Текст книги "Петру Великому покорствует Персида"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 34 страниц)

Пётр подумал, что ему здесь, в Астрахани, предстоит сыграть важную и решительную шахматную партию. И выиграть её, дабы обеспечить успех будущей кампании. Покамест он не расставит по своим местам все фигуры да двинет их вперёд, создавая угрозу неприятельской партии. Кабы только не грянули морозы, кабы Волга не стала.

Устал. Весь отяжелел, к концу дня ноги будто каменели. А в ушах неустанно шумело море, и ровный этот шум, порою, впрочем, усиливавшийся, порою опадавший, стал докучать. Слух притупился, глаза стали уставать, и напряжение их росло.

Никому о сём не обмолвился. Решил терпеть до Москвы. Утром приказывал подавать стакан водки, дабы влить живость в закостеневшее после сна тело. Выпивал его залпом, закусывая солёной белужиной. Легчало.

Ждал возвращения команд, всё ещё пребывавших в крепости Святого Креста. Их возглавлял генерал-адмирал, при нём были генералы Матюшкин, Трубецкой, Дмитриев-Мамонов, Юсупов да бригадир Румянцев. От Сената надзирал Пётр Андреевич Толстой. Крепость была важна, ей грозить всему побережью и стоять несокрушимо, не опасаясь никакого приступу.

Четырнадцатого октября все они прибыли. Ежели взять на веру доклад Апраксина, то крепость продолжает укрепляться силами гарнизона, указы на сей счёт даны.

   – Неча засиживаться, – встретил их Пётр. – Никому не дам передыху. Флот, флот и флот надобен для будущей кампании. Судов у нас мало, они худы. Ты, Юсупов, отправляйся в Нижний, к весне спустишь на воду пятнадцать гекботов добротных. Более всего полагаюсь на тебя, Румянцев, коли оправдаешь упования, генерала выслужишь. Тебе под смотрение и начальство отдаю Адмиралтейство Казани. Тож пятнадцать гекботов с тебя да шесть ботов больших и три десятка малых. Шлюпок опять же никак не менее тридцати. Губернатору Волынскому покою не будет. Корабельных мастеров укажу дослать для делания ластовых судов. Заготовить елико возможно прамов, дабы были они на каждом корабле в достатке. Пальчиков сказывал, что по недостатку прамов Вильбой не мог заделать да законопатить дырья в корпусах. Указы даны, ступайте каждый к своим делам. А мы, покамест вёдро да теплынь, сплаваем на учуги, государю тож не грех потешиться, – закончил он тем же приказным тоном, каким давал задания начальникам команд.

Учужная ловля пришлась Петру по нраву ещё в начале похода. Теперь же, когда ему надлежало погонять Астрахань – этот главный плац низового похода, надзирая за движением и направлением дела, он решил объехать кое-какие учуги.

Вид огромной белуги, застрявший в частоколе и начинавшей бешено метаться при приближении людей, окатывая их дождём брызг, развеселил его. Белуга была двух саженей и пяти-шести пудов весу.

   – Не больно велика, ваше величество, – заметил тамошний смотритель. – Случается, заходят матерые, ровно кит какой. Зайдут да размечут частокол-от. А было – таковая зашла да таково рвалася – избу порушила. Великанши уходят.

   – Эту мне доставьте.

   – У ей мясо ничего, – сказал Волынский, знавший толк в осетровых, – а у матерых-то грубое.

   – Пир отвальный устроим, – сказал Пётр. – Да пущай бочки четыре заготовят для пути. Будет чем Астрахань поминать.

Объехали несколько учугов – любопытство Петра было возбуждено. Иные были пусты, в иных тщетно бились в поисках выхода осётры и белуги.

   – Не оскудело море рыбою, – заметил Пётр.

   – Не оскудеет, батюшка царь, ваше величество. – Господь её для нашей потребы блюдёт да разводит. Чтобы, значит, человеки нужды не ведали, – уверенно отвечал смотритель.

