Текст книги "Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе)"

Автор книги: Рустам Гусейнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

– Почему в дежурную?

– Кузькин хотел его прятать.

– Ну, так давайте и посадим его за укрывательство, – пожал плечами Харитон.

– Посадили бы уже, – развел руками Григол. – Да нету его нигде. Дома не ночевал. Надя говорит, ушел от нее – обиделся за донос.

– И на работе не появлялся?

– Нет.

– Ну, неужели в бега ударился? Из-за какого-то родственника? Что-то уж слишком глупо.

– Вот и мы думаем, – прицокнул языком Григол. – Или слишком глупо, или уж слишком хитро, Харитоша.

– Что ж тут может быть хитрого?

– Если бы знать, – наморщил лоб Степан Ибрагимович. Просто, понимаешь, не верится, чтобы вот так сгоряча, не рассчитав вперед, взял человек и вые...ся. Скорее всего, пронюхал чего-нибудь, что нам не известно. Кто он такой вообще, этот Кузькин? Кто-нибудь его знает поближе?

– Откуда? – пожал плечами Тигранян. – Он же тут без году неделя.

– Но ведь на дурака он совсем не похож, правда? А умные люди так себя не ведут, если силы за собой не чувствуют.

– Ему Вышинский назначение подписывал, – сообщил Мумриков.

– Он его каждому прокурору подписывает, Василий Сильвестрович, – сказал Григол. – Это как раз ни о чем не говорит.

– А не только областным?

– Областных он назначает, а районных утверждает, – пояснил Григол. – Это что в лоб, что по лбу.

– В Ростове у себя он теоретиком был, – сказал Баев. – А на днях у них в Москве всесоюзное совещание прокуроров. Что, если поручили ему тут какие-нибудь материалы прорабатывать? Я думаю, не готовит ли Андрей Януарьевич очередную программную речь?

– Но если прячется он, сволочь, как щенок нашкодивший, чего бояться? – пожал плечами Василий Сильвестрович.

– Да это еще ни о чем не говорит. В руки к нам, разумеется, ему даваться неохота. Ему нужно до совещания дотянуть, а там в строку лыко вставить.

– О чем?

– Да мало ли о чем. Мы вот Гвоздева, например, и на процесс вывели и в списках тройки оставили.

– Ну и что? Всегда так делали.

– Делали, делали, – поморщился Баев. – Ну, а вот начнут они на этом совещании с перегибами на местах бороться. А у него на руках и дело гвоздевское осталось, и списки эти. Вот черт! Больше никому их на руки не даю, баста. Здесь, не выходя, подписывать будут, – потыкал он в стол указательным пальцем.

– Списки, Степан Ибрагимович, совершенно секретные. Не думает же он их там на трибуну выложить.

– До трибуны этой он вообще ни при каких обстоятельствах дойти не должен, – покачал головою Григол.

Баев в задумчивости побарабанил пальцами по столу.

– Ну, в общем так, – заключил он. – Хватит уже языками молоть, давайте действовать. Распределяем роли. Василий Сильвестрович, займешься непосредственно Кузькиным. Фотографию – всем сотрудникам, всем кассирам на станции, всем агентам в людных местах. Разузнай, где может появляться – поставь людей. Если он еще в Зольске, чтобы не ушел ни под каким видом.

Мумриков мрачно кивал.

– Харитон, займешься Гвоздевым. Сюжет нужно укрупнить. Попробуй-ка нащупать через него организацию во главе с Кузькиным. Но чтобы, если что, комар носу не подточил. Работать аккуратно, спецметодов не применять, протоколы до времени держать в полном секрете.

Харитон покачал головой.

– Он упрямый, гад. На себя – все что угодно подписывает. А на других не хочет.

– Это твои сложности, – отрезал Баев. – Григол, займешься документами. Просмотри все от и до у него в кабинете. Плотно побеседуй с секретаршей, с сотрудниками. Отследи прессу, попробуй разузнать что-нибудь в Москве. Да, и еще – припугни этого лаврентиевского корреспондентика.

– Сделаем, Степан Ибрагимович.

