Текст книги "Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе)"

Автор книги: Рустам Гусейнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц)

– Конечно, – однажды поделился он с Верой Андреевной, мне спускают статьи, которые нужно вымарывать. Но ведь если там недоглядят, спрашивать будут с кого? Может, и с них тоже, но уж то, что с меня, это точно. Если я что лишнее вымараю, можно будет сказать, что по ошибке. Ну, а если недомараю? Тут уж не отвертишься – диверсия.

Вера Андреевна как-то рассказала об этом Эйслеру.

– Врет, как мерин, – поморщился Аркадий Исаевич. – Столько сил нормальные люди не тратят, чтобы подстраховаться. Просто хочет спихнуть кого-нибудь наверху. Отыщет абзац, который там не заметили, и пойдет с повышением на их место. Засиделся он в Зольске, оттого и старается.

Эйслер не любил Евгения Ивановича главным образом потому, что тот взял на себя роль посредника между ним и зольским начальством, желающим обучать своих детей музыке.

– Он делает мне вот такие глаза, – рассказывал Аркадий Исаевич, – и шепчет: но ведь это третий секретарь. Ну и что, отвечаю, если бы хоть второй. Через неделю он снова шепчет: но это же второй секретарь. А я ему – вот если бы первый. Он, впрочем, совсем не такая овца, какой старается казаться. Он себе на уме.

Но Аркадий Исаевич ошибался. То, что осталось на уме у сына немецкого галантерейщика Иоганна Вольфа ко второй половине тридцатых годов взбесившегося столетия, определялось одним словом – выжить.

Когда-то очень уже давно, в казавшиеся незапамятными времена, как всякий чиновник, размышлял Евгений Иванович и о Москве, и о карьере. Но в плотоядных игрищах новой эпохи не нашел он своего места. Террор, опустившийся на город с приходом Баева, навсегда отбил у Вольфа все честолюбивые желания, оставив на месте их уже и не желание – инстинкт: выжить, дотянуть до пенсии, убежать и спрятаться навсегда, чтобы даже имя его забылось – выжить, только бы выжить. Совсем уже недолго оставалось ему, и Евгений Иванович тянул, извивался, ступал на цыпочках, лез из кожи. Кто бы мог подумать еще несколько лет назад, что тишайшая работа в культурном секторе обернется вдруг передовой идеологического фронта, где люди, как саперы, ошибаются только раз. Но так оно было, и, засыпая, Евгений Иванович чувствовал себя будто в затянувшемся кошмаре и просыпался без желания вставать. Самое страшное, самое схожее с передовой было то, что брали без разбора, кого попало. Словно бы в самом деле человек подрывался на мине и исчезал навсегда. Евгений Иванович седел, но не мог отыскать ни принципа, ни системы в этой новой государственной кампании. Здесь не имели значения ни возраст, ни пол, ни должность, ни убеждения, ни слова, ни поступки, ни мысли. Взяли соседа по площадке Евгения Ивановича – слесаря и пьяницу. Арестовали учительницу рисования из третьей школы – застенчивую тихую женщину, с которой вместе проводили они выставку детских рисунков. Исчез инструктор райкома, метавший в Евгения Ивановича цитатами из Маркса, сам не единожды грозившийся его засадить. Евгений Иванович терялся. Он не знал, что отсутствие принципа есть главнейший принцип большого террора, и мучился в поисках линии поведения, необходимой для того, чтобы выжить. То вдруг развивал он в Зольске кипучую показную деятельность на культурной ниве, то, напротив, старался всю ее спрятать поглубже в тень. То лебезил и вился вокруг начальства, то старался месяцами не попадаться ему на глаза. Но что бы ни делал он, не уходило ощущение того, что делает он не то, что нужно. Что же было нужно делать ему он не знал.

