Текст книги "Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе)"

Автор книги: Рустам Гусейнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 31 страниц)

– В шестнадцатом веке. Но не в двадцатом.

– А что же изменилось? Грамотность? Образованность?

– Именно грамотность. Именно образованность.

Отец Иннокентий усмехнулся, собрался было что-то еще возразить. Но в это самое время за окном послышался звук мотора.

Он вздрогнул вдруг, встал и подошел к окну. В наступивших сумерках, приближаясь, видны были дрожащие на неровной дороге всполохи фар. К церкви подъезжала машина. Обернувшись от окна, священник быстро взглянул на ходики на стене – времени было без двадцати девять. Он побледнел заметно.

– Что случилось, отец Иннокентий? – встревоженно спросил Евдоким.

Он вдруг бросился вперед, нагнулся, откинул коврик, лежавший возле стола, дернул за железное кольцо в полу и поднял крышку подполья.

– Полезайте, – коротко приказал он Евдокиму.

– Зачем? В чем дело?

Машина уже остановилась возле калитки, хлопнули дверцы.

– Полезайте! Быстро! – крикнул ему отец Иннокентий.

Евдоким растерянно поднялся с табурета, несколько секунд еще смотрел в искаженное лицо священника, наконец, опустил взгляд, заглянул в черную дыру под ногами и, согнувшись, полез вниз. Отец Иннокентий едва успел закрыть за ним крышку и пристроить обратно коврик, когда в дверь постучали.

Оглядевшись, он сообразил еще убрать в шкаф второй стакан с чаем и пошел открывать.

На пороге стояли двое – сержант и рядовой УГБ.

– Здесь? – не поздоровавшись даже, спросил сержант.

Отец Иннокентий покачал головой.

– Не приехал.

Они переглянулись между собой.

– Зачем же звонили?

– Он прислал письмо – обещал приехать. Я могу показать.

Они по очереди шагнули за порог, стуча сапогами, прошли в дом. Прикрыв за ними дверь, отец Иннокентий поспешил следом. Он вынес им из спальни письмо вместе с конвертом, подал сержанту. Сев на табурет Евдокима, тот принялся читать. Читал долго. Текст, по-видимому, оказался для него сложен. Читая, он шевелил губами, хмурил брови. Второй пристроился позади, заглядывал в письмо через его плечо.

Вдруг на глаза отцу Иннокентию попался саквояж Евдокима, стоявший на полу возле печки – на самом виду. Тогда он передвинул свободный табурет и сел таким образом, чтобы загородить его собой хотя бы от сержанта. Добравшись, наконец, до конца письма, тот посмотрел на часы.

– Может, еще приедет? – то ли спросил, то ли рассуждая сам с собой, произнес он. – Подождем?

Отец Иннокентий пожал плечами.

– Должно быть, он между поездами рассчитывал – Из Москвы и в Москву. Поэтому так точно время указал. Если бы теперь приехал, то назад бы уже не успел – на ночь бы остался.

Сержант задумался на некоторое время.

– Ну, хорошо, – сказал он, наконец. – Рассиживаться тут на авось времени у нас нет. Письмо мы это заберем, и вроде у вас еще какой-то материал на него имеется.

– Какой же еще материал? Все из письма ясно.

– Давайте тогда договоримся так. Если вдруг он все-таки приедет, вы оставляете его ночевать, а сами звоните нам – в дежурную или куда дозвонитесь – все равно. Мы сразу опять подъедем. И если завтра или когда там еще он приедет, сразу звоните. Отлучитесь как будто по делу. А не сумеете дозвониться, пошлите кого-нибудь с запиской – два слова всего: "встречайте Евдокима". Мы его на въезде в Зольск подождем.

– Хорошо, – кивнул отец Иннокентий. – Все ясно.

Спрятав письмо в планшет, сержант поднялся из-за стола.

– Ну, до свидания.

Они вышли в сени, и через несколько секунд уже шагали по тропинке к машине. Закрыв за ними дверь, отец Иннокентий без сил опустился на маленькую скамейку, стоявшую на крыльце. Обхватив руками голову, слушал как завелся и уехал автомобиль. Правильно ли он поступил, и, даже – почему именно он поступил так – он не ответил бы теперь.

