Текст книги "Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе)"

Автор книги: Рустам Гусейнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)

– У каждого, я так думаю, свой путь. И у каждого есть развилки на том пути. Огонек этот, скажем, направо и далеко-далеко. Налево же перед тобою костер, вот он тут рядом. И идешь ты к костру – греться. А только соблазн это. Выгорел костер вскоре, и нет его, и снова тьма тебя объяла кромешная. И путь твой длиннее сделался. А бывает и так, что в пропасть ведет тебя соблазн. Переступишь черту – пропадешь, и в этой жизни не вернешься уже на дорогу. И винить окажется некого, кроме самого себя, потому что неодолимых соблазнов и испытаний непосильных не подпускает Господь к человеку.

Войдя в избу, Глеб отцепил от пояса кресало, положил трут, нагнулся над глинобитной печью, высек огонь, раздул пламя. Едкий дым, наполнив избу, потихоньку заструился в маленькое окошко под самым скатом. Марья поставила сковороду на огонь и принялась за блины.

Вдвоем с Митей они вынесли за порог низкий дубовый стол и поставили его к скамье. Дети принялись носить из избы яства: моченые огурцы и яблоки, свеклу, сметану, молоко; поставили на стол и корчагу с медом, которую Кирилл принес.

Сам Кирилл сидел на лавке, обеими руками опершись о клюку, о чем-то задумался, глядя на солнце, уже коснувшееся кромки леса, на багряную полоску неба с серыми росчерками облаков. Глеб опять присел с ним рядом.

Как раз успели они накрыть на стол, и Марья появилась на пороге с миской блинов, когда прямо на глазах у Глеба на вершине холма выросла вдруг фигурка всадника с флажком на копье, погарцевала немного в одиночестве, затем рядом появилась еще одна, тут же еще две, четыре, десять, еще и еще.

"Кто такие? – с беспокойством подумал Глеб, стараясь разглядеть, во что они были одеты. – На дружинников княжеских как-будто не похожи. Может быть, за деревьями не заметят."

И тут же с досадой он вспомнил, что из вытяжного окошка избы вовсю валит дым.

Собравшись на вершине холма, всадники плотной толпой ринулись вниз с холма. Топот сотни копыт слился в равномерный гул и донесся до избы. Теперь уже и Кирилл заметил их, щурясь, какое-то время всматривался, затем побледнел вдруг.

– Татары, – прошептал он и поднялся на ноги. – Татары.

О татарах до сих пор Глеб знал только понаслышке. Окрест Московии были они гости редкие – за всю его жизнь в Воскресенском ни разу их не тревожили. Доходили, правда, до погоста слухи, будто бродят неподалеку баскаки, да все, слава Богу, миновала их чаша сия. Люди сказывали – они все больше по боярским селам шарят, тиунов потрошат.

На какое-то время от неожиданности Глеб оказался как-будто в столбняке. Не шевелясь, смотрел, как темная лавина скатывается с холма к его дому.

– Ну, ничего, ничего, – бормотал Кирилл тем временем. Они ж не набеги нынче чинят – дань собирают. А с тебя чего им и взять-то. Поглядят да дальше поскачут. Обойдется.

На пороге появилась Марья с тарелкой блинов, и тогда оцепенение слетело с него.

– Бери детей! – закричал он ей. – Бегите за дом, в лес! Татары! Скорее!

Каким-то вторым рассудком он успел даже удивиться, насколько быстро все она поняла и начала действовать – мигом поставила тарелку на стол, бегом бросилась к детям, схватила их за руки и они исчезли за углом избы. Сам он тем временем пытался поднять старика.

– Ступай и ты, Кирилл, от греха. Мало ль чего удумают нехристи. Я уж сам их встречу.

Старик отказывался подыматься.

– Никуда я не пойду. Оставь, Глеб. Повидал я их на своем веку. Чего мне на старости лет бояться? Сам уходи лучше, а я потолкую с ними.

Было все равно уже поздно. Татары, как видно, состязаясь друг с другом в скорости и лихости, под гору разогнались бешеным галопом. Первый появившийся из-за яблонь всадник на полном скаку направил лошадь прямо на них; казалось, неминуемо должен был растоптать их обоих и сам расшибиться о стену избы. Но за аршин перед скамейкой он резко осадил лошадь, она встала на дыбы, и прямо перед носом у Глеба на мгновение оказалось взмыленное гнедое брюхо. Копыта опустились, едва не задев уже накрытый стол.

