Текст книги "Петру Великому покорствует Персида"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц)

   – То-то, что не подумала! Потряхивай мозгами-то время от времени – небесполезно. Сколь раз наказывал тебе: не мешайся в дела государственные, твоего ума не касающиеся. Наказывал?

   – Я и блюла наказ твой, государь, повелитель мой. Но тут племянница...

   – Пущай мне в ноги падёт: жениха ей сосватал. Не то бы в девках-перестарках так и ходила. Вот я им обоим окажу науку дубинкою...

С этими словами рассерженный Пётр вышел. Вызвав денщика, он приказал тотчас поставить пред его очи губернатора Волынского.

Час был поздний, и Артемий Петрович, признаться, оторопел. Видно, случилось нечто чрезвычайное, если государь требует его к себе. Он наспех оделся и в сопровождении безотлучно находившегося при нём денщика отправился в Преображенское.

Пётр был насуплен, и весь вид его не предвещал ничего хорошего.

   – По твоему ли наущению супруга твоя, а моя племянница била челом государыне? – спросил он в упор.

Волынский пожал плечами.

   – Не ведаю, государь. О чём речь? Можно ль от высоких щедрот просить ещё о чём-то? Мы сверх всякой меры обласканы вашими величествами, и никакой нужды в помине нету.

Пётр испытующе глядел на него. Видно, ответ удовлетворил его, потому что морщины на лбу разгладились и весь он помягчел.

   – Благодари Господа, что не ведаешь, не то отведал бы моей дубинки. Видишь ли, восхотела она жить с тобою в столицах и пребывать в статс-дамах. А губернию пущай возглавит некто иной.

Пётр встал из-за стола, прошёлся по кабинету: два шага в одну сторону, два шага в другую, затем снова сел: массивный дубовый стул с высокой стенкой жалобно скрипнул под ним. Побарабанил пальцами и сказал:

   – Вот что, Артемий. Дабы выбить из Сашкиной головы дурь бабскую, забирай её и отправляйся к себе. Ты мне там ныне зело нужон. Даю тебе неделю сроку на сборы. Пред тем как выехать, получишь от меня подробное наставление: что надобно делать немедля, с поспешением, что опосля. Указы спущены повсеместно: и в Нижний и в Казань, полки в поле выведем, дабы экзерциции воинские чинить, малые суда готовы. Как полагаешь, когда Волга очистится?

   – Не ранее конца апреля, государь, а то и май прихватит.

   – Поздненько. Стало быть, в апреле мы отсель тронемся. А?

   – Дай-то Бог, – вздохнул Артемий Петрович, – Коли реки позволят, коль вода прибылая не взбунтует.

   – Экая досада! Сколь много времени упустим. Ладно, здесь мы хозяева. А как в тех краях? Трава выспеет ли?

   – Как раз выспеет, калмыки табуны свои в те поры пущают на откорм в степь. А уж потом грянут летние жары несносные и траву спалят. Особливо по брегу моря.

Пётр озабоченно сдвинул брови. Поход виделся не столь лёгким, как мнилось ему поначалу: всё по рекам да по морю, вниз по течению. Вода понесёт – самотёком, самоходом. Но уж всё было решено, и во всех концах империи началось движение людей.

Ради чего всё затевалось? Нет, вовсе не честолюбие двигало им, когда замышлял этот поход, не желание прирастить пределы государства, хотя втайне он подумывал и о том. Империи нужен был рывок на Восток, к его богатствам, скрытым в недрах, к его торговым путям, дабы встряхнуть отечественных промышленников, дать им новый ход.

   – Отпишешь мне всё в подробности. Астрахань – столица сей кампании, там сбор всех команд. Озаботься квартирами: тыщи и тыщи придётся тебе приютить и прокормить. Словом, ждут тебя великие труды. Ступай и готовься.

Артемий Петрович отвесил земной поклон и, пятясь, удалился.

Праздник кончился, начиналась суровая страда.

Глава седьмая
СОШЛИСЬ НЕТЕРПЕНИЕ И НАДЕЖДА

Князья в платье и бояра а платье:

будет платье и на нашей братье,

Надеючись, и конь копытом бьёт.

Терпенье – лучше спасенья.

Не у всякого жена Марья – кому Бог даст.