Когда затих и исчез вдалеке шум мотора, он поднялся и пошел в дом. Не без труда в этот раз поднял тяжелую крышку подполья. Через несколько секунд над полом появилась голова Евдокима. Немного странным – как бы рассеянным – взглядом он посмотрел снизу вверх на отца Иннокентия. Вылез, встал возле стола, принялся отряхивать пыль с костюма.

– Н-да, – произнес он, наконец, покуда отец Иннокентий закрывал крышку. – Я-то перед вами в высоких материях распинаюсь... Что ж, и на том спасибо, что передумали, добавил он, помолчав.

Отец Иннокентий сел за стол, чуть дрожащими руками взялся опять за трубочку. Сел и Евдоким. Оба молчали довольно долго.

– Ваших взглядов, батюшка, я не разделяю, – сказал, наконец, отец Иннокентий и посмотрел Евдокиму прямо в глаза. Вы не понимаете и едва ли когда-нибудь сможете понять главное. То, что существует не во взглядах людей, не в образованности, не в догмах. То, что выше всяких споров, выше разума, выше, может быть, истины. Я не буду участвовать в том, что вы задумали. Я прожил свою жизнь в Православии, я служил ему так, как мог, и буду служить до смерти. Потому что Православие – это душа России. И вам не сделать эту душу иной – ни лучшей, ни худшей. Воспитать ее в расчетливой добропорядочности, заставить сверять свои порывы с наукой, с потребностями государства, с логикой, вам никогда не удастся. Эта душа останется такой, какая она есть. Уезжайте и больше не возвращайтесь сюда.

Евдоким посидел еще минуту молча.

– Ладно, – сказал он затем, хлопнув себя ладонью по колену. – Знаете, у евреев в Талмуде есть такой народный герой – Шимон Бар-Кохба – во II-м веке с римлянами воевал. Идя в атаку, он так молился: "Господи, можешь не помогать – только не мешай!" – Евдоким поднялся. – Вы все же подумайте, отец Иннокентий, – добавил он уже стоя. – Мистика – она ведь штука такая – в каждой бочке затычка. Как ее приладишь, так она и встанет – хоть выше разума, хоть ниже. Вот здесь мой адрес, достав из кармана, положил он на стол аккуратную, плотной бумаги карточку. – Надумаете чего – пишите.

Глава 35. КОНЦЕРТ

Эйслер давал прощальный концерт. Слушателей было немного несколько человек сидели на стульях и табуретах. Борисовы и Шурик – на потертом раскладном диване. Ближе всех к пианино сидел Жалов, слушал отрешенно. Комиссия железнодорожной прокуратуры закончила свою работу на зольской станции, а о решениях своих должна была объявить завтра.

Леночка Борисова – нарядно одетая, как всегда во время концертов, стояла рядом с пианино, по кивку Аркадия Исаевича приподнималась на цыпочках и переворачивала ноты. Заодно выполняла она и роль конферансье. Разложив ноты, Аркадий Исаевич наклонился к ней и что-то прошептал на ухо.

С очень серьезным лицом Леночка обернулась к публике.

– Фридрих Шопен, – объявила она. – Ноктюрн.

Грустный маленький ноктюрн Шопена Эйслер исполнил так, будто в несколько фраз уместил самое светлое, самое чистое, что было в жизни и бережно хранилось в душе каждого из слушателей его. За последним аккордом повисла небольшая пауза. Какая-то немолодая женщина, сидевшая в дальнем углу комнаты, отчетливо сена. Марья, жена его, нянчилась с их меньшой – ей аплодировали долго и искренне. Аркадий Исаевич какое-то время сидел лицом к клавишам – был еще там, в музыке. Затем, улыбаясь, как всегда, привстал со стула, обернулся и, приложив руку к сердцу, поклонился всем.

Не аплодировал только Жалов. К концу ноктюрна он как-то весь обмяк на стуле, опустил голову, слушал, закрыв глаза. Теперь он вдруг странно огляделся вокруг – словно бы только что очутился в этой комнате – затем встал со стула, сделал шаг к пианино и замер рядом с Аркадием Исаевичем. Аплодисменты потихоньку стихли, все стали смотреть на него. Жалов недоуменно развел руками.