Тут же подлетели и другие всадники, мигом заполонили весь двор. Минуту еще не слезали они с коней, гарцевали, шумно переговариваясь друг с другом на странном отрывистом языке, заливисто хохотали – обсуждали, как видно, скачку. Круглые смеющиеся лица их с глазами-щелочками, с черными узкими будто приклеенными бородками казались Глебу чужими, но не враждебными. Татарин, прискакавший первым, хохотал особенно громко. Возбужденные кони, гарцуя, закатывали глаза, мотали головами. На Глеба с Кириллом никто вообще поначалу не обращал внимания.

Но, наконец, всадники стали соскакивать с коней, привязывать их к деревьям. А к скамейке направились двое, и, взглянув на них, Глеб сразу понял про одного – главный. Лет ему, насколько мог он судить, было немного за тридцать. Лицом он был скуласт, гладок, улыбчив. Одет был в шелковый белый халат, кожаные шаровары, красные сапоги с загнутыми вверх носками. На голове надета у него была странного вида шапка, спереди у которой будто уголок был вырезан. Ни копья, ни лука за плечами, как у всех прочих, у него не было. На поясе висели кривая сабля и короткий нож.

Подойдя к скамейке, он оглядел накрытый стол, затем хитро посмотрел на Глеба.

– А ты я вижу, ждал нас, – сказал он вдруг на чистом русском языке, только со странным немного – сухим каким-то выговором. – Стол накрыл. Где хозяйка-то? Что гостей не встречает?

– Нету ее, на реку пошла стираться, – неуклюже соврал Глеб.

– На реку? А блины ты что ли сам напек? – татарин обернулся к своему спутнику, сказал ему что-то по-татарски, и оба засмеялись. – Убежала от нас твоя хозяйка. Испугалась? Или сам прогнал? Стол нам накрыла, а сама убежала. Ну, без нее тогда сядем.

Откинув за спину саблю, татарин, как был – в шапке, уселся за стол. Другие меж тем уже вовсю хозяйничали у Глеба во дворе. Один, забежав в избу, выкатил наружу кадку с квашеной капустой. Двое других за ноги несли из сарая жалобно блеющую козу. Глеб и глазом моргнуть не успел, как ее зарезали. Третьи тем временем разводили посреди двора костер. Глеб вдруг заметил, что один из татар – и одеждой и лицом такой же, как прочие – был почему-то безоружен и с закрученными за спиной руками.

Спутник главного выкрикнул что-то на весь двор, и еще трое татар подошли и сели вокруг стола.

– Ты тоже садись, чего стоишь? – пригласил Глеба сотник. Это что, отец твой?

Глеб покачал головой.

– Странник я. Друг отца его, – сказал Кирилл.

– Ну, садись тогда тоже. Расскажешь, может, чего интересное. Как зовут?

– Глеб.

– Кирилл я.

Оба продолжали стоять.

– Я Баядер, – взяв с тарелки блин, он сложил его лодочкой, зачерпнул им из миски сметану и отправил в рот. – Хорошие блины у твоей хозяйки. Так ты, выходит, сам по себе здесь живешь.

Глеб кивнул.

– Вольная жизнь, хорошая. Ни тиунов, ни князей, ни баскаков. Можешь считать тогда, что сегодня мы с тебя назад и вперед на десять лет дань возьмем. Ну, чего стоишь, как кол? Говорю тебе, садись, ешь. В ногах правды нет – так у вас на Руси говорят?

– Спасибо, конечно, – ответил Глеб, помолчав немного. Только на Руси у нас принято, чтобы хозяева гостей за стол приглашали.

Ответив, сел за угол стола.

Кирилл и Баядер посмотрели на него – Кирилл испуганно, а Баядер – с удивлением. Кирилл опустился тут же на лавку рядом с ним.

– А мы и есть тут хозяева – на Руси, – сказал Баядер. – Мы – монголы. Ты разве этого не знал? С нами и князья за стол садятся, когда мы их приглашаем. А ты харакун – черный человек, и разговариваешь дерзко.

– Не серчай на него, Баядер, – поспешил вмешаться Кирилл. – Ему сейчас козу жалко. Дети у него, кормила она их, понимаешь.

Он опустил под столом ладонь Глебу на колено и сжал слегка, призывая к сдержанности.

– Ты прикуси язык, Глеб, – прошептал он чуть слышно, когда татары заговорили между собой. – Скажи спасибо, что кобылу не тронули.

