Текст книги "Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе)"
Автор книги: Рустам Гусейнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)
Она забыла обо всем, откинула одеяло, спрыгнула с постели и через секунду стояла возле него. Он обнял ее одной рукой за плечо и чуть отвел от окна. В ужасе прижав ладони к лицу, она смотрела на черную машину всего в нескольких метрах от них, тускло поблескивающую в лунных лучах. Одинокий человек в форме стоял, прислонясь к машине спиной, курил папиросу и зачем-то шарил глазами по окнам дома.
– Господи! – вырвалось у нее почти беззвучно. – Какое счастье, что вы у меня.
– Они могут взять Надю, – как-то совсем без эмоций прошептал он в ответ. – Они, бывает, делают так, когда не находят человека – берут заложников. Если возьмут ее, я должен буду выйти. Я не могу подставлять ее вместо себя.
– Нет, нет! – замотала она головой и каким-то судорожным усилием мозга нашла, показалось ей, подходящий аргумент. – Они же могут все равно не отпустить ее, и Игорь тогда останется один.
Он ничего не ответил ей. Человек с бегающими глазами в это мгновение остановился вдруг взглядом на их окне. Казалось, что смотрел прямо на них. И, хотя, конечно, не мог он разглядеть их в темной комнате, она невольно прижалась плотнее к Паше, как бы закрывая его от этого взгляда. Человек щелчком отбросил окурок, сплюнул на землю, открыл шоферскую дверцу и сел в машину.
Они долго стояли так у окна, замерев. Полупрозрачные тени облаков то исчезая, то появляясь, скользили вокруг луны. Ее не стесняло теперь вовсе, что полуодетые стояли они рядом, почти прижавшись друг к другу. Он был уже не чужой ей, и важно для нее сейчас было только одно – не отдать его этим людям. Но с ужасом чувствовала она, что не сможет удержать его, если Надю возьмут.
Так неужели все это – та ночь под дождем, и этот вечер, и все ее чувства – все было только для того, чтобы вот теперь он исчез из ее жизни – может быть, навсегда?
"Нет, Господи, нет! Пожалуйста, нет!" – в отчаянии молилась она про себя.
Прошло, наверное, полчаса. Но вот, наконец, послышались шаги в подъезде. Паша стоял чуть сзади нее. Вдруг она почувствовала, как одновременно слегка коснулся он ладонью талии ее, губами – волос на затылке. Она обернулась, он улыбался ей, и на секунду опустив веки, словно бы молча повторил ей: "Все будет так, как должно быть. Не беспокойтесь." И, кажется, на всякий случай попрощался с ней.
Но уже открылась дверь подъезда, из нее вышли двое человек в форме, быстро прошли к машине, разом почти распахнули дверцы. Нади не было с ними. Взревел мотор, дверцы хлопнули, машина рванула с места.
Часы за стеной у Эйслера пробили трижды. Луна отражалась в его зрачках, когда, обняв его, она шептала:
– Я люблю тебя. Я поеду с тобой куда угодно. Я люблю тебя. Мы завтра же уедем из этого города, и все теперь будет хорошо.
И губы его, когда он целовал ее, были чуть соленые от ее же слез. И пока глаза ее оставались открыты, луна за окном плыла по кругу среди облаков.
Глава 28. ЧИСЛО
Стоя на балконе своей квартиры, облокотившись о перилла, Харитон курил бог знает какую уже подряд папиросу, щурился от солнечного света и едкого дыма. В табачном дыму, который глотал он с жадностью тонущего человека, была единственная отпущенная ему этим утром радость. Как льдинки, прикладываемые к ожогу, папиросы притупляли боль в мозгу, сизый дым нестойкой пеленой укутывал, казалось, воспаленные кончики нервов.
В это утро не было у Харитона весны, солнечное небо было серым и тусклым. Жизнь представлялась ему в виде смрадной канализационной трубы, выхода из которой нет.