Чему быть, того не избыть.

Пословицы-поговорки

Голоса и бумаги: год 1722-й

Вашему Величеству всепокорнейше доношу. В Астрахань я прибыл, которую вижу пусту и совсем разорену поистине так, что хотя бы и нарочно разорять, то б более всего невозможно.. Первое, крепость здешняя во многих местах развалилась и худа вся; в полках здешних, в пяти, ружья только с 2000 фузей с небольшим годных, а протчее никуда не годитца; а мундиру как на драгунах, так и на солдатах, кроме одного полку, ни на одном нет... а вычтено у них на мундир с 34 000 рублёв, которые в Казани и пропали... и уже поистине, Всемилостивейшая Мать, не знаю, что и делать, понеже вижу, что все останутся в стороне, а мне одному, бедному, ответствовать будет. Не прогневайся, Всемилостивейшая Государыня, на меня, раба вашего, что я умедлил присылкою к Вашему Величеству арапа с арапкою и с арапчонкою, понеже арапка беременна...

Волынский – Екатерине

Здесь о взятии Шемахи согласно с вашим мнением все рассуждают, ибо есть присловица крестьянская: когда завладел кто лычком, принуждён будет платить ремешком, а надеюсь, что всё вскоре сбудется так, как вы писали; а между тем буду стараться о указе...

Шафранное коренье изволил Его Величество смотреть, и отдано оное садовникам в оранжерею, и указал к вам отписать, чтоб вы приложили труд свой о разводе хлопчатой бумаги.

Кабинет-секретарь Макаров – Волынскому

...На оное ваше мнение ответствую, что сего случая не пропустить зело то изрядно, и мы уже довольную часть войска к Волге маршировать велели на квартиры, отколь весною пойдут в Астрахань. Что же пишете о принце Грузинском, оного и протчих християн, ежели кто к сему делу желателен будет, обнадёживайте, но чтоб до прибытия наших войск ничего не начинали (по откровенной дерзости тех народов), а тогда поступали б с совету.

Пётр – Волынскому

...здесь такая ныне глава, что не он над подданными, но у своих подданных подданный, и чаю, редко такова дурачка можно сыскать и между простых, не токмо из коронованных; того ради сам ни в какие дела вступать не изволит, но во всём положился на наместника свово Ехтма-Гирея, который всякого скота глупее.

...Думаю, что сия корона к последнему разорению подходит, ежели не обновится другим шахом; не токмо от неприятелей, и от своих бунтовщиков оборониться не могут... Другова моим слабым разумом я не рассудил, кроме того, что... нам безо всяких опасений начать можно, ибо не токмо целою армиею, но и малым корпусом великую часть к России присовокупить можно без труда, к чему удобнее нынешнего времени не будет...

Волынский – Петру

Запах талого снега с его особой свежестью – первое предвестье весны. Вдыхаешь его полной грудью, и хочется понять, отчего он столь неповторим, в чём его очарование.

Снег слегка просел, где-то там под ним уже слагаются ручейки, ещё не смея вырваться наружу. Ночной мороз костенит их, они замирают, а к утру снег покрывается плотной крупитчатой коркой. Она хрустит под ногами Марии, но пока ещё не проваливается. За нею, то забегая вперёд, то отставая, следует её верный телохранитель – пёс Гривей, кобель неопределённых кровей.

Невдалеке нетерпеливо позвякивает цепью ручной медведь Урсул. Он ещё молод, его отловили в окрестном лесу охотники из дворовых после того, как обложили логово медведицы и убили её. Медвежат – их было трое сосунков – разобрали: одного увёл себе и выкормил повар Кантемиров, и он по-первости бегал за ним как собачонка и тыкался ко всем в ноги. А когда заматерел, решено было на всякий случай посадить его на цепь – на этом настоял князь Дмитрий. Вдобавок он однажды задрался с Гривеем, как видно не поделив то ли вкусную кость, то ли какой-то другой лакомый кусок. С той поры они – пёс и медведь – относились друг к другу не то чтобы враждебно, но настороженно. Урсул пробовал завлечь пса в игру, заигрывал с ним: оба давно поняли, что у них нет права на вражду, она сурово пресекалась. Но и дружба не клеилась. Гривей чувствовал себя хозяином положения, ибо был свободен, мог забегать в людскую и даже заглядывать на кухню, откуда, впрочем, был прогоняем.