От постоянной тревоги, одолевающей почти уже стариковское сердце, Евгений Иванович менялся. Он сделался вкрадчивым и наблюдательным на работе: о чем бы ни разговаривали с ним, он вслушивался в слова собеседника с пристальностью психоаналитика. Он стал вспыльчивым и сентиментальным дома: уходя на работу, нежно целовал жену, но бесконечно и злобно придирался к ней по всяким пустякам. Подозрительность мучила его, сомнения грызли душу. Он сомневался в собственных словах, во взглядах начальников, в поведении секретарши. Он не был до конца уверен ни в жене, ни в родственниках, ни в сыне, проживавшем в Москве, ни даже в жирном коте Гермогене.

А, между тем, казалось, и не было вовсе внешних поводов для страха. И на работе все шло, как обычно. И в райкоме принимали его спокойно. Сам товарищ Свист, казалось, был благосклонен к нему; хотя, по правде, он шутил и улыбался со всяким, с кем был знаком. Все шло, как всегда, однако страх, поселившийся в Вольфе, с некоторых пор уже не был рационален и не зависел от внешних событий.

Надо ли говорить, что по ночам он плохо спал и вслушивался в шорохи на лестничной клетке.

Арестовали его однако днем, в субботу, во время обеда.

Звонок в дверь был самый обыкновенный. Супруга Евгения Ивановича, оставив жаркое, пошла открывать. И когда на пороге комнаты вместо нее появились двое в кителях и фуражках, Евгений Иванович заплакал.

Глава 7. ЗОЛЬСКИЙ СВЕТ

Вместе с вечерней прохладою опускаются над городом Зольском сумерки. Весенние краски теряют назойливую яркость. Деревья, трава, цветы то ли спят уже, то ли готовятся ко сну. Особенная уездная тишина становится осязаемой. Лают собаки с окраин, чуть слышно где-то шумит проходящий поезд.

Из липового полукруга в центре аллеи Героев, из-под махорочных облачков по-прежнему слышны доминошные выстрелы. Оттуда до ночи не уйдут еще зольские пенсионеры. До ночи в обманчивом свете тусклого фонаря неподдельные страсти будут гулять по высохшим лицам. Должно быть, что есть и среди них герои революции. Может быть, в горьком табачном дыму представляется им, что не костяшка в руке их опускается на доску скамейки, а острый, как бритва, клинок – на офицерскую голову.

Прохладно становится. На прогуливающихся по набережной гражданах являются сверху летнего платья пиджаки и легкие куртки внакидку. Карманы мальчишек оттопырены, потому что полны семечек. Все ходят парами, никто никуда не торопится. Торопиться некуда, субботний вечер упоителен, погода летняя, выходной, и над набережной устанавливается словно бы пансионатская атмосфера. Кажется, никто в этот вечер не помнит злого, все внимательны и добры друг с другом, дети смеются. Набережная N ухожена, освещена электричеством. Молодежь подтягивается к дощатому настилу танцевальной веранды. Скоро заиграет вальс.

От южного конца набережной, оттуда, где кончаются фонари, и деревья растут уже в беспорядке, отходит, как бы продолжая ее между деревьями, неровная тропинка. Если пойти по ней, то метров через двести тропинка приведет к глухому зеленому забору, резко свернет вдоль забора под откос и вскоре стушуется. Если в этот сумеречный час не окажется желания карабкаться сквозь заросли вниз к реке, то придется вернуться.

Глухой зеленый забор над лесистым откосом – единственная доступная постороннему взгляду часть особого охраняемого квартала города Зольска, квартала, сложенного из четырех больших земельных участков, в недрах каждого из которых стоит по огромному дому.

С противоположной стороны к этому кварталу ведет грунтовая дорога, и там в заборе имеются на значительном расстоянии друг от друга четверо ворот – железных и всегда запертых. Ни номеров, ни иных опознавательных знаков на воротах этих не найти. За четырьмя воротами живут четверо людей, представляющих собой верхушку, или лучше сказать – острие партийно-государственной пирамиды района. Именно: первый и второй секретари Зольского райкома ВКП(б), председатель Зольского исполкома и начальник Зольского райотдела НКВД Степан Ибрагимович Баев. Ворота Степана Ибрагимовича последние, если считать от набережной. Справа от ворот в заборе есть еще и калитка. Она была в тот субботний вечер не заперта.