Выхода действительно не было – теперь он уже ясно понимал это. Конечно, он всегда знал, что все его дружелюбные отношения с Баевым – фикция – всего лишь удобная для начальника форма общения с подчиненными, когда можно с одной стороны приказывать, с другой – рассчитывать на неофициальную помощь вот так, как теперь. Точно также Баев держал себя и с Тиграняном, и с Мумриковым, и со всеми другими – изображал из отдела коллектив единомышленников. И точно также, как его, и всех других он готов продать при первой необходимости. Все эти разговоры – о том, будто кто-то хочет подкопаться под него, воспользовавшись бредом его больной матери – полная ерунда, разумеется. Никто в Зольске на это никогда не решился бы, а, если б и решился, ничего бы из этого не вышло без желания самого Баева. Понятно, что Степан Ибрагимович просто-напросто, не очень и завуалированно даже, угрожал ему. Но вот в чем можно было не сомневаться – в том, что угрозы его пустыми не бывают.
Одно только оставалось Харитону не вполне ясным – для чего в действительности Баеву нужно убрать Веру. Не может этого быть, чтобы из-за выборов. Не может быть уже хотя бы потому, что настоящей причины Баев ему, конечно, никогда не сказал бы. В играх, которые он ведет, он держит людей за пешки. Лишнего знать никому не надо; и по большому счету он прав – потому и сидит он здесь столько времени, что всегда знает больше других.
Но какая же однако может быть причина. Бубенко? Это уж просто бред. Бубенко, конечно, на зольском уровне не пустое место – просто так его, скажем, не прихлопнешь, если бы возникла нужда. Но чтобы Бубенко попер против Баева – когда сам Баев во всеуслышанье объявил Веру Андреевну кандидатом в депутаты – это уж, извините, сказочки. Быть этого не может.
Да, что-то во всем этом совсем другое. Совсем другое. Какая-то большая игра, которую затевает Баев. Почему так поспешно арестовал он Вольфа? Зачем пригласил Веру Андреевну на этот день рождения? Тогда, перед чаем, их не было за столом Баева, Свиста и Веры Андреевны. О чем разговаривали они, если разговаривали? Почему вдруг ни с того, ни с сего возникло это депутатство? "Погорячился"? Глупости это. В таких делах Баев не горячится. Не просчитав на десять ходов вперед, никогда бы он не сделал этого. Скорее всего, считал, но в чем-то просчитался. И вот теперь ему поручено исправлять просчеты.
Он полез за очередной папиросой. Но рука его ошиблась карманом. Папиросы лежали в правом нагрудном кармане, а он расстегнул левый и, запустив в него пальцы, нащупал там сложенный вдвое конвертик. Достав его из кармана, он аккуратно раскрыл его. Внутри лежала аптекарским способом сложенная бумажная подушечка – размером с пятак. Внутри двойного слоя бумаги прощупывалось немного порошку.
Какие-то шальные бесполезные мысли мелькнули у него в мозгу. Подсыпать Баеву, выпить самому... А в сущности, это ведь и есть его выбор сегодня – либо убить Веру Андреевну, либо себя самого. Если он откажется выполнить спецоперацию, Баев его уничтожит – это как дважды два. Спасет ли он этим Веру Андреевну? Едва ли. Даже наверняка, что нет. Если Баеву это оказалось нужно, так или иначе он этого добьется. Значит, выходит даже, что реальный выбор у него таков: либо гибель Веры Андреевны, либо их обоих. Вот именно так в действительности.
Но как можно представить это себе?! Чтобы своими руками он отравил Веру. Это... Это просто невозможно.
Харитон зажмурился на секунду, потом положил конверт обратно в карман и, так и не достав папиросы, вернулся в гостиную.
Эту небольшую двухкомнатную квартиру он получил от НКВД зимой. Состояла она из двух смежных комнат – спальни Зинаиды Олеговны и гостиной, где на диване спал он сам.
В гостиной помимо дивана стояли: круглый обеденный стол под матерчатым абажуром посреди комнаты; резные – буфет и комод вдоль стен. Стены гостиной были самим Харитоном недавно оклеены бежевыми в цветочек обоями. Когда в субботу после дня рождения они шли сюда втроем с Верой Андреевной, Харитон не без волнения думал о том, как понравятся ей эти обои, эта мебель, эта квартира. Ведь, может быть, через некоторое время он предложит ей жить здесь. И, когда войдя сюда, она огляделась быстро, он следил за ней. И показалось ему, что ей понравилось.