Мария покормила собаку, а затем понесла лакомство медведю. Гривей следовал за нею, сознавая важность своей миссии и ревниво следя за тем, как Урсул уплетает лакомые куски. Он было сунулся к нему в попытке стянуть один из них, но медведь грозно зарычал, и пёс тотчас убрался, поджав хвост: превосходство Урсула было ему очевидно.

Мария выговорила собаке за жадность и медленно, то и дело оскользаясь, пошла к крыльцу. Господский дом возвышался над местностью, и с крыльца открывалась живописная панорама: замерзший пруд с несколькими прорубями, где деревенские бабы полоскали бельё, а мужики сидели с рыболовною снастью, россыпь неказистых изб, лес, преимущественно лиственный, а потому голый, и зимник, с каждым днём обозначивавшийся всё чётче своей наезженностью и умножавшейся россыпью конских катухов.

Вдруг её внимание привлекло ещё далёкое движение многочисленного кортежа. «К нам», – подумала она – очередные визитёры спешат насладиться беседой с отцом, игрою мачехи на клавикордах и её, Марии, на клавесине.

Клавесин был её гордостью. То был презент государя. Официально он предназначался князю, большому любителю и знатоку музыки. Но на самом деле царь угождал Марии, обмолвившейся, что она не может поделить клавикорды с мачехой Анастасией.

Пётр приказал приобрести лучший клавесин работы антверпенских мастеров Руккерсов, чьи инструменты славились на всю Европу. Это было изящнейшее творение, украшенное искусной инкрустацией, где соседствовали бронза, слоновая кость и перламутр, с резными ножками и корпусом красного дерева в стиле Луи Каторз[51]51
  ...в стиле Луи Каторз – т. е. в стиле Людовика XIV (Loui Quatorze).


[Закрыть]. Она с увлечением разыгрывала пьесы Доменико Скарлатти, Жака Шамбоньера, Франсуа Куперена[52]52
  ...пьесы Скарлатти... Шамбоньера... Куперена... — Скарлатти Доменико (1685—1757) – итальянский композитор, клавесинист и капельмейстер. Шамбоньер Шампион де Жак (после 1601– ок. 1671) – французский клавесинист и композитор. Куперен Франсуа (1668—1733) – французский клавесинист, органист и композитор.


[Закрыть], вытеснив из гостиной клавикорды Анастасии.

Был домашний конфликт, и князю Дмитрию пришлось приложить всю свою волю, чтобы погасить его. Это было нелегко: князь был сильно увлечён, проще сказать, влюблён как мальчишка. И, будучи на тридцать лет старше своей юной и капризной жены, пребывал у неё под каблуком.

С другой же стороны, он опасался вызвать неудовольствие государя, прекрасно понимая, для кого на самом деле предназначался инструмент, и не в последнюю очередь угождая дочери, возвышение которой стало столь явственно. Концерты дочери собирали аудиторию знатоков и ценителей, и среди них часто присутствовал Пётр...

Мария невольно вглядывалась в приближавшийся кортеж. Вот он стал различим, всё ближе и ближе подвигаясь к княжеской усадьбе.

Сердце её учащённо забилось. Сомнений не оставалось: государь в сопровождении конных драгун направлялся к ним.

Мария вбежала в дом и бросилась в кабинет отца. Он что-то писал, низко наклонясь над листом бумаги: князь терял зрение.

   – Отец, к нам едет государь! – воскликнула она с порога.

Князь Дмитрий проворно поднялся. Он кликнул Анастасию и вышел на крыльцо распорядиться и встретить.

Мария скользнула к себе в комнату. Она не могла унять волнение. Боже милостивый, что её ждёт. Пётр не бывал у них уж скоро месяц. Мельком она видела его в ассамблее, а потом на свадьбе Волынского и Нарышкиной. Всякий раз государь был занят и, казалось, не обращал на неё внимания. Конечно, он полон забот, порой самых неожиданных: пришлось быть сватом и посажёным отцом, всенепременно освящать своим присутствием публичные увеселения.

   – Милости прошу, ваше величество, – восклицал князь Дмитрий. – Нежданная радость и великая честь!