В пути догнал царский кортеж кабинет-курьер Степан Чегодаев, вернувшийся из Персиды от консула Аврамова. Консул сообщал, что шахов наместник в Гиляне, равно и все жители, готовы-де отдаться под руку России.

Выслушав донесение, Пётр хмыкнул.

   – Вот когда армеятамостанет, будут вполне готовы.

Самым прибыльным оказался учуг Камызяк. Осётры и белуги табунились там небольшим стадом, тыкаясь острыми рылами друг в друга.

Пётр и вовсе развеселился. Азарт охватил его. Рискуя свалиться в воду, он ухватывал рыбину за рыбиной меж жабер и тащил на мостки. Тем временем смотритель норовил оглушить её деревянной колотушкой.

Подоспели к царёвой охоте Апраксин с Толстым на галере. Завидев их, Пётр закричал:

   – Эй, генералы, ступай сюды добывать себе пропитание!

   – На Руси говорят: без труда не вытащишь и рыбку из пруда, – пробормотал осмелевший смотритель, видя таковую царскую простоту.

Толстой – брюхат, стар и неповоротлив. Вытащил-таки небольшого осётра и, отдуваясь, плюхнулся на лавку. Апраксин был резвей, а потому удачливей: вытянул белужку и осётра.

   – Ну вот, все мы ноне с добычею, – по-детски радовался Пётр. – Экое удовольствие! А Чегодаев от консула бумагу привёз: Гилян-де готова пасть нам в руки.

   – Падёт, коли подстрелим, – хихикнул Толстой.

   – Верно говоришь, Пётр Андреич, умная твоя голова, – и, глянув на небо, озабоченно заметил: – Вертаемся, солнце низко.

   – Натешился, – Пётр развалился в каюте. – Теперь за погонялку примемся. С завтрашнего дня у тебя, Фёдор Матвеич, консилию соберём, каково кампанию вести далее. А пока пиши, Алексей, указы от меня: Сенату о закупке лошадей в драгунские полки, Военной коллегии – об отпуске украинских казаков, прошедших сию кампанию, в хутора их и о наряде новых; генерал-майору Матюшкину – о добром смотрении за работами в крепости Святого Креста, плотины на Сулаке и Дербентской гавани... Опять же губернатору Волынскому для вечной памяти, чтобы гавани, пристани, амбары повсеместно на речном пути к морю ставил, особливо провиантские магазейны на Четырёх Буграх, фарватер расчистил и обозначил, где судам идти и на мелководье не засесть, чтоб закупил потребное количество тягла, сколько можно верблюдов – скотина выносливая и силу немалую имеет, чтоб готовил арбы и телеги для армейской нужды... Кости ноют, братцы. То ли от ловли, то ли к перемене погоды, – неожиданно прервался он. – Алексей, поднеси нам по стакану водки – самое время разговеться.

И Пётр повернулся ко всей толпившейся возле него братии спиной, глухо проговорил:

   – Роздых мне надобен. Завтра консилию сберём, а там и в путь на Москву пойдём. Ноябрь грозит морозами. Ступайте все, спать буду.

Консилия затянулась: каждому император определил своё место. Отслужили благодарственную обедню о благополучном возвращении в царствующие грады, о здравии их величеств и их высочеств – царевен, великих княжон. Затем за губернаторским столом растащили по кускам белугу, выловленную государем и искусно приготовленную поваром Петра Фельтеном.

После прощального трапезования Пётр не утерпел и отправился в гавань, где шла погрузка на суда двух батальонов под командою полковника Шипова. Они направлялись в покорный Гилян.

Судов было четырнадцать. Грузились долго. В четыре часа задул попутный ветер, наполнил паруса.

   – С Богом и Николаем Угодником! – воскликнул Пётр, и флотилия, словно бы выводок огромных лебедей, поплыла на юг и вскоре исчезла за поворотом.