– Так, что у нас еще на сегодня? – Баев придвинул к себе блокнот, лежавший с краю стола, полистал его. – Да, Василий Сильвестрович. Твоим ребятам нужно будет вечерком в Вельяминово прокатиться. К попу нашему. Он звонил на прошлой неделе говорит, есть материал на ихнего епископа Евдокима. То есть не на ихнего, а на этого... как его... обновленческого. Ну, в общем, черт их там разберет. Короче, этот Евдоким прислал ему письмо – приедет к нему в Вельяминово сегодня вечером. Пусть ребята подъедут к девяти часам, возьмут и материал, и епископа.

– Понял.

– Ну, все, – закончил совещание Баев. – За работу. Харитон, задержись на секунду.

Мумриков и Тигранян поднялись из-за стола, пошли к выходу. Харитон замер на стуле.

– Ну что, решился? – спросил его Степан Ибрагимович, как только дверь кабинета закрылась. – Сегодня вечером.

Взгляды их встретились. Взгляд у Баева был как всегда недобрый и уверенный в себе.

Харитон молча кивнул.

Войдя к себе в кабинет, он едва не закашлялся от спертого, оставшегося с ночи табачного перестоя. Первым долгом он распахнул окно, потом сел за стол и сразу почувствовал, что сидеть без дела сегодня нельзя ему ни минуты. Он придвинул к себе телефон и набрал двузначный номер.

– Гвоздева на допрос, – коротко произнес он в трубку и, вернув ее на рычаги, достал из ящика стола чистый бланк протокола, обмакнул перо в чернильнице.

"1938 года мая месяца 17 дня, – записал он наверху листа, – я, старший следователь Зольского РО НКВД, старший лейтенант госбезопасности Спасский допросил в качестве обвиняемого

1. фамилия: Гвоздев

2. имя отчество: Иван Сергеевич

3. дата рождения: 1882..."

Он как раз успел заполнить по памяти состоящую из двадцати пунктов анкету допрашиваемого, когда в дверь постучались.

– Да! – сказал он.

Дверь открылась, послышалась команда "вперед", и охранник пропустил в кабинет к нему Гвоздева.

– Присаживайтесь, – пригласил его Харитон.

Гвоздев опустился на привинченный к полу табурет.

Еще минуту он помолчал, обдумывая с чего начать. Достал из кармана коробку папирос, закурил.

– Такая вот штука у нас с вами приключилась, Иван Сергеевич, – произнес он, наконец.

Гвоздев пожал плечами.

– Не знаю, что там у вас приключилось, гражданин следователь, а лично у меня все в порядке.

– Вы так думаете? – быстро и зло взглянул на него Харитон. – Что, уже на свободу собрались?

Гвоздев вздохнул тихонько, пожал плечами.

– Харитон Петрович, – сказал он. – Неужели я оставил у вас впечатление о себе, как об идиоте? Поверьте, у меня не было и нет иллюзий, относительно того, куда я попал. Мне казалось, именно поэтому в процессе следствия мы с вами в основном понимали друг друга.

– Следствие еще не завершено, гражданин Гвоздев.

– А вот это жаль. Мне, впрочем, показалось, что вы мне что-то такое давали подписывать на прошлой неделе, связанное как раз с окончанием следствия.

– Дело возвращено на доследование.

– Понятно, – вздохнул Иван Сергеевич. – Ну, и что же вы от меня еще хотите?

– Для начала я хотел бы знать, в каких отношениях вы находились с гражданином Кузькиным Павлом Ивановичем.

– Вероятнее всего, я не находился с ним ни в каких отношениях, потому что имя это мне ничего не говорит.

Харитон с полминуты покурил молча, с прищуром глядя в глаза Гвоздеву.

– Следствие располагает на этот счет иными сведениями, сообщил он, наконец.

Иван Сергеевич развел руками.

– С этим я ничего поделать не могу. Я уже давно заметил, что следствие располагает о моей жизни гораздо большими сведениями, чем я сам.

– Не надо лицемерить, гражданин Гвоздев, – нахмурился Харитон. – Вы отлично знаете, о ком я говорю. Я говорю о руководителе антисоветской группы, в которую входили вы, некто Глеб Резниченко и, очевидно, еще ряд лиц, сведения о которых вам придется предоставить следствию.

Гвоздев покачал головой.

