Текст книги "Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе)"
Автор книги: Рустам Гусейнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)
Отец Иннокентий тогда не особенно уже следил за всей этой чехардой. Начальства над собой не ощущал он с тех пор, как захватили епископское подворье их живоцерковники. А по-существу, так все эти годы после семнадцатого был он предоставлен сам себе. В руководстве Церковью к тому времени царил полный хаос и, казалось, что единой ей уже не быть. Легальной церковной организацией по-прежнему считались еще обновленцы, хотя и не имели к тому времени почти никакого влияния.
Но в апреле двадцать седьмого Сергий неожиданно вернулся. Неизвестно, чего ему это стоило, но известно, что оказался он человеком гибким и изворотливым. Он, кстати, одним из первых по возвращении Тихона из-под ареста, покаялся в том, что примкнул к живоцерковникам. В конце июля вышла известная его Декларация. Многие тогда сочли ее падением Церкви на колени, сдачей перед антихристом, хотя, на взгляд отца Иннокентия, ничего там не было чрезвычайного сверх того, что говорил уже и Тихон. Вслед за выходом Декларации Сергий к недовольству многих неожиданно воссоздал синодальную форму правления. Патриарший Синод был официально зарегистрирован и утвержден властями.
Но гораздо более прочего смутило отца Иннокентия последовавшее в том же году увольнение Сергием на покой сосланных в Соловки архиереев. Это казалось откровенным предательством – никакими видимыми уступками властей, к тому же, не оправданным. Рассказал ему об этом епископ Никон, звавший его с собой в "катакомбы". Трое иереев из их епархии во главе с Никоном присоединились тогда к "Истинно Православной церкви", стали распространять листовки против Сергия, пытались организовывать тайные престолы в крестьянских избах.
Но отец Иннокентий остался в Вельяминово. После смерти Тихона, которого любил он беззаветно, которому доверял без колебаний, все происходившее в церковных верхах мало уже интересовало его. К тому времени он окончательно решил для себя одно – покуда сохранится у него возможность приобщением людей к истине Христовой служить Господу, не покинет он свой приход.
Указу утвержденного НКВД Синода о молитвенном повиновении за богослужением государственной власти повиноваться он не стал. Хотя и знал, что церковные службы посещают иногда агенты ГПУ.
Как и всякая прочая церковная политика, никакого впечатления на Советы политика Сергия не произвела. В 1928-м, 29-м, 30-м годах закрытия и разрушения храмов, аресты и гонения – параллельно с раскулачиванием крестьянства – нарастали в невиданной до сих пор прогрессии. В 30-м посажены были все "катакомбщики". В 1931-м году взорвали храм Христа Спасителя.
Приостановила волну шумная антисоветская кампания в Европе. От Сергия потребовали новых унижений, и он пошел на них. Он раздал несколько интервью советским и иностранным газетам, в которых наличие религиозных гонений в СССР наотрез отрицал, а закрытия церквей объяснил распространением атеизма.
Волна репрессий после этого пошла на убыль, начал издаваться даже "Журнал Московской Патриархии". Но отец Иннокентий знал уже, что все это ненадолго. Бесовскую политику раскусил он давно: топтать и крушить Церковь, покуда слишком не забрызгается грязью крахмальная жилетка. Тогда отступить на шажок, за это потребовать очередных унижений, на Запад скорчить невинную физиономию, переждать немного и снова крушить.
Два-три года были сравнительно спокойными. Все вернулось на круги своя в 1934-м. Аресты и закрытия храмов стали нарастать теперь лавинообразно, и, по-видимому, уже ничто не могло остановить бесов. В 1935 Сергий распустил остатки Синода. Казавшийся еще недавно бредом пятилетний план "Союза воинствующих безбожников", по которому к 1937-му году в СССР не должно было остаться ни одной церкви и ни одного священника, был близок к полному выполнению.
До прошлого года отчасти щадили еще обновленцев. Последний год брали уже без разбора. 160 приходов числилось в их епархии до революции. Около 100 сергианских и с десяток обновленческих было еще три года тому назад. Теперь остался один – его.