Набережная, ещё недавно запруженная народом, постепенно пустела. Дамы из свиты Екатерины утирали слёзы. Они вместе с войском прошли огонь, воду, медные трубы и чёртовы зубы низового похода и теперь оплакивали бедных солдатиков и матросов. Каково примет их море, явившее им свой изменчивый норов...

Пётр чувствовал странное облегчение. Шипов, Матюшкин, Соймонов, быть может, ещё и Юнгер казались ему надёжны. На их крутых плечах возлежала отныне кампания, и он верил, что они не согнутся и не уронят российского флага над крепостями и ретраншементами. Равно и водрузят его над Баку.

   – Теперь наш черёд, Катеринушка, – нагнулся он к супруге. – Кого следовало отправил. Оставлю здесь на смотрение и управление именем моим Толстого. Он доглядит.

Императорский струг «Москворецкий» был уже готов к отплытию. На нем развевался штандарт Петра, на корме – Андреевский флаг. Восемнадцать пар гребцов поместились на носу, тягловые люди, лошади и верблюды ожидали команды на бурлацкой тропе. Два гекбота со свитскими и преображенцами тоже ждали команды.

На одном из них занял каюты князь Дмитрий Кантемир. Князь был плох, и Толстой, обняв его, подумал, что более не увидит своего занимательного собеседника и друга.

А ноябрь и здесь, в южной тёплой стороне, стал дышать по-зимнему. И Пётр заторопил свою команду: он сделал всё, что мог, пора выбираться.

– Пётр Андреич, подь ко мне, – поманил он Толстого. – Ты тут не токмо мои глаза и уши, но и ум, понял? Летом свобожу. От всякой тягости. Будешь на покое.

В «Путевом юрнале» появилась короткая запись: «Ноября, 5-го дня. На судне своём, на котором из Москвы прибыли, пошли из Астрахани. Греблею и бечевою за противным ветром».

Глава двадцать шестая
НА НЕТВЁРДЫХ НОГАХ

Тому турок грозен, кто ленив да розен.

Коль в страхе живёшь, в страхе и помрёшь.

Наскочил татарин, ан отскочил ударен.

Межи да грани – ссоры да брани.

На обеде все соседи, а пришла беда, они

прочь, как вода.

Пословицы-поговорки

Голоса и бумаги: год 1722-й

...Царь повелевает Сенату заготовить лошадей на всём его пути, так что он может прибыть в Москву недели через две или три. Полагают, что он съездит в Петербург и рассчитывает вернуться в Астрахань к концу будущего марта. Здесь уверены также, что турки не станут ни в каком случае препятствовать Царю в его планах; подтверждение тому доставлено последним курьером из Константинополя. Я получил с тем же курьером письмо от маркиза де Бонака, который сообщает мне, что турки будут очень рады не доходить до разрыва с Царём...

...Толстой оставлен в Астрахани. Это человек тонкого ума, твёрдого характера и умеющий давать ловкий оборот делам, которым желает успеха.