– Мы с вами договорились в самом начале, гражданин следователь. Никого оговаривать я не буду.

Харитон вдруг резко затушил папиросу в пепельнице, встал из-за стола, обошел вокруг него, угрожающе навис над Гвоздевым.

– НКВД не вступает в договоры с врагами народа, – произнес он раздельно и зло. – Вам придется отвечать на поставленные вопросы.

Иван Сергеевич снял с носа пенсне, подышал на него, потер о полу пиджака, устало покосился на Харитона.

– Если материалы следствия изобличают меня, – кивнул он, я готов признать в частности, что состоял в международном диверсионном центре Чемберлена-Конфуция. Конспиративное название центра – ЧК. Но в одном я совершенно уверен, гражданин следователь – кроме меня, никого из советских граждан в этом центре не состояло.

Что-то словно соскочило с предохранителя в мозгу у Харитона. Одним резким движением он расстегнул кобуру, выхватил из нее маузер и ткнул его под подбородок Гвоздева.

– Издеваться надо мной будешь, сука! – заорал он ему в лицо. – Прикончу тебя сейчас прямо здесь, как падаль – при попытке к бегству. Ну, что?! – упирал он ствол в заросшую щетиной шею. – Хочешь, вражина, проглотить девять грамм?! Хочешь?!

Иван Сергеевич молчал и только вынужденно склонялся назад под давлением дула.

Бешеная бессильная злоба, в которой рвалось наружу все напряжение последних дней, душила изнутри Харитона. Наверное, если можно было б, он в самом деле пристрелил теперь Гвоздева и не в один прием, чтобы еще покорчился тот на полу. Но даже ударить его было сейчас нельзя.

Он спрятал пистолет в кобуру, вернулся за стол, слегка дрожащей рукой взялся за перо, записал в протокол:

"вопрос: Имея ненависть к Советской власти, вы на протяжении последних трех лет состояли активным членом антисоветской шпионско-вредительской организации под руководством разоблаченного НКВД прокурора Зольского района Кузькина Павла. Следствие требует от вас чистосердечных показаний."

Записав это, Харитон вспомнил вдруг, что Кузькин появился в Зольске в марте этого года – недели через две после того, как Гвоздев был уже арестован. Он понял, что поторопился – халтуры в этом деле допускать было нельзя.

"Ладно, – постарался он взять себя в руки и рассуждать спокойно. – Арестуем брата, поработаем с этим Резниченко что-нибудь наклюнется. Надо Леонидова подключать," – решил он, прикуривая очередную папиросу, и мрачно уставился на Гвоздева.

Тот сидел, потупясь.

– Значит, вы отказываетесь давать чистосердечные показания? – спросил он сурово, но уже спокойным голосом.

Иван Сергеевич молчал.

Харитон нашарил левой рукой кнопку звонка, спрятанную под столешницей.

В двери немедленно появился охранник.

– Уведите, – коротко приказал ему Харитон.

Глава 31. ЛЕОНИДОВ

Придя в библиотеку к половине двенадцатого, Вера Андреевна обслужила дожидавшегося ее посетителя, крупными буквами написала на листе бумаге записку: "По техническим причинам библиотека откроется в 15.00" – прикрепила ее снаружи к двери, заперла замок и отправилась в отдел культуры.

Фаечка Филиппова – секретарша Вольфа – симпатичная, курящая и бестолковая женщина лет тридцати – оказалась единственной сотрудницей отдела в этот день.

– Верочка, милая, да ты что! – замахала она руками в ответ на просьбу ее оформить расчет. – Я этих бумаг и пальцем не коснусь, пока кого-нибудь не пришлют. Потерпи ты немного – не оставят же меня тут одну надолго, – волнуясь, полезла она в сумочку за папиросами. – Я здесь, наверное, поседею скоро. Из управления сегодня звонили, из финотдела приходили, и оттуда, кивнула она головою набок. – А что я им скажу? – прикуривая, всхлипнула она. – Два года мы здесь с Евгением Ивановичем вдвоем сидели, и никогда я за ним ничего такого не замечала. Сама боялась ему все время невпопад чего-нибудь ляпнуть. Что же это такое, Верочка? Все талдычат они – бдительность, бдительность. А как ее проявлять эту бдительность? Сыщик я им что ли? Ты вот могла себе о Вольфе что-нибудь такое представить? А что же они от меня хотят? Какие я им дам показания? Самой мне их что ли придумывать? Уж если Евгений Иванович враг, как тогда вообще в человеке разобраться можно?