Глеб и сам успел уже пожалеть о том, что сказал. Старик был прав – козу ему было безумно жаль. Да и весь этот погром застал его слишком врасплох. В жизни своей не видел он ничего такого. Но гордость гордостью, а хороша она, пожалуй, когда ты за себя одного отвечаешь. У него же семья. Ради нее хотя бы можно было б и промолчать. В самом деле, слава Богу, что кобылу не тронули. Говорят ведь, они и конину едят.

Кирилл перекрестился и взял с тарелки блин.

Баядер больше не смотрел на них, ел и разговаривал по-татарски со своими. Глебу есть совсем не хотелось, но и сидеть просто так было как-то нелепо. Перекрестившись, и он потянулся к блинам.

В это время один из татар, кивнув на него, что-то произнес, и все рассмеялись. Рассмеялся и Баядер.

– Он говорит, – перевел Баядер, смеясь, – что вы, урусуты, молитесь перед едой, потому что подавиться боитесь. В самом деле так?

– Да нет, – чуть улыбнувшись из вежливости, ответил Кирилл. – Это мы Бога благодарим за то, что послал Он нам хлеб наш насущный сегодня.

– Почему это послал? – пожал плечами Баядер. – Он разве с неба сюда на стол свалился.

– На все воля Божья, – пояснил Кирилл. – Без нее ничего в этом мире не делается.

– Боги разные бывают, – сказал Баядер. – И воля у них разная бывает. Один захочет еду послать, другой захочет отнять. А харакун все равно пахать должен, зерно молоть должен, жена его из муки блины печь должна. Когда сделают все это, то и хлеб насущный появится. А не сделают, так и молитва не поможет. Молитва в бою помогает, в болезни помочь может – когда от человека мало зависит. И обязательно знать надо, кому для чего молиться. Вы, урусуты, всегда только Спасу молитесь. Спас добрый бог, но слабый. Ему о детях можно молиться, о здоровье. А на войне от него толку нет. Наш Сульдэ его всегда бьет. Сульдэ – очень сильный бог. Мы, монголы, вместе с ним три четвертых мира завоевали.

– Если бог убивать и насильничать помогает, разве это бог? – произнес Глеб.

– А кто же? – не понял Баядер.

– Мы его сатаной называем.

– Как хочешь, можешь называть. Если помогает, надо ему молиться.

– Бог не может быть злой, – покачал головою Глеб. – Люди могут быть злые, а Бог – нет.

– Глупый ты харакун. Как ты можешь об этом рассуждать, если настоящих богов не знаешь? Бог бывает злой, бывает добрый, бывает сильный, бывает слабый. А молиться надо тому, от которого больше пользы. Вы, урусуты, нам дань платите, и урусутский Спас вас защитить не может. А почему мы, монголы, во всем мире сильнее всех. Потому что мы мудрее. Мы настоящих богов знаем, и разговаривать с ними умеем. Мы же их не просто так, не с пустыми руками, просим, мы им жертвы приносим. И за это они нам помогают. Я про то с вашими монахами разговаривал. Я им говорю: вы почему вашему Спасу жертвы не делаете? Вы, когда к князю с челобитной идете, разве только на коленях перед ним ползаете? Вы ему подарки приносите, и за это он вам помогает. Они говорят, нашему Спасу это не нужно. Я не знаю может быть, в самом деле не нужно. Он, конечно, добрый Бог это правда. Мне монахи по книге слова его читали. Там написано – люби своих врагов и не убивай никого. Такой бог разве защитить может? Как это своих врагов любить? Это все равно, что по потолку ходить. Пустые слова. Разве вы, урусуты, нас, монголов, любите? По любви нам дань платите? Просто вы знаете, что мы сильнее. А, если бы могли, всех до одного нас убили бы. И Спаса бы не послушались. Разве не так, харакун?

Глеб не ответил.

– Что молчишь? – усмехнулся Баядер. – Любишь ты меня? Или козу свою больше любил? Если б мог сейчас нас убить, разве не убил бы?

Глеб покачал головой.

– Нет, не убил бы.

– Ну, это ты врешь, – махнул рукой Баядер. – Это проверить нельзя, поэтому врешь. Ради козы своей всех убил бы.

– Коза – животина бессловесная, – сказал Кирилл. – А вы люди – дети Господни, как и мы. И Господь вас, как и нас, любит. Перед Богом все равны, и, значит, никого убивать нельзя.