Пройдясь по комнате туда и сюда, Харитон понял, что думать обо всем этом больше ему нельзя – иначе можно свихнуться. Во рту у него пересохло от папирос. Он присел за стол и из хрустального кувшина с серебряным ободком налил себе в стакан розового морса.
В это время открылась дверь в спальню, и в гостиную, услышав, должно быть, шаги Харитона, вошла Зинаида Олеговна. Она, по-видимому, проснулась недавно, была все в том же грязном вишневом халате, в котором появилась на дне рождения у Баева, и в руке перед собой держала почему-то писчий лист бумаги. Подойдя к столу, она встал напротив Харитона и в упор уставилась на него сверху вниз с какой-то напряженной торжественностью во взгляде. Минуту, не меньше, стояла она так молча. Харитон не смотрел на нее, пил морс.
– Сын мой, – сказала она, наконец. – Я сочла число зверя.
– Мама, – устало поморщился он. – Оставь меня в покое, пожалуйста.
– Сын мой, – повторила она. – Понимаешь ли ты, что я говорю тебе? Я сочла число зверя.
– Ну, я поздравляю тебя, – рассеянно пробормотал он. Хочешь морсику, мама?
Тогда она молча положила на стол перед ним лист бумаги, и волей-неволей Харитону пришлось заглянуть в него. Аккуратным учительским почерком на листе этом было написано следующее:
А Б В Г Д Е ? Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Ъ Ы Ь Э Ю Я
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 1819 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Г Е Н Е Р А Л Ь Н Ы Й С Е К Р Е Т А Р Ь Ц К В К П (б)
4+6+15+6+18+1+13+30+15+29+11 19+6+12+18+6+20+1+18+30 24+12 3+12+17
148 + 130 + 36 + 32
И О С И Ф В И С С А Р И О Н О В И Ч С Т А Л И Н
10+16+19+10+22 3+10+19+19+1+18+10+16+15+16+3+10+25 19+20+1+13+10+15
77 + 165 + 78 = 666
Некоторое время Харитон молча изучал написанное. Голова его работала туго, мысли были далеко от желтоватого листка с сальным пятном в нижнем углу. В каком-то странном оцепенении он начал даже складывать числа в уме.
"148, 278, 314, секретарь, – думал он почти незаметно для самого себя. – Лиза – тоже секретарь. Странная, вообще говоря, должность – генеральный секретарь – что-то вроде начальника над машинистками."
Затем на секунду вся эта арифметика показалась ему даже забавной.
– Тут у тебя ошибка, мама, – сказал он, улыбнувшись кисло. – Ты "б" забыла посчитать.
– Никакой ошибки, – энергично покачала она головой. – "Б" нарочно в скобках – это знак, чтобы не считать ее. Сталин зверь, вышедший из земли.
И только тут Харитон, наконец, очнулся. И моментально похолодел спиной.
– Ты что такое говоришь? – прошептал он.
– Сталин – зверь, – повторила она с пафосом и потрясла над головой оттопыренным указательным пальцем. – Он зверь второй вышедший из земли. А действует он со всею властью первого зверя, вышедшего из моря, и заставляет всю землю и живущих на ней поклоняться первому зверю, у которого смертельная рана исцелела. И дано ему вложить дух в образ зверя, чтобы образ зверя и говорил и действовал так, чтобы убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя. Первый зверь – это Ленин, сын мой. У него была смертельная рана, которая исцелела.
Харитон сидел бледный и дрожащими пальцами рвал в клочья исписанный ею листок. Она как будто даже не замечала этого.
– Да, сын мой, да! Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть. Я – твоя мать – сочла число зверя, и мне все теперь стало ясным. Вот большой красный дракон с семью головами и десятью рогами, и на головах его семь диадим. Хвост его увлек с неба третью часть звезд и поверг их на землю. Низвержен был великий дракон, древний змий, называемый диаволом и сатаною, обольщающий всю вселенную, низвержен на землю. Веселитесь, небеса и обитающие на них! Горе живущим на земле и на море! Потому что к вам сошел диавол в сильной ярости, зная, что немного ему остается времени. Сын мой, сын мой! Ты служишь красному дракону, и звезда на челе твоем – из тех, что увлек он хвостом на землю!
