догадался – я почувствовал, как напряглись его плечи под моими ладонями.

– София? Вот как? Она добровольно выдала его?

– Да. Она узнала, что по пути во Францию он собирается убить ее. Она просила меня о помощи.

Молчание. Только чавкают на размокшей земле лошадиные копыта и звенит оружие скачущих вслед за нами всадников. Сидни обдумывал информацию. Наконец он обернулся ко мне.

– Это правда, Бруно?

– Безусловно.

– Тогда она спасена. Только, знаешь ли, неловко выйдет, если ее рассказ не совпадет с твоим. Подумай над этим хорошенько, прежде чем повторить кому-нибудь эту версию. – Трудно было не уловить предостережения в этих словах.

– Что будет с леди Толлинг? – поспешил я переменить тему.

– Имение отпишут в казну. Она и те из ее слуг, кто будет уличен, угодят в тюрьму. Но если она согласится сотрудничать, ее, вероятно, пощадят.

Высокая, элегантная женщина, со спокойным достоинством принимавшая нас в большом зале над сторожевыми башнями… Теперь этот зал уже не принадлежит ей, усадьба не достанется ее наследникам. А все из-за меня. Из шести человек, собравшихся перед рассветом в том зале, только я, возможно, и останусь в живых: леди Толлинг, Джерома и Софию схватят и будут пытать. Только бы Софии хватило здравого смысла после ареста Джерома не упорствовать и не стремиться стать очередной мученицей. В противном случае я, пытаясь спасти ее, могу навлечь на нее еще более тяжелую участь. К тому же Сидни с Уолсингемом поймут, что я слишком мягок и мне нельзя доверять, если я из жалости представил властям неверную информацию.

– А мы что? – спросил я, изо всех сил цепляясь за Сидни: лошадка пошла резвее, а дорога сделалась жестче.

– Отдохнешь немного, и поедем обратно в Лондон водой, – ответил Филип. – Пфальцграф сыт Оксфордом по горло, но согласился подождать еще денек, пока прояснится, чтобы ехать в лодке, а не верхом. Тебе не придется завтра давать показания на следствии о смерти Роджера Мерсера: у нас будет Джилберт, пусть его и допрашивают. А тебе лучше не высовываться, лучше, чтобы не все знали, какую роль ты сыграл в разоблачении и аресте иезуита. Ты нам еще пригодишься, и будь уверен, друг мой, ты будешь отменно вознагражден, – подчеркнул он, словно это было для меня важно.

Заостренные очертания оксфордских стен и башен уже виднелись вдали. Вознагражден, думал я. Жив остался, вот тебе и вознаграждение. Другим не так повезло. Так, значит, по дороге в Лондон надо еще сообразить, о чем я не буду рассказывать Уолсингему. Несмотря на яростные протесты Джерома Джилберта и вопреки слепому доверию Софии к своему возлюбленному, я по-прежнему был уверен, что иезуит собирался избавиться от нее. Но я никак не мог убедить себя в том, что Джилберт представляет опасность для государства, и не мог считать изменницей леди Элинор Толлинг, виновную лишь в том, что она предоставляла убежище гонимым за веру.

Вот Дженкса я без сожалений предал бы в руки палача, но мог ли я обречь на пытки и смерть туповатого и добродушного Хамфри Причарда? Серьезного и печального Ричарда Годвина, библиотекаря? Уолсингем предупреждал меня, что решать такие вещи не мое дело, что это его прерогатива. Чтобы сохранить его покровительство и королевскую милость, мне следует отрабатывать оказанное мне доверие.

Жизнь других людей, стало быть, станет разменной монетой, платой за мое возвышение. Но это-то как раз и была – я только теперь начал это понимать – настоящая ересь. Что там Сидни говорил о награде?.. Теперь я мечтал только об одной награде: пусть бы София воспользовалась тем шансом, который предоставил я ей, солгав. Бога ради, только бы не предпочла она мученичество!

Глава 22

На следующее утро Сидни загрохотал кулаками в мою дверь и тут же, не дожидаясь ответа, ворвался ко мне. Красавчик! Бархатный камзол цвета спелой сливы, из-под коротких штанов видны белые шелковые чулки, рот до ушей. Он прошел через спальню и решительным жестом раздернул занавески, впуская яркое весеннее солнышко.