– И ты, старик, глупость говоришь. Если все перед богом вашим равны, почему тогда одни князьями рождаются, а другие нищими, одни здоровыми, а другие с горбом. У латинян в закатных землях тот же бог, что у вас, а вы и с ними и между собой дрались, покуда мы вас не завоевали. Пустые слова. Спас ваш много всего пустого говорит. В ясе Чингис-Ханом записано, что монголам во всей Земле нет равных – так устроил этот мир Хоходой-Моргон – и это правда. Иначе почему мы здесь?

От костра уже пахло жареным мясом. Вскоре один из монголов саблей отделил от туши большой жирный кусок, положил его на деревянный поднос, подошел к столу и поставил поднос перед Баядером. Баядер ножом разрезал мясо на шесть частей, нанизывая на нож, раздал его своим, четвертый кусок протянул через стол Глебу.

Рука у Глеба слегка дрожала, когда он снимал с кривого ножа горячее мясо. Не из-за козы, а больше из-за того, что так лениво уверен в себе, в своем праве и в своей правоте, был этот татарин. Обиднее всего казалось ему, что таким простым и понятным было для него все то, о чем Глеб передумал многими бессонными ночами, в чем сомневался, чем мучился так долго. И как будто нечего было возразить ему.

Баядер и Кириллу протянул кусок. Все, кроме Глеба, начали есть. Некоторое время ничего за столом не было слышно, кроме чавканья. Пока, вгрызаясь зубами в мясо, Баядер ни покосился на Глеба.

– Почему не ешь, харакун? – спросил он. – Ешь, ешь, не печалься. Поедешь в город – другую козу купишь. А денег нет, у Спаса попроси, он тебе из стада своего пришлет.

– Баядер, – спросил вдруг Глеб. – А тебе чернецы из писания больше ничего не читали?

– Читали, много читали. Почему ты спрашиваешь?

– Там в одном месте сказано еще про поле, про семя доброе и про плевелы. Про то, что собраны будут однажды плевелы и ввергнуты в печь огненную, где плач и скрежет зубовный. Спас добрый Бог для тех, кто заповеди его исполняет. Их он любит и, если оступились, наказывает любя, чтобы обрести им в конце жизнь вечную. А от делающих и любящих беззаконие он отступает, но тяжкая участь им уготована в конце света.

Выслушав это, Баядер оторвался от мяса, и узкие от природы глаза его сузились еще больше, превратились в недобрые щелочки.

– И мне, по-твоему, уготована? – поинтересовался он.

Кирилл под столом уже и кулаком стучал по колену Глеба.

– Если делаешь беззаконие, убиваешь, насильничаешь, то да.

– А убивать, по-твоему – всегда беззаконие?

– Всегда.

– А если я монгол, а он урусут?

– Всегда.

– А если он самого меня убить хочет?

– Всегда.

– Ну, ладно, – отшвырнув вдруг на землю остатки козлятины, Баядер резко встал из-за стола, обернулся к костру и что-то выкрикнул.

На крик его отозвался один из сидевших у костра. Поднявшись, он подошел к тому самому татарину, который связанный и безоружный, сидел чуть в отдалении от прочих, под деревом. Кажется, что до сих пор ему даже и есть ничего не давали. Дернув его за рукав, он поднял его на ноги и повел к столу. Оказалось, что и ноги у этого татарина были спутаны веревкой ниже колен. Идти он мог, передвигаясь мелкими шаркающими шажками.

Баядер тем временем стоя переговаривался о чем-то с сидевшими за столом. Разговаривали они довольно долго. Баядер кивал головой то на Глеба, то на связанного татарина, то на того, кто привел его. Этот последний тоже принял участие в разговоре. Молчал только связанный татарин, смотревший на сотника хмуро и даже как будто с угрозой. Закончился разговор какой-то короткой фразой Баядера, после которой все они рассмеялись и повернулись к Глебу.

– Вот смотри, харакун, – сев на место, сказал, наконец, Баядер по-русски. – Этого человека зовут Азарга, – кивнул он на связанного татарина. – Он был хороший воин. Смелый был, сильный был, один с тремя дружинниками урусутскими биться мог, всех троих убивал. Одно только я всегда за ним замечал – жадный был. В Орду, к себе домой, больше других всегда вез, у харакунов, вроде тебя, посуду медную отбирал. А в Москве три дня тому, он у Нохоя, – кивнул Баядер теперь на того, кто его привел, брата убил и золото забрал. Хитро все придумал – хотел на урусута одного свалить. Урусута мы того поймали, пытали, казнили, а золото потом Нохой у Азарги в сапогах нашел. Как, по-твоему, можно Нохою его убить или нельзя?