Все более и более возбуждаясь, Зинаида Олеговна зашагала по комнате – от двери к балкону. Харитон чувствовал, как постепенно откуда-то из глубины издерганного разума словно черная пелена – какое-то неукротимое, неподконтрольное, даже и незнакомое ему до сих пор бешенство вскипает и захватывает его.
Больше он не намерен ее терпеть.
– Сын мой, очнись! Пойми – Господь никогда не простит мне, если не вырву я тебя из объятий сатанинских. Время близко, Харитон, время очень близко. Скоро все мы предстанем на суд. Спросит тебя Господь – разве не знал ты, что за власти ты служишь? Разве не в силах твоих было отречься от нее? Что ты ответишь Ему?
Это же из-за нее, юродивой, в кармане у него лежит теперь этот конверт. Это она идиотской выходкой своей дала возможность Баеву шантажировать его.
– Озеро серное, огненное уготовано всякому, кто служит ей. Кто поклоняется зверю и образу его и принимает начертание на чело свое, тот будет пить вино ярости Божьей, вино цельное, приготовленное в чаше гнева Его. И не будут иметь покоя ни днем, ни ночью поклоняющиеся зверю и образу его. Страшная участь ждет тебя, Харитон, а я твоя мать, и не могу смириться с этим. Должна я спасти тебя. Должна спасти. Должна! – на ходу, заломила она руки над седыми космами. – Я пойду еще к бесовским начальникам твоим, я плюну в лицо этим слугам сатанинским, раскрою перед ними число зверя, заставлю рычать их крестным знамением! Я добьюсь, чтобы отступились они от тебя.
Что-то изнутри душило Харитона.
– Выпей морсику, мама, – с особенным выражением произнес он, дрожащей рукой взялся за кувшин, налил стакан до краев.
Бег ее по комнате делался все быстрее. Она уже постанывала, запрокидывала голову вверх, и он знал – в таком состоянии ничего не видела вокруг. Он расстегнул от ворота две пуговицы на кителе, расстегнул и пуговицу на нагрудном кармане, достал конвертик, вынул из конвертика бумажную подушечку, развернул и ее. Дрожащим мизинцем он разделил пополам горку белого порошка, хранившегося в подушечке, мизинцем же подтолкнул одну половину к краю бумаги и высыпал в стакан с морсом. Порошок бесшумно растворился в розовой жидкости. Он аккуратно завернул и спрятал оставшуюся половину обратно в карман. Затем встал со стула и остановил ее за руку у стола.
– Выпей морсику, мама, – повторил он, взял стакан и подал ей.
Она смотрела на него, тяжело дыша. Он вложил в ладонь ей стакан и поднес ко рту. Она не сопротивлялась, стала пить большими глотками, розовая тонкая струйка вытекла к ней на подбородок.
Он принял из рук ее и поставил пустой стакан обратно на стол.
– Иди, полежи, – сказал он ей. – Успокойся, все будет хорошо. Я отрекусь, покаюсь, обязательно. Ты сочла число, все теперь будет хорошо. Идем, идем, – тянул он ее за руку.
Обычно она слушалась его в такие минуты, если только не упускал он момент и выбирал правильные интонации. Она пошла за ним. Он завел ее в спальню, уложил на постель, сунул ей в руки открытую на последних страницах Библию, лежавшую на тумбочке.
В двери он обернулся на секунду. Она лежала неподвижно, глядела в книгу, но нельзя было понять, читает ли.
Харитон вернулся на балкон, и, облокотившись о перилла, безо всяких мыслей механически выкурил еще две папиросы подряд. Достал было и третью, как вдруг одна мысль поразила его. Ведь кто-то каким-то образом подслушал тогда, накануне пятницы, то что болтала она в этой комнате. Кто-то передал этой Бруно ее слова. А что, если и теперь?
– Все, все, – шептал он сам себе. – Если теперь пронесет, то уже все – отмучился.
Нет, не отмучился, еще ведь Вера Андреевна – тут же снова накатило на него. Не думать об этом – приказал он сам себе. Вдруг словно бы встряхнулся, посмотрел на часы и выбросил папиросу с балкона.