По настоянию Сидни в эту последнюю оксфордскую ночь меня устроили рядом с ним, в колледже Церкви Христовой, в большой, отделанной дубовыми панелями комнате, куда роскошнее той, что отвели мне в Линкольне. Мягкая кровать, шерстяные одеяла, вода для умывания, а у кровати кувшин с пивом. Впрочем, оценить всю эту роскошь я толком не успел – рухнул и заснул, едва мы вернулись накануне из Хэзли-Корта.

– Как ты себя чувствуешь, мой отважный друг? – осведомился Сидни, щедро наливая себе пива из моего кувшина.

Я отметил, что теперь он открыто расхаживает со шпагой у пояса и плюет на университетские запреты; действительно, в наших обстоятельствах не до тонкостей этикета. Я попытался сесть, опершись на руку, но плечо все еще сильно болело.

– Который час? Плечо побаливает, но я вполне отдохнул.

– Еще бы не отдохнул! Целый день проспал и все веселье пропустил.

– Что пропустил? – спросил я с тревогой и вновь поморщился: ну, никак не опереться на больную руку.

– Джилберта и Софию схватили вчера в Абингдоне вскоре после того, как мы выручили тебя. – Рассказывая, Сидни достал из кармана апельсин и глубоко вонзил ногти в кожуру. – Дженкс сбежал. Вчера ночью его магазин обыскали и, как легко можешь себе представить, ничего подозрительного не нашли. Допросили мальчишку, его помощника, – тот твердит, что хозяин уехал по делам. Ускользнула змея и на этот раз, но, по крайней мере, в Оксфорде он больше не появится.

Шкурка длинной спиралью сползла с апельсина и упала на столик у моей кровати. Аромат апельсина – пронзительно ясное воспоминание о том первом утре в комнате Роджера Мерсера: апельсиновая шкурка под столом, цитрусовый запах его ежедневника. Не лучше ли мне было тогда оставить эту записную книжку, пройти мимо, не уловить запаха апельсина и ни о чем не догадаться?

– Где они теперь – София и Джером? – спросил я.

– Отца Джерома уже везут в Лондон на допрос. Не очень-то по нутру ему будет этот допрос. – Сидни сосредоточенно отделял одну дольку апельсина от другой, словно это его больше всего интересовало. Одну дольку он предложил мне. Его деланое равнодушие пугало меня. – София, – неторопливо продолжал он, бросив дольку в рот, – передана отцу на поруки, и, скорее всего, ее отпустят под залог. – Он приподнял бровь, поглядел на меня с явным неодобрением, но вместе с тем как бы и обещая сохранить тайну. Затем тщательно облизал каждый палец и отвернулся к окну. – И кстати, только что в колледж прибыл гонец от ректора Андерхилла. Ректор просит тебя заглянуть к нему до отъезда из Оксфорда.

– Уже бегу, – отозвался я, сползая с кровати.

Нужно было срочно поговорить с Софией, убедиться, что она согласна воспользоваться моей выдумкой насчет писем. Раз ее передали на поруки отцу, значит, она, слава Божественному Разуму, не собирается стать мученицей. Впрочем, она могла просить об отсрочке ради своего будущего ребенка. Как же она, должно быть, ненавидит меня – теперь, когда ее возлюбленного у нее на глазах увели в наручниках. Более всего мне хотелось попросить у Софии прощения, убедить ее, что действовал я исключительно ради ее блага. Мало было надежды, что она мне поверит, но все же я не мог уехать из Оксфорда, не сказав этих слов – хотя бы не попытавшись их сказать.

– Я пойду с тобой, – заявил Сидни (я тем временем натянул штаны и принялся застегивать рубашку с такой поспешностью, что перепутал пуговицы и вынужден был начать сначала). – Дженкс, будем надеяться, не затаился в Оксфорде, но у него немало дружков, которым тоже небось велено похлопотать, чтобы ты не вернулся в Лондон. До завтра, пока мы не уедем из этого гадючника, ты никуда не выйдешь один и без оружия.