Глеб покачал головой.

– Нохой по другому думает. В великой Ясе записано: если воин украдет у воина – увидит смерть. И он увидит смерть, но монгол монгола без суда убивать не должен. Нохой отвезет Азаргу к темнику – хану Курмиши, чтобы тот судил его. Хан его или сам казнит или отдаст его Нохою, тогда Нохой ему голову отрубит. Но я теперь проще решил поступить. Ты урусут, тебе монгола можно убить, и я хочу тебя кое-чему научить, чтобы вперед не судил о том, чего не знаешь. Я хочу, чтобы ты убил Азаргу, или иначе я прикажу ему убить тебя. Клянусь, сделаю это, – он добавил еще что-то по-татарски, и Нохой подошел к Глебу, вынул из ножен саблю и положил на стол перед ним.

– Возьми саблю, – сказал Баядер.

Глеб сидел, не шевелясь.

– Возьми саблю, – повторил Баядер.

– Не надо, Баядер, – взмолился Кирилл. – Зачем тебе это? Он ничего худого сказать не хотел, поверь. Так уж просто о Господе он ревнив. И вас, баскаков, первый раз в жизни видит. Не надо, Баядер, прошу тебя.

Сотник не удостоил его ответом, ни даже взглядом, смотрел прямо в глаза Глебу.

– Возьми саблю, – повторил он в третий раз.

Глеб покачал головой.

Баядер резко обернулся к Нохою и что-то сказал ему. Пожав плечами, тот направился куда-то вкруг дома. Глеб услышал, как скрипнула дверца сарая. Вскоре он вернулся с кожаными поводьями от Глебовой кобылы, затем вытащил нож и разрезал веревку, которой связаны были руки у вора. Тогда Баядер приказал что-то уже ему.

Азарга стоял, потирая затекшие руки, и поглядывал мрачно то на Глеба, то на Нохоя, то на Баядера. Потом неловкими шажками двинулся к Глебу. Он остановился на углу стола перед ним и обернулся. Все молча следили за ним. Рука его потянулась над столом, на мгновение замерла над саблей, но Нохой резко выкрикнул ему что-то, и тогда, сжав кулак, Азарга коротко размахнулся и сверху вниз, будто камнем, ударил Глеба в затылок.

Падая с лавки и одновременно проваливаясь в какой-то яркий бездонный колодец, ничего уже не видя, он успел еще услышать голос Кирилла. Только первый слог:

– Го...

Но тут же пропал и голос. И все пропало.

Очнулся он оттого, что плеснули ему воды в лицо.

Очнувшись, увидел прежде всего Азаргу, который стоял на коленях перед ним и торопливо подкладывал ему под ноги чурки. Тут же стоял и Нохой с саблей в руке. Как-то не сразу Глеб сообразил, что сам он кожаными поводьями накрепко привязан к осине – единственной, росшей одиноко, в двадцати аршинах от дома. Привязан чуть выше земли – лапти его несколько вершков не доставали до нее.

Все, казалось ему, происходило вокруг как-то медленнее, чем взаправду. Воду в лицо ему из ковша плеснул один из татар, сидевших рядом с Баядером. Плеснув, пошел обратно к столу, возле которого стояли теперь остальные. Пока он шел, Глеб, озираясь вокруг, заметил, что многие из татар, развалившихся на траве вокруг костра, обгладывая кости, с интересом смотрят на него. Разглядел он, наконец, и Кирилла, ползающего на коленях возле стола. Голова у Глеба гудела. Он приложил к ней правую руку, и только тут заметил, что она у него почему-то свободна.

Навстречу татарину с ковшом направился сам Баядер. И, распластавшись в траве, Кирилл схватил его за красный сапожок. Тогда, рассердившись вдруг, сотник вырвал от него ногу и загнутым носком сапога ударил старика в лицо. Тот остался лежать.

– Ну что, харакун, – сказал, подойдя к нему, Баядер. – Не передумал?

Глеб молчал.

– Сожжет ведь тебя Азарга. Я не шучу.

– За что? – спросил он тихо.