Кампредон – кардиналу Дюбуа

Как стал быть здесь слух, что король польский начал быть болен и по всем оказательствам жизни его продолжительной быть не чают, то при здешнем дворе начали быть предложения и негоциации, кого по нынешнем короле избрать на тот престол. Министры английской и саксонской усильно домогаются здесь, чтоб утвердить на том престоле сына нынешнего короля... Регент и кардинал Дюбуа на те предложения мало склонности показали... Пред нескольким временем Конт де ла Марк рассуждал со мною партикулярно, не можно ль учинить супружества между Вашею средней дщерью (Елизаветой) и дуком Бурбонским и чтоб Вы изволили помощи возвести его, дука, на польский престол. Я отвечал, что воли Вашей не ведаю, однако говорил, что удобнее быть супружеству между дуком Бурбонским и меньшею дщерью царя Иоанна Алексеевича (Прасковьею), а среднюю Вашу дщерь сочетать с сыном дукарегента дуком Шартром. Сего месяца в 13 ездил я нарочно в Версалию, и кардинал начал мне говорить, что при дворе Вашем цесарский министр старается, чтобы учинить обязательство между Вами и Цесарем, только он, кардинал, не надеется, чтобы Вы к тому склониться изволили, ибо легко изволите усмотреть, что союз с Королём Французскими Вам прибыточнее, чем с Цесарем... Кардинал сказал, что императорский титул дан будет тотчас по заключении союза. Кардинал продолжал, что при Порте некоторые державы стараются склонить турок к войне с Вами... Потом кардинал, взяв меня за руку, сказал, что он любит меня, как родного брата, и для того откроет мне последний важный секрет... дук-регент презрел дочь Цесаря и дочь Короля Португальского и намерен обязаться свойством с Вами.

Василий Лукич Долгоруков из Парижа – Петру

Приезжие нагайцы, человек шестнадцать, некоторые из Астрахани, а некоторые из степи, сказывали разные вести. Одни подтверждают, что Ваше Величество при настоящей кампании как на Шемаху, так и на Хиву намерение войско посылать имеете. А другие сказывают, будто на лезгинской стороне более дела не будет, понеже посылка против лезгинцов, а наипаче пришествие Ваше в Астрахань султану турецкому немалую подало суспицию (подозрение), чего ради зачал со всяким поспешением войско собирати на оборону, а меж тем будто писал до Вашего Величества, спрашивая, за какую причину и под каким намерением приехать изволили. Также на письме объявил: ежели дальше подле границ его войско посылать будете, то он, султан, войну декларировать будет. И Ваше Величество будто ответу учинили, яко же приезд Ваш в Астрахань случился гульбы ради... однако ж по окончанию велели войску паки назад возвращаться в Астрахань, понеже и с хивинцами такое же дело имеете, а что сами в скорых числах к Санкт-Петербургу путь восприять намерены и протчая.

Флорио Беневени – Петру

   – Мой повелитель, разве ты лишил меня своего высокого и благословлённого Аллахом доверия?

   – Почему ты так думаешь?

   – Не ты ли, о любимец Пророка и мудрейший из избранных им для управления народом, только что настаивал на газавате?

   – Нас перестали бояться! Неверные думают, что мы стоим на нетвёрдых ногах, что наша армия разучилась побеждать.

   – Прости меня, благословенный, но как ни горько сознавать, наше воинство и в самом деле небоеспособно. Разве ты забыл позорный мир с австрийцами? Тогда мы потеряли Банат, Сербию с Белградом, часть Славонии, Северную Боснию и часть Валахии. А ведь это было совсем недавно, прошло всего четыре года.

   – Мы оправились. Ты хорошо управлял, мой везир.

   – Ты забыл, о великодушнейший, что я докладывал тебе тогда? Позволь напомнить тебе эти исполненные горечи строки.

Великий везир Дамад Ибрагим Невшехирли достал из рукава свиток, неторопливо развернул его, приблизил к глазам и стал читать:

   – «Состояние наших войск известно. Даже если у неприятеля будет 10 тысяч человек, 100 тысяч наших воинов не смогут им противостоять и побегут...» Ты настаиваешь, чтобы мы остановили русского царя, чтобы мы объявили ему войну, немедленно и решительно, что он отступит и уступит нам завоёванные им персидские провинции по берегу Каспийского моря...

   – Да, я так сказал, – довольно вяло, впрочем, произнёс султан Ахмед со своего возвышения.

   – О мой повелитель, в тебе кипит кровь воинов Пророка, распространивших свою власть и своё оружие на все стороны света, подчинивших исламу полмира. Но ты забыл, что и неверные вошли в силу. Русский царь сокрушил короля шведов, у него сильное и хорошо организованное войско. А король шведов, как ты помнишь, почитался непобедимым у гяуров.

