Текст книги "Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе)"

Автор книги: Рустам Гусейнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц)

Вдруг Паша вспомнил, что обещал Вере Андреевне поговорить насчет Эйслера. Он совершенно был уверен в том, что это бесполезно, однако мысль о том, что есть у него теперь какое-то дело, что можно куда-то сходить с ощущением, хотя и иллюзорной, но конкретной цели, обрадовала его. Он поднялся из кресла, переоделся в форменный костюм, вышел из дому и пошел на станцию.

Когда, открыв дверь, они вошли на террасу, Василий Сильвестрович как раз закончил свою пространную здравицу, и под дружный перезвон хрусталя гости выпили первый бокал.

Их встретили обычные в таких случаях приветствия, восклицания, упреки, похожие скорее на комплименты. Утираясь салфеткой, навстречу им поднялся из-за стола Степан Ибрагимович.

– Опаздываете, – заметил он.

Не изменяя спокойного, внимательного взгляда, он выслушал от Паши поздравления вместе с расплывчатым оправданием, принял от него в подарок сверток в серебристой бумаге. Алевтина Ивановна, расцеловавшись с Надей, взяла у нее цветы, и пригласила их садиться.

Свободные места были возле поэта Бубенко. Сев, Паша поздоровался за руку с ним, улыбнулся через стол весело приветствовавшему его Свисту, кивнул Вере Андреевне, Харитону и прочим.

– Здравствуйте, Паша, – застенчиво обратилась к ним молоденькая жена Бубенко. – Здравствуйте, Надя. Ах, я так рада вас видеть, так по вас соскучилась. Только вчера вспоминала о вас, думала все – придете вы или нет; вот и Семен подтвердит, Бубенко прикрыл глаза и медленно кивнул. – Думала, хорошо бы, Надя пришла, так давно уже не виделись. Только думала, вам Игоря не на кого оставить. С кем же он у вас?

– Да он у нас самостоятельный, – ответила Надя. – Сейчас гуляет во дворе, потом вернется домой и спать ляжет.

– Как хорошо, – мечтательно улыбнулась учительница. – Они все так растут в этом возрасте. Но я бы так не смогла, наверное. Я бы все время боялась, – добавила она, краснея почему-то.

– Она у меня беременна, – пояснил Бубенко, окончательно смущая жену, и снова почему-то прикрыл глаза.

– Да, – прошептала она, глядя в тарелку. – Я вчера у врача была.

– В самом деле? – чуть улыбнулась Надя. – Ну, я вас от всей души поздравляю.

– Ой, я так боюсь, так боюсь, – действительно испуганно вдруг залепетала учительница. – Я его сегодня во сне видела. Такой маленький-маленький. Я его уже очень люблю. Но все равно боюсь. Я сегодня даже шампанское не пью, – добавила она почему-то с особенным умилением.

Надя рассмеялась.

"Боже мой, – подумал Паша, искоса взглянув на нее. – Ей, кажется, совершенно наплевать. Как будто ничего не случилось..."

Паша до последней минуты не был уверен в том, идти ли ему на этот день рождения. Настроения не было совершенно. Хотя идти было надо, он понимал это. В его положении отсутствие у Баева в этот вечер значило бы нечто большее, чем просто отсутствие. Если бы хоть Вера пришла, думал он с надеждой. Но почему то он был почти уверен, что она не придет. А, может быть, Наде пойти одной? Ну, скажет им там, что у него приступ язвы. Или в этом роде. Да нет, он не выдержит там всей этой пьяной компании.

В половину седьмого Надя прошла мимо него в прихожую – за парадными туфлями.

– А ты чего сидишь? – озабоченно спросила она на ходу и начала одеваться.

В половину восьмого она вышла к нему из спальни уже одетая.

– А ты чего сидишь? – снова спросила она его – голосом одетой женщины.

– Я думаю, может, мне не идти? – пробормотал он не очень уверенно.

– Да ты что? – сделала она огромные глаза. – Что значит, не идти?

– Я боюсь, я не выдержу там всей этой... толкотни. Давай, ты одна пойдешь.

– Послушай, ты в своем уме?! Как это одна? Ты думаешь, вообще, о чем говоришь? Тебя ведь не сосед на партию в шашки пригласил.