   – Незваный гость хуже татарина, – пошутил Пётр, проходя в апартаменты. – Получил доношение Волынского. Пишет, что нам-де безо всяких опасений приступать можно и что ныне самое удобное время малою силой прирастить к империи изрядный кус. Персида, мол, в упадке, а нынешний шах жалкий человек. Так что князь приуготовляйся, быть тебе во главе походной печатни, коя будет печатать обращения ко всем племенам и народам, что идём мы для защищения российских торговых людей. Пущай узнают про шемахинское кровавое побоище, про разграбление добра мирных купцов. Мы-де не можем оставить таковой разбой без отмщения... Впрочем, напрасно я вздумал тебя учить, сказано: учёного учить – токмо огорчить да с панталыку сбить. Я сумлевался, зачинать ли, но ныне утвердился: грех упустить.

Пётр бесцеремонно опустился в кресло хозяина и уткнулся в лежавшие на столе бумаги.

   – Ага, вижу! – обрадованно воскликнул он. – Сколь я понимаю, писание твоё про мухаммеданское исповедание идёт к концу. А что Иван твой Ильинский? Перелагает на российский, как я приказал?

   – Трудится, государь, – отвечал князь Дмитрий. – Я ему каждодневно лист за листом вручаю. Боюсь, однако, что книгою к походу сей труд не обернётся.

   – Поторапливайся да поторапливай. Желаю знать в подробности сию религию. Сколь веков мы противостоим? Пять, шесть?

   – Полагаю, государь, со взятия Константинополя, когда пала великая Византия к ногам османов. Было это в тысяча четыреста пятьдесят втором году.

   – Э, нет, коротко берёшь, княже, – решительно возразил Пётр. – Забыл про татарское иго? Тёзку своего Дмитрия Донского забыл...

   – Грех на мне, государь, – кротко отвечал князь Дмитрий. – Слаб я в истории российской. Да и откуда было почерпать знания.

Пётр согласился: нет такого труда, чтобы историю эту от основания, от корней изложил. Есть разрозненные источники, большей частью летописные. Собрать бы, свести воедино, от варяг до батюшки Алексея Михайловича...

   – Вот бы тебе, княже, взяться, – неожиданно предложил он. – Ты мудр и сведущ, опыт у тебя есть. Сочинил же ты историю турецкую. Как она названа, запамятовал.

   – История возвышения и падения Оттоманской Порты, – подсказал князь Дмитрий.

   – Вот-вот. Составил бы ты историю сложения, междоусобиц и возвышения империи Российской. Прикажу свезти тебе со всей России летописные источники, всё, что сохранилось, придать тебе помощников по твоему выбору. А то посейчас нету у нас такого человека. Подумай-ка, а. Вот как возвернёмся из низового походу, тотчас же прикажу тебя поставить во главе составления истории российской, как она есть.

Князь пребывал в нерешительности и некоторое время подыскивал ответ, который бы мог удовлетворить монарха. Пётр заметил это и со своей обычной грубоватостью и прямолинейностью сказал:

   – Робеешь либо не берёшься. Говори прямо!

   – Боюсь, государь, что задача эта мне не под силу. Мало я варился в российском котле, чтобы пропитаться его соками. В турецком – сызмальства, потому и легко мне было, и нужный материал был под руками. Опять же возраст...

   – Мы с тобою почти ровесники, ты на год всего-то меня моложе. Это, брат, не старость, а самая что ни на есть зрелость.

Князь Дмитрий вздохнул. Было в этом вздохе нечто такое, что Петра насторожило. Он спросил:

   – Ты, князь, сумнения свои от меня не скрывай. Знай: я твой благоприятель. Ну?

Князь Дмитрий помялся, как давеча, а потом всё-таки признался:

   – Боюсь, ваше величество, благодетель мой, дабы здоровье не легло преградою труду моему.

   – Прикажу лейб-артцу взять над тобою наблюдение. А вернёмся с походу, пошлю тебя на марциальные воды. Весьма, знаешь ли, целебное питие и купание. Я опосля них ощущаю в себе прилив молодости. Словом, даю тебе время поразмыслить. Боюсь токмо, что отказа твоего, несмотря на все твои резоны, не приму. А теперь покличь Марьюшку, да пущай она нам поиграет на клавесине что-нибудь важное.