– Что же это такое, а? – произнес он, ни к кому конкретно не обращаясь. – Я хочу сказать, что такое эта жизнь? Я не понимаю. Ведь это просто дерево, – дотронулся он до пианино. Лакированное дерево, немного меди, немного ткани или чего там еще. И просто пальцы – движение человеческих пальцев. Откуда же берется это? Ведь это большее, чем все это вместе. Вы понимаете? Это большее.

– Ну, что уж там большее? – улыбаясь, ответил ему Иван Семенович. – Звуковые волны, колебание воздуха.

– Причем тут волны, никакие это не волны, – почти что рассердился Жалов. – Ты не понимаешь. Это большее. Это не материя вообще. В этом все дело – что вот из такого сочетания материи получается не материя. Сыграйте еще, Аркадий Исаевич, попросил он, садясь на место.

Вера Андреевна была у себя в комнате – собирала вещи, прислушиваясь к музыке за стеной, поглядывала на часы, улыбалась иногда без видимой причины – сама с собою. В душе у нее от этих сборов, от погожего вечера за открытым настежь, но занавешенным окном, главное, конечно, – от новой жизни, которая ждала ее вот уже через час, когда она уйдет навсегда из этой тесной комнаты, было легко и радостно. Тревоги, несколько раз приходившей к ней днем – тревоги за Пашу, за то, что он может попасться – больше не было в ней. Может быть, что от светлой музыки, которую исполнял Эйслер все те полчаса, как вернулась она из библиотеки, Вера Андреевна точно знала, что все будет хорошо. Единственное, что беспокоило ее сейчас – не затянется ли этот концерт у Аркадия Исаевича, успеет ли он собраться. Эйслер уверял, впрочем, что собирать ему нечего, что соберутся они с Шуриком за пять минут.

Ей, собственно, и самой почти что нечего было собирать. Однако старенького чемоданчика, с которым когда-то прибыла она в Зольск, который все эти три года безвылазно пролежал у нее под кроватью, не хватило все же. Появились у нее за это время два новых платья, новые туфли, всякие безделушки, посуда. Так что пришлось ей сшивать узелок из старой наволочки. Дважды ходила она на кухню и в ванную за своими вещами, радуясь, что Борисовы сидят у Эйслера. Они ничего не сказали им до сих пор. Это было, конечно, не очень красиво, но она вовсе не представляла себе, что могла бы она отвечать на их расспросы.

Она присела за стол, открыла единственную тумбу его, выложила из нее скопившиеся там бумаги и всякие мелочи, стала разбираться. Тут были ее студенческие конспекты, чьи-то старые письма, открытки, театральные программки, карандаши, гадальные карты. Тут были дореволюционные журналы, которые читала она еще в детском доме – тонкое "Задушевное слово", толстый, в пестрой обложке "Детский отдых". Невольно она перелистывала их – на глаза ей попадались давно забытые, но сразу вспоминающиеся картинки, от желтых страниц пахло детством. Нужное откладывала она на край стола, остальное сбрасывала на пол. В руки ей вдруг попала знакомая тетрадь – старый дневник, который начала она в детском доме и немного писала еще в институте. Она раскрыла его наугад.

"30.05.1932. Сегодня удивительное звездное небо. Мне не хотелось сегодня в кино. Я сбежала от Валерки, лежала на траве в нашем парке и долго смотрела на него. Вот млечный путь. Кто-то мне рассказывал, что это – галактика, в которой мы живем, возле одной из ста миллиардов звезд. И все эти сто миллиардов – лишь незаметная песчинка среди ста миллиардов таких же галактик, среди бесконечности. Как же удивительно и странно все это. Какая здесь непостижимая тайна. И как удается человеку под этим небом воображать себя царем природы, способным все постичь и все изменить в мире? Какой вздорной кажется его самоуверенность под ним. Если долго смотреть на него, как завораживает, как притягивает оно к себе. И как одиноко представить себе, если оно мертво."

Эйслер играл "К Элизе", озорничал немного, добавляя от себя какие-то импровизированные вензеля. Судя по всему, он тоже был в хорошем расположении духа. Читая дневник, слушая, она вспоминая саму себя и ту весну, потом закрыла его, подумала секунду и положила с краю стола. На самом краю стола, помимо прочего, лежала большая овальная дыня, подаренная Леонидовым.