Я перестал шнуровать башмак и поднял голову.

– С ректором мне бы хотелось поговорить наедине.

– Не беспокойся, трогательному прощанию я мешать не стану. Я пока с привратником поболтаю.

– Коббет! – воскликнул я, припомнив, что, если бы он столь отважно в нарушение приказа не помог мне, Сидни не получил бы от меня бумаг, а я бы теперь был мертв или же валялся в тюремной камере. – Ты не мог бы выдать мне небольшой аванс из обещанной твоим тестем награды? – попросил я Филипа. – Дженкс ограбил меня, а я должен отблагодарить Коббета: ведь это он послал к тебе мальчишку и помог найти меня. Боюсь, он за это поплатился.

– Ну, так посмотрим, что найдется в подвалах колледжа для человека с таким отважным сердцем и такой большой глоткой, – ухмыльнулся Сидни, распахивая передо мной дверь. – Ох, Бруно, не думал, что когда-нибудь такое скажу, но на этот раз я рад буду убраться подальше от знаменитых университетских шпилей.

– Согласен, – подхватил я, хотя воспоминание о том, как всего неделю назад я мечтал прославиться в Оксфорде, было болезненно.

Прихватив с собой бутылку отличного испанского вина, купленного Сидни у келаря колледжа Церкви Христовой, мы направились в Линкольн. Однако в маленькой комнатке под аркой нас ожидал вовсе не Коббет, его место занял какой-то узколицый тип с темными всклокоченными волосами. Он поглядел на нас с хмурым подозрением, но, по наряду признав в Сидни важного человека, опустил глаза.

– Где Коббет? – чересчур резко спросил я.

Новый страж пожал плечами – тон мой ему не понравился.

– Его отстранили, больше я ничего не знаю. Говорят, уволят вовсе. Вам кого надобно?

– Ректор Андерхилл ждет меня. Я доктор Бруно.

Сидни похлопал меня по плечу – в кои-то веки слегка, не больно.

– Пойду-ка я пропущу стаканчик в таверне «Митра» на углу Хай-стрит. Как закончишь, присоединяйся. Без меня никуда не ходи, – многозначительно добавил он.

Новый привратник тупо уставился на меня, а затем жестом предложил войти.

– Ректор у себя, – проворчал он, таращась на бутылку у меня под мышкой, но я покрепче прижал ее к себе и двинулся через двор.

На полпути я остановился и оглянулся с содроганием на башенные окна и парадный подъезд – всего два дня назад там жили Габриель Норрис и Томас Аллен.

Старый слуга ректора, Адам, открыл мне дверь, попятился и чуть не упал. На суровом и хмуром лице проступил ужас, глаза вытаращились. Он вышел ко мне и прикрыл за собой дверь, чтобы изнутри не расслышали наш разговор.

– Я заплачу, сэр, – зашептал он, цепляясь за полы моего камзола. – У меня есть сбережения на старость, я вам все отдам. Не очень большая сумма, по вам сгодится. Это несчастная случайность, что вы видели меня той ночью. Я там почти и не бываю, пришел только ради друга, но, если вы готовите список или что, молю вас, заберите все деньги из моего сундука, только не упоминайте мое имя.

– Успокойтесь, Адам, – буркнул я в ответ, отдирая дрожащие пальцы от моей одежды. Что-то оскорбительное было в этой сцене: я – доносчик, милующий за взятку! – Не нужны мне ваши деньги, и я никому не обязан докладывать о тех, кто присутствовал на мессе. Но уж если вы решились исповедовать запрещенную веру, так имейте хотя бы мужество идти до конца. Иначе какой во всем этом смысл?

Старик улыбнулся – смущенно и с благодарностью – и отворил мне дверь.

– Хозяин ждет, – промолвил он, поклонившись.

В просторной столовой, где мы ужинали в первый мой оксфордский вечер, в одиночестве стоял ректор – лицом к окну в сад, руки сложены за спиной. Я оглядел пустой зал, припоминая, где сидели в тот раз Роджер Мерсер и Джеймс Ковердейл и как звучно разносился жизнерадостный смех Мерсера. Наверное, и ректора одолели воспоминания: он смотрел в сад, где через несколько часов после нашего веселого ужина Мерсера ждала ужасная смерть. Адам с негромким щелчком прикрыл за мной дверь и проскользнул сквозь другую дверь во внутренние помещения. Андерхилл все еще неподвижно стоял у окна; даже заговорив, он так и не повернулся ко мне. Голос его был неестественно спокоен.