Князь самолично отправился за Марией и ввёл её в кабинет. Опустивши голову, она встала перед Петром, не смея поднять глаз. Пётр быстро встал, взял её за подбородок, притянул к себе и с обычной прямотой поцеловал в обе щеки, а уж потом в губы.

Мария вспыхнула, не смея ни ответить на поцелуй при отце, ни прильнуть к государю. А ведь так желалось того и другого, так она истомилась за то время, которое тянулось и тянулось в разлуке.

   – Ну что, Марьюшка? Нетто не люб я тебе? Отвечай при батюшке, не робея.

   – Люб, – слово это сложилось губами, и только по их движению можно было уловить его.

   – Ладно, потом поговорим, – сжалился Пётр. – А покамест сядь-ка за свою музыку да сыграй нам что-нибудь из Скарлатин. Либо из французов.

Они прошли в залу, где стоял клавесин. В это время Князю доложили, что приехали вице-канцлер Шафиров и французский министр маркиз де Кампредон.

   – Вот ещё ценителей подвалило, – добродушно заметил Пётр. – Ступай, княже, встречай гостей. Да не сказывай, что я тут, не то заробеют. Правда, оба не из пужливых, особливо маркиз. Они, французы, резвы да словоохотливы.

Князь удалился. Воспользовавшись тем, что он остался наедине с Марией, Пётр облапил её и, легко приподняв, поцеловал в губы. Мария ответила по-женски смело: присутствие отца стесняло её.

   – Скучала? – спросил Пётр, отпустив её. И прибавил: – Ия скучал, да всё недосуг было. Опосля приду к тебе, – сказал он торопливо, понизив голос. – Хочу, хочу тебя. Видно, чем старее, тем привязчивей. Правду говорят: седина в бороду, а бес в ребро.

   – Идут, – шепнула Мария, приложив палец к губам. Слова Петра, его поведение словно бы приподняли её над землёй. И этот взлёт, эта крылатость любви, высокой и разделённой, укрепили в ней смелость и даже некую уверенность. Узы, их соединившие, были неожиданны и для Петра и для неё. И ей в этот момент показалось, что всё, о чём она мечтала и что казалось ей несбыточным, может сбыться. Легковерность? Да, несомненно. Но в свои счастливые минуты, а порою и часы она думала, что возможно всё. И что повелитель огромной страны и монарх, которому внимала Европа со всё возрастающим уважением, к которому примешивался страх, станет и её повелителем. Безраздельным. Навсегда. То была столь сладостная иллюзия, что она ни за что не рассталась бы с ней.

Князь Дмитрий вошёл первым. За ним показались Шафиров и маркиз де Кампредон. Увидев государя, оба на мгновение остолбенели, а затем склонились до земли.

   – Ваше величество, какой приятный сюрприз, – заговорил наконец Шафиров. – И Марья Дмитриевна тут, – притворно удивился он: их связь давно не была ни для кого секретом.

«Государь не отступает от своей новой амантессы[53]53
  Возлюбленной (фр.).


[Закрыть], – подумал он. – Прежде такого с ним не случалось, прежде он прыг да скок... С возрастом небось все становятся однолюбами...»

   – Его величество изволил просить дочь мою помузицировать, – торопливо пояснил князь Дмитрий. И тон этой фразы был приторно елейным. Князь доселе не знал, как себя вести в присутствии Петра: то ли как вассал с сюзереном, то ли всё-таки как суверен. Оттого он то и дело переменял тон.

С одной стороны, государь отдал предпочтение его дочери, утвердившись как её любовник, стало быть, он мог позволить себе некую свободу в обращении. С другой же, зная переменчивость Петра в обращении с женщинами, князь мог ожидать чего угодно, вплоть до опалы. Монархи не прощают свидетелей своих слабостей – это князь знал твёрдо. Ещё и по собственному опыту, недолго побывав в сильных мира сего.

   – Просим, просим, – поддержали князя Шафиров и Кампредон, один по-русски, другой по-французски.

Мария поклонилась и уселась за клавесин. Она играла вдохновенно. Ещё бы: рядом с нею был государь, возлюбленный. «Великий возлюбленный», – мысленно добавляла она. После пьес Куперена и Рамо[54]54
  Рамо Жак-Филипп (1683—1764) – французский композитор и музыкальный теоретик.