Изнутри над калиткой подвешен медный колокольчик, звенящий при входе в нее, однако от калитки до дома дистанция еще очень большая – метров пятьдесят, не меньше, – так что слышно его в доме едва ли. В сгущающихся сумерках дом не сразу можно и разглядеть, войдя в калитку – настолько плотно обсажен он деревьями и кустарником.

Архитектура его не совсем обычна: дом одноэтажный, с почти совершенно плоскою крышей, но очень большой по площади – вместе с хозяйственными пристройками и огромной террасой – сотки в три. Основной вход в него – прямо на террасу, с небольшого крылечка под фонарем, обращенного в сторону ворот. От калитки к крылечку выложена красным кирпичом дорожка среди кустов шиповника. На бескрайнем участке вокруг дорожки отменные порядок и чистота: ровно подстриженные кусты и газоны, ухоженные клумбы с цветами. Каждый предмет в усадьбе – от белой ажурной беседки среди деревьев до самодельного устройства из трех обувных щеток у крыльца – внушает представление о достатке и аккуратности.

Впервые в тот вечер медный колокольчик над калиткой подал свой голос без четверти восемь. И словно по уговору на огромной террасе до этой минуты почти невидимого дома зажглись одновременно несколько ламп. Белый электрический свет пролился сквозь стекла на ближайшие к дому деревья, а вся усадьба от этого как будто глубже погрузилась в сумерки.

У начала кирпичной дорожки стоял первый гость Степана Ибрагимовича – седой, стриженный ежиком мужчина лет пятидесяти, с суровыми чертами лица. Мужчина одет был в военный френч без знаков различия. В одной руке нес объемистый сверток, предназначенный, как видно, в подарок, другою вел под локоть наряженную в нечто блестящее супругу. Мужчину звали Василий Сильвестрович Мумриков – капитан Мумриков, заместитель начальника РО НКВД, начальник СПО – секретно-политического отдела.

Не успел Василий Сильвестрович дойти до крыльца, как колокольчик зазвенел снова. Один за другим стали подходить гости.

Если бы откуда-нибудь из-за кустов шиповника проследить за движением их по кирпичной дорожке к дому, то уже только по этому можно было бы составить представление о значительности предстоящего здесь торжества. Самые разные на вид – очень молодые и весьма почтенного возраста люди, с заметной военной выправкой и вполне гражданского вида, нарядные и скромно одетые, с женами и без жен – все без исключения несли они на лице особенное – радостно-взволнованное выражение, свойственное гостям, собирающимся к действительно большому празднику. Мужчины ощупывали на ходу галстучные узлы, женщины помадили губы. Многие, судя по тому, как с интересом оглядывались вокруг, пришли сюда впервые.

Вера Андреевна и Харитон появились у ворот усадьбы без пяти восемь. Харитон подмышкой нес сверток, обернутый пестрой бумагой, у Веры Андреевны в руке были цветы.

Они познакомились в самом начале этой весны – в первых числах марта. Он тогда пришел к ней в библиотеку под вечер, в форме, представился очень серьезно и сказал, что ему необходимо просмотреть полное собрание сочинений Ленина. Это было первый раз за все время ее работы, когда в библиотеку к ней пришел сотрудник НКВД.

– Да, конечно, – кивнула она ему чуть растерянно. – Вы хотите взять сразу все тома?

– В этом нет необходимости, – покачал он головой; из шкафа, где отдельно от прочих книг содержались собрания классиков марксизма, достал первый том, сел в кресло и стал переворачивать страницу за страницей, бегло просматривая каждую.

Прошло часа два прежде чем, наконец, он перевернул последнюю страницу последнего тома. Шел уже десятый час. Вера Андреевна, конечно, не решилась сказать ему, что рабочий день ее давно закончен, сидела у себя за столом, читала.

– Простите, – сказал он ей, вставая. – Я, кажется, задержал вас. Давайте, я провожу вас домой.