Глава 12. ПЕРВОИЕРАРХ
Без малого год тому назад – на Преображение – скончалась его жена, с которой прожили они четверть века. Скончалась в бреду – какая-то странная лихорадка извела ее за три дня.
– Батюшка, береги детей, – бредила она, разметавшись на больничной койке. – Алеше запрети в семинарию. Не нужно этого теперь. А Настасию отпусти в Москву учиться. Кеша, родной мой, Кешенька, свидеться бы нам.
Господь не дал им детей. Но, оказалось, в мечтах все это время она растила их.
В районной больнице ничего не смогли поделать, да, кажется, и понять в болезни ее. Осень и зима, наступившие вслед за тем, как похоронил он ее, были жуткими.
Он женился на ней по окончании семинарии. Ему надо было жениться до получения прихода. Их познакомили родители священники, и все годы, что прожили они вместе, как-то недосуг было задумываться ему, какие чувства питает он к ней, разделившей с ним унылую в общем-то ношу сельского попа, есть ли между ними что-то большее, чем привычка обедать и ужинать вместе. И вот теперь оказалось, что все в этой жизни как-то не так уж и важно без нее, или, по крайней мере, не интересно ему; что после службы ему не хочется возвращаться домой, где нет ее; что сутками он не может думать ни о чем ином – только о ней.
В ту прошлую зиму он сошелся близко со старым священником – отцом Макарием – настоятелем Ризоположенского храма в селе Давыдково – в десяти километрах на востоке от Вельяминово. К тому времени уже не больше четверти из иереев в епархии их оставались еще на свободе. И каждую неделю круг продолжал сужаться – часто не было и возможности уследить за всеми арестами. Только этим – неотвратимостью скорой совместной гибели – да еще вдовостью и одиночеством обоих – можно было, наверное, объяснить сближение их в ту пору.
Во всем остальном были они полной противоположностью друг друга. И внешне: отец Макарий был маленького роста, суетлив, лысоват, с реденькой рыжей бородкой на тощем лице. И взглядами: старик был из породы монархического духовенства старинной закваски – знакомой отцу Иннокентию еще из детства породы мистиков-державников. Любил он выпить, а поскольку вдовствовал уже очень давно, дом его в Давыдково был грязен, запущен и голоден. Пользуясь всякой оказией, а иногда и пешком – с сучковатым посохом – приходил он под вечер в Вельяминово, стучал посохом о порог отца Иннокентия.
– Можно к вам на огонек, батюшка? – спрашивал так, словно случайно прогуливался мимо. – Не побеспокою ли?
Как будто возможно было отцу Иннокентию отправить его за десять верст обратно.
Помолясь над столом, опрокинув стопочку-другую, закусив, повздыхав о временах тяжких и о здоровье, раньше или позже неизбежно пускался он в раздражавшие отца Иннокентия рассуждения о неизбывно монархической душе России, о духовной сущности цареубийства, о планетарном жидовским заговоре против Православия и тому подобном.
– Ничего, ничего, – заводил он, бывало. – Самое страшное уже позади. Иго жидовское над Святою Русью исходит. Бронштейна, Розенфельда, Апфельбаума извел уже Сталин.
Оба они внимательно следили по газетам за политическими процессами.
– Якира, Уборевича извел. Тухачевского, Радека... продолжал он с удовлетворением загибать пальцы.
– Тухачевский, батюшка, из смоленских дворян, – возражал отец Иннокентий.
– Розенгольц, Губельман, Каганович – на очереди стоят, не слушал тот.
– А кто же это – Губельман-то?
– Да как же, батюшка, неужто не знаете? Губельман Миней Израеливич – он же Ярославский Емельян Михайлович – евангелист наш новый. Все они псевдонимы-то поправославней любят Ярославский, Крестинский.
– А что, и Крестинский, по-вашему, тоже еврей?
– А как же?
– Да он-то ведь подлинно Николай Николаевич.
– Что с того? И Ленин был – Владимир Ильич. Всякая революция – жидовских рук дело. Свердлов – кто он был, по-вашему? А Дзержинский, Урицкий, Курский, Луначарский, Бонч-Бруевич, Сольц? И Маркс был евреем, и Энгельс.