[Закрыть] – дань маркизу – она сыграла три пьесы Скарлатти. И когда отзвучал последний аккорд, Мария неожиданно произнесла:

   – Господа, я позволю себе исполнить пьесы, сочинённые моим отцом на турецкие темы. Имею смелость полагать, что вам неведома роль моего батюшки в становлении турецкой музыки.

Все с удивлением повернулись в сторону князя, несколько засмущавшегося при упоминании о его музыкальных заслугах. Да ещё пред кем – перед турками.

   – Да, да, – горячо продолжала Мария. – Ведь он создал для турок нотную грамоту, систему музыкальной записи, чего у них дотоле не бывало. И записал многие турецкие мелодии, услышанные им. А уж потом на их основе создал свои сочинения. Они, разумеется, несколько чужды европейскому уху. Но в них есть своя прелесть, как есть она в народных русских мелодиях.

   – Да и в них есть отпечаток татарщины, – заметил Шафиров. – Что и говорить: Русь пропитал восточный дух, и его величество, – поклон в сторону Петра, – весьма потрудился, дабы истребить азиатчину, варварство и дикость.

   – Это величайший труд, – поддержал его князь Дмитрий. – Его в полной мере смогут оценить лишь потомки.

   – Потомки – потёмки, – скаламбурил Шафиров.

   – Эк вы разговорились, – пробурчал Пётр. – Играй, Марьюшка, а то ихнему вострословию конца не будет.

Мария взяла аккорд, и все замолкли. Князь Дмитрий заметно волновался: каково воспримут его сочинительство. Он переводил взор с одного на другого. Но лица их были бесстрастны.

Клавесин под пальцами Марии исторгал жалобу. Путь далёк и тяжек, высохшие степные травы тревожно колышутся под порывами горячего ветра, их шелест и потрескивание сопровождают всадника, рождая тревожное чувство... Нет, под ним не конь, а верблюд, его словно бы рисует мелодия, а шлёпанье копыт о сухую землю создаёт её ритм, однообразный, неотвязный... Всё недостижимей горизонт, всё тише и тише звучит клавесин. И последний звук наконец замирает в воздухе.

   – Браво, князь! – воскликнул маркиз. – Вы прирождённый музыкальный сочинитель, то есть композитор. Браво, Мария, вы одарённая исполнительница.

Пётр, любивший не такую музыку, а преимущественно военную, был, однако, растроган. Он склонился над Марией и, по своему обычаю, поцеловал её в голову: знак высочайшей приязни, известный всем.

   – Вижу, княже, что ты проникся магометанским духом, – пробасил Пётр. – Чаю поскорей зреть твоё сочинение о сём предмете. Сей долг предо мною не намерен отпущать. Нам, православным, противустоит целый мир, более всего враждебный. Надобно знать его исповедание, нрав и обычай сих народов. Легко ли да и можно ль примирить магометанство с православием? Чаю, таковое примирение в интересах наших народов. Не вечно ж нам враждовать...

   – Бог един, – убеждённо произнёс маркиз. – Придёт время, и человечество придёт к этому верованию. Тогда все религии сольются в одну – религию всего обитаемого мира.

   – Французы, сколь я заметил будучи в Париже, склонны к вольномыслию. – Пётр, говоря это, улыбался. – Не все, но некоторые.

   – Вы имеете в виду меня, ваше величество, – наклонил голову маркиз. – Но давайте рассуждать здраво: обиталище всех богов, как известно, небо. Могут ли они там поместиться? И если могут, то в состоянии ли они жить в мире друг с другом, если народы, поклоняющиеся им, состоят в постоянной вражде? Думаю, небо давно обрушилось бы на землю из-за их драчки.

   – Мысль, достойная истинного философа, – осторожно заметил Шафиров, с опаской поглядывая на Петра – не воспротивится ли.