– Ладно, ладно, – поморщился он, поняв, что лучше остановить поток ее бесспорных аргументов как можно раньше идти все равно придется.

Надя, в общем, была права. Как обычно.

Он, правда, еще заставил ее долго ждать себя, растягивая собственные сборы. А Надя тем временем подробно разъясняла ему, что, если Глеба в Вислогузах арестовали, это еще не значит, что им всей семьей следует направиться вслед за ним. И ему пора уже успокоиться, перестать пороть горячку и, разумеется, ни слова никому не говорить о Глебе. Единственное, что он реально может предпринять теперь – это незаметно навести справки. Она ничуть не меньше его переживает то, что случилось с Глебом. Но ехать сейчас в Ростов ему и невозможно, и бессмысленно.

Так она говорила, и все более и более раздражаясь, он понимал, что ему абсолютно не в чем не согласиться с ней.

Уже около восьми они вышли, наконец, из дому.

И все же только теперь, когда, едва войдя, сразу окунулись они в густую атмосферу застолья, беспричинного веселья, бессмысленных разговоров, только теперь Паша мог вполне оценить, насколько тяжело ему будет досидеть этот вечер до конца. Единственное, что радовало его – Вера Андреевна была здесь. Впрочем... Какое ему до этого может быть дело? – подумал он, стараясь не слушать лепета супруги Бубенко.

Он взял со стола бутылку, налил шампанского Наде, себе, заодно и поэту. Налив, заметил вдруг на себе взгляд именинника.

– За ваше здоровье, Степан Ибрагимович, – сказал он, подняв хрустальный фужер.

– Спасибо, – кивнул ему Баев, дотронулся до бокала, но пить не стал, и покуда пили Паша и Надя, смотрел на них. Паше заметен был этот взгляд.

Что-то будет, если он узнает, подумал Паша. А ведь очень даже может случится, что узнает. Если только следователь в Ростове не окажется ленив. А вдруг уже знает? А вдруг письмо? Чуть скосив глаза, Паша машинально продолжал следить за Баевым. Тот в это время что-то говорил склонившейся к нему горничной. Горничная кивала, потом отошла.

Будет, конечно, рад, думал Паша о Баеве, будет доволен. Хотя, казалось бы, чего им делить; общий язык друг с другом они как будто нашли. Неофициальную субординацию между ними Паша соблюдал, придавая ей форму отношений между менее и более опытным ответработником. Баеву не разу не пришлось даже давать ему понять что-либо. Хотя ведь так ему и сказали в райкоме, когда он только приехал в Зольск: все что нужно, Баев вам сам даст понять.

Но, разумеется, все-таки будет рад. Предпринимать, возможно, ничего не станет, но папочку в сейф положит. Просто будет иметь в виду, и ему при случае даст понять, что имеет в виду. И это будет предельно унизительно – знать, что ты с головой зависим от него, знать, что в любую минуту... Ох, Глеб, Глеб.

Паша мысленно вздохнул и заметил на себе тревожный какой-то взгляд Веры Андреевны. Она сидела напротив него между Харитоном и этим мальчишкой из Москвы – Паша не помнил, как его зовут. Паша натянуто улыбнулся ей и потянулся к блюду с карбонатом.

После третьего бокала шампанского взгляд Леонидова стал казаться Вере Андреевне излишне пристальным. Ее собственный взгляд был теперь как бы не вполне ей послушен, поэтому она старалась не смотреть на Алексея. Но краем глаза видела постоянно, что он следит за ней, и это раздражало ее немного.

Она слегка опьянела, мысли и чувства ее перестроились каким-то новым логическим порядком – казалось ей, она может различить вокруг себя нечто недоступное трезвому взгляду. Это было и странно, и хорошо. Она видела, что со стороны, должна была она казаться чуть пьянее, чем на самом деле. Ей почему-то сделалось трудно разговаривать и вести себя, как обычно. Приходилось следить за своими словами, иногда проговаривать их про себя прежде, чем произнести – словно репетировать. Это забавляло ее. Время от времени ей хотелось беспричинно засмеяться.