   – Со времени поражения короля Карла прошло много лет...

   – Да, но за эти годы русский царь ещё более усилился, – бесцеремонно перебил везир своего повелителя.

   – Что же ты предлагаешь, мой везир? – лениво вопросил султан. Он не любил разговоров на такие темы. Он вообще не любил политики. Довольно того, что он властелин огромной и могущественной империи, что перед ним все падают ниц, что имя его повергает в трепет царства, королевства и народы. Пусть политикой занимается везир. Ему повезло наконец: его правая рука – великий везир Дамад-паша наделён истинной мудростью и его советы всегда полны благоразумия. Но должен же он, султан, время от времени подвергать всё сомнению, как советуют мудрецы и на Востоке и на Западе. Он чувствовал себя обязанным являть свою волю. Она должна быть непреклонной, верно. Но лишь в том случае, когда эта непреклонность не вступит в противоречие с интересами империи и не послужит умалению его высокого имени.

   – Так что ты предлагаешь? – повторил он, видя, что Дамад-паша отчего-то замешкался с ответом.

   – Я предлагаю слова, а не дела, мой повелитель. Мы будем непрестанно говорить о войне, пугать войной, раздувать нашу мощь. Этого будет достаточно. Царь задумается. Я постараюсь, чтобы отовсюду до него доходили слухи о движении наших войск, о наших усиленных военных приготовлениях. Я вызову его посланников и буду грозен и непреклонен. Я сошлюсь на твою священную волю.

   – Да-да, сошлись на мою волю, – кивнул головой султан. – Я не потерплю вторжения в шахские земли. Они должны принадлежать нам. Это сфера наших интересов, и никто не смеет посягать на них. С какой это стати русский царь позволил себе столь глубокое продвижение на Восток?!

   – Гнев твой праведен, мой повелитель. – Везир был серьёзен. – Но могу заверить тебя, что он вынужден будет уйти. Его гарнизоны будут постепенно перебиты, его укрепления разрушены. Уже сейчас они в постоянной осаде. И мне доносят, что кольцо бедствий вокруг них постепенно сжимается.

   – Что ты имеешь в виду?

   – Нам помогают горские племена. Они захватывают караваны с оружием и провиантом, они убивают тех, кто осмеливается выйти за стены укреплений. Нам помогает и море, повелитель. Оно разбивает их корабли. Аллах всемогущ, он на стороне правоверных.

   – Что ещё доносят тебе, мой везир?

   – Тот, кто подло изменил нам, кто предал твоё высокое доверие, бывший господарь Кантемир поражён неизлечимой болезнью, несомненно, по воле Аллаха. Его дочь, которая понесла от царя и которую прочили ему в новые жёны, скинула плод, ибо Аллах карает и предателя, и семя его.

   – Это отрадная весть, – заметил султан. Но, странное дело, неожиданно что-то похожее на грусть царапнуло его изнутри.

Они были ровесники – он и Кантемир. Водворившись в Эски Сарае, с этой своей султанской вершины он не терял из виду князя Дмитрия. В тот год – год его величайшего торжества – им исполнилось по тридцать лет. Оба были любознательны, оба поклонялись Книге. Султанская библиотека стала их общим ристалищем: тогда Ахмед был ещё доступен.

Но мало-помалу он стал обрастать жёсткой коркой властелина и отдаляться, отдаляться, отдаляться. Ворота Баб-и-Хумаюн, ведшие во дворец, Высочайшие, державные врата, наконец затворились. И князь Кантемир стал просто одним из обитателей квартала Фанар, а его незаурядность – достоянием близких и некоторого числа просвещённых греков и турок.