– Уж вы хотя бы Энгельса-то пощадили, отец Макарий. Чистокровный ведь немец.
– Не знаю, не знаю, – серьезно качал тот головой. Говорили, будто Маркс заставил его обрезание принять.
– А Чапаев, случайно, не еврей был? – терял терпение отец Иннокентий.
– Чапаев – русский, – махал он рукой. – С шашкой скакать это не жидовское дело. Воевать они чужими руками любят. Испокон веку Русь Православная покоя им не давала. Католики – те что давно уж сами от Христа отпали. А вот Святую Русь раскрестить удел Христов на Земле изничтожить – вот о чем всегда им мечталось. Да не попустит Господь! Слышали вы, отец Иннокентий, о пророчествах Авеля – инока Соловецкого?
Сказку эту с вариациями слышал отец Иннокентий неоднократно, но старика было не угомонить.
– Великий провидец явлен был на Руси. За высокую жизнь получил от Господа дар провиденья. Предрек он день в день и описал подробно кончину государыни Екатерины Алексеевны. И, прослышав о том, пригласил его во дворец император Павел – стал расспрашивать, что ждет Россию, самого его и потомков царских. Предсказал он тогда Павлу скорую его смерть, предсказал, что Москва будет сожжена французами, предсказал всех царей будущих – от Александра I-го до Николая II-го. А о судьбе Державы Российской так предрек: "Всего суждено России три лютых ига татарское, польское и грядущее еще – жидовское". "Святая Русь под игом жидовским? Не быть сему во веки! – осерчал тогда Павел. – Пустое болтаешь, чернец." "А где татары, Ваше Величество? Где поляки? И с игом жидовским то же будет. Не печалься, батюшка-Царь, христоубийцы получат свое."
– А я так слышал, – улыбался отец Иннокентий, – что посадил его Павел в Петропавловку, и что сидел он за свои пророчества и при Павле, и при Александре, и при Николае.
– Сидел, это точно – не верили ему, – согласился отец Макарий. – А про Гатчинский ларец слышали?
Этого отец Иннокентий еще не слышал.
– Предсказания Авеля записал тогда император Павел, вложил их в конверт, запечатал личной печатью и подписал: "Вскрыть потомку нашему в столетний день моей кончины." Конверт этот хранился в ларце, а ларец стоял в Гатчинском дворце, в особой комнате, на пьедестале. Заперт был на ключ и опечатан. Все Государи знали о нем, но никто не нарушил волю убиенного Императора. И вот 12 марта 1901 года, когда исполнилось ровно столетие со дня кончины Павла, Николай II с супругой отслужили по нему панихиду и поехали из Царскосельского в Гатчину вскрывать вековую тайну. Ехали они оживленные, веселые, думали – ждет их необычное развлечение. А вернулись задумчивые и печальные, никому ничего не рассказали, а только с этого дня стал Государь поминать о 1918 годе, как о конце Династии.
– Как же это могло быть-то, батюшка? – пожал плечами отец Иннокентий. – Если засадил его Павел за предсказания, стал бы он их в ларец запечатывать да потомкам адресовать?
Отец Макарий не нашелся на это сразу.
– Ну, уж кто его знает? – сказал он, подумав недолго. Может статься, конечно, и не сам Павел, а Императрица Мария Феодоровна – по смерти его – когда сбылось все по авелеву.
Отец Иннокентий вздохнул.