– Моя дочь ждет вас в соседней комнате, доктор Бруно.

Я подождал, но ректор ничего не добавил, так что я последовал за Адамом в кабинет, где мы когда-то беседовали с Софией о магии.

Теперь она ждала меня, стоя у камина, упираясь обеими руками в высокую спинку кресла. Длинные темные волосы были скромно уложены на затылке. Стройная фигура в сером платье с прямым лифом пока еще не выдавала ее положения, разве что грудь немного налилась; лицо исхудало, черты заострились, глаза опухли от слез.

– Нас захватили в Абингдоне, – без предисловий заговорила она, и, хотя лицо ее казалось болезненным и слабым, голос был ясен и звучен, как всегда. – Спросили Джерома, кто он такой. Он отвечал: джентльмен и христианин. Тогда они разорвали на нем рубашку и увидели власяницу. – Она умолкла, с трудом сглотнула и, глубоко вздохнув, заставила себя продолжать все тем же ровным голосом и не глядя на меня: – Ему предъявили обвинение в измене, арестовали, надели наручники и увели. Я молила, чтобы мне позволили следовать за ним, но меня вернули в Оксфорд.

– Тоже в наручниках? – с ужасом спросил я.

– Нет. Со мной обращались почти любезно. Ведь я не сопротивлялась. Меня отвезли в тюрьму замка, – продолжала она, подняв наконец голову и глядя на меня чуть ли не с вызовом. Но тут же покачала головой и как-то съежилась. – Бруно, если вы там не были, вы себе и представить не можете это зрелище, этот запах. Животное и то не выдержит в подобных условиях. Одна комната с низким потолком для всех несчастных узниц, грязная солома на полу, провонявшая дерьмом и мочой, а стены такие сырые, что сплошь заросли плесенью, и холод пробирает до костей. О! Мне кажется, этого холода я не избуду до конца жизни!

– Вас бросили в тюрьму? Но ведь вы… – Я запнулся и неловко указал на собственный живот.

Девушка горько усмехнулась.

– Да, я им сказала, не стала беречь свою честь. Джером убеждал меня молчать, если нас схватят, назвать только свое имя, и больше ничего. Но я-то думала, если сказать, со мной обойдутся мягче. Потом оказалось, что все это было только запугивание. Я просидела в этой дыре два часа, среди этих безумных; несчастные собрались вокруг меня, дергали за одежду, за волосы, а сами все сплошь во вшах, в каких-то болячках, воняют гнилью, испражнениями…

Голос ее сорвался, я невольно шагнул ближе, хотел обнять ее, но София резко выпрямилась и глянула на меня так, что я опомнился: я был ее врагом.

– Что же дальше? – спросил я.

– Потом пришел мой отец, – тряхнула она головой. – За ним послали. Ему, как я поняла, сообщили, что меня взяли вместе с беглым священником-иезуитом, однако, мол, я еще прежде передала какие-то бумаги, улики против него, властям, и это смягчало мою вину, оправдывало перед законом. Вот почему, а также учитывая мое деликатное положение, – с саркастической усмешкой она похлопала себя по животу, – отцу позволили взять меня на поруки.

– Слава Богу! Вы не стали опровергать насчет бумаг?

– Я догадалась, что сказочку о письмах скормили им вы, – тихо, без гнева, но и без благодарности продолжала она. – Вы предоставили мне шанс спастись. И шериф сделал доброе дело, поместив меня для начала в тюрьму. Если бы я не побывала в той камере, мне хватило бы упрямства и глупости рассказать правду – ради Джерома. Но два часа в той дыре… – Снова ее голос сорвался, она задрожала всем телом и бессознательно прикрыла живот. – Мне казалось, и за столь короткое время я подхвачу тюремную лихорадку – воздух был насквозь сырой и пропитанный миазмами. Я испугалась за ребенка, – еле слышно договорила она; я уже почти не разбирал ее слов. – Его отца убьют, должна же я дать ребенку шанс родиться на свет.