«В будущем году, а до него уж рукой подать, – нам обоим исполнится по пятьдесят. Похоже, Кантемир покинет этот мир, а я буду царствовать, пребывая всё на той же вершине, которая с каждым годом становится всё более недосягаемой для простых смертных, и не только для них. Но сколько же отмерил мне Всевышний?» – вдруг, словно вспышка, озарил его вопрос. Ещё ни разу мысль о смерти не возникала в нём, не могла возникнуть, ибо, как все владыки, он казался себе бессмертным. И вот только сейчас, когда везир упомянул о смертельной болезни его почти что наперсника, чью талантливость он некогда не только признавал, но и почитал, призрак бессмертия мгновенно отлетел. И Ахмед вдруг почувствовал не то чтобы усталость, а тщету всего, о чём докладывал ему везир.

– Я доволен тобой, мой везир, – произнёс он. – Я всецело доверяю тебе. Поступай как находишь нужным в делах государственных.

Дамад-паша склонился перед султаном. Не так низко, как предписывал придворный этикет, но достаточно почтительно. Его повелитель последнее время не обнаруживал рвения к течению государственных дел. Но сегодня с ним сотворилось что-то странное: он отпустил его непривычно рано, не дослушав доклада... А потом эта формула полного доверия...

Несколько смущённый, везир удалился, пятясь, как было положено от века: владыка вселенной не может быть оскорблён видом спины – чьей бы то ни было: от везира до простолюдина, от иностранного министра до женщины, владычицы ласк. Лишь тот, кто был равен ему по высоте положения – король ли, шах либо иной монарх, – мог повернуться к нему спиной.

А султан Ахмед по-прежнему думал о Кантемире. Воспоминания о далёких днях их юности поднялись из самых глубин памяти и растревожили его. Он принуждён был признать – ещё тогда, – что этот его подданный и сын подданного, вдобавок ко всему не переменивший веры на истинную, был быстр умом, остёр и мудр мудростью старца. Он знал Коран так же хорошо, как священную книгу христиан – Библию. Он был знаком с сочинениями арабских мудрецов, равно и великих греков, таких как Аристотель, Платон, Сократ. Его имя значилось на нескольких книгах – переписчики и миниатюристы размножили их для важных особ: везира, шейх-уль-ислама, рейс-эфенди... И вот он препоручает себя тому, кто принимает души мудрецов.

Ахмед счёл эти воспоминания недостойными султана султанов, ибо только тот, кто умеет управлять собой, достоин управлять другими – так утверждал превосходнейший Абу-Бакр, прозванный Ибн-Баджа, чьё наследие передавали друг другу арабские философы из века в век.

Он дёрнул шнур, и дворец огласил мелодичный звон.

На пороге возник глава чёрных евнухов Харанджи Бешир-ага, или просто Бешир.

   – Что прикажет владыка вселенной?

   – Пусть войдёт мой поэт Недим[116]116
  ...мой поэт Недим. – Недим Ахмет (1681—1730) – турецкий поэт.


[Закрыть]. Я хочу услышать его новые касыды и газели.

   – Повинуюсь, мой властелин. Позволь прежде доложить тебе, что халиф Дамаска прислал в твой гарем истинную газель пятнадцати лет; если повелишь сорвать цветок невинности, я приготовлю её, умащу аравийскими благовониями и наставлю.

Ахмед поморщился. Цветок невинности? Нужны усилия, чтобы сорвать его, а он сейчас не расположен. Удовольствие же сомнительно. Они пугливы, неумелы и угловаты, эти девственницы. Единственное, что его ещё пленяло в них, – это свежесть, чистота и нетронутость. Но последний раз ему пришлось повозиться, и он не испытал ничего, кроме досады. «Мне больно, о великий!»– стонала она и залила его слезами и кровью.

   – Ладно, ты мне её покажешь, Бешир. Потом. Всю эту неделю наш мудрый врач Нух-эфенди предписал мне воздержание.

   – Повинуюсь, мой властелин. Я пошлю тебе Недима. Он в библиотеке.