– Вера, можно к вам? – в эту минуту послышался вдруг голос из раскрытого окна, и в ужасе откинувшись на спинку стула, она завела глаза к потолку.

Господи, только не это. Только не теперь. Более некстати он и нарочно не мог зайти.

Не дождавшись от нее ответа, Харитон открыл дверь подъезда. На размышления оставались у нее секунды. Выпроводить его любым способом! Пообещать ему на завтра все что угодно. Она бросилась в коридор, решив почему-то, что лучше, если никто от Эйслера не выйдет на звонок, открыла дверь.

Харитон появился на пороге в форме, застегнутый, причесанный, аккуратный, как всегда. Только улыбнулся он ей чуть менее самоуверенно, чем обычно, и руки почему-то держал за спиной.

– Здравствуйте, Вера, – сказал он. – У вас тут сегодня концерт, я вижу.

– Харитон, извините, – сказала она решительно, – но вы не вовремя. У нас много народу, а я сейчас очень занята, и у меня к тому же жуткий беспорядок в комнате.

– Чем же вы так заняты? – поинтересовался он.

– Я разбираюсь в комнате. И... и мне еще надо сегодня написать отчет для отдела культуры, – неловко соврала она.

– Ничего не выйдет, Верочка. Прогнать вам меня не удастся. Отчет ваш может потерпеть. Да и заниматься подобной ерундой вам как-то уже не к лицу. Во-первых, мы обязаны обмыть ваше будущее депутатство. Во-вторых, у меня сегодня тоже большой повод меня повысили в звании. Перед вами теперь капитан Спасский.

– Я очень рада, Харитон, но давайте все это завтра отметим. Завтра я вам обещаю весь вечер.

– Завтра я не смогу, Вера, завтра я работаю в ночь. Я всего на полчаса. Даже меньше. Выпьем с вами два бокала шампанского: за ваш мандат, за мою "шпалу" – и я уйду.

Он развел руки из-за спины: в левой оказалась коробка конфет, в правой – бутылка шампанского.

"Господи, – вспомнила она вдруг, глядя на эту бутылку. Да ведь еще же это безумное пари с Баевым, – а она и забыла совсем. – Но неужели же он?.. А что если вправду?.."

Пораженная этой мыслью, она некоторое время молча глядела в глаза Харитону. Он истолковал это по-своему.

– Ну, вот и договорились, – кивнул он и шагнул в прихожую. – Я в самом деле ненадолго. С мамой сегодня опять неважно. Нельзя ее надолго одну оставлять.

Она все смотрела на него.

"Неужели? – не вмещалось у нее в голове. – Неужели он пришел меня отравить? Да нет, это бред какой-то, – ей вдруг стало смешно. – Но уж засыпать-то мне теперь никак нельзя."

На минуту она совершенно потерялась. Эйслер пикировал в каком-то неистовом аллегро. Прислонясь к стене, она все смотрела на Харитона. Он, наконец, даже в зеркало заглянул:

– Что вы на меня так смотрите?

– Нет, ничего, – покачала она головой, потом кивнула. Ну, хорошо. Но только на двадцать минут – вы обещали. Подождите, я хоть постель приберу.

Она вошла к себе в комнату, прикрыла дверь, огляделась, постаралась собраться с мыслями. Она затолкала чемодан обратно под кровать, спрятала узелок в шкаф, накрыла покрывалом постель. Все остальное как будто могло сойти за наведение в комнате порядка.

– Проходите.

– Ого, – сказал он, войдя. – Да у вас тут в самом деле уборка полным ходом.

– Садитесь, – пригласила она; освобождая пространство на столе, кое-что сдвинула к краю, кое-что бросила на кровать.

Харитон сел спиной к окну. Она – напротив него.

Все же он был не таким, как всегда. Может быть, что чувства ее были возбуждены, но ей казалось, будто и движения его были нерешительны, и говорил он как-то вяло, и в глазах его чудилось ей второе дно. Распечатав и положив на стол коробку с конфетами, он принялся открывать бутылку. Несколько стаканов стояло тут же на столе. Аккуратно вытащив пробку, он разлил в них пенящееся шампанское.