Вере Андреевне некогда было утешать ее. И вскоре она оставила Фаечку одну со своими переживаниями.

Ей надо было успеть до обеда еще одно дело, и домой она вернулась только в половине третьего. Эйслер вышел к ней на кухню, когда, торопясь, готовила она себе обед, присел за стол.

Она обо всем рассказала ему с утра: о том, что Паша порвал эти списки, о том, что заступился за Гвоздева, о том, что его хотят арестовать, о том, что они любят друг друга и сегодня уедут к нему – на заброшенный хутор в пятнадцати верстах от станицы Вислогузы. Но в тот их разговор за завтраком, она видела, Эйслер не изменил своего настороженного отношения к Паше. И она догадалась, конечно, что дело не в Паше, а в том, что старику горько расставаться с ней.

– Ну, что, – спросил ее теперь Аркадий Исаевич, – дали вам расчет?

Она покачала головой.

– Разумеется. По правде говоря, все это совершеннейшее безумие – то, что вы затеяли.

– Безумие, Аркадий Исаевич, – то, что творится вокруг нас, то, в чем живем мы здесь – большое всеобщее безумие. И вы это знаете. А постараться уйти от всего этого – по-моему, самое разумное из того, что можно предпринять.

– Вы-то, в отличие от Павла Ивановича, не принимали участие в том, что творится.

– Это только так кажется, Аркадий Исаевич. Просто должности есть более чистые. Но разве не в каждой второй из книг, которые я выдавала в библиотеке, написано, что так все и нужно? Разве не в каждой из газет, которыми вы торговали, написано, что еще недостаточно в нас кровожадности?

Эйслер помолчал какое-то время.

– Знаете, Вера, – сказал он затем. – Для себя я сегодня уверился в одном – в том, что все это не будет продолжаться вечно. Я скажу вам – почему. Потому что всякая диктатура – это унифицированная система, которой на каждом месте требуется унифицированный человек – шестеренка, крутящаяся в ту сторону, в которую нужно. А люди все слишком разные, чтобы укладывать их в шаблоны. Если уж на должности прокурора мог оказаться человек с совестью, что тогда говорить об остальных. Это все вздор, будто можно воспитать всех под одну гребенку. Никогда это им не удастся. А значит, жизнь сама рано или поздно вырвется за рамки идеологических табу, политических установок – это неизбежно. Я, может быть, и не доживу, а вот вы – наверное.

– Пообедаете со мной? – спросила Вера Андреевна, снимая с примуса кастрюлю с супом.

– Нет, нет, я Шурика дождусь. Он в футбол побежал играть. Что они все находят в этой игре, ума не приложу.

– Кто это "они", Аркадий Исаевич? – улыбнулась она.

Старик поглядел на нее внимательно, усмехнулся.

– Все равно все можно было б организовать разумнее, покачал он головой. – Чтобы не прятаться ни от кого, не убегать. Этот его поступок с Гвоздевым, конечно, очень благороден, но совершенно бессмысленен. Ну, хорошо, сделанного не воротишь, ему надо теперь делать ноги, но вам-то, Верочка, зачем срываться прямо сейчас? Спокойно доработали бы свои три года, а Павел Иванович пока что обустроится на месте, выяснит наверняка, что можно вам жить на этом хуторе. И приедете вы к нему в августе. Теперь же, если, не дай Бог, конечно, схватят его, то схватят и вас заодно. Зачем же рисковать понапрасну?

– Я люблю его, Аркадий Исаевич, – сказала она.

И Эйслер ничего больше не возразил ей.

Он молчал, покуда, достав тарелку, сметану и соль, она не села за стол напротив него. И тогда сказал вдруг:

– Возьмите нас с собой.

И, захлопав глазами, она осталась сидеть над пустой тарелкой с поварешкой в руке. Этого она никак не ожидала от Эйслера.

– А разве вам можно уехать? – спросила она, наконец.