– За дерзость, – спокойно ответил Баядер. – И за глупость тоже. Ты сам рассуди – Азарге ведь ты ничем не поможешь. Он вор – ему так и так голову отрубят. А себя еще можешь спасти. Возьми саблю, – он кивнул Нохою, и через голову Азарги тот вложил рукоять ее в свободную руку Глеба.

Рукоять была костяная, гладкая, удобная для руки. Глеб сжал ее ладонью, и лицо вора, выкладывающего поленицу под его ступнями, дернулось зло.

– Вот так, – спокойно кивнул Баядер. – Теперь размахнись немного, ударь. Не трудно совсем, харакун. Дрова рубишь? Это еще проще.

Глеб смотрел на саблю в своей руке, а тем временем многие из татар, стали подниматься с земли и, переговариваясь между собой, посмеиваясь, подходили поближе к осине – поглазеть на любопытное зрелище. Азарга уже заканчивал с поленицей. Последние чурки подложив впритирку к лаптям Глеба, отпрянул назад и сел на землю вне досягаемости от сабли. Тогда Нохой, рассердившись, выкрикнул что-то зло, пнул его сапогом в спину, и снова тот оказался на коленях под рукой Глеба.

– Ну, давай, харакун, давай, – подбодрил его Баядер. – Мы все тут за тебя. Думаешь, охота нам эту падаль еще к Итилю везти? Время уходит – бей!

Мысли путались в голове у Глеба.

"Марья, Митя, Любавушка, – мелькало в голове его. – Что с ними-то будет? По миру пойдут? Вот ведь, вопросы неразрешимые... Без козы теперь. Хоть кобыла есть. Идешь к костру... Господи, направь и укрепи, дай разуму исполнить волю Твою."

Время и вправду уходило. Кто-то из татар уже принес и подал Азарге горящую головню из костра. И не мешкая тот сунул ее в просвет между нижних чурок. Стал ждать нетерпеливо, покуда примутся они.

В наблюдавших за представлением татарах колыхнулось волнение. Кто-то цокнул языком, покачал головой, другие загомонили громче, руками указывая друг другу то на Глеба, то на Азаргу. Один – маленький и смуглолицый – выскочил вдруг вперед, снизу вверх, скривившись и пытаясь поймать взгляд Глеба, что-то попытался объяснить ему ломаным языком:

– Ты, харакун, гореть, гореть будет! Ай-а!.. Азарга плохая! Азарга рубать, рубать! – наотмашь замахал он рукой.

Глеб увидел, как Кирилл, очнувшись возле стола, пополз к нему на коленях по траве, но остановился на полпути и простер руки.

– Заруби его Глеб, заруби! Простит Господь! Получится же, будто сам на себя ты руки наложил. О детишках вспомни!

"Не успел додумать о гневе-то Божьем. Что-то другое Кирилл говорил. Непосильных испытаний не посылает Господь... Времени мало. Больно-то будет небось. А смог бы зарубить с удара? Это ведь с размаху нужно. Что же, труп-то они тогда здесь хоронить оставят?"

Сжимавшая рукоять сабли ладонь Глеба была потной.

Нижние чурки занялись, наконец. Нохой уже не снимал ноги со спины Азарги, не позволяя тому уйти из-под Глеба. Сам же, не отрываясь, смотрел ему в лицо.

Вдруг потерял терпение Баядер.

– Руби, Харакун, руби! – закричал он. – Поздно будет! Глуп ты, хоть и упрям. Сам ведь увидишь, что глуп – правды о богах не знаешь. Руби, говорю тебе – награжу!

Вдруг сразу несколько крупных огненных язычков выскочили из-под верхних чурок и лизнули лапти Глеба. Несколько мгновений прошло, и словно острая стрела, нестерпимая боль пронзила тело его с пят до головы. Ладонь его с бешеной силой сжала рукоять сабли, он замахнулся, и Азарга оскалился на него снизу вверх.

Но в это мгновение вдруг оказалась перед ним Лушка Косая с разрубленным плечом, корчащаяся на земле, Семен Кузня, суетящейся добить ее. Видение было так живо, что почувствовал он даже митькину голову у себя на животе. Только на мгновение это остановило его, но было довольно. Сабля выпала из его руки. Все вокруг потемнело и расплылось. И боль исчезла тогда.

Последнее, что успел он еще разглядеть, был удивленный и испуганный взгляд Нохоя.