Потом еще несколько раз он заходил к ней в библиотеку перед самым закрытием. Брал почитать какую-нибудь книгу и провожал ее до подъезда. Потом пригласил в кино. Он был хорош собой – высокого роста, с правильными тонкими чертами лица. Он был всегда уверен в себе, интересовался только теми вопросами, на которые знал ответы, и военная форма шла ему. Недели через две-три, когда потекли по Зольску первые весенние ручьи, а он стал приносить ей в библиотеку букетики мимоз и подснежников, Вера Андреевна стала понимать, что в планах у него, очевидно, присутствует большее, чем прогулки по вечернему Зольску.

Он интересно умел рассказывать об архитектуре, и отчасти увлек ее именно этим. По его совету она прочитала даже пару книжек по истории градостроительства и архитектурных стилей. Но построек, к которым можно было бы знания эти применить, в Зольске было наперечет. И однажды в воскресенье он приехал к ней домой на черной машине, и пригласил ее съездить в Москву. Она не нашлась отказаться, и они провели в Москве целый день гуляли по улицам и переулкам, обсуждая фасады домов, обедали в ресторане, катались на чертовом колесе в парке Горького.

Он любил рассказывать о себе – о своей биографии, о случаях из жизни, где проявил себя с лучшей стороны, о своих принципах и привычках. Вера Андреевна узнала от него помимо прочего, что отец его умер восемь лет назад и тогда же появилось и стало прогрессировать психическое расстройство у его мамы – учительницы начальных классов. Первое время это было не так заметно – она как будто просто ушла в себя, часами сидела молча, не отвечала на вопросы, по ночам плакала часто. Потом она вышла на пенсию, стала ходить со старушками в церковь. И тогда, по словам Харитона, проявились у нее уже очевидные признаки помешательства на религиозной почве. Ей стало видится что-то невидимое окружающим. Она принялась проповедовать ему Библию, грезить концом света.

– Многие советуют отдать ее в больницу, – говорил Харитон. – Но она моя мать, и, что бы ни было, я считаю, что обязан заботиться о ней. Бывает это тяжело, но в целом я уже приноровился. Когда она спокойная – читает Библию, молится – я не мешаю. Когда же ей приходит пора пророчествовать, я стараюсь ее, как могу, успокаивать: говорю ей что-нибудь ласковое, подсыпаю в чай лекарства. Если не помогает, запираю в комнате, пока не придет в себя. Немного утомительно, но что же делать. По хозяйству она зато отлично справляется: готовит, стирает, убирает – как самая нормальная старушка. Сам-то я в этом смысле не очень приспособленный человек. Конечно, если сложится так, что кто-то захочет ее заменить в этом смысле, тогда уже придется что-то решать.

– Если вы женитесь, вы хотите сказать, – уточнила Вера Андреевна.

– Да, если женюсь.

Возле калитки они задержались на минуту и пропустили вперед себя толстого низенького человечка в белом летнем костюме с широким галстуком в горошек, с худою, но также низенькою женой. Человечек был лысоват, на лице хранил умиленное выражение, теперь запыхался, потел и лысину отирал платочком. Мужчину звали Лаврентий Митрофанович Курош – это был редактор зольской районной газеты с невразумительным названием "Вперед!" – маститый журналист и начинающий прозаик. Харитон шепотом представил его Вере Андреевне.

Лицо супруги Лаврентия Митрофановича выражало в противность мужу беспредметную строгость, и черные волосы ее связаны были тугим узлом на затылке.

На огромной застекленной террасе все готово было к грандиозному застолью. Праздничный стол персон на сорок сервирован был необыкновенно. Архипелаги вин – шампанских и грузинских, коньяки и водка, цельный балык и свежие овощи, черная и красная икра, окорока, метвурсты, сервелаты. Тяжелые мраморные вазы, формами похожие на гигантские рюмки, стоявшие по углам террасы, по мере прибытия гостей заполнялись цветами. Играла музыка из радиолы. Последние аппетитные штрихи вносила в убранство стола молоденькая горничная в кружевном фартуке.

Гости, прибывавшие равномерно, с разной степенью темпераментности приветствовали друг друга, обменивались рукопожатиями, вступали в разговоры, смеялись, равнодушно поглядывали на стол, рассеивались по террасе.