Давно пора было идти на работу. На ходу застегнув верхние пуговицы на кителе, он прошел через гостиную, присев на стул в прихожей, намотал портянки, сунул ноги в сапоги, взял портфель и вышел из квартиры.
Глава 29. УТРО
Сегодня утром он проснулся счастливым. Проснулся рано рассвет едва успел напоить комнату молочным воздухом. Колыхались слегка занавески на окне. Со двора сыпался утренний птичий гомон.
Вера еще спала, и, приподнявшись на локте, он смотрел на нее. Как прекрасно было ее лицо во сне. Не было на нем и следа той бессмысленной маски, которую обыкновенно надевает природа на спящего человека. Лицо ее было покойно и светло. Он смотрел на нее, и сердце его трепетало от нежности и любви к ней. Ему хотелось только одного – охранять этот покой, этот свет; жизнью своей, душой, телом прикрыть его от озверевшего мира.
Потом она проснулась – просто в какую-то секунду открыла глаза. Он знал – этот первый миг после сна иногда больше может сказать о человеке, чем годы разговоров. Она проснулась, увидела его и улыбнулась ему, как ребенок – чуть робко, чуть стыдливо, удивленно чуть-чуть. И он поцеловал ее улыбку кончиками губ коснулся ее, кончиками губ обошел вокруг, страшась уколоть ее щетиной. Тогда глаза ее снова закрылись, губы потянулись навстречу ему. Он целовал и целовал ее, поднимался по щеке к глазам, вдоль носа скользил обратно к губам – до тех пор пока вдруг порывисто не обняла она его и, прижавшись к нему, тихо и радостно засмеялась у него на плече.
– Любимый мой, – прошептала она ему. – Любимый.
И еще долго они лежали, обнимая и лаская друг друга, о чем-то шептались невпопад. И это было счастье. Счастье – это когда ничего в жизни не нужно более того, что есть вот теперь. А ему ничего уже не было нужно, кроме нее. И лишь одна какая-то горькая капля – полумысль-получувство, пока не дававшаяся ему в словах, была в этом счастье.
Они лежали долго. Им не хотелось вовсе и незачем было вставать. По коридору за дверью несколько раз слышны были им шаги, голоса, дважды хлопала входная дверь.
– Это Шурик в школу пошел, – шептала она ему. – А это Борисовы с Леночкой – они на работу, она в детский сад.
Незаметно пролетел, может быть, еще час, когда вдруг в дверь постучали.
– Вера, – произнес в коридоре беспокойный голос. – Вы, по-моему, опаздываете на работу.
– Да, да, Аркадий Исаевич, – ответила она. – Спасибо.
– Я пойду, ладно? – прошептала она ему, – а ты оставайся. Пожалуйста, оставайся и никуда не ходи. Я вернусь обедать с тобой. Борисовы до вечера будут на работе, а Аркадию Исаевичу я все расскажу. Вечером, когда стемнеет, мы уедем. Последний поезд на Москву в одиннадцать, да? Я зайду еще в отдел культуры – попробую уволиться. Только вряд ли они отпустят – мне еще три месяца осталось, чтобы отработать распределение. Евгений Иванович точно не отпустил бы. Но все-таки попробую – хуже ведь не будет, правда? Если не отпустят, уедем так – мне все равно.
– Я тоже должен уйти, – сказал он. – Мне нужно увидеться с Игорем. Я встречу его после занятий. Я должен поговорить с ним.
В глазах ее появилась тревога.
– А если ты попадешься им? Они ведь могут подстеречь тебя.
Он улыбнулся и покачал головой. Она, задумавшись, приподнялась, присела, облокотясь о подушку, молчала какое-то время, беспокойно покусывая нижнюю губу. Он видел, как не хотелось ей отпускать его никуда, и как понимала она в то же время, что действительно нужно ему поговорить с Игорем. Наконец, она вздохнула и снова обняла его.
– Милый, милый, пожалуйста, будь осторожен.
– Мне лучше, наверное, сюда уже не возвращаться, – сказал он. – Давай встретимся с тобой прямо на вокзале, хорошо? В половину одиннадцатого. Я буду ждать тебя.
– И что, мы целый день не увидимся? Ты не зайдешь ко мне в библиотеку?
– Хорошо, я попробую, – кивнул он. – Только на Советской всегда много милиции.