– Можно, – кивнул он. – Я ходил сегодня к ним, сослался на то, что нет работы. Они сказали – куда угодно. Зачем я им нужен?

Постепенно приходя в себя, Вера Андреевна понимала теперь, что странно как раз было не ожидать этого, что так и должно было быть. Что делать ему одному в этом городе? Впрочем, ведь не одному уже.

– А Шурик?

– Я уже поговорил с ним. За вами он готов поехать куда угодно. Вы для него, похоже, ассоциируетесь с матерью, хотя он стесняется говорить об этом. А для меня – с дочерью, – добавил он тихо.

Тогда она рассмеялась.

– Исход! – воскликнула она, смеясь. – Аркадий Исаевич, у нас с вами получается настоящий исход из Зольска.

Она вовремя успела в библиотеку после обеда. Не без труда, как всегда, справившись с замком, подумала – какое счастье, что мучается она с ним в последний раз. Надо будет, впрочем, где-то оставить ключ. Или уже не надо – в отделе ведь есть дубликат. Может, соберутся, наконец, по случаю сменить замок.

Как просто все это решилось вдруг – думала она, сев за стол и подперев ладонями голову. Еще вчера было столько казавшихся неразрешимыми проблем: Харитон, Баев с их непонятными чувствами, это никчемное депутатство. Все было так запутанно, так давило. А сегодня вечером они просто уедут отсюда, оставив им в наследство все проблемы. Уедут в Москву, а там вскоре пересядут на поезд, идущий в Ростов. Они будут ехать в купе вчетвером – муж и жена, старик и ребенок – пить чай, разговаривать о чем-нибудь простом и нетревожном. Мимо них будут проплывать поля, леса, незнакомые города. Но им они будут не нужны и неинтересны.

Так замечательно было представлять это. Но в это время на лестнице послышались шаги, и в дверь постучали. Стук был какой-то странный – три раздельных громких удара с паузами между ними. Она удивилась. Кому это могло прийти в голову стучать перед входом в библиотеку?

– Войдите, – пробормотала она.

Дверь открылась медленно. И на пороге ее оказался Леонидов – в полной форме, но с фуражкой, сдвинутой набекрень. Он улыбался ей во весь рот и обеими руками прижимал к туловищу большие желтые дыни.

– Боже мой, Алексей, – изумилась она. – Что это? И почему ты стучишь?

– Как порядочный человек, – сообщил тот, ногой пытаясь закрыть за собою дверь, – не могу позволить себе войти без стука к одиноко сидящей барышне. Тем более, что времени еще без минуты три.

– Чем же ты стучал? Дыней?

– Обижаешь, – приосанился Алексей. – Не дыней, а головой. Разве по глубине звука нельзя было отличить?

То, что Вере Андреевне действительно нравилось в нем, было вот это вечно беззаботное его настроение и зеленоватый оттенок глаз.

– Вообще, на твоем месте, Вера, – продолжил он, – на столь ответственном месте в борьбе за культурное просвещение масс, я бы взял пример со Степана Ибрагимовича и привесил над дверью колокольчик. Помимо практического удобства, он мог бы служить мощнейшим орудием в упомянутой борьбе. Представь себе только: заходят эти самые массы в библиотеку, а над головами у них нежно и мелодично – дзинь-дзинь. Это настраивало бы на определенный лад и вообще размягчало бы почву для семян просвещения. Это тебе, – положил он одну из дынь на прилавок.

– Мне?

– Именно тебе.

– Спасибо, Алексей, но... Откуда это?

– Прямиком из Туркмении. Один приятель моего отца вернулся из командировки. Вторую слопаю сам. Ну, так, – огляделся он. Вот это, значит, и есть заведение, взрастившее красу и гордость Зольского района – кандидата в депутаты Российской Федерации товарища Горностаеву. С твоего разрешения я присяду, – и он уселся в кресло напротив нее, вторую дыню разместив на столике рядом. – Ну что, готовишься ты уже ко встречам с избирателями?

– Как же я должна готовиться?

– Перечитать, скажем, кое-что из классики, запастись цитатами. Что ты читала в последнее время?

– Достоевского, – ответила она, подумав.

– Ну-у, Достоевского... Не пойдет. Писатель-то, конечно, был талантливый, пси-хо-логический писатель, но ведь не наш. Как ни крути, совершенно не наш.