– Ну, что же, Вера, – сказал он. – Можно только гордиться знакомством с такой девушкой, как вы. Я поздравляю вас и желаю успехов на вашем новом поприще.

– Спасибо. Но, вообще, немного рано еще меня поздравлять. Я пока что и не кандидат даже.

Чокнулись. Харитон выпил свой стакан до дна. Вера Андреевна выпила половину, взяла из коробки конфету.

– Что с вашей мамой? – поинтересовалась она. – Опять беспокойна?

– Да. Спасибо, кстати, что помогли мне тогда. Она вспоминала о вас.

– Вы молодец, Харитон, что не бросаете ее. Я, по правде, очень вас за это уважаю.

Он взглянул на нее как-то странно.

– Я приходил к вам в воскресенье два раза, – сказал он. Хотел поблагодарить. Вас не было дома.

– Да, возможно, – немного рассеянно кивнула Вера Андреевна. – Очень много всяких проблем последние дни. Харитон, вы не могли бы ответить мне – если это не секрет, конечно – за что арестовали Вольфа?

– Не беспокойтесь. К отделу культуры это не имеет отношения. Он наломал в свое время дров по общественной линии по линии "Союза воинствующих безбожников". Вольно или невольно – это предстоит выяснить.

– Дело в том, что я давно его знаю. Поверьте, он человек совершенно безобидный. По собственному злому умыслу он ничего бы не наломал.

– Это вскоре выяснится, Вера, не беспокойтесь, – повторил он.

Она вздохнула.

– Да. Так, значит, у вас успехи по службе. Что ж, я рада. А ко мне сегодня Леонидов заходил в библиотеку. Разглагольствовал как раз по поводу вашей работы. Харитон, а вам не бывает жаль иногда, что вы ушли из архитектурного?

Он пожал плечами.

– Зачем жалеть о том, что изменить все равно невозможно? Никому не дано объять необъятное. Я считаю, что главное для человека – реализовать себя на том или ином месте. А на каком именно – не всегда и зависит от нас. Не мы выбираем время, оно выбирает нас.

– Да, время... Но понимаете, Харитон, мне кажется, для человека важно не только реализовать себя, но и видеть результаты этой самореализации. Я имею ввиду: архитектура – это творчество, это созидание с конкретными зримыми результатами. А в вашей работе какой же результат – человек за решеткой? Ну, если, разумеется, оставить за скобками – заслужил он это или нет.

– Вы не правы, Вера, – произнес Харитон довольно сухо. Результат моей работы – возможность созидания – целесообразного творчества для всех прочих.

– Целесообразного творчества... – повторила она задумчиво; потом кивнула сама себе и снова взялась за стакан. – Ну, что же. Я, в общем, тоже поздравляю вас, Харитон.

Харитон тем временем достал папиросы.

– Можно у вас курить? – спросил он.

– Курите.

Прикусив папиросу, он сосредоточенно охлопал себя по карманам.

– Спички забыл, – сообщил он озабоченно. – У вас не найдется?

– На кухне, – удивленно взглянула она на него.

– Вы не принесете?

Она не сразу ответила.

– Хорошо, – чуть улыбнувшись вдруг, кивнула она, встала и пошла в коридор.

На полпути в коридоре – перед дверью Аркадия Исаевича она остановилась на минуту, прислонилась спиной к стене.

"Неужели?! Неужели правда?" – стучалось у нее в голове.

Эйслер исполнял "Лунную сонату" – как раз закончил первую часть и выдержал небольшую паузу. Она невольно ждала продолжения – неизвестно было, как он продолжит. Бывало, он переходил прямо к третьей части – пропускал алегретто, потому что считал его лишним, эмоционально неадекватным.

– Это плохая музыка, – послышался вдруг в тишине за дверью голос Шурика. – Ее белогвардеец в "Чапаеве" играл.

Несколько слушателей засмеялись.

– Не говори глупостей, Шурик, – недовольно возразила ему Леночка.

– Тише, тише, – укоризненно произнес кто-то.

Будто в омут головой, будто навстречу смерти, Эйслер бросился в головокружительное престо.

Вера Андреевна вдруг рассмеялась – беззвучно и неудержимо; затем постаралась взять себя в руки, покачала головой, прошла на кухню, достала из ящика спички и вернулась в комнату.