– Нет, нет, не надо, не заходи! – испуганно замотала она головой. – Конечно, давай встретимся на вокзале. Только и на вокзале ведь много милиции.
– А мы зайдем на перрон сбоку – от переезда. Ты сходишь, купишь билеты. А я буду ждать тебя. Лучше тогда и встретимся у переезда, хорошо?
– Да, милый. Я приду. Будь осторожен. Пожалуйста.
Она взяла его голову ладонями, смотрела в глаза ему. Никто никогда не смотрел на него так.
– Мне пора, – сказала она, наконец.
Он обнял ее еще ненадолго, гладил ее волосы на затылке. Ему тоже не хотелось никуда отпускать ее.
Потом она опустила ноги с кровати. Ей надо было одеться, и ему показалось, она еще немного стесняется его. Он накрыл лицо одеялом. Но она засмеялась и нырнула к нему под одеяло головой, легла ему на грудь, шаля, легонько укусила его за подбородок, откинула одеяло в сторону.
– Ты что? – сказала она ему. – Ты же мой муж – ты можешь смотреть. Ты ведь мой муж, да?
– Да, – сказал он.
Тогда она вздохнула, легла ему на грудь щекой, слушала – и он сам слышал – как бьется его сердце.
– А Павел Кузьмич все-таки был не прав, – сказала она вдруг.
И он отлично понял, почему она сказала это теперь.
– А кто это говорил тебе, – спросила она еще через минуту, – что все окажется поправимым?
– Его зовут Глеб. Это мой друг, лучший друг с детства. Он приехал к нам из Вислогуз, спасаясь от ареста, и Надя написала на него донос. Его взяли вчера утром, этапируют теперь в Ростов.
Она подняла голову, с ужасом посмотрел на него.
– Бедный мой, бедный, – прошептала она, провела ладонью по его щеке. – И ты хотел пойти вместо нее?
– Я хуже ее, – сказал он. – Она не так уж виновата. Она боялась за меня, за Игоря. Я в сотню раз хуже ее. Я не знаю, как ты могла полюбить меня.
– Молчи, – прижала она палец к его губам. – Все окажется поправимым – это правда. А я знаю тебя лучше, чем ты сам.
Она опять опустила голову ему на грудь, гладила его по груди ладонью, слегка касалась губами, глядя куда-то далеко.
– Ты знаешь, – сказала она через несколько времени, – мне немного грустно сейчас оттого, что мы встретились с тобой так поздно. Я бы хотела прожить с тобой всю жизнь, каждый твой день – видеть тебя ребенком, мальчиком, подростком, любить всех тех же, кого любил ты, дружить с твоими друзьями. Я хотела бы быть твоей сестрой, потом женой – первой женой и единственной. И, мне кажется, так и будет когда-нибудь, понимаешь? А ты хотел бы этого?
– Да.
Она полежала с ним еще минуту – последнюю минуту. Потом, вздохнув, встала, начала одеваться. Одевшись, села ненадолго перед зеркалом у окна, расчесала волосы. Потом подошла к двери.
– Подожди немного, не выходи пока, ладно, – улыбнулась она ему, отпирая замок. – Я подготовлю слегка Аркадия Исаевича, не то он рухнет в обморок.
– Послушай, – сказал он, – может, все-таки не стоит все ему рассказывать.
– Не волнуйся, – покачала она головой. – Ему – стоит. Неужели ты думаешь, я могла бы рисковать тобой.
И она вышла в коридор, прислав ему поцелуй на прощание.
Тогда он тоже встал и оделся, присел на стул возле стола. Оглядываясь вокруг, стал рассматривать ее комнату. Ему слышно было, как на кухне о чем-то разговаривает она с Эйслером. Разговаривали они довольно долго, но слов было не разобрать.
За окном уже был ясный день. Солнце смотрело в комнату, и в этом светлом замкнутом пространстве все было о ней. Вот небольшое зеркало на подоконнике, которое отражало ее столько раз; рядом цветы, которые поливала она; на столе перед ним синяя чашка с золотым ободком, которой столько раз касались руки и губы ее; рядом флакончик с духами – он осторожно взял его, поднес к лицу – да, это был ее запах; рядом маленькие золотые сережки, которые иногда замечал он у нее в ушах – он положил их на ладонь – и даже к ним он чувствовал сейчас нежность.