– Пророков-то, батюшка, во все времена на Руси хватало. Чего другого, может, не достает, а уж этого добра всегда в избытке. Вы бы вот лучше о том задумались, отец Макарий, что же это за великая Русь у нас была, которую шайке жидов закабалить возможно? Эх, батюшка. Если бы все так просто было. Да не при чем тут вовсе жиды. Не с жидов русская революция пошла, не с Маркса и Энгельса, и не с декабристов. На сто лет раньше она началась. И знаете с чего? С Духовного Регламента Петра – с превращения Церкви Православной в прислужницу царя, государства. А хотя, пожалуй, что и еще раньше – с Никона – с обуянного гордыней Патриарха, не пожелавшего кесарю отдать кесарево, взалкавшего светской власти, задумавшего превратить Россию в церковное государство. Духовный-то Регламент и издал Петр в ответ на эту попытку. Ибо всякий возвышающий сам себя унижен будет. И двести лет унижена была Церковь наша обер-прокурорщиной, двести лет низведена была на уровень департамента при кабинете министров – даже и не из основных. Двести лет развращалась карьеризмом, чинопочитанием. Двести лет жалким лакеем прислуживала Романовым; за подачки с царского стола объявляла их всех подряд – ленивых, тупых, развращенных святыми, непогрешимыми, божественными. А тем временем-то и зарождались, и всходили, и крепли на Руси сатанинские всходы атеизма. И не было духовной силы выдрать их. Вот об этом вы задумались бы, отец Макарий, а не о жидах и пророках юродивых.
Но отец Макарий задумываться не хотел. Слушая, лишь посапывал потихоньку при кощунственных оборотах, употребляемых отцом Иннокентием.
– В монархии заключено божественное предназначение святой Руси, – возвестил он вместо ответа, потряся над лысиной указательным пальцем. – Всякий Государь – есть муром помазанный избранник Божий. Всякий Государь свят. И как призвана Церковь служить Господу, также призвана она служить и Государю. За свержение самодержавия и за величайший из грехов земных – за цареубийство – покарал Господь Россию.
– Так Государя нашего разве ж не жиды убили? – с ехидцей подначил отец Иннокентий.
– Жиды, – подтвердил старик.
– А за что же Русь тогда карать, отец Макарий? И почему это за Александра Освободителя не покарал Господь Русь, за Павла не покарал, а за Николая Кровавого покарал вдруг?
– Потому и покарал, что отрекся народ русский от Царя своего, за жидами в коммуну пошел.
– Так стало быть пошел все же – не закабалили. А почему пошел – не приходило вам в голову, отец Макарий? Да потому и пошел, что Православие наше из свободного народного духа в розги гимназические да в консистории выродилось, от мира сего стало, в землю вросло. Потому и пошел, что поп красномордый стал на Руси наравне с жандармом, чиновником и лихоимцем, лишним ртом. Не из жидовского заговора, батюшка, и не из социальных условий восстает революция – это бредни социалистов. Из духовной пустоты, из нравственного вырождения народа поднимается она. И кто, как не Церковь ответственна за то перед Россией? И по заслугам, отец Макарий, получила она теперь. И поделом потешались над ней, мечущейся трусливо под прицелом, слуги сатанинские. Вся эта грязь, все эти мерзости обновленческие, не снаружи ведь в нее привнесены были, не за пятилетку взросли, а внутри нее, оскопленной бесноватым Петром, два века синодальной эпохи накапливались. Внутри могли бы долго еще и оставаться, если б не революция. Она, как скальпель, взрезала нарыв, и наружу устремился весь этот гной. Кто бы и представил себе, что окажется его так много?
– Церковь Православная восстанет из пепла! – пропустив еще рюмочку, провозгласил отец Макарий. – И вместе с ней Русь восстанет, и монархия восстанет.
– Бог знает, Бог знает, – покачал головой отец Иннокентий. – Монархия-то уж точно не восстанет, батюшка. На это и не надейтесь.
– Монархия непременно восстанет. Нынче Царица Небесная приняла на Себя царскую власть в России, чтобы сохранить ее и возвратить ко времени.
– Она вам об этом Сама сказала?
– Тому залог явление Державной Божьей Матери в Коломенском. Вы же знаете об этом.
– Иконы-то? Знаю, батюшка, знаю. Да только ни о чем это не говорит.
– Как же не говорит? – закипятился отец Макарий. – Как же не говорит? В самый день отречения Государя-Императора явлена была Руси икона – Царица Небесная, изображенная как Царица земная – в красной порфире, со скипетром и державой. И это не говорит?
– Да что такое – "явлена", отец Макарий? Ну, отыскал ее в чулане батюшка-монархист вроде вас. Ну, к случаю пришлась, если не сам он и приставил, пошли легенды гулять, а народ у нас суеверный. Не знаете вы что ли, как это делалось.