Ахмед Недим был официально провозглашён придворным поэтом правления своего царственного тёзки. Султан обладал недюжинным вкусом и выделил его из сонма воспевателей, ибо Недим был воистину талантлив. Он получал немалое жалование и щедрые подарки, услаждая слух султана своими творениями. У него было множество поклонников, считавших, что он превзошёл своего знаменитого предшественника и учителя Юсуфа Наби[117]117
  Наби Юсуф (1642—1712) – турецкий поэт и философ.


[Закрыть] и его стихи – вершина «эпохи тюльпанов» – эпохи султана Ахмеда III.

Недим вошёл смело, поклонился несколько небрежно.

   – Ты звал меня, о могущественный хюнкар. Но прежде я почувствовал трепет как предвестие твоего зова. И посвятил тебе касыду. Тебе и твоему созданию – загородному дворцу, которому нет равных в подлунном мире...

   – Слишком сладкие похвалы вызывают горечь, – прервал его султан. – Что ты знаешь о подлунном мире, мой поэт, ты, родившийся в Стамбуле, и твой отец, достойный кади-судья, Садабад действительно хорош, но в подлунном мире есть истинные жемчужины, вызывающие восторг народов и песнопения поэтов.

   – Подлунный мир открыт моему взору из книг твоей библиотеки, о хюнкар моего вдохновения. А Садабад я вижу воочию.

   – Ну ладно, ладно, – ворчливо произнёс султан. – Ты остёр на язык, я знаю. Читай же то, что ты сочинил, и порадуй меня мелодией твоих строф.

Недим обладал великолепной памятью. Прямо глядя в глаза своему повелителю, он стал читать:

 
Взгляни: вот новость наших дней, вот дивный Садабад!
Расцвёл Стамбул, и всякий в нём моложе стал стократ.
О небо, будь самим собой, о солнце, не солги.
Вот рай! И с ним какой другой в один поставишь ряд?
Здесь отзывается гора созвучием цветным
На стон влюблённый соловья, на страсть его рулад..,
А вот Серебряный канал. Кто в лодку сядет здесь,
Тот доплывёт, как говорят, до самых райских врат..,
О повелитель всей земли! Благодарю тебя:
Я – в Садабаде, чтоб внести в венец его свой вклад.
Тюльпаны молятся без слов: когда пройдёт Хюнкар,
Пускай коснётся их голов его златой наряд.
О повелитель всей земли! Благодарю тебя:
Как ныне вижу Садабад, весь блеск его аркад..,
Ликуй, идёшь ли в Садабад, к морским ли берегам,
А горе пусть идёт к врагам, к любому – наугад...
Позволь твой пышный трон воспеть. Да будут же и впредь
Всяк царь подвластен львам твоим, покорен всяк булат!
 

   – Я повелю златописцам высечь на мраморе твою касыду[118]118
  Жанр восточной поэзии, как правило, элегическое стихотворение значительного объёма.


[Закрыть], – султан был растроган, – и укрепить её у входной арки. Она достойна того. Пусть всяк, входящий в Садабад, прежде прочтёт её. Перепиши её и преподнеси Дамад-паше: он поклонник твоего таланта.

   – Непременно. Он мой покровитель.

   – И всё-таки, – вдруг произнёс султан. И Недим невольно вздрогнул – столь неожиданным был переход. Ему показалось, что его повелитель возревновал к везиру. От хвалы до хулы у сильных мира сего проходит иной раз мгновение. Поэт, весь напрягшись, ждал продолжения. – И всё-таки, – медленно повторил султан, – твои славословия в мой адрес сильно уступают твоим же славословиям любви.

Недим просиял:

   – Кому, как не тебе, мой повелитель, известно: любовь движет миром. Ей повинуется всё живое на земле.

   – А мне? – с иронической улыбкой вопросил султан.

   – Тебе – все мы, твои подданные, я – твой слуга и твой раб, моя муза.