Оба стакана были полны. Харитон стоял возле открытого окна. Она отдала ему спички и села на место. Он закурил.

"Вот бы незаметно подменить их," – думала она, глядя на эти стаканы. Пусть бы он заснул здесь. А они тем временем уехали. Но подменить казалось невозможно. И пить было никак нельзя. И почему-то было очень смешно.

Харитон курил, глубоко затягиваясь, стараясь дымить в окно.

Что же делать? Она как бы машинально взяла свой стакан, повертела его так и сяк, передвинула поближе к краю стола.

– Почему вы улыбаетесь? – щурясь от дыма, спросил Харитон.

– Да так... Я, в общем, рада, что вы зашли, – сказала она первое, что пришло ей в голову. – Я люблю шампанское, только пьянею быстро. Может быть, порежем дыню? Это мне Алексей сегодня подарил.

Недокурив немного, Харитон отодвинул в сторону занавеску, выбросил окурок в окно – и для этого на секунду повернулся к ней спиной. Тогда вдруг быстрым движением руки она сбросила стакан на пол. И он звонко разбился о паркет.

– Ах ты, Боже мой! – воскликнула она довольно натурально. – Это я, Харитон, за дыней потянулась. Наверное, уже опьянела. Ну, ничего – на счастье.

Поднявшись со стула, она открыла шкаф, достала оттуда какую-то тряпку, присев на корточки, стала вытирать шампанское, собирать осколки. Краем глаза она видела, как, застыв на месте, Харитон следил за ней.

"А вдруг у него еще есть, – думала она, незаметно улыбаясь по-прежнему. – Больше не буду выходить. Пусть отложит до другого раза... А Степан Ибрагимович, надо признать любопытный в своем роде мерзавец. Надо же было такой эксперимент поставить – не каждому и в голову придет. Что же однако он мог сказать ему? Угрожал, шантажировал? Я бы, пожалуй, действительно никогда не подумала, что ему это окажется так просто. Что-то же он чувствует ко мне. По-крайней мере, я ему нравлюсь. А, может, еще я все это придумала? Может, он, правда, просто так пришел?.. Ладно, все равно уже – пусть сами теперь разбираются. Какое счастье, что больше никогда их не увижу."

Распрямившись, она высыпала собранное стекло в попавшуюся на глаза картонку, перекинула влажную тряпку через спинку кровати, села на место и пододвинула к себе чистый стакан.

Харитон так и не сдвинулся с места. Смотрел сквозь нее не своим взглядом.

"Да нет, – решила она, мельком взглянув на него, – не придумала."

– А что вы так стоите? – спросила она, пожав плечами. Давно бы уж порезали дыню. Вы не хотите налить мне еще шампанского? Давайте выпьем за вас, Харитон, за ваши успехи, и на сегодня – все. У меня, правда, больше нет времени.

Тогда он, наконец, шагнул к столу, взялся за бутылку, налил ей.

– Впрочем, ладно, я сама порежу, – решила она; приподнявшись, отыскала среди посуды нож, придвинула к себе дыню, отрезала два больших ломтя, положила их на тарелки, одну передала Харитону. Белоснежная сочная мякоть выглядела очень аппетитно.

Харитон почему-то все не садился.

– Ну, я желаю вам дальнейших успехов по службе, – сказала она. – И не только по службе. Чтобы все у вас было хорошо.

Она протянула к нему стакан снизу вверх. Рука его заметно дрожала, когда он чокался с ней. Он снова выпил стакан целиком. Вера Андреевна снова отпила половину, обеими руками взяла ломоть дыни. Дыня оказалась сладкая-сладкая. Она и не помнила, когда последний раз ела ее.

– Что ж вы стоите, Харитон? – едва нашла она паузу сказать ему. – Садитесь, кушайте. Вкусно.

Но он не садился. Он сделался вдруг очень задумчив, достал еще папиросу, прошелся по комнате.

Через минуту у нее в руках осталась только ломкая корка. Ей захотелось еще – она снова придвинула к себе дыню, потянулась к ножу. Но взять его не успела.