Он словно находил в душе неиспользованные запасы ее, или заново вложены они были в нее вместе с чувством, которого он не знал до сих пор. Это чувство – эта любовь – было сильнее и больше его самого. Оно не могло родиться в нем – вот что было теперь очевидно ему – оно пришло. Оно было – чудо. Оно было дар.
И вдруг он поймал в слова ту каплю тоски, которая почти незаметно жила в нем вместе со счастьем с самого утра. И тогда надолго замер, пораженный.
Да, но за что же ему этот дар? За что ему это неправдоподобное счастье? Он ничем не мог заслужить его. А этого не может быть так.
– Этого не может быть так, – прошептал он сам себе. – Не может быть – я знаю.
И как же, зная это, мог решиться он соединить их судьбы?
Он долго смотрел на пару крохотных золотых сердечек у себя на ладони. И потом впервые за много-много лет непривычным уже движением, как будто стыдясь кого-то постороннего в комнате, вдруг перекрестился.
"Господи, – прошептал он про себя. – Только одно – не дай ей страдать из-за меня."
Вскоре она появилась в двери.
– Умывайся и пойдем пить чай, – сказала она, улыбаясь. – В ванной зеленое полотенце. У тебя есть зубная щетка?
Он кивнул.
Когда, умывшись, он прошел на кухню, там уже накрыт был стол к завтраку. На столе был чай, хлеб, масло, вареные яйца. Эйслер и Вера Андреевна сидели за столом.
– Здравствуйте, Аркадий Исаевич, – сказал он.
Эйслер чуть кивнул ему. Взгляд его казался что-то уж очень серьезен. Паша сел за стол, чувствуя себя неловко. Скорее, чтобы занять руки, чем от желания есть, стал намазывать хлеб маслом. Минуту сидели молча. Вера Андреевна, улыбаясь, поглядывала время от времени, на них обоих.
– Вы решили взять к себе Шурика? – сообразил он, наконец, тему для разговора.
– Да, – ответил Эйслер.
– Я бы хотел вам посоветовать, – заговорил он с наигранной заинтересованностью. – Не пытайтесь оформлять это официально. У вас ничего не получится. А если никто не вспомнит о нем, вы сможете жить вместе сколько угодно.
– Я и сам так думал. Спасибо, – сказал Аркадий Исаевич, и тема оказалась исчерпанной.
Еще помолчали. Пили чай. Через минуту заговорил уже Эйслер.
– Вера говорит, вчера был суд над Иваном Сергеевичем, произнес он.
– Да.
– За что же его все-таки арестовали?
– За пристрастное конспектирование Ленина.
– И под какую статью подпадает нынче конспектирование Ленина?
– Пятьдесят восемь, пункт шесть – шпионаж. Он признался на следствии, что составлял конспекты по заданию английской разведки.
Аркадий Исаевич прерывисто как-то засопел.
– Павел Иванович, – произнес он через некоторое время, впервые поглядев ему прямо в глаза. – Скажите, пожалуйста, что же могут делать с человеком на следствии, чтобы он признал такое?
– Ничего особенного, поверьте. По крайней мере, в данном конкретном случае. Если пришлось бы с ним что-то делать, его не выпустили бы на процесс – даже закрытый. А вы близко были знакомы с Гвоздевым?
– Это трудно так сказать, – пожал он плечами, – близко или не близко. Во всяком случае, мы часто общались. Он был очень интересным собеседником.
– Где он работал раньше?
– В архивном институте в Москве. Его выслали в тридцать четвертом. А здесь он нанялся могильщиком. Но все свободное время изучал и составлял историю Зольска. Его каким-то образом пускали в зольский архив – до тех пор, пока архивные дела не передали НКВД. И тайком он даже ездил в Москву – для розыска документов. Он, между прочим, раскопал где-то, что город, в котором так мило проводим мы с вами наши дни, пошел от села, основанного еще в XIV веке на месте сожжения татарами некоего Глеба Боголюба. И название его будто бы пошло от золы, которая осталась на месте сожжения. Вообще, должен вам сказать, Павел Иванович, что вы обвиняли вчера исключительно образованного и разностороннего человека. Что его ждет теперь?