Паша чистую правду сказал Вере Андреевне – собирался под крышей огромного плоского дома в тот вечер самый что ни на есть высший свет районного социума.

Вот ровно в восемь, вместе с боем часов где-то в глубине дома, ступил на террасу высокий моложавый мужчина с женой, ступил и с порога сделался центром всеобщего внимания и приветствий гостей. Это был Михаил Михайлович Свист, первый секретарь Зольского райкома ВКП(б), человек, сколько известно, судьбы романтической. Говорили, что в гражданскую служил он в Чапаевской дивизии и дома у себя хранил именной маузер подарок Василия Ивановича. Работал он в Зольске к тому времени еще меньше полугода, однако успел среди горожан прослыть человеком открытым и добродушным.

Нашумела в городе история, приключившаяся всего за две недели до этого вечера, на первомайской демонстрации.

Всевозможные митинги и демонстрации проходили в Зольске на Парадной площади, под колокольней бывшей церкви Вознесения, закрытой несколько лет тому назад и обнесенной сплошным забором. Забор украшен был огромным транспарантом. Белыми буквами, размером с человеческий рост каждая, на кумачовой материи транспаранта написано было: "Партии Ленина-Сталина слава!" Были на транспаранте и портреты – Ленина, Сталина, Маркса и Энгельса – четыре профиля, тесно прижавшиеся друг к другу, как бы срисованные с людей, выстроившихся в одну шеренгу. Перед транспарантом стояла деревянная трибуна, куда всходили во время праздничных шествий городские начальники и всякие заслуженные люди.

Так вот, не вполне ясно, как никто этого не заметил до начала демонстрации, но только той весною – весною 1938 года под трибуной завелось осиное гнездо.

Первые шеренги демонстрации под марш духового оркестра уже ступили из переулка на площадь, как вдруг милиция остановила их. Никто не мог ничего понять. Люди стояли с портретами, транспарантами и, раскрывши рты, наблюдали за тем, как городские отцы с юношеской резвостью один за другим спрыгивают с трибуны и, яростно махая руками, скрываются за углом забора. Это было впечатляющее зрелище.

За четверть часа, на которую задержали демонстрацию, какие-то люди успели сзади трибуны оторвать несколько досок и, буквально жертвуя собою, вынесли гнездо. Остатки насекомых выкурили откуда-то взявшимся дымным факелом, и шествие прошло своим чередом, если не считать слегка нарушенную симметрию в лицах руководителей.

Михаил Михайлович проще всех тогда отнесся к происшествию. Не пытался вовсе прикрывать распухшую щеку и был, казалось, даже особенно весел. Если встречал в толпе недоуменное лицо, широко разводил руками, улыбался и кричал, стараясь попасть в оркестровую паузу: "Гнездо! Гнездо осиное!" Такой был человек.

На день рождения пришел он в малороссийской косоворотке под серым пиджаком, с порога громко засмеялся чему-то, и на террасе сразу сделалось гораздо шумнее. Жену его, миловидную седоволосую женщину, звали Марфа Петровна.

Энергично и весело поздоровавшись со всеми, многим из гостей пожав руки, Михаил Михайлович все внимание затем уделил молодому человеку лет тридцати пяти – высокого роста шатену с волнистыми волосами, тонкими чертами лица и отрешенным взглядом, немного похожему на Блока. Михаил Михайлович пробрался к нему в дальний угол террасы, где стоял он в отдалении от всех возле мраморной вазы, горячо, обеими руками взялся за его ладонь и, широко улыбаясь, заговорил о чем-то, видимо, лестном для молодого человека.

Молодой человек этот, в разговоре с Михаилом Михайловичем скромно потупившийся, и вправду являлся поэтом, в масштабах района, можно сказать, настоящей знаменитостью. Звали его Семеном Бубенко. Несмотря на молодость, трижды уже печатался он в центральных журналах и без счета – в зольской газете "Вперед!" В апрельском номере журнала "Знамя" как раз опубликовано было последнее его произведение – поэма. О ней-то, видимо, и заговорил теперь Михаил Михайлович. Поэма называлась "Мы рождены, чтоб рваться в бой". Несколько строф из нее у всех тогда были на слуху:

Мы рядовые мировых свершений,

Нас направляют пленумов решенья,

Нас по постам по боевым расставил

Великий мудрый вождь, товарищ Сталин.