Алексей, болтавший без умолку первые полчаса, теперь примолк и только часто подолгу смотрел на нее. Харитон тем временем увлекся разговором с Григолом, что-то, похоже, объяснял ему, и Григол во всем соглашался с ним, не спеша потягивая из рюмки коньяк и методично кивая.

От нечего делать Вера Андреевна стала наблюдать за гостями.

Некоторая скованность, чувствовавшаяся в начале вечера, прошла. За столом было шумно. Гости, по-видимому, уже вполне освоились, громко разговаривали, выпивали, с аппетитом закусывали.

Пьянее прочих казался Бубенко, бокалами для шампанского пивший водку. Развалившись на стуле, он туманным взглядом смотрел в потолок и, похоже было, разговаривал сам с собою.

За другим концом стола бородатый мужчина в штатском очень серьезно обсуждал что-то с Михаилом Михайловичем. Супруга секретаря дружески чокалась в это время с Алевтиной Ивановной.

Паша же по-прежнему был не в духе. Весь вечер он мало ел, ни с кем почти не разговаривал и казался вялым. Что-то с ним не так – смутно почувствовала Вера Андреевна.

Как, в сущности, странно устроена человеческая жизнь пришло ей в голову. Вот несколько часов назад они сидели с Пашей в аллее – никто здесь об этом не знает. Потом они расстались, и она не знает, что было с ним в эти несколько часов, а он не знает – что с ней. Теперь так много людей собралось здесь за одним столом, но никто ни о ком не знает, что было с ним даже еще сегодня. А у каждого позади, помимо этого сегодня, еще и целая жизнь – тысячи, тысячи дней радости, горе, страдания, мысли. И никто ничего не знает об этом, но все разговаривают, смеются. И находят это в порядке вещей – разговаривать о пустяках, смеяться вместе с человеком, о котором не знаешь ничего, кроме таких же пустяков. Никому не кажется это странным. Никого не пугает это одиночество, на которое обречены мы.

Вот Харитон – думала Вера Андреевна – вот он разговаривает с Григолом; очевидно они давно уже приятели, а она еще час назад об этом понятия не имела. А вот он замолчал, о чем-то думает, и она не может предположить даже – о чем. А все равно они считаются хорошими знакомыми, считается – они знают друг друга. Считается даже – она подает ему какие-то надежды. Даже Паша, похоже, так думает. И неясно, что ей делать теперь, чтобы эти надежды не подавать. Ах, все это так сложно. Люди, если задуматься, так всегда далеки друг от друга, так по-разному смотрят на вещи, так не могут никогда друг друга понять.

Алексей по-прежнему смотрел на нее.

"Ну, сколько же можно, – подумала Вера Андреевна. – Вот уже, кажется полчаса он смотрит на меня и молчит. Хочет, чтобы я подумала, будто за этим взглядом что-то скрывается – какая-то мысль или чувство? Но ведь я же знаю, какая мысль за этим скрывается. Совершенно ясная мысль: "вот скоро она обернется и увидит, каким задумчивым, пристальным взглядом я на нее смотрю; решит – должно быть, какая-нибудь мысль или чувство скрывается за этим взглядом; может что из этого и выгорит". Ровным счетом ничего из этого не выгорит. Ну, конечно, я вижу какой ты красивый, испорченный и самодовольный ребенок. Кому-нибудь, возможно, ты и нужен такой – красивый испорченный и самодовольный. Но уж никак не мне."

Вера Андреевна вздохнула и, наконец, повернулась к нему.

– Ну, как дела? – спросила она.

– Нормально, – ответил Алексей, и, видимо, сходу сообразив, что игра в солидные чувства не проходит, весело прищурился. – Вчерашним вечером, Вера, с тобой ничего необыкновенного не происходило?

– Нет, а что?

– Как что? Пятница, тринадцатое число, полнолуние – и все вчера. У меня в квартире весь день творилась какая-то чертовщина. Сначала соседский кот забрался в форточку и опрокинул фикус на подоконнике. После обеда приснился покойный дедушка – в матросской бескозырке и туркменском халате. А Харитоша – так тот вообще с потусторонними силами вчера общался. Не рассказывал он тебе? Ты спроси.

– Послушай, Алексей, – вдруг развеселилась и Вера Андреевна. – Но ведь тебе же должно быть хоть немного неловко после того, что ты говорил мне тогда, на танцах? Разве нет?