– Какие легенды? Что вы такое говорите? Я все в подробностях об этом знаю. Евдокии Андриановой – крестьянке из Перервы – было сновидение вещее – таинственный голос сказал ей, что есть в селе Коломенском, в белой церкви, большая черная икона...
– Батюшка, батюшка, – поморщился отец Иннокентий. – Вы это старушкам в своем приходе рассказывайте. А мне не нужно слышал я все это тысячу раз.
– Ну, сами тогда вскоре все увидите, Фома вы неверующий. Я лично так думаю, что сам Иосиф Виссарионович и станет основателем новой Династии. Он же православный, в семинарии учился. Да, да, помянете еще мое слово! Это он пока что с жидами хитрит – о коммуне разговоры ведет, а под шумок уже и "Союз безбожников – жидов воинствующих" наполовину пересажал. Вот как оставшихся передавит, то и Церковь восстановит, духовенство из лагерей выпустит и Поместный Собор созовет. Собор ему тогда корону императорскую наденет и муром помажет. А Николая II к лику святых причислит. Все к этому и идет.
Отец Иннокентий только головой качал.
– Хотите знать мое мнение, любезнейший отец Макарий, так Николай этот ваш святой первый среди всех и есть виновник погибели Руси. И такой же из него был помазанник, как из вас футболист. Принял он от батюшки мощную, стабильную державу, и во что же превратил ее? Двадцать лет под носом у него бесы Россию расшатывали, а что он предпринял? Ведь это одно из двух – либо ты всех их вот так вот – в кулаке держи, – сжал отец Иннокентий кулак над столом, – либо уж последовательно демократию развивай, конституцию пиши, парламентскую монархию создавай. А он? Ни рыба, ни мясо. Мистик сентиментальный. Ах, ах, Александра, не съездить ли нам, помолиться в пустынь. А по Гапону с хоругвями – залпом! На моих глазах ведь это было. Люди к тебе, к царю-батюшке, крестным ходом с детьми на поклон пришли. Да выйди ты к ним на балкон, молви слово ласковое, прими челобитную. А там хоть и не читай ее – всю жизнь на тебя молиться будут. Нет же – сотню человек безоружных положить нужно, а потом вздыхать с любезной Сашенькой – и что же это подданные нам такие неблагодарные попались. Господи, до чего трогательно – семьянин примерный на российском престоле сыскался – не блудит, как вся родня его. Только Россия-то, отец Макарий, – это не жена-немка. С ней умеючи управляться нужно. Да он и с той-то не мог. Все условия у него были, все, чтобы Россию великой, цветущей, свободной сделать. А он вместо этого в войны бессмысленные ее втягивал. Миллионы людей под картечь клал, а сам с Распутиным время коротал – в беседах нравоучительных. А Распутин в свободное от нравоучений время бабами голыми кресты на полу выкладывал. Ах, Сашенька, Сашенька, пусть все, как Господь даст. Вот и дал ему Господь по заслугам! Профукал Россию! До большевиков, до братоубийства довел ее. И сам кончил Ипатьевским подвалом. И поделом!
Отец Макарий багровел, нервно теребил рыжую бороденку. Доходило у них, случалось, и до ссор, до того, что клялся отец Макарий:
– Ноги моей не будет больше в этом доме! Прах отрясаю с ног своих!
И на пороге, задравши рясу, смешно сучил ногами, рискуя свалиться с крыльца.
Но всякий раз, конечно, приходил опять. А иногда и возвращался с края села – если в графинчике, выставленном отцом Иннокентием, оставалось еще недопито. Некуда ему было больше идти. Не с кем поговорить больше – им обоим.
В начале рождественского поста, пришел он неожиданно тихий, задумчивый и печальный. Долго молча пил чай с клюквенным вареньем, потом сказал:
– Меня вызывали.
Пролил варенье на скатерть, расплакался вдруг, как ребенок, сказал:
– Я отказался, – поцеловал отца Иннокентия троекратно, перекрестил его, перекрестился сам и ушел.
Через неделю его взяли. Вместе с ним взяли и вернувшегося только из лагеря епископа Никона. Остался отец Иннокентий один.