   – Знаю, знаю, – с той же иронической улыбкой-усмешкой продолжал султан, – тебе приходится совершать насилие над своею музой, когда ты славишь меня и моё правление. Но твоя муза совершает насилие над тобой, когда она в свободном полёте воспевает любовь. Иной раз мне кажется, что она тебе неподвластна, что она, а не ты водит твоим каламом.

   – Ты великодушен, о мой повелитель. Разве мог я признаться, что сердце моё принадлежит не тебе, а любви.

   – Ты сам сказал об этом, мой поэт. – И султан, встав со своего седалища, произнёс стихи:

 
Ты о любви молил. И вот вся улица мокра от слёз, —
Я видел их, идя вперёд, поворотив, не находил.
Недим, влюблённый соловей, ты замолчал, но почему?
Бывало, в музыке твоей любой мотив я находил.
 

Да, мой поэт, ты прав: в музыке твоих газелей[119]119
  Газель – небольшое стихотворение моноритмического склада.


[Закрыть] я нахожу любой мотив.

   – Ты сделал меня счастливейшим из смертных, мой великодушный повелитель. Сильные мира сего глухи к музыке стиха, тому много свидетельств. Но ты – говорю не из лести – тонкий ценитель поэзии и её знаток. Ты собрал в своей библиотеке изысканнейшие жемчуга поэзии.

   – Среди этих жемчужин – ты, Недим. Повели главе переписчиков изготовить двенадцать книг твоих касыд и газелей, мы пошлём их истинным ценителям из числа бейлербеев[120]120
  Бейлербей (от тур. – бей над беями) – генерал-губернатор.


[Закрыть] нашей империи.

   – Повинуюсь. – Недим просиял. – И не помедлю, с твоего повеления, о мой великодушный повелитель.

   – Одну из них ты вручишь моему везиру.

Окрылённый Недим исчез. Султан дёрнул шнурок, и тотчас явился Бешир.

   – Покажи мне ту газель, которую прислал бейлербей Дамаска. Если я захочу познать её, то дам тебе знать. Недим и его газели пробудили во мне пыл.

   – Позволь, о великий, напомнить тебе призыв врача Нуха-эфенди, – осторожно заметил глава чёрных евнухов. – Ты сам сказал мне о нём.

   – Воздержание – удел слабых. Я не чувствую себя таким.

   – Твоя воля – закон и приказ. Я приготовлю её.

Султан неторопливо сошёл со своего возвышения. В глубине его парадного покоя было небольшое стрельчатое окно, из которого был виден гарем, его особое помещение, где евнухи готовили султану очередную усладу: омывали её под струями фонтана, умащивали благовониями, испытывали её дыхание, лёгкими и умелыми движениями массировали тело.

Им были ведомы все способы возбуждения, те точки тела, прикосновение к которым или поглаживание их приводят женщину в состояние особого возбуждения, сравнимого с экстазом. Она должна войти к повелителю правоверных вся трепещущая от страсти, не только повинующаяся, но и предвосхищающая его возможные желания.

Сквозь прозрачную кисейную занавеску султан, оставаясь невидимым, наблюдал за ритуалом. Бешир ронял приказания, а двое евнухов мочалками из орской травы омывали стройное тело газели. У неё была кожа нежно-розового цвета, цвета лепестков тюльпанов, осыпавшихся с цветочных головок.

Она была идеально сложена. На высокой шее сидела маленькая головка с точёным носиком, пухлыми губами и широко раскрытыми глазами. В них читалась робость, даже боязнь того ещё неведомого, что ей предстояло. Она покорно стояла под струями, поворачиваясь то туда, то сюда, когда ей приказывали. Старый евнух осторожно поглаживал соски её упругих грудей, ещё не успевших полностью налиться. Потом рука его коснулась лона, и пальцы задвигались в одном ему ведомом ритме. Другой евнух тем временем омывал и поглаживал её ягодицы, переходя от них к бёдрам и снова возвращаясь