– Отчего же неловко? – удивился Алексей. – Совсем наоборот. Неловко людям, когда между ними что-нибудь недоговорено, не выяснено. А у нас с тобой все как раз и договорено, и выяснено. Отчего же быть неловко? Не вижу причины.

– В самом деле, не видишь?

– Не вижу, – покачал он головой. – И потом. Почему же ты тогда на меня не дуешься? Согласись, всякая девушка "после этого" непременно должна была бы на меня дуться. Разве нет? Давай-ка лучше выпьем, – улыбаясь, взялся он за бутылку шампанского. – Григол, Харитон! Отвлекитесь. Предлагаю тост за Веру Андреевну.

– Поддерживаем, – с мягким акцентом ответил Григол. Передай-ка сюда коньяку, Харитоша... Ваше здоровье, Вера Андреевна, – провозгласил он, поднимая стопку. – И за процветание городского библиотечного дела!

За столом в это время сделалось еще более оживленно. На огромном подносе горничная вынесла на террасу и аккуратно поместила посреди стола цельно зажаренного поросенка с огромным печеным яблоком во рту. Предоставив гостям возможность несколько минут полюбоваться блюдом, она вооружилась огромной вилкой о двух зубцах, длинным ножом и сноровисто принялась за разделку.

– Он не вызывает у вас неприятных эмоций? – настороженно разглядывая блюдо, ни у кого конкретно спросил Тигранян. – Я о поросенке. Конечно, я не ханжа, и раз уж по природе человек плотояден, вовсе не призываю питаться травкой. Но это уж, по-моему, прямо натурализм.

– Не нравится, не ешь, – отозвался Леонидов. – Ничего особенного – суровая правда жизни: более организованные существа пожирают менее организованных. Передай-ка туда поближе мою тарелку.

– Алексей, можно тебя на минуту, – вдруг громко позвал его Степан Ибрагимович.

– Ну вот, не вовремя, – огорчился Леонидов. – Сейчас иду!

Он допил шампанское и вылез из-за стола, на ходу утираясь салфеткой.

– Вас ждет еще сегодня один сюрприз, – напоследок таинственно сообщил он, приподняв указательный палец.

Перед чаем Степан Ибрагимович предложил всем желающим подышать свежим воздухом. Гости поднимались из-за стола, громко разговаривая и смеясь, выходили на улицу. Все были уже изрядно выпивши, многие брали фужеры с собой. К ступенькам на крыльце примеривались.

Вера Андреевна, встав из-за стола, встретилась глазами с Пашей, но и он, и жена его остались сидеть. На крыльце Харитон подал ей руку. После крепких напитков и хорошего ужина вечерняя свежесть казалась упоительной.

Сойдя с крыльца, они обогнули кусты шиповника и пошли по широкой освещенной луной лужайке, дальним концом своим подходящей к подножию огромных елей. Уже совсем стемнело. Гости в разных направлениях разбредались по усадьбе. Слышны были разговоры и смех.

– Харитон, – позвал вдруг кто-то позади них.

Они обернулись.

На скамейке за кустами шиповника сидели Степан Ибрагимович и капитан Мумриков вместе с женами. Они подошли к ним.

– Познакомь уж нас, пожалуйста, – вставая, улыбнулся Степан Ибрагимович,

– Знакомьтесь, – сказал Харитон. – Это Степан Ибрагимович Баев – начальник Зольского РО НКВД. Это Василий Сильвестрович Мумриков, – Василий Сильвестрович также поднялся, – зам. начальника РО НКВД. Это Вера Андреевна Горностаева – заведующая городской публичной библиотеки No 1.

– Рад познакомиться, – сказал Степан Ибрагимович, пожимая ей руку.

– Рад познакомиться, – повторил Василий Сильвестрович.

– Очень приятно, – снизу вверх, улыбаясь, протянули ей руки жены.

– Давно хотел увидеться с вами, – улыбался Степан Ибрагимович. – Много слышал о вас от Харитона, да и от других тоже. Ну, как вам здесь? Не скучаете?

– Нет, что вы, – сказала Вера Андреевна. – Все очень хорошо.