Но Пётр продолжал улыбаться. Наконец он сказал:

   – Я не раз над этим задумывался. Но положение, как говорят при дворе Версальском, обязывает. Обязывает оно и меня. Я и так успел многое разрушить в стародавних обычаях. Упразднил патриаршество и учредил Святейший Синод, хочу примирить старообрядчество с Церковью. Черноризцы на меня во гневе, это они нарекли меня царём-антихристом: я этих бездельников заставил платить дань государству нашему, а то от сих захребетников, яко от козлов, ни молока, ни мяса. Но поколебал ли я основы веры? Ничуть! Прежде Церковь норовила посягнуть на власть царскую, особливо патриарх Никон. А власти в государстве надлежит быть в единых руках, – убеждённо закончил Пётр.

   – Сколь ни фанатична вера мусульман и сколь ни почитаем их духовный глава в Турции шейх-уль-ислам, над ним возвышается султан. Ему принадлежит жизнь и смерть правоверных, не исключая и духовных. Так было и во времена халифов, – вступил в разговор князь Дмитрий. Коль речь зашла о мусульманстве, или магометанстве, как принято было тогда говорить, ему принадлежало решающее слово. Предмет этот живо интересовал всех, хотя Пётр Павлович Шафиров был в нём достаточно искушён, истомившись в турецком узилище и даже в какой-то мере усвоив их язык, но глубина познаний князя была бесспорна.

   – Отчего, скажите на милость, магометанство столь победительно распространилось не только на Восток, но и на Запад? – спросил любознательный маркиз. – И когда, собственно, начались эти арабские завоевания?

   – Начало положил их пророк Мухаммед, или Магомет, как обычно произносят европейцы. Но то было сравнительно робкое начало. Он провозгласил в Коране: «Сражайтесь с теми, кто не верует в Аллаха... пока они не дадут откупа своей рукой, будучи униженными». И его последователи стали сражаться. Мухаммед побуждал верующих к сражению: «Если будет среди вас двадцать терпеливых, то они победят две сотни...» Коран наполнен подобными призывами. Начал Али, муж единственной дочери пророка Фатимы. Арабы двинулись на Восток, подчинив себе Перейду. А спустя сто с небольшим лет после хиджры, – исхода Мухаммеда из Мекки в Медину, датируемого шестьсот двадцать вторым годом и ставшего началом мусульманского летосчисления, к ногам арабских завоевателей пал почти весь обитаемый мир от Атлантического океана до Инда и от Каспийского моря до Египта.

   – Чей нечестивый язык повернётся, коли я отхвачу малость от награбленного! – воскликнул Пётр. – Ты, княже, укрепил мою решимость. Но продолжай же. Отчего ихняя вера столь распростёрлась по белу свету? Что в ней приманчивого?

   – О, государь, здесь всё непросто. Вы не поверите, если я скажу, что поначалу Мухаммед объявил Авраама, коего Библия именует «отцом верующих» и «другом Божиим», чью память Христианская Церковь чтит, как родоначальника еврейского, измаилитского и других народов, основателем Каабы – священнейшей реликвии мусульман. Более того, поначалу они отправляли молитвы, повернувшись лицом в сторону Иерусалима и лишь потом в сторону Мекки, где находится Кааба. Иудаизм стал тем родником, из которого Мухаммед черпал своё вдохновение. А дальше... Впереди шли воины пророка, а за ними его духовные служители. Они насаждали новую религию среди покорённых народов. Те, кто принимал ислам, были пощажены, Их земля получала звание дар ас-сульх, то есть «земля договора», жители которой находятся под защитой, а исповедующие другую религию продолжают жить по своему закону, отделываясь лишь уплатой особого налога. Вот почему ислам распространился столь широко.

   – Чудны твои дела, Господи, – произнёс Пётр.

   – Воины пророка действовали более разумно, нежели крестоносцы, – заметил маркиз.

   – Я тоже так считаю, – присоединился к нему Шафиров.

   – Идея Мухаммеда и его последователей – Абу Бекра, Омара, Али и других[55]55
  ...Мухаммеда и его последователей... — Абу-Бекр Абдаллах ибн-Осман (572 или 573—634) – купец в Мекке, ревностный последователь Мухаммеда, последовал за ним в Медину в 622 г., после его смерти а 632 г, стал халифом, начал завоевательные походы за пределы Аравии. Омар ибн-аль-Хаттаб (ок. 591—644) – халиф с 634 г., известный завоеватель.