Или вот еще:

Гуляя подмосковной стороной,

Я думаю о партии родной.

Ну, и в том же роде. Несколько журнальных разворотов, и все совершенно в рифму. На удивление.

Недавно поэт женился на молоденькой учительнице литературы – из той же неполной средней школы, в которой учился Игорь Кузькин; нередко выступал теперь перед школьниками на разного рода литературных встречах; повязывал шелковый платочек вокруг шеи. Жена его стояла теперь несколько в отдалении от него, с видимым благоговением наблюдая за разговором мужа с партийным руководителем.

От наблюдений ее то и дело отвлекала, впрочем, назойливая улыбка незнакомого ей юноши, сидевшего на выдвинутом из-за стола стуле и уже несколько минут внимательно и беззастенчиво разглядывающего хорошенькую учительницу. Юноша этот был никто иной как Алексей Леонидов. Одет он был сегодня в легкий песочного цвета костюм с клетчатым галстуком. Похоже, он был самым молодым из собравшихся на террасе гостей.

Единственный из них, кстати говоря, был он знаком Вере Андреевне. Познакомились они с месяц тому назад – в Доме культуры консервного завода, на антипасхальном вечере, куда Веру Андреевну пригласил Харитон.

Дом культуры этот был двухэтажное добротное здание на набережной, доставшееся зольчанам от сбежавшего в революцию графа Вигеля. Здание было хотя и большое, но поделенное внутри на множество комнат. Даже в самой просторной из них, оборудованной под актовый зал, было душно, тесно, и во все протяжение лекции о классовой сущности пасхи, Вера Андреевна чувствовала себя очень плохо. Накануне она простудилась, у нее болела голова, горло, и Харитон в этот вечер своим деловитым ухаживанием утомлял ее чрезвычайно. Тут-то рядом и оказался Леонидов.

Он в общем даже понравился ей поначалу – симпатичный, веселый, совсем еще мальчик. Харитон представил их друг другу в перерыве перед танцами – похлопал его по плечу, сказал покровительственно: "Это мой сотрудник". Но, должно быть, скоро пожалел, что представил. Дело в том, что с Верой Андреевной, с которой познакомились они в марте, как тогда, так и теперь были они на "вы", Алексей же сразу и с совершенно будничным видом стал говорить ей "ты".

Вера Андреевна на следующий день, хотя и расхворалась окончательно, все равно не могла без улыбки вспомнить заметно попостневшую физиономию Харитона. Теперь, как ни пытался он сохранять уверенный вид, положение его скоро сделалось безнадежно глупым. Алексей уже не отставал от них, о чем-то болтал беспрерывно и через раз из-под носа у Харитона уводил ее танцевать.

Кончилось однако тем, что во время танца он с тем же беззаботным видом сделал ей настолько недвусмысленное предложение, что она оставила его одного посреди зала, Харитону сказала, что плохо себя чувствует, провожать ее не нужно, и ушла домой. С тех пор они с Алексеем не виделись.

Заметив их теперь среди гостей, Леонидов замахал им руками:

– Вера, Харитон, идите сюда.

Обрадовавшись уже тому, что встретила знакомое лицо в этой чужой компании, Вера Андреевна сразу подошла к нему, приведя с собой и Харитона.

– Привет, привет, – сказал им Леонидов, добродушно улыбаясь, даже не подумав привстать или хотя бы переменить весьма свободную позу на стуле. – Занимайте здесь места поскорее – будем вместе держаться, не то затеряемся в обществе мэтров.

Вера Андреевна присела на соседний стул. Харитон, по-видимому, не слишком охотно, тоже сел рядом.

– Кому из вас знакома эта смазливая барышня? – кивнул Алексей в сторону жены Бубенко.

"Барышня" тут же заметно начала краснеть, хотя слова Алексея она едва ли могла расслышать.

– Это жена поэта, – объяснил Харитон. – Ты, я вижу, уже в боевой позиции.