Две теплые ладони в эту секунду вдруг сомкнулись у нее на шее и намертво сжали ее. Харитон, оказавшийся как бы случайно у нее за спиной, бросив папиросу на пол, схватил ее сзади за горло и, с силой притянув на себя, прижал к спинке стула. Она рванулась было, но он держал ее крепко. Холодный темно-серый ужас мгновенно разлился по ее телу. Сразу стало очень больно, она задохнулась; попыталась и не смогла выдавить из себя ни звука.

"Почему до сих пор не сказала ему правды?!"

Пару раз она попробовала еще рвануться, попробовала выскользнуть вниз, схватилась пальцами за его манжеты – все было тщетно – руки его оказались сильными.

– Простите, Вера, – вдруг услышала она совершенно спокойный голос. – Я не хотел, поверьте. Так получилось.

И тут же силы стали оставлять ее. В глазах помутилось.

"В любезное его сердцу небытие," – мелькнуло еще почему-то в голове ее.

Руки ее сами собой что-то поискали вокруг, но едва только коснулись края стола и тут же повисли.

Все изменилось в ту же секунду. Она полетела куда-то в темноте, время мелькнуло назад. И вдруг она опять родилась. Женщина с веселыми глазами взяла ее на руки, подняла к лицу...

Харитон подождал еще полминуты на всякий случай. Потом осторожно разжал ладони, подхватил уже безжизненное тело, сложил ее руки на столе, придвинул стул вперед до упора.

Она осталась сидеть. Будто бы заснула за столом, голову опустив на руки. Тяжело дыша, он минуту смотрел на нее. Потом поднял с пола папиросу, не без труда закурил.

Какая-то воздушная прозрачная музыка лилась из-за стены. Быстро и жадно затягиваясь, он огляделся вокруг и открыл створку шкафа. Обнаружив там сшитый Верой Андреевной узелок, перевернул его и вывалил внутрь шкафа все, что было в нем. Затем засунул в узелок коробку конфет, оба стакана, осколки, собранные Верой Андреевной, влажную тряпку, бутылку шампанского, предварительно закупорив ее пробкой. Еще раз внимательно огляделся. Подойдя к двери, тихонько запер ее изнутри, выключил свет, взял узелок. Подойдя к окну, отдернул занавеску, последний раз взглянул на Веру Андреевну, едва освещенную лунным светом, и выпрыгнул из окна на улицу.

Он выбросил узелок в мусорный бак, стоявший у выхода со двора.

Глава 36. ГЛАВНЫЙ

До этого дня лишь однажды приходилось ему убивать человека. Но это было совсем другое. Прошлым летом Баев попросил его лично пристрелить в камере одного упрямца некоего Холкина – председателя совхоза имени Карла Маркса. Тот в течении трех месяцев, несмотря на обильное применение специальных методов допроса, несмотря на то, что арестовали уже и жену его, и дочь, что охранники раздевали и лапали при нем их обеих, наотрез отказывался подписывать что-либо и все грозил вывести на чистую воду "фашистское гнездо баевских прихвостней". Баев опасался его, кажется, потому, что совхоз его был из обложенных лично Степаном Ибрагимовичем продуктовой данью, и при случае тот действительно мог, вероятно, выдать на Баева кое-какой компромат; и при случае, опять же, мог этот компромат прийтись кому-нибудь ко двору. К тому же, выяснилось случайно, что один из надзирателей в тюрьме, был родом из того же села, что и Холкин, чуть не из соседнего дома, и Баев решил, очевидно, от греха подальше не связываться с ним.

Войдя тогда в одиночную камеру к Холкину, валявшемуся на полу после очередного допроса, Харитон без лишних слов пустил ему пулю в лоб. Оформили все, как попытку Холкиным нападения на него с целью захвата оружия. Никаких особенных эмоций Харитон не ощутил в себе.

Да, по правде говоря, и теперь – после двух убийств за один день – ничего сверхъестественного не творилось у него в душе. Было чувство словно бы физической нечистоплотности, и была еще во всем теле неожиданная усталость. Иногда его пошатывало слегка. Хотелось вымыть руки и выпить стаканчик водки.