Глава 34. ЛЖЕЕПИСКОП

Сегодня днем к отцу Иннокентию пришла молодая женщина. Храм был закрыт – службы давно уже разрешены были только по субботам и воскресеньям. Она постучалась домой к нему и сказала, робея немного.

– Здравствуйте, батюшка. Не могли бы вы открыть мне церковь – хоть на несколько минут? Я из Зольска специально пришла. Мне очень нужно.

Она была статна и красива, темные волосы ее были забраны под платок, и большие карие глаза с длинными ресницами были необыкновенно выразительны. Отец Иннокентий помнил, что была она у него в церкви только еще позавчера – на воскресной службе. Он обратил на нее внимание тогда – очень уж выделялась она – и ростом, и красотой – в толпе богомольных старушек. Но до того, кажется, не видел он ее вовсе.

Он сначала только покачал головой в ответ – он всегда отказывал в подобных случаях, потому что и гораздо меньшего повода бывало довольно, чтобы навсегда закрыть храм. Но когда, не споря более ни словом, лишь потупясь огорченно, уже повернулась и пошла она прочь, как-то вдруг мутно сделалось у него на душе, и сердце его кольнуло.

Неужели вот так просто откажет он в молитве человеку, прошедшему – туда и обратно считать – 12 верст ради нее? Девушку молодую, в кои веки пришедшую к нему в храм – одну из тысячи, наверное – через все эти их ячейки и комсомолы вдруг потянувшуюся к Богу – неужели развернет от порога, отправит назад – страха ради иудейска? Да ведь закроют они его храм, если захотят, и без всякого повода. Зачем вообще тогда держится он за него всеми правдами и неправдами, если вот так откажет ей теперь?

– Постойте, – окликнул он ее, и она обернулась.

– Почему же, матушка, спешка у вас такая?

Она вернулась к крыльцу.

– Я уезжаю сегодня из Зольска – насовсем. И вряд ли там будет церковь – в том месте, куда я еду. Мне бы только Матери Божьей свечку поставить. Я быстро.

Да нет, не похожа она была на провокаторшу. Отец Иннокентий внимательно смотрел ей в глаза. Не встречал он провокаторов с таким взглядом. Или слишком уж это профессионально – не стали бы они так усердствовать ради него.

– Хорошо, – сказал он ей. – Подождите.

Может быть, еще и просто скучно было ему весь этот день. Он взял ключи от церкви, запер избу, велел ей подождать у главного входа, а сам пошел в обход, отпер небольшую дверцу со стороны алтаря. Пройдя насквозь через пустой храм, он отворил перед ней одну из створок, пропустил ее и снова запер изнутри. Перекрестясь на пороге, она вошла и остановилась возле прилавка, поджидая его.

– Свеча вам нужна, – сообразил отец Иннокентий.

Она кивнула.

Он зашел за прилавок, открыл один из ящиков под ним, положил на выбор перед ней три свечи различных размеров. Она выбрала среднюю, заплатила, благодарно улыбнулась ему и прошла прямиком к иконе Матери Божьей "Благодатное небо", слева от алтаря. На колени не опускалась. Стоя перед иконой, то глядя на нее снизу вверх, то опуская глаза, молилась про себя.

Отец Иннокентий через минуту-другую тихонько подошел к ней, возжег лампадку, чтобы было от чего зажечь ей свечу. Затем вернулся за прилавок, присел на стул, молча наблюдал за ней.

"Вся Церковь будет – один епископ, один иерей и один мирянин," – вдруг вспомнилось ему. Похоже было на то. Владыко Сергий, он и эта женщина. Но почему-то даже и не печально было представлять ему так. Столбы солнечного света из подкупольных окон стояли перед алтарем. И была во всем этом – в безлюдном храме, в безмолвной молитве молодой женщины, в священнике, тихонько сидящем за свечным прилавком – особая покойная красота.

Она молилась недолго; перекрестившись, поставила свечу, в последний раз снизу вверх взглянула на Пречистый Лик и подошла к нему. Он поднялся и вышел ей навстречу. Показалось ему, она хочет, но колеблется, что-то еще сказать ему.

– Спасибо вам, – поблагодарила она, помолчала немного, потом решилась, по-видимому. – Я, батюшка, замуж сегодня вышла – поэтому и уезжаю. Благословите меня.

– Поздновато благословлять-то, раз уж вышли.

Она чуть улыбнулась виновато. Отец Иннокентий все смотрел на нее, и все более поражала его осмысленная красота ее лица.