[Закрыть] – о том, что ислам обязан завоевать весь подлунный мир, ибо так заповедал Аллах, была главной, а война с неверными – джихад – священной. Смерть на поле брани почиталась доблестью, а погибший обретал вечное блаженство в райских садах, где его окружали и ему служили десять тысяч гурий – прекраснейших дев. Вот источник безудержного фанатизма, презрения к смерти воинов Пророка. – Князь продолжал витийствовать с прежним пылом. Он оседлал своего конька и, казалось, не собирался с него слезать. Ещё бы; он был в своё время дотошным исследователем сего предмета и стал его знатоком. Не просто знатоком, а едва ли не мутакаллимом – мусульманским богословом. Тема же разговора была неисчерпаема. – Коран призывает: «О те, которые уверовали! Когда вы встретите тех, кто не веровал, в движении, то не обращайте к ним тыл. А кто обратит к ним в тот день тыл, если не для поворота к битве или для присоединения к отряду, тот навлечёт на себя гнев Аллаха. Убежище для него – геенна, и скверно это возвращение. Не вы ли убивали, но Аллах убивал их...»

   – То есть Аллах ихний всему виной и на всё его воля, – пробормотал Пётр. И, как бы рассуждая сам с собою, продолжал вполголоса: – Но разве и наш Господь не всемогущ и всесилен, а все мы только слуги его и на всё, что творим, его воля и повеление?

   – Да, государь, это так, – кивнул князь Дмитрий. – Но при этом надо помнить, что Коран создавался под сильнейшим влиянием Библии, и влияние это неоспоримо, его признает сам Мухаммед.

   – «Не вы их убивали, но Аллах убивал их», – машинально повторил маркиз. – Как это ужасно!! Убийство оправдано именем Бога, убийце говорят: твои руки чисты, ты ни в чём не виноват, это всё твой Бог и его деяние.

   – Да, я согласен с вами. Но, как справедливо заметил его величество, наша христианская религия тоже всё старается оправдать волей Господа, – сказал князь.

   – Далеко не всё, но многое, – назидательно подняв палец, произнёс Пётр Павлович, и все невольно улыбнулись.

   – Нетерпимость свойственна, как я понимаю, всем религиям, – заключил маркиз. – Ислам ли, христианство, иудаизм, буддизм...

   – Мне пришлось познакомиться и с буддизмом, – вмешался князь Дмитрий. – И не только по книгам. В Константинополе, где я провёл едва ли не большую часть жизни, была община буддистов. Из общения с ними я вывел, что это самое терпимое из всех исповеданий. Буддисты не призывают ни к насилию, ни тем паче к войнам, они зовут человека к нравственному совершенству. Это религия самопознания и миропознания.

Воздав хвалу буддизму, князь Дмитрий не сказал, что он душевно с ним, что это единственное исповедание, которым он мог бы всерьёз увлечься. А вообще-то как истинный философ и человек высокой мысли он был афей, как тогда говорили, то есть атеист, однако же таковое признание было бы опасно и могло повлечь за собою весьма большие неприятности не только со стороны Православной Церкви, к которой он официально принадлежал, но и от светской власти. Император Пётр Великий тоже отличался вольнодумством в своём роде. Чего стоил его всешутейший и всепьянейший собор с князем-папой, кардиналами, вроде бы осмеивавший католицизм, но по сути своей противуцерковный. Но, однако же, на основы православия Пётр не посягал и по внешности блюл все установления Церкви. Он понимал: слишком глубоки её корни в толще народной жизни, они пронизали её всю, до самого основания. И вырвать или перерубить их просто невозможно. Православие было и оставалось одним из столпов государства Российского.

Князь, бывший противником всякого мракобесия, как Пётр, тем не менее тоже прекрасно понимал значимость религии и Церкви для духовного здравия народа. И всецело поддерживал её, ибо никакой замены в обозримом будущем не было и не могло быть. Он ревностно соблюдал церковные установления. И среди его увлечений была и церковная архитектура: он самолично создавал чертёж, а затем наблюдал за строительством.

Да, религия была силой, она сражалась вместе с воинами, она вела войны, захватывала земли и порабощала живущих там иноверцев. Об этом, в частности, и шла речь в его труде о мухаммеданском исповедании, которую с латыни на российский переводил его секретарь Иван Ильинский.