– У вас там, я видел, молодежная компания подобралась. Нравятся вам наши сотрудники? Григол, Алексей? Вы ведь не были знакомы.

– Не со всеми.

– Ну да, – улыбнулся Степан Ибрагимович, – Литературой они, похоже, не очень интересуются. В библиотеку к вам, наверное, кроме Харитона никто и не заходит. Не самый начитанный у нас народ, а, Василий Сильвестрович? Но вы не обижайтесь, их можно пока извинить – работы нынче невпроворот. Вот будет время поспокойнее, станут и к вам ходить. Кстати, никогда не мог понять, почему это у нас библиотека – No 1? Разве есть в Зольске другие библиотеки?

– Ни одной, – сказал Василий Сильвестрович.

– Странный он человек – этот Вольф, – покачал головой Степан Ибрагимович. – Единственной в городе библиотеке не мог придумать хорошего имени. Библиотека – это ведь не овощной склад. Была бы у нас, скажем, библиотека имени Чехова. Что вы о нем думаете, Вера?

– О Чехове?

– Да нет, о Вольфе. Вам он никогда не казался странным?

Вера Андреевна не успела ответить.

В эту секунду над усадьбой раздался громкий треск, потом как будто пальба, и над противоположной стороной лужайки забило несколько огненных фонтанов. Между фонтанами, веером рассыпая искры, завертелась мельница. Начался фейерверк.

Гости, бродившие по лужайке, остановились кто где, многие зааплодировали, послышались крики "ура!", а к скамейке подбежал сияющий Леонидов.

– Ну, что скажете, Степан Ибрагимович? По-моему, неплохо вышло. Полдня сегодня возился, – сообщил он Вере Андреевне. – Я ведь в Москве в пиротехнический кружок ходил при Доме пионеров; однажды чуть квартиру не спалил, было дело. Здесь инструментов не найти, но все равно, по-моему... Нет, правда, как вам?

– Смотри, тут тоже чего-нибудь не спали, – посоветовал Харитон.

Атмосфера на лужайке очень оживилась. Сделалось шумно. В довершение к фейерверку кто-то хлопнул пробкой шампанского и те, кто был с бокалами, затеснились вокруг.

Среди радостных восклицаний и смеха никто не услышал голоса колокольчика над калиткой. А между тем он прозвенел, калитка открылась, и в темноте у начала кирпичной дорожки возникли одна за другой несколько черных фигур.

Кто-то первый заметил их, разговоры, смех начали стихать, гости оборачивались, а от загадочных посетителей поплыли по усадьбе чуть слышные пока, едва различимые звуки.

– А-а, ну, вот они, – сказал Степан Ибрагимович. Включи-ка свет, Алексей.

Леонидов бросился к террасе, и через несколько секунд между деревьями вдоль лужайки зажглись четыре электрические гирлянды. Стало очень светло.

Это были цыгане: двое мужчин с гитарами, один со скрипкой, женщины в пестрых платьях. Степан Ибрагимович пошел им навстречу. И уже слышен был мотив, родившийся из первых неясных звуков. И уже слышно было – нельзя ошибиться – нарочито медленная, тягуче-томительная мелодия неминуемо и скоро должна распуститься в неистовый, безудержный цыганский танец.

Подойдя, Степан Ибрагимович взял за руку шедшую первой молоденькую и стройную – совсем еще девочку – цыганку, развернувшись вполоборота к ней, ступая боком, улыбаясь, прямо смотря ей в глаза, подвел цыган к притихшим гостям, провел их по лужайке; вдруг – хлопнул в ладони и, подняв над головою руки, прогибаясь грудью, улыбаясь, улыбаясь, медленно пошел перед ними, каждым движением своим предвещая и готовя бешеную пляску.

Первой – взявшись за концы тонкой шерстяной шали, пошла вслед за ним Марфа Петровна. Следом – с глазами, выпученными от восторга – Михаил Михайлович. Мелодия начала расти, пошла в разгон, с трудом уже сдерживая сама себя. Четверть минуты прошло, и она взорвалась – безумная, всепоглощающая, живем-однова цыганская удаль захлестнула лужайку. Пошло веселье.

С дюжину хмельных гостей, сбросив с себя минутное оцепенение, с хохотом бросились в круг, подпевая и крича что-то, смешались с цыганами, принялись заламывать руки, отчаянно топать ногами.