– Я очень рад! – искренне воскликнул я.

– Еще бы не рады! – подхватила она. – Если б ваше начальство узнало, что вы солгали ради католической шлюхи… Вы хорошо сыграли свою роль, Бруно, я ни разу на вас и не подумала. Но ведь и вы ни в чем не подозревали меня, признайтесь! Не так уж вы и умны, как вам кажется.

– Я и не ждал от вас благодарности, – шепнул я. – У вас достаточно причин ненавидеть меня, однако действовал я лишь ради вашего блага – он бы убил вас, София, на пути во Францию. В этом я уверен.

– Вы просто повторяете глупую выдумку бедного Томаса. Джером пальцем бы меня не тронул. Он меня любит! – Рыдания поднялись в ее груди, и она отвернулась, подавляя слезы: гордая девушка не желала обнаружить передо мной свою слабость.

– Свою миссию он любит больше, – возразил я. – Но к счастью, дело не дошло до того, чтобы проверить, кто из нас прав, и вы остались живы.

– К счастью? О да, какое счастье! – с горечью подхватила она. – Семья отвернулась от меня, мой возлюбленный умрет в жестоких страданиях, и я никогда его больше не увижу. Ребенка, едва он родится, отнимут у меня, и я не смогу даже дать ему имя. А когда я оправлюсь после родов, меня потащат на допрос, и, если не посадят в тюрьму, отец отправит меня к тете, чтобы со временем выдать замуж за грубого, неотесанного фермера или какого-нибудь трактирщика, который согласится покрыть мой грех. И кому я обязана этим счастьем? Вам, Бруно, все вам! – На миг в янтарных глазах вспыхнул гнев, но у бедняжки не было сил даже сердиться, и этот яростный огонек быстро угас.

– Когда вы примете в объятия свое дитя – пусть даже это будет на миг, ваша ненависть ко мне смягчится хотя бы отчасти, – отвечал я, прямо глядя ей в глаза.

София откинула прядь волос с лица и ответила мне столь же искренним взглядом.

– К вам я не питаю ненависти, Бруно, – устало произнесла она. – Я ненавижу мир. Я ненавижу Бога. Ненавижу религию, которая внушает каждому, будто он один лишь прав и может карать других.

– Вы рассуждаете в точности как Томас Аллен, – сказал я и тут же пожалел о своих словах.

Но девушка, к моему удивлению, ответила слабой улыбкой.

– И мы видели, к чему приводят такие рассуждения. Бедный Томас! Нет, Бруно, жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на ненависть.

– Значит, и ваша вера не устоит перед пытками?

Она уже почти смеялась, лицо ее на миг оживилось, как прежде.

– Моя вера, то есть то, что вы называете верой, была только попыткой угодить ему. Я бы поклонялась луне и солнцу, приносила бы в жертву дьяволу петуха в полуночный час, если б этим приворожила его.

– Как же, как же, мы с вами это обсуждали, – вздохнул я. – Но не стоит рассказывать об этом на допросе.

– Нет, Бруно, – покачала она головой. – На этот счет вы можете быть спокойны. Стоило мне провести два часа в тюрьме, и я поняла, что ни за что на свете не пойду в заключение даже ради папы. Ради Джерома пошла бы, но его уже не будет и он не сможет оценить мою верность, ведь так? А ребенок должен жить. Это единственное, о чем я думаю теперь.

Она замолчала, надолго опустила взгляд, уставясь на свои сложенные руки. Я не двигался и едва осмеливался дышать. Наконец она сунула руку в карман платья и вынула сложенную записку. Подошла ко мне, взяла за правую руку – рука все еще была перебинтована – и вложила в нее клочок бумаги. Стиснула на миг мои пальцы и заглянула мне в глаза. Вопреки всему, сердце мое прыгнуло, и я чуть было не сжал девушку в объятиях. Ее жестокая судьба напомнила мне участь моей возлюбленной Морганы – вот и еще одна девушка, такая же красивая и отважная, раздавлена, и на этот раз я прямо поспособствовал этому.