Все же прочие чувства, происходившие от былых его симпатий к Вере Андреевне, он сумел подавить в себе усилием рассудка еще пару часов назад. Да, Вера была красивая и умная девушка, но раз случилось так, что вместе им быть не судьба, нужно просто вовремя уяснить себе, что в мире есть еще много красивых и умных девушек. И лучше пожертвовать одной из них, чем погубить себя вместе с ней.

"Все же отравить или застрелить – это как-то проще, размышлял Харитон, шагая уже по Советской. – Главное, что сам к человеку не притрагиваешься. Приличнее как-то, – припомнил он словцо Степана Ибрагимовича. – Ну, что сделано, то сделано."

Надо сказать, что о Зинаиде Олеговне к этому времени он уже и вовсе не вспоминал. Если до сих пор сохранялось в нем какое-то чувство от утреннего убийства матери, то это было чувство облегчения. О предстоящей возне с похоронами, о том, что остался он теперь один на один с хозяйственными заботами, положил он себе размыслить после.

Когда проходил он по Советской мимо "Прогресса", как раз закончился последний сеанс, и из бокового выхода кинематографа на улицу вываливалась толпа. Он остановился на минуту, чтобы пропустить ее и не толкаться. Стоя под фонарным столбом, думая о своем, механически поглядывал на народ. Люди выходили почти все оживленные, радостные, разговаривая друг с другом, смеялись. Мелькнула ему в толпе и пара знакомых лиц. Вот это, кажется, прошел в компании мимо него сосед по подъезду. А вот эта девушка... Стоп. Что-то неясное еще в первую секунду заставило его вздрогнуть. Вот эта девушка... Она вышла из кинотеатра одна и пошла в сторону Парадной. Несколько мгновений было у Харитона, чтобы вглядеться в ее лицо. Где он видел ее? Ну, да, да! Это же она – Елена Бруно. То есть, какая еще, к черту, Бруно; ну, та, та самая, которая была на кладбище под окном его кабинета в пятницу, в полночь.

Первое яростное движение Харитона было броситься к ней, схватить ее за руку, крикнуть ей в лицо... Но что именно крикнуть? Да и стоит ли кричать? А не разумней ли для начала проследить за ней, узнать, где живет она, выяснить, наконец, кто она такая, как могла проникнуть тогда на кладбище?

Шагах в тридцати Харитон пошел вслед за ней по Советской. Девушка шла не быстро, не медленно – спокойным шагом, не оборачивалась. Одета она была в нарядное черное платье с юбкой-колоколом от тонкой талии до колен. В руке несла белую лакированную сумочку. Каблучки ее туфель цокали по тротуару. Покуда шли они по Советской, он мог не опасаться, что она заметит его – кроме них на улице было еще довольно народу. Но в конце ее, свернув на Желябова, они оказались одни, и Харитон на всякий случай еще поотстал.

Чем далее, тем более становилось однако похоже, что шла она туда же, куда и сам он до встречи с ней. Желябова, Кирова, и точно – махнув сумочкой, девушка свернула в Краснопролетарский переулок. Возле дверей райотдела он почти догнал ее. Несколько секунд повременив, открыл дверь и увидел, что, пройдя охранника, она уже поднимается по лестнице. А охранник, увидев Харитона, весь так и подался к нему, перегнулся через барьер. Это был тот самый охранник, к которому подходил Харитон после того, как битый час напрасно проискал ее на кладбище.

– Товарищ старший лейтенант, вы тогда спрашивали о женщине, про женщину, тот раз, ночью, – забормотал он тихонько, оглядываясь на девушку, миновавшую уже лестничный пролет. Она, она самая, – покивал он головой ей вслед. – Вы уже ушли тогда, а она выходила – вы просили, я запомнил – в половину четвертого вместе с товарищем Леонидовым. И сейчас у ней от него пропуск.

– Я понял, – кивнул ему Харитон и быстро пошел по лестнице.

Вслед за цоканьем каблучков, он поднялся на третий этаж, пошел по коридору, свернул за угол, и успел увидеть еще, как закрылась за ней дверь леонидовского кабинета. Больше сдерживать себя не было нужды. Быстро подойдя к двери, он с силой распахнул ее. Распахнув, увидел, что Леонидов сидит, развалясь, за своим столом, а девушка прикуривает папиросу, стоя напротив него. Оба они обернулись навстречу ему.