– Чавелла! – кричал Бубенко, всем телом выделывая удивительнейшие движения.

Жена его мелко семенила ногами и конфузливо улыбалась.

– Машенька, Сашенька, зачем сгубила молодца меня?! высоким сильным голосом выводил парнишка цыган. – Ай-ла-лай!

Усатый гитарист в шелковой оранжевой рубахе, в черном жилете, двое девушек с распу щенными волосами, окружили Степана Ибрагимовича. Толстый пожилой цыган, подпоясанный широким красным поясом, не отпуская гитары, с удивительной ловкостью отплясывал возле Марфы Петровны. Григол Тигранян с лихим криком бросился на колени перед молодой цыганкой, бил себя ладонями по пиджаку и хохотал. Девушка ослепительно улыбалась ему, изгибалась назад, дрожала плечами и грудью. Лаврентий Митрофанович Курош наяривал почему-то гопака.

И Василий Сильвестрович, и супруга его, и Алевтина Ивановна – все направились к цыганам.

– Вам нравится, Вера? – спросил Харитон. – Не хотите потанцевать?

– Пойдем, пойдем! – тянул их обоих за руки Леонидов.

– Вы идите, я здесь посижу, – покачала она головой. – Я что-то уже устала.

– Ну и ладно, – легко отступил Алексей. – Пойдем, Харитон. Когда еще с цыганками спляшешь?

Харитону явно не хотелось идти без Веры Андреевны, но, должно быть, он побоялся показаться навязчивым, и вдвоем с Леонидовым они направились к беснующейся толпе.

Глава 9. ОТЧАЯННАЯ ИСТОРИЯ

Вера Андреевна присела на скамейку. Она, и вправду, устала слегка. Обманчивая хмельная веселость быстро исчезала. Цыгане не поразили ее, и музыка почти не трогала. Она смотрела то на толпу, то на раскачивающиеся легко верхушки огромных елей, которые чернее казались самой вселенной, то на небо, где взгляд ее приковывала к себе полная луна. Было в этом сочетании безумного празднества людей с полночной строгостью природы что-то пугающее своим несоответствием. Так величаво-равнодушно к тому, что творилось у их подножий, покачивались вековые ели, так нереальна казалась эта пляска под бледною слепою луной.

Она подумала о Паше. С тех пор как за столом снова показалось ей, что что-то неладно с ним, всякий раз, случайно взглянув, замечала она, как в самом деле не похож он на самого себя. Что-то как будто затравленное появилось у него в глазах, что-то очень невеселое и чужое. Ей хотелось поговорить с ним. Она подумала – с ним почти всегда так просто и естественно бывает ей разговаривать. В общении же ее с Харитоном, она чувствовала, постоянно оставалось что-то двусмысленное, что-то неискреннее с обеих сторон, и потому утомительное.

Сменялись мелодии на лужайке. Вдруг пришел заунывный, тоскующий, бесприютный мотив. Протяжно поют цыгане, плачет скрипка в руках кудрявого скрипача. Но вот мелькнула из-под музыки озорная женская улыбка, значит, скоро опять – в разгон, в разгон! – и, кажется, бесы зримо обуревают толпу: крики, хохот несутся со всех сторон, самые невообразимые движения и жесты сливаются в пеструю круговерть.

Вера Андреевна устало прикрыла глаза.

Когда же она открыла их, перед скамейкой стоял Паша и глядел на нее очень серьезно.

– Как странно, – сказала она.

– Что странно?

Она не ответила, скользнула взглядом по его лицу и стала смотреть мимо.

– У вас случилось сегодня что-то?

Теперь уже Паша не ответил ей.

– Вы не поговорили там – на железной дороге? – спросила она тогда. – Насчет Эйслера.

– Поговорил.

– Ну и что же?

– Ничего. Они сказали, что действуют в рамках закона и в моей помощи не нуждаются.

– И что теперь будет?

– С кем?

– С Аркадием Исаевичем.

– Я думаю, его уволят.

Она вздохнула.

– Пойдемте в сад, – предложил он вдруг. – Это за домом. Я был там сейчас. Там очень тихо.

– Зачем?

– Просто так. Я вижу, вы устали здесь.