– Чей это – не ваш?

– Не прогрессивный. Ни с какого бока, абсолютно не прогрессивный писатель. А если хочешь знать мое мнение, то к тому же еще и не женский.

– То есть в каком же смысле?

– А в том смысле, что все романы, которые он писал, он писал для кого угодно, но не для женщин.

– Ты шутишь?

– Ничего похожего. Я серьезен, как никогда, и, если угодно, могу развить свою мысль. Я ведь, хотя и не писатель, но работенка у меня тоже пси-хо-логическая – совсем как у Порфирия Петровича. Так вот, скажу тебе, Верочка, откровенно, что разница, которая существует между работой с мужчиной и работой с женщиной в нашем деле, огромна. А заключается она в следующем, – он на секунду задумался. – Дело видишь ли в том, что любой не совершенно глупый мужчина к середине жизни сознательно, либо бессознательно выстраивает у себя в голове некую картину этого мира, некую цельную систему, более или менее законченное философское здание. И вот, когда это здание готово, система завершена, когда он окончательно поверил в нее, все значимые поступки его и весь образ мыслей происходить будут из этой системы. Поэтому основная задача у меня как у следователя в работе с мужчиной – расшатать его философское здание, найти в нем плохо сцементированные кирпичики и вышибить их – так чтобы все здание рухнуло. И вот когда это происходит, если это происходит, мужчина становится беспомощен и податлив, как воск. Он выдаст тебе все и вся. Иное дело с женщиной. У женщины расшатывать нечего. Женщина за редким исключением живет помимо какой бы то ни было системы взглядов. Женщин-философов ведь не бывает. Когда я в своем кабинете беседую с женщиной, мне представляется, что на месте этого самого здания насыпана, скажем, кучка песка. Ты меня понимаешь?.. Так вот романы Достоевского, по моему убеждению, рассчитаны на человека, либо строящего, либо перестраивающего свое философское здание. То есть – на мужчину; даже, по преимуществу – на молодого мужчину. И здание, которое они призваны построить – отнюдь не прогрессивное здание, уж поверь мне.

– С тобой, Алексей, не разберешь иногда, шутишь ты или всерьез, – подумав, пожала плечами Вера Андреевна. – Но во всяком случае, мне никогда не приходилось встречать такого самовлюбленного юношу, как ты.

– Смотри-ка, задело! – обрадовался Леонидов. – Ладно, ладно, не гоношись. Можешь считать, что шучу. К тому же, среди всех женщин, с которыми так или иначе приходилось мне общаться за свою недолгую – согласен – жизнь, ты редкое и драгоценное исключение. На тебя, разумеется, мои выводы никак не распространяются.

– Ну, а насчет своего здания, ты, конечно, уверен, что оно самое прочное?

– Вовсе нет. Потому-то я и не люблю Достоевского – он ставит меня в положение, в которое я привык ставить других.

– Это иногда полезно.

– Вероятно. Но мне это претит. Поэтому я предпочитаю Чехова – тот хотя бы ничему не пытается меня учить. Кстати о Чехове, Верочка, – он побарабанил пальцами по дыне. – Один совет. О своем депутатстве пока что особенно не распространяйся. Ладно? Знаешь, повсякому еще может обернуться.

– Я и не собиралась, – пожала она плечами. – Все это вообще странно как-то.

– Это уж так вышло, – развел он руками. – Скажу тебе по секрету, подвернулась ты тогда под горячую руку. Но не беспокойся – все это легко замнется, если нужно будет. Никто и не вспомнит. Как тебе вообще показались наши субботние посиделки?

– Суматошно немного.

– Зато с размахом, согласись. Какие были цыганочки, а? заведя глаза, поцеловал он кончики пальцев. – Разлюли-люли. А фейерверк? Нет, ну как тебе фейерверк?

Она не успела ответить ему. В это время открылась входная дверь, и в библиотеке появился первый послеобеденный посетитель. Им оказался невысокий лысоватый пожилой мужчина в потрепанном коричневом пиджачке.

Разглядев сидящего в кресле лейтенанта НКВД, он как-то рефлекторно застыл на секунду, взгляд его забегал по комнате, плечи ссутулились. Казалось, ему пришлось заставить себя подойти к прилавку.