На Крещенские он поехал в Москву, чтобы узнать, жив ли еще Сергий, существует ли еще Патриархия.
Был пасмурный зимний день. В Москве было снежно и слякотно. От трех вокзалов на метро, где черная борода его и космы привлекали многие взгляды, он проехал одну остановку – до Красносельской. Когда поднялся он по эскалатору и вышел из здания метро, какая-то хорошо одетая молодая женщина с напряженным взглядом вышла за ним. Молча перешла вослед улицу и в десяти шагах сзади пошла за ним по Нижней Красносельской. На безлюдном мосту, где холодный сильный ветер пронизывал насквозь его старинное пальтецо, она вдруг догнала его, встала под благословение, торопливо поцеловала руку и, испуганно оглянувшись, зашагала прочь.
Это маленькое происшествие на время очень поразило его. Ему представилось вдруг, что он остался последним, единственным священником от всей недавно еще великой, многотысячной, тысячелетней Русской Православной Церкви. Ему представилось, что первый же встречный милиционер непременно схватит его, едва заметив полы черной рясы, выглядывающие из-под пальто. И где-нибудь там, на очередном их "съезде победителей", будет доложено под всеобщие аплодисменты: "Последний неведомо как уцелевший поп обезврежен на днях в Елохове нашими доблестными ежовско-сталинскими органами. Таким образом Православие в СССР искоренено полностью и окончательно."
Сердце его слегка частило, когда по утоптанному снегу проходил он мимо закрытого на замок Богоявленского храма; когда узким переулком подходил к одноэтажному деревянному дому Патриархии. Патриархия ли это еще?
Входная дверь была не заперта. В передней за столом сидела женщина, повязанная платком, читала книгу, с удивлением взглянула на него, когда он вошел.
– Добрый день, матушка, – поздоровался он. – Владыко Сергий здесь ли сейчас?
– Здесь, батюшка, – ответила она. – Вы к нему?
Она поднялась, подошла к коричневой двери, из-за которой слышался стрекот пишущей машинки, постучала коротко.
– Да, да, – отозвался за дверью басовитый голос.
– К вам пришли, – открыв дверь, доложила она.
– Пусть войдут, – предложили за дверью.
– Пальто вот здесь повесить можно, – указала женщина на вешалку в углу.
Раздевшись, отец Иннокентий вошел в обыкновенного размера комнату о двух окнах, обклеенную обоями. В святом углу напротив двери теплилась лампадка перед образом Божьей Матери. У стены напротив стоял небольшой мягкий диван. У другой стены – пара книжных шкафов. На стене между окон над письменным столом висел портрет Патриарха Тихона. За столом в черной рясе с непокрытой головой перед заправленной бумагой пишущей машинкой сидел Патриарший Местоблюститель Сергий.
Ему исполнилось в прошлом году семьдесят лет. Это был совершенно седой, скорее полный, нежели худой старик с гладким, почти и без морщин, лицом, с лысиной в полголовы, с опрятной, по грудь, редеющей книзу бородой, длинными усами, скрывающими рот. Круглые металлические очки располагались на большом, широком носу. Взгляд умных глаз его был очень чист, внимателен и как бы тревожен слегка.
Он поднялся из кресла навстречу отцу Иннокентию, благословив, предложил ему сесть на диван. И сам присел рядом с ним вполоборота.
– Как звать вас, батюшка? – спросил он все так же низким грудным голосом.
– Иннокентий Смирнов, Ваше Высокопреосвященство.
– Откуда вы, отец Иннокентий?
– Из-под Зольска, иерей Преображенского храма в селе Вельяминово.
– Из-под Зольска, – повторил Сергий, задумавшись на секунду, огладил бороду. – А кто же иерарх у вас нынче?
– Нынче никто, – удивился отец Иннокентий – неужели мог Местоблюститель не знать этого. – Был епископ Никон, но его арестовали.
– Вот как? А храм ваш действует?
– Бог миловал. Действует пока что.
– Это хорошо, – произнес он. – А много ли еще в епархии вашей храмов действующих?
– Ни одного не осталось. Мой последний.