– Хорошо, пойдемте.

Они пошли.

За домом было темно, музыка постепенно отступала, и скоро послышалась тишина. Паша шел впереди.

– Как зовут этого мальчика? – через сколько-то времени спросила Вера Андреевна. – С которым Игорь подрался сегодня?

– Саша Шубин.

– Да, да, Шубин.

– Вы знаете его?

– Он ходит ко мне в библиотеку. А из-за чего они подрались?

Паша не сразу ответил.

– Из-за меня.

– Как это из-за вас?

– Его отец оказался врагом народа. Его разоблачили не так давно.

– Вот как. А причем здесь вы?

– Я подписывал справку для родственников. Он видел ее у своей тетки. Сегодня на классном часу они обсуждали прием в пионеры. От него потребовали осудить отца, но он не стал. Сказал, что случилась ошибка. А Игорь ответил, что никакой ошибки быть не могло, потому что иначе я отправил бы дело на доследование. В пионеры его теперь принимать не будут. Ну и подрались...

– Но ведь это безобразие.

– Что безобразие?

– Безобразие – требовать такого от десятилетнего ребенка.

Паша молчал.

– У мальчика и без того травма.

Паша вздохнул.

– Наверное... Но вы ведь понимаете – Павлик Морозов и все такое прочее. Знаете, какие у этих мальчишек жесткие понятия. Мне иногда Игорь – приходит из школы – рассказывает. Раз уж, Вера, такое время, как сейчас, оно одно и для детей и для взрослых.

– Все, Паша, кивают на время, когда хотят помириться с совестью. Вы-то ведь прокурор.

– Ну и что? Не могу же я опротестовывать решения октябрятских собраний?

– Что же вы можете, хотела бы я знать... Извините, добавила она через секунду. – По-моему, вы могли хотя бы поговорить с учительницей.

– По-моему, Вера, ничего страшного не случится, если даже его не примут в пионеры. В конце-концов, это дело их самих решать. Все люди вырастают и живут с какими-то травмами. Иначе даже не бывает. Мы с вами оба росли без родителей – ничего, выросли. Знаете, какие у меня в детстве случались травмы...

Он замолчал.

Яблоневый сад казался огромен, в темноте не видно было ему конца. Довольно долго они бродили молча между цветущими деревьями.

– Я что-то и вправду устала, – сказала, наконец, Вера Андреевна. – Мне кажется, я не очень приспособлена к подобным праздникам. Сначала было весело, а потом как-то... Я раньше тоже замечала: когда всем вокруг очень весело, рано или поздно мне становится не по себе. Знаете, я подумала сейчас там, за столом – я ведь ничего не знаю о вас – ни о вашем прошлом, ни о настоящем. У вас, должно быть, случилась сегодня какая-то беда, а я и представить себе не могу – какая. Также и остальные: люди считают друг друга знакомыми, друзьями, но никто ни о ком не знает ничего действительно важного. Всем почему-то кажется естественным такое вот общение: встретиться, придумав себе искусственный повод, поговорить о пустяках, ничего в действительности не сказать друг другу, посмеяться и разойтись. А разве это правильно? Если, например, я спрашиваю вас о каком-нибудь здании, и вы отвечаете, что оно вам знакомо: значит, вам известно, где оно расположено, сколько в нем этажей, кирпичное оно или деревянное, какого цвета. Вы не начнете же с того, что в левом окне у него разбита форточка, а на чердаке живет кошка. Люди же только это и знают друг о друге. Даже самые близкие люди. Вот они сейчас веселятся там, кивнула она головой в сторону лужайки, – пляшут, смеются. А я смотрела на них и думала, знаете, о чем. Ведь, наверное, у каждого из них были в прошлом такие моменты, в которые жизнь казалась им навсегда сломанной. У каждого человека бывают такие моменты. Это, может быть, смерть родных, или какой-нибудь отчаянный случай, жуткая история – когда кажется, вообразить нельзя, что возможно будет теперь еще радоваться чему-то и... и огорчаться чему-то, как раньше. У меня в юности был такой случай, еще в детском доме. Лучшая моя подруга, ее звали Света Василькова – однажды в бане перерезала себе вены ножом, и я первая увидела ее тогда: она еще выталкивала из себя фонтанчики крови. Тогда казалось мне, я ни за что уже не смогу жить, как все. Не смогу не думать об этом все время, забыть об этих фонтанчиках. А в действительности – ничего подобного: живу, как все, радуюсь, как все, думаю о чем угодно, а об этом как раз меньше всего. Вот так. И я вот думаю: если подойти к человеку в такую минуту, как сейчас, на лужайке – когда он смеется до слез – подойти и спросить: как же так? Ведь был же у тебя в прошлом день, после которого радоваться уже нельзя. Разве одна и та же жизнь может вместить в себя тот день и эту радость? Но, выходит, может. Как-то это все так странно устроено...