– Здравствуйте. Мне вот сдать бы, – пробормотал он.

– Как ваша фамилия?

– Ти-и...

– Тимофеев – помню.

Мужчина кивнул и покосился на Леонидова.

Вера Андреевна нашла в картотеке нужную карточку и вставила вкладыш за обложку книги.

– Что-нибудь брать будете?

– Нет, – потряс он головой; но, помолчав несколько секунд, добавил вдруг, – буду.

– Что?

– "Антидюринг", – сказал он. – Фридриха Энгельса.

– Хорошо, – кивнула Вера Андреевна и, встав из-за стола, подошла к застекленным шкафам.

Выбрав том с "Антидюрингом", она оформила и вручила его мужчине.

– До свидания, – сказал он куда-то посередине между ней и Леонидовым.

– Всего хорошего.

С томиком в руке он исчез за дверью.

Алексей тем временем поднялся из кресла, прошелся по комнате, подошел к шкафу, который открывала Вера Андреевна, некоторое время постоял у него, потом подошел к столу, как бы в задумчивости облокотился о прилавок и заглянул за него.

– А, кстати, Верочка, в твоей картотеке сохраняются названия книг, которые брали читать?

– Нет, – покачала она головой, – То есть, пока что книга на руках, хранится, разумеется, вкладыш, а когда ее возвращают, вкладыш вставляется обратно в книгу.

– Да, да, – кивнул Алексей. – Я знаю.

– Зачем же спрашиваешь?

– Да так... Слушай, а ты не помнишь случайно такого Гвоздева?

Она не сразу ответила.

– Гвоздева? – переспросила она. – Фамилия как будто знакомая. Один из них, я думаю, – коснулась она пальцами картотеки.

– Один из них, без сомнения. Попробуй-ка вспомнить.

– Нет, так я ничего не вспомню, – покачала она головой. Если тебе действительно нужно, я могу посмотреть.

– Ну, посмотри, – кивнул он.

Привычными движениями пальцев, Вера Андреевна прошлась поверху плотного ряда карточек и вскоре вытащила нужную.

– Гвоздев, – прочитала она, – Федор Васильевич. 1888-го года рождения, 11 августа, беспартийный, образование среднее, бухгалтер столовой общепита No 1, – она развернула карточку. Записался в библиотеку полгода назад. На руках ничего нет.

– Ну? – Алексей смотрел выжидающе. – Что-нибудь можешь вспомнить?

– Нет, – подумала она, – ничего. В лицо, наверное, узнала бы, а так не помню.

– Хорошо, – кивнул он. – Тогда дополнительная информация. Нынешней зимой и до начала марта он брал у тебя один за другим вот эти самые тома, – кивнул он в сторону шкафа, – полное собрание Ленина.

– Ах, да, – наморщила лоб Вера Андреевна. – Действительно как будто припоминаю. По-моему, высокий такой, несколько обрюзглый мужчина, – она посмотрела вопросительно на Алексея.

– Похоже.

– А больше мне и вспоминать нечего. Он ни о чем со мной, вообще, не разговаривал.

– А ты не спрашивала, откуда у него такое рвение к штудированью Ленина?

– С какой же стати?

– Это ведь, наверное, неординарный случай?

– Я не спрашивала. А что он такого сделал?

– Да нет, ничего такого. Просто нужно кое-что уточнить.

– Скажи, Алексей, а когда Харитон в первый раз пришел сюда два месяца назад и перелистывал все эти тома – это тоже было из-за Гвоздева?

– В общем, да, из-за Гвоздева. А что, он не говорил тебе?.. Но из-за другого Гвоздева. Их двое – двоюродные братья. Впрочем, бог с ними, – он посмотрел на часы. – Ладно. У тебя тут, конечно, очень мило, но мне пора. До вечера еще много дел, – он взял со столика дыню. – Да, вот еще кстати. Ты соседа своего не встречала сегодня случайно – Кузькина?

Она покачала головой.

– Наверное, он на работе.

– В том-то и дело, что нет. А у меня к нему небольшое дельце.

Она пожала плечами.