Я упорно цеплялся за мысль, что спас ей жизнь, но зерно сомнения было посеяно: что, если Джером Джилберт честно собирался доставить свою невенчанную жену во Францию? Никогда я не узнаю этого, никогда не узнает и она. Я чувствовал и боль, и сострадание, и ответственность за эту девушку и сделал бы для нее все, что угодно, – в другой раз я ее уж точно не подведу.

– Напишите мне, – шепнула она, тревожно оглядываясь на дверь – не подслушивает ли отец. – Напишите, как он умер, что говорил на эшафоте. Больше ничего не нужно. Вот адрес моей тети в Кенте. Завтра меня туда отвезут, и не думаю, чтобы я когда-нибудь вернулась в Оксфорд.

– Не может же ваш отец навеки изгнать вас!

Она покачала головой, сжала губы.

– Вы плохо знаете моего отца. Но если вы сделаете для меня это… – Не договорив, она легонько пожала мне руку, и я постарался не вздрогнуть, хотя рука болела.

– Непременно.

– Спасибо, Бруно. – И снова ее широко раскрытые глаза заглянули в мои, как будто что-то искали. – Если бы вы приехали в Оксфорд год тому назад, все было бы по-другому. Кто знает, а вдруг бы мы… Но что толку болтать о том, что могло бы быть. Теперь слишком поздно. – Она подалась вперед и легонько поцеловала меня в щеку – так легко, что я не был уверен, в самом ли деле ее губы коснулись моей щеки.

Напоследок София еще раз пожала мне руку и отпустила. Я направился к двери. Тяжело мне было, настолько тяжело, я что буквально согнулся под этой тяжестью. За спиной послышался шепот: «Напишите!» Я оглянулся: София пальцем водила по ладони, как бы подражая движению пера, и отчаянно пыталась изобразить на лице улыбку. Я кивнул, вышел и покинул ее навсегда.

Я вновь очутился в столовой. Ректор стоял все в той же позе. Его силуэт резко выделялся на фоне окна. Он повернулся, сложил руки на груди, и его глазки-бусинки уставились на меня.

– Что ж, доктор Бруно, я должен поблагодарить вас: вы избавили колледж от жестокого убийцы и от иезуита-заговорщика. – Он говорил совершенно безучастно, как будто все чувства притупились в нем; невозможно было даже понять, доволен ли он таким итогом расследования. Я стоял, пытаясь истолковать его слова. Они казались мне двусмысленными.

– Вам известно, ректор, что убийца и иезуит – не одно и то же лицо?

– Мне известно, что Габриелю Норрису – никак не привыкну к его настоящему имени – будет предъявлено обвинение в убийстве Роджера Мерсера, Джеймса Ковердейла, Неда Лейси и Томаса Аллена и в измене ее величеству королеве. Мне также известно, что против него были выдвинуты другие обвинения, не столь важные с точки зрения Тайного совета, однако весьма прискорбные для моего семейства.

Он испустил тяжкий вздох, содрогнувшись всем телом. На миг глаза наши встретились, и я понял, какое бремя предстоит нести этому человеку до конца его жизни. В этот момент я понял и то, что София была права: ректору хватит жестокости или природной холодности, чтобы навеки отрезать от себя дочь. В глазах его стыла скорбь человека, уже похоронившего обоих своих детей.

Мне хотелось заступиться за Софию, умолять его о жалости и снисхождении к ней, но я вовремя прикусил язык: я и так уж чересчур замешался в дела колледжа, да и в личные дела Андерхилла тоже.

– Полагаю, больше мы вас в Оксфорде не увидим, доктор Бруно, – продолжал он с некоторым смущением и, пройдя через зал, протянул мне руку. – Учитывая все, что произошло, мне остается лишь сожалеть о том, что я не доверился вам с самого начала. Однако мы в Оксфорде не привыкли смотреть на иностранцев как на… – Он еще настойчивее протянул мне руку, и я пожал ее.

Хоть в чем-то Софии повезло, подумал я, глядя на этого урода: внешность она унаследовала от матери. Или не так уж повезло? Не будь она красавицей, не попала бы в беду.