Паша вдруг остановился возле яблони, обернулся и посмотрел в упор на нее.

– Хотите, расскажу вам о таком моменте?

– Что?

– Ну, о моем "отчаянном случае"?

– Расскажите.

– Только это довольно длинная история. В двух словах не получится.

– Тогда давайте сядем. Я устала ходить.

Вера Андреевна села на траву под яблоней. Одной рукой опершись о землю, подогнула ноги и веером расправила юбку. Паша повременил несколько секунд, затем тоже сел по-турецки напротив нее.

– Она случилась, когда мне было одиннадцать лет, – сказал он. – Почему вы улыбаетесь?

– Знаете, мне почему-то трудно представить вас ребенком.

– Почему же?

– Не знаю. Скажите, а сами вы каким себя помните в детстве?

– Что значит, каким?

– Ну, мне кажется, у каждого человека остается о детстве какое-то самое главное чувство. Кто-то помнит себя озорным, кто-то – стеснительным, кто-то еще каким-то. Я, например, помню себя одинокой. Хотя были у меня подружки в детском доме, яснее всего я вспоминаю, как будто стою я у какого-то окна и плачу, прижимаясь к стеклу. И некому рассказать, почему я плачу. И плачу, кажется, именно потому, что некому рассказать. Вот это, по-моему, главное, что у меня осталось о детстве. А у вас?

– Не знаю. Так трудно сразу сказать. Я, в общем, тоже чувствовал себя одиноко. Лет до восьми – до прогимназии – у меня вообще не было друзей. От нашего хутора до ближайшей деревни было несколько километров.

– Но у вас был брат.

– Ну, а что брат? Брат был брат, – не очень вразумительно пояснил Паша. – Он был намного старше и никогда не смотрел на меня, как на равного... Ну, это неважно, впрочем, – сказал он, подумав. – Так вот, "отчаянный случай", "жуткая история", как вы говорите... – он помолчал. – Она случилась со мной летом 1916-го года. Мне было одиннадцать лет, я закончил тогда прогимназию в Ростове и вернулся домой. Война была в самом разгаре, но у нас на хуторе никто ею особенно не интересовался. Я, правда, с интересом читал военные сводки в журналах, если отец привозил их из города, но и только. Отец из призывного возраста уже вышел, брат еще не вошел. Мама в то лето была беременна, и жили мы, в общем, так же, как и всегда.

Я, помню, первый раз в то лето пошел по грибы. Есть такая примета в наших местах: первый раз идут по грибы, когда заколосилась рожь. Первые грибы так и назывались у нас колосовики. Помню, я уже возвращался домой, смотрел себе под ноги, палкой ворошил траву, как вдруг на одной хорошо знакомой мне опушке, подняв глаза, в нескольких шагах перед собой увидел сидящего под деревом человека в солдатской форме. Человек этот молча смотрел на меня, справа от него к дереву прислонена была винтовка, слева лежал объемистый дорожный мешок.

Я сразу понял, что это дезертир – в то лето много было разговоров о них в наших местах. Русская армия наступала, неся огромные потери, а война уже всем надоела. После наступления на Луцк в июне – там, говорили, была настоящая мясорубка – мимо нас лесами пробирались сотни народу. Если на хуторе у нас появлялись гости, обязательно рассказывалась история – либо как поймали у них в лесу дезертира, либо как дезертир у них в станице ограбил кого-то. Так что, хотя на вид человек этот был не очень страшный, я, глядя на него, прикидывал, в какую сторону лучше мне драпануть – мало ли чего можно было ждать от него.