– Ну, ладно, – в знак прощания Леонидов поднял кверху свободную руку и похлопал о ладонь кончиками пальцев.

Вера Андреевна кивнула ему.

Когда он прикрыл за собою дверь, она почувствовала как и тело, и мысли ее расслабились. Она приложила ладонь к лицу, чему-то покачала головой, затем взяла с прилавка дыню, оказавшуюся довольно тяжелой, и спрятала ее под стол. Посмотрелась в зеркальце, лежавшее на столе, и вложила на место карточку Гвоздева.

Глава 32. ИГОРЬ

Средних лет мужчина в серой толстовке и черных брюках покуривал, сидя на возвышении у порога школы, поплевывал на асфальт и на посторонний взгляд вполне мог сойти за папашу, встречающего какого-нибудь из учеников младших классов. Единственной странностью в его поведении можно было признать манеру время от времени оглядываться по сторонам и даже оборачиваться за спину. Очевидно, он пришел сюда раньше времени и теперь не знал, чем занять себя в ожидании звонка. От нечего делать курильщик поглядывал на лица родителей, заходивших в ворота школы и по мере движения времени к половине второго скапливающихся у крыльца. Их, впрочем, было не очень много, особенно мужчин, рассматриванию которых курильщик отдавал предпочтение. Паше хорошо было видно его из-за деревьев напротив школьных ворот.

Ровно в половину второго казавшееся до того безлюдным двухэтажное здание школы ожило изнутри. Послышались какие-то хлопки, за двойными окнами замелькали тени, затем одно из них во втором этаже – с дребезгом распахнулось, далеко наружу высунулась стриженая ежиком рыжая голова, и рябое лицо под ежиком сморщилось в хищном оскале. Через несколько секунд распахнулась входная дверь здания, наружу из нее первым выскочил круглолицый чернявый мальчишка в пионерском галстуке. Еще через секунду рядом с рыжей головой в окне что-то мелькнуло, полетело вниз и на ступеньке у ног круглолицего взорвался бумажный пакет с водой. Рыжая голова в то же мгновение испарилась, а наружу из окна рванул многоголосый хохот.

На звук от взорвавшегося пакета распахнулось окно в первом этаже школы, и появилась в нем голова уже взрослая – женская, в очках, но также хищная, хотя и без оскала.

– Иванов, быстро ко мне в кабинет! – грозно высказала эта голова облитому.

И оставив без внимания дальнейшее нытье Иванова:

– Маргари-ита Ивановна, я-то причем? – окно захлопнулось.

Брызги воды от взрыв-пакета долетели и до скучавшего мужчины в толстовке. Он, кажется, слегка вздрогнул от хлопка, обернулся, посмотрел на Иванова, на раскрытое окно наверху, провел рукою по волосам, однако ничего не высказал никому и только, встав с возвышения, отошел чуть в сторону от крыльца.

Входная дверь школы тем временем выталкивала на улицу череду разного возраста мальчишек и девчонок – в галстуках и без галстуков, с портфелями и с ранцами, с мешочками и с тряпичными узелками. Кто-то из них направлялся к родителям, кто-то – прямиком к воротам, кто-то останавливался поболтать с друзьями и подружками. В одной из таких мальчишечьих группок Паша разглядел, наконец, Игоря.

Более всего в этот момент Пашу беспокоил вопрос – знает ли Игоря в лицо человек в толстовке. Если бы взялся он провожать его до дома, дело стало бы безнадежным. Возле дома их на Валабуева – Паша видел уже – покуривал сегодня весьма похожий на этого скучающий человек, хотя и одетый в пиджак, а не в толстовку. Утром, выходя из двора их от Веры Андреевны, Паша едва не попался ему на глаза. Выручило его, надо полагать, то, что мужчина это ожидал его появления с улицы, а никак не со двора.

Если бы даже видел он фотографию Игоря, успокаивал Паша сам себя, едва ли в этой толпе смог бы он опознать его.

Через несколько минут, попрощавшись с мальчишками, Игорь зашагал к воротам. Мужчина, озираясь, стоял на месте. Паша подождал, покуда, выйдя из ворот, Игорь не дошел до угла школьного забора, и лишь тогда, убедившись, что мужчина остался возле крыльца, покинул свое укрытие за деревьями.