– Как зовут вас? – спросил он.

– Вера.

– Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа, – перекрестил он ее. – Будьте счастливы, живите в согласии.

Потом он отпер ей дверь, и, попрощавшись, она ушла. Но весь этот день он вспоминал о ней. Цвет волос их был одинаково черный. И как-будто даже сходство можно было найти в их лицах. Странная мысль: что, если бы была она его дочь – причиняя боль, время от времени мелькала в голове его.

Только когда день за окном начал уже неторопливо меркнуть, он, как будто очнувшись, вспомнил, что ждет его еще сегодня.

Со лжеепископом Евдокимом отец Иннокентий был знаком двадцать лет. Из них последние пятнадцать убежденно считал его подонком. С тех пор, как в июле 1922-го, безбородый, пришел он к нему вместе с агитатором из "высшего церковного управления", виделись они всего трижды. Однажды случайно встретились в Зольске. Однажды – после легализации Церкви в двадцать седьмом – отец Иннокентий вынужден был прийти в захваченную Евдокимом епархиальную канцелярию – за документами, необходимыми для перерегистрации прихода. Однажды – года три тому назад проездом через Вельяминово, Евдоким зачем-то заглянул к нему в храм во время службы.

Всякий раз лжеепископ встречался с ним с особенной ироничной улыбочкой на бритом лице и с небольшими вариациями произносил, ерничая, одно и то же:

– Как бы это нам с вами, отец Иннокентий, евхаристическое общение-то наладить?

– Возвращайтесь в Православную веру, батюшка, – советовал он в ответ.

Этим их встречи и ограничивались. Но стороною доходили до отца Иннокентия слухи, что открытыми и тайными обвинениями в политической нелояльности засадил этот улыбчивый иуда не одного православного иерея.

Он не знал о судьбе его в последние годы. Полагал, что и сам он, наверное, уже арестован. Отец Макарий, впрочем, рассказывал ему, будто бы в том году, в самый разгар арестов, чуть ли не сам себя объявил он митрополитом на освободившейся кафедре. Да хотя бы и патриархом, хотя бы папой римским и потомком Магомеда одновременно – отца Иннокентия судьба его не интересовала вовсе. До тех пор пока вдруг в прошлый четверг не получил он от него письмо. И, не веря своим глазам, прочитал его.

"Уважаемый отец Иннокентий, – писал ему Евдоким. – В связи со сложившийся ситуацией в церковных делах я имею настоятельную необходимость переговорить с Вами о возможных путях нашего сотрудничества и совместного сослужения в вере христианской. В настоящее время, думаю, достаточно уже очевидно, что в прежнем своем виде Русской Православной Церкви не находится места в Советском обществе. В то же время, остающаяся у значительной части граждан СССР потребность в религиозном исповедании и гарантированная Советской конституцией свобода совести делают насущным кардинальное преображение Христианской Церкви в соответствии с новыми историческими реалиями. Считаю долгом уведомить Вас, что за последний месяц мною проведены переговоры в Совнаркоме СССР с соответствующими лицами и получены заверения в понимании необходимости вывода русской Церкви из кризиса, в котором оказалась она в результате косной и недальновидной политики разного рода церковных руководителей, повлекшей за собой противопоставление интересов Церкви и Советского государства. Хотел бы оговориться, что речь не идет о создании тех или иных канонически, либо даже догматически новых течений внутри Православия, способных вызвать лишь очередные вполне бессмысленные раздоры в среде священства. Речь идет об очищении и коренном преображении христианской веры, об избавлении ее от исторически отживших, изначально отнюдь не свойственных ей наслоений, вступивших в непримиримое противоречие с новой эпохой человечества. Зная Вас давно, как высокообразованного, принципиального и последовательного служителя слова Христова, убежден, что при личной встрече смогу аргументировано убедить Вас в понимании необходимости коренного реформирования русского Православия, без которого историей предначертано ему лишь завершить свой великий тысячелетний путь. В настоящее время совместно с рядом единомышленных мне иерархов и иереев, мною осуществляется предварительное разъяснение наших позиций в среде как остающихся на службе, так и отошедших от дел, православных служителей. В связи с этим, мне было бы удобно посетить Вас 17-го мая, во вторник, от семи до десяти часов вечера с целью ознакомления Вас с нашими позициями. Надеюсь найти у Вас два-три часа свободного времени и верю в наше взаимопонимание. С уважением.