– Вероятнее всего, к сожалению, его расстреляют. В списках тройки, по крайней мере, у него значится расстрел.
– Вы решились пожертвовать собой ради него?
– Я бы так не сказал. Ради него это не имело смысла – для него это все равно ничего не изменит. Вернее – что ради самого себя. Я не могу больше участвовать в том, что происходит вокруг.
– Но, вероятно, можно было бы избрать более безопасный способ выхода.
Паша пожал плечами.
– У каждого свой Рубикон, Аркадий Исаевич.
– А вы не знали, на что шли, когда соглашались на должность прокурора?
– Не знал.
– Разве в Ростове происходит не то же самое?
– Я не знал, поверьте.
– И что же – вы намерены теперь всю жизнь скрываться?
– Я надеюсь, что этого не потребуется.
– Это ведь очень нелегкое дело – жизнь в конспирации. А вы к тому же втягиваете в нее и Веру.
– Я втягиваюсь сама, – вступилась Вера Андреевна.
– Я немного представляю себе нашу сыскную систему, Аркадий Исаевич. В Ростовской области нас никто искать не будет. Я надеюсь выправить необходимые документы, и думаю, что смогу обеспечить нам безопасное существование.
– А на что вы будете жить?
– Будем работать на земле. Я все же потомственный крестьянин.
– И вы думаете, Вера, сможет копать картофель?
– Еще как смогу, Аркадий Исаевич, – заверила она. – Вы меня не знаете.
Эйслер повернул голову и серьезно посмотрел на нее.
– Ну, что ж, дай Бог, – помолчав, заключил он и принялся очищать скорлупу с яйца.
Глава 30. ДОПРОС
– Вас товарищ Баев просил зайти к нему, как только появитесь, – доложил ему охранник на входе в здание РО НКВД
Харитон кивнул и почувствовал, как невольно вздрогнуло у него сердце.
"А вдруг еще передумал," – стучалось в голове его, пока по главной лестнице он поднимался на третий этаж.
Лиза сидела у себя за столом без дела. Вид у нее был почему-то немного растерянный.
– Проходи, проходи, – кивнула она ему. – Ждут.
Он на всякий случай стукнул пару раз костяшками пальцев по косяку и открыл дверь в кабинет.
Помимо Степана Ибрагимовича за столом для заседаний, стоявшем перпендикулярно к рабочему столу Баева, сидели друг напротив друга Тигранян и Мумриков.
"Не то," – сразу понял Харитон и, шагая через кабинет, на секунду опять ощутил тоскливый холодок в груди.
– Ты уже в курсе? – подавая ему вялую ладонь для пожатия, вместо приветствия мрачно спросил у него Баев.
– Откуда, Степан Ибрагимович? – ответил за Харитона Тигранян.
– Что-нибудь случилось? – пожимая руки Григолу и Василию Сильвестровичу, поинтересовался он и сел на стул рядом с Григолом.
– Случилось, – подтвердил Василий Сильвестрович.
– С Гвоздевым твоим, – пояснил Григол.
– Кузькин взбрыкнул, б... такая, – сквозь зубы выругался Баев и несильно стукнул кулаком по краю стола.
– Потребовал освободить его из-под стражи, – печально покачал головой Григол. – Лично я от него этого не ожидал.
– Как это так?
– А вот так, – глянул из-под насупленных бровей Василий Сильвестрович. – Шпионская деятельность Гвоздева следствием не доказана. Так и заявил. При корреспонденте. Дзарисову пришлось отложить заседание.
– Но вы же с ним разговаривали, наверное, Степан Ибрагимович, до заседания.
– Разумеется, разговаривал – как всегда. Дело ему отдал прочитать, он сам потом позвонил, сказал – выпускаем. Да ты не знаешь всего, – махнул он рукой. – Это он отомстить нам задумал, сукин сын. Мы тут одного его родственничка ростовского взяли накануне.
– Какого родственничка?
– Приехал тут к нему какой-то, Резниченко – его фамилия. В Ростове его арестовать хотели – за поповщину вроде, а он стрекача дал. Приехал сюда, все рассказал. Надя Кузькина на следующий день донос в дежурную принесла.