– Да, да, что ж, – покивал головою Сергий. – Ничего не поделаешь.
– Что же будет теперь, владыко?
– А что Бог даст, батюшка. Все только, что Бог даст. А мы молиться должны, молиться усерднее. Матушка Дарья, – позвал он вдруг громко. – Принесите-ка нам чайку, пожалуйста. И много ли нынче молящихся у вас в храме бывает? – снова обратился он к отцу Иннокентию.
– Много, владыко. Как же иначе? Со всей округи теперь сходятся, из Зольска идут. На Рождество яблоку негде было упасть – и за дверьми стояли.
– Это хорошо, – повторил Сергий. – И у нас Кафедральный полон был на Рождество. И вот митрополит Алексий из Ленинграда пишет, – кивнул он почему-то в сторону стола, – у них в Никольском тоже не протолкнуться было. Это значит, жива в народе вера Православная – так ведь? Ну, а трудности у вас какие нынче, батюшка, – в службе, в приходских делах?
– Трудности? – переспросил отец Иннокентий, подумал. Свечей у нас не хватает. С тех пор, как мастерскую закрыли, староста наш из Владимира возит, да много ли он привезет. По одной в руки теперь продаем, со своими наставляем приходить все равно не хватает. Еще литературы вовсе нет Православной но это уж давно.
– Да, да, – снова произнес Сергий. – Ну, с литературой я вам ничем, боюсь, помочь не смогу. А вот со свечами – это, наверное, можно решить. Надо вам с ключарем нашим поговорить. Мы матушку Дарью попросим – она вас сведет. Свечи, я думаю, найдутся.
– Спасибо, владыко. Только вот понадобятся ли они еще?
– А как же? Понадобятся – непременно. Вы духом не падайте, отец Иннокентий. Духом падать никак нельзя.
Матушка Дарья – женщина, судя по всему, расторопная скоро внесла к ним в комнату поднос с двумя стаканами чая, сахарницей, горстью сушек на блюдце и даже парой долек лимона. Она расположила все это на письменном столе, чуть сдвинув в сторону пишущую машинку, пододвинула стул для отца Иннокентия.
– Прошу вас, батюшка, – пригласил его Сергий и, поднявшись, направился к своему креслу – старинному, должно быть, креслу – с резными деревянными столбами по краям прямой спинки.
– Лимончика пожалуйте, – попотчевал он, помешивая ложечкой в стакане. – Зимою полезно очень. Я ведь и не спросил вас, отец Иннокентий, – у вас, быть может, нарочитое какое-нибудь дело ко мне?
– Нет, владыко, – покачал он головой и, глядя в стакан с крепким чаем, собрался внутренне, чтобы сказать главное. Ничего нарочитого. Совета я только у Вашего Высокопреосвященства испросить хотел – что мне верующим сказать напоследок. В нашей епархии ведь все духовенство арестовано, многие – и с женами, и с детьми. Сам я эту зиму тоже не надеюсь пережить. Если правильно я разумею, в этом году все и вообще закончится – уничтожена будет Русская Православная Церковь. Так вот, что бы мне людям напоследок передать от Первоиерарха ее? Вести ли им службы совместные? Избирать ли из себя пастырей? Приобщаться ли Таинств Божественных самостоятельно? Пытаться ли в дальнейшем организоваться как-то? Если да, то, может быть, смогли бы вы оставить им надежный адрес, чтобы хоть иногда могли связаться друг с другом люди православные на Руси?
Слушая его, Местоблюститель очень изменился лицом.
– Ничего этого не будет, – раздельно произнес он, дослушав до конца. – Вы заблуждаетесь, отец Иннокентий. Никто Православную Церковь в России уничтожать не собирается. В соответствии с Конституцией СССР граждане нашей страны пользуются всеми политическими и гражданскими свободами, включая свободу совести. Закрытие же значительного числа храмов в последнее время объясняется успехом атеистической пропаганды. Но поскольку успех этот все же не может быть абсолютен, то или иное число храмов останутся действующими, и значит Православная Церковь в СССР будет существовать. Тем более, – продолжил он еще более веско, – речи не может идти о создании какой-либо нелегальной церковной организации. Такие попытки, помимо предусмотренной законом гражданской ответственности за них, способны лишь вернуть Церковь во времена расколов и безначалия. Как Первоиерарх единственной канонической Русской Православной Церкви, я буду всячески порицать такие действия и предавать зачинателей их церковному суду.