– А я всю жизнь в этой позиции, – сообщил Леонидов.

– На этот раз ничего не выгорит, – заметил Харитон.

– Это почему же? Поэт что ли шибко знаменитый? – удивился Алексей. – Постой, постой. Ты сказал – жена поэта. Это, случаем, не Бубенки ли?

– Его самого.

– Ха! – усмехнулся Леонидов. – И ты говоришь – не выгорит. Эх, Харитоша. Не владеешь ты, голубчик, оперативной информацией. Три дня на то, чтобы окучить ее в лучшем виде. Пари?

– Давайте, может быть, вы этот разговор без меня продолжите,– предложила Вера Андреевна.

– Договорились, – легко согласился Алексей. – Давайте поговорим о поэзии. Как ты думаешь, Вера, поэт с такой вот постной физиономией может сочинить что-нибудь выдающееся?

На террасе ждали выхода именинника. До сих пор еще никто из гостей не видел его. По указанию горничной подарки складывались на отдельный стол, стоявший в углу террасы рядом с пианино. Те, кто хотели выделить свой подарок, тут же писали к нему поздравительную открытку, целая стопка которых предусмотрительно лежала рядом.

Из двери, ведущей во внутренние покои дома, первой появилась супруга Степана Ибрагимовича. Слегка располневшая, только-только начавшая стареть женщина, была она неброской внешности, однако достаточно миловидна, лет на вид около сорока, с хорошей улыбкой, в крупных рыжеватых локонах, в красно-розовом нарядном костюме. Терраса немедленно пришла в волнение.

– Алевтина Ивановна! – сказали одновременно несколько человек.

Посыпались поздравления.

Сквозь образовавшуюся давку протиснулся очень энергично Михаил Михайлович, живо приложился к ручке, не отпуская ладонь, откинулся туловищем назад, завел глаза, как бы пораженный в своих эстетических чувствах, протянул:

– Ну-у, Алевтина Ивановна!.. Вы сегодня как фея из волшебной сказки. Неотразимы, просто неотразимы.

– Как вам не стыдно, Михаил Михайлович. Вечно стараетесь меня в краску вогнать, – покачала она головой, впрочем, совершенно спокойно. – Здравствуйте, Марфа Петровна. Спасибо, спасибо. Здравствуйте, Василий Сильвестрович, – постепенно продвигаясь вперед, продолжала она здороваться налево и направо.

Добравшись таким образом до пары стульев во главе стола, она взялась руками за спинку одного из них и обратилась сразу ко всей террасе:

– Степан Ибрагимович сию минуту выйдет, – сказала она. Немного сегодня прособирался. Каждую минуту, знаете ли, звонят отовсюду, поздравляют. А я прошу вас, друзья, рассаживайтесь.

Публика не заставила себя долго упрашивать. Пришли в движение стулья. С положенными в таких случаях шуточками распределяли места. Через пару минут все уже были за столом.

Справа от Алексея сел Лаврентий Митрофанович Курош, отодвинув прежде стул для строгой супруги своей. Слева от Харитона оказался молодой черноволосый худощавый мужчина с кавказскими чертами лица. Когда случайно Вера Андреевна встретилась с ним глазами, мужчина улыбнулся ей и обратился к Харитону.

– Ты бы уж, Харитоша, познакомил нас что ли, – сказал он с чуть заметным акцентом. – А то, наслышать-то мы, конечно, наслышаны...

Хотя и без особого энтузиазма Харитон представил их друг другу. Мужчину звали Григол Тигранян, он оказался начальником отдела контрразведки Зольского РО НКВД.

– Прекрасная у вас работа, Вера Андреевна, – сказал он, улыбаясь. – И столько я о вас слышал от разных людей. Я в юности тоже, знаете, в литературный мечтал пойти, стихи писал. Не получилось.

На другой стороне стола, напротив Григола, расположился поэт Бубенко с женой, научившейся уже, кажется, не замечать вызывающих взглядов Леонидова. Выражение лица у поэта было по-прежнему отсутствующим.