– О многом приходится мне сожалеть сейчас, доктор Бруно, – продолжал он, ежась от неловкости, но не выпуская мою руку. – Но кроме прочего, немало сожалею я и о том, что не стал для вас более гостеприимным хозяином и другом. Если бы я знал о ваших связях… Вы сами понимаете, сколь много у меня причин упрекать себя, но если бы вы замолвили словечко графу Лестеру… Я ведь всегда изо всех сил старался служить ему и университету. Могу ли я просить вас об этом или это слишком уж большая честь для меня? Скоро я выслушаю его приговор в связи с недавними событиями, и боюсь, он дурно воспримет такие новости. – Глаза Андерхилла расширились от страха, он чуть ли не выкручивал мою злосчастную руку, сам не сознавая, что делает.

– Я помогу вам, чем смогу, хотя мою близость с графом вы явно преувеличиваете: я ни разу в жизни с ним не беседовал.

На лице ректора проступило такое разочарование, что я поспешил добавить:

– Но я поговорю обо всем с сэром Филипом Сидни, и от него граф Лестер узнает о вашей преданности.

Ректор благодарно кивнул и выпустил мою руку.

– Спасибо, я на это не смел и надеяться. Милость не по заслугам. И в дискуссии вы держались как достойнейший противник, доктор Бруно. Как жаль, что нам не доведется вновь сойтись в споре.

Короткая же у тебя память, подумал я, продолжая вежливо улыбаться. Не «достойнейший противник», а куда более сильный противник, потому-то ты и поспешил выставить меня на посмешище перед всем университетом.

Но то унижение почти забылось после всех последующих трагических событий.

– Взамен я тоже попрошу вас об услуге, – заговорил я, стоя уже возле двери. Андерхилл взглянул на меня с кротким удивлением, а я продолжал: – Мне стало известно, что Коббета отстранили от службы.

– Совершенно верно, – подтвердил ректор. – Мастер Слайхерст подал жалобу: привратник злостно пренебрег его приказом, отказался выдать оказавшиеся в его руках ценные документы и помог ускользнуть из колледжа вору, которого мастер Слайхерст пытался задержать.

У меня буквально челюсть отвисла.

– Но ведь этот «вор», которого он пытался задержать, был я! И если бы Коббет не ослушался и не послал гонца к сэру Филипу, и я, и ваша дочь были бы убиты!

– Тем не менее, – размеренно продолжал ректор, – мастер Слайхерст – старший член колледжа, и привратник обязан выполнять именно его приказы, а не распоряжения гостя, который был застигнут в тот момент, когда обыскивал комнату одного из студентов. За неисполнение своих обязанностей Коббет и был наказан.

– Благодаря тому что бумаги попали в руки сэра Филипа, ваша дочь была спасена, – с жаром настаивал я, понизив, однако, голос. – Останься они у Слайхерста, помощь не подоспела бы вовремя. Коббет поступил по совести, и вам следует его вознаградить.

Андерхилл пронзил меня неожиданно прямым взглядом:

– Это вы так думаете, – возразил он, отчетливо выговаривая каждое слово.

Я не верил своим ушам.

– Но поступи он иначе, София осталась бы в руках убийцы, – повторил я очень медленно и отчетливо (вдруг этот тупица с первого раза не понял). – Он спас вашу дочь и вашего внука, – подчеркнул я, надеясь, что хоть это выведет ректора из несколько сомнамбулического состояния. – Разве его поступок не заслуживает награды?

С минуту он молчал и смотрел на меня почти с жалостью.

– Вам не приходило в голову, доктор Бруно, что я бы гораздо охотнее вознаградил человека, который избавил бы мою семью от всего этого?

Я не сразу осмыслил его слова, настолько они были чудовищны.

– Вы бы предпочли, чтобы я не вмешивался? – в недоумении сказал я. – Но вы же понимаете, что он бы ее убил. Джером Джилберт, Габриель Норрис, или как там вы предпочитаете его называть, – он бы утопил ее на пути во Францию, чтобы скрыть свой грех и нарушение обета. Со временем вы получили бы письмо – дочь ваша ушла, мол, в монастырь, – и ни вы, ни ее мать даже не знали бы, что она мертва.