Только теперь вдруг понял отец Иннокентий, почему в начале разговора спросил его Сергий о Никоне.
– Простите, владыко, – сказал он, помолчав немного. – Вы правы, конечно – я пребывал в заблуждении. Спасибо за то, что вразумили меня, – и он поднялся со стула, так и не притронувшись к чаю. – Простите еще раз, что обеспокоил. До свидания.
– Присядьте-ка, – остановил его Сергий, помолчал немного, и взгляд его, которым ни на секунду не отрывался он от отца Иннокентия, смягчился слегка. – Лицо мне ваше, батюшка, как будто не совсем незнакомо. Могли мы с вами раньше встречаться где-нибудь?
Отец Иннокентий кивнул.
– На Поместном Соборе, владыко. Однажды беседовали мы даже – в отделе "Благоустроения приходов". А сам я вас еще и из детства помню – из Петербурга. Отца моего – пресвитера Николая Смирнова – пригласили тогда разговляться на Пасху к вам в академию. И меня он с собой взял. Году это в девятьсот втором, кажется. Вы тогда первый год еще ректором были.
– В девятьсот первом, значит, – поправил Сергий, помолчал. – Вы чаю-то выпили бы.
Дрожащей заметно рукой отец Иннокентий взялся за подстаканник, поднес к губам.
Минуту или две молча пили они чай.
– Все будет еще, отец Иннокентий, – сказал вдруг Местоблюститель, глядя в глаза ему очень серьезно. – Все будет еще, поверьте. Надо только выстоять во что бы то ни стало.
Глава 13. ПИСЬМО
Дождь пришел на город с востока. Тучи надвинулись уже в темноте, невидимые на ночном небе. В несколько минут съедены были и луна и редкие звезды. Словно бы осторожничая, словно бы на ощупь проверяя город во тьме, упали первые капли. Но сразу за тем, как бы убедившись в податливости его, дождь овладел Зольском уверенно и без остатка. Дождь начался ровный, обильный и скучный. Зашумели кроны деревьев, зажурчали струйки по водосточным трубам, быстро намокла земля, в неровностях улиц родились первые лужи. Вера Андреевна поняла, что спешить ей уже бесполезно.
Она проделала немалый маршрут в этот вечер. От дачи Степана Ибрагимовича, от юго-западной окраины Зольска, дошла она с Харитоном и беспокойной мамой его до северной черты города, где между кладбищем и заводом, в одном из домов недавней постройки помещалась квартира Харитона. Она помогла ему уложить в постель Зинаиду Олеговну, с которой успела познакомиться дорогой и, кажется, даже понравиться ей. Увещеваний и уговоров ее, во всяком случае, уже в квартире старушка слушалась гораздо охотнее, чем сыновних.
Она не разрешила Харитону провожать себя, и одна пошла безлюдными темными улицами домой – в восточную половину Зольска. Дождь начался, когда она проходила кладбище. Грунтовые улицы быстро развезло, на туфли ее налипла грязь. Лаяли собаки из-за заборов, мимо которых проходила она. Через дорогу сиганула ей наперерез шальная кошка – цвета было не разобрать.
Вера Андреевна думала о Паше. Заново вспоминала она "отчаянную историю" его, и сердце ее болело. Ей приходили в голову слова, которые могла бы она сказать ему. Ей показалось вдруг, она увидела брешь в Пашиной жестокой логике. Умышленно или случайно он соединил в одно два различных, в общем, понятия: атеизм и эгоизм. Из того, что Бога нет, из того, что ждет меня небытие, вовсе еще не обязательно следует, что я есть единственно значимое в этом мире, что не существует для меня более никаких человеческих ценностей. Этот жуткий Павел Кузьмич – был не атеист только; может быть, даже и не атеист вполне, а эгоист, и логика его была логикой эгоиста прежде всего.