И словно только бы и ждал того, чтобы гости расселись, на террасу вышел Степан Ибрагимович Баев. Обернувшись вместе со всеми, Вера Андреевна увидела невысокого, упитанного, ухоженного мужчину с округлым спокойным лицом и ясным взглядом. На имениннике был отличный черный костюм с вишневым галстуком.

Быстро подойдя к столу, он обеими руками как бы попытался удержать гостей на своих местах, но ничего из этого не вышло. Кто первым, кто вослед, все за столом поднялись, и даже, начатые очень энергично Василием Сильвестровичем, прозвучали аплодисменты. Укоризненным выражением лица Степан Ибрагимович в продолжение их ясно давал понять, что все это совершенно лишнее.

Он обменялся рукопожатиями с теми, до кого мог без труда дотянуться, и быстро сел на место, кивками отвечая на поздравления прочих.

Застолье постепенно начало приходить в движение. Откупоривались пробки, звенели бокалы.

– Марфуша Петровна, – во всеуслышанье обратился к супруге Свист, наливая ей шампанского. – Вы уж того, держите себя в руках, не перепейте, пожалуйста. Домой сегодня придется двести метров пешком идти. Машину я специально для вас вызывать не буду.

– Что тебе налить, Верочка? – опередил Харитона Леонидов. – Белое, красное, шампанское?

Все уже ждали первого оратора. Из-за стола поднялся Василий Сильвестрович Мумриков.

– Внимание, товарищи! – объявил он и облокотился подбородком о грудь.

Скоро сделалось совсем тихо, но Василий Сильвестрович еще немного помолчал.

– Внимание, товарищи! – повторил он уже без нужды.

Всем было ясно, что с первым бокалом придется повременить.

Глава 8. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Паша и Надя подошли к усадьбе Степана Ибрагимовича в двадцать минут девятого. Войдя в калитку, они молча прошли по кирпичной дорожке. Оба были празднично одеты, Надя несла в руке большой букет роз.

Сегодня днем, вернувшись с Игорем домой, Паша сел в кресло в гостиной, взял все ту же утреннюю газету, и долго сидел, глядя в нее, по несколько раз пробегая глазами одни и те же статьи, ничего в них не понимая и думая только о Глебе.

В последний раз виделись они с Глебом полгода тому назад. Да, под Новый год Глеб приезжал в Ростов. Последний раз получили они от него письмо месяц назад, в апреле. И вот теперь его взяли.

"Елей и лавры" – минут пятнадцать Паша сидел, глядя сквозь странный заголовок статьи. В конце-концов как будто очнулся и принялся читать.

"Делегатам партийной конференции в Ухтомском районе (Московская область) раздавались специальные номера двух газет. Первая газета – "Ухтомский рабочий", орган райкома партии. Вторая – "Теребилка", орган партийного комитета Люберецкого завода сельскохозяйственных машин..."

Каким-то мрачновато-двусмысленным тоном анонимная статья рассказывала о хвалебной передовой, помещенной в "Теребилке" в адрес секретаря райкома Корнеева, не очень внятно и зло иронизировала по поводу взаимных похвал секретаря и редактора многотиражки. Паша внимательно прочитал статью, пытаясь угадать очевидно скрытую под ней районную интригу. Он знаком был уже с ухтомским прокурором, и о Корнееве слышал – единственный из райкома он пережил прошлогоднюю чистку. Статья эта на некоторое время отвлекла Пашу.

В квартире в эти часы было совсем тихо. Игорь гонял в футбол на пустыре, Надя читала в спальне.

Когда они познакомились с Надей в Ростове, она только поступила на первый курс Юридического института, а он уже учился на третьем. Родив ему Игоря и закончив институт, работала она несколько лет освобожденным профоргом – сначала на заводе, потом в одном институте. А в Зольске пока что не находилось для нее места, показавшегося бы ей приемлемым. Свист, правда, в первые дни обещал ему для нее какую-то должность в райисполкоме, но пока что обещанием дело и ограничилось. Надя, впрочем, не особенно, кажется, и стремилась пока на работу. Да и зарабатывал он здесь один в полтора раза больше, чем в Ростове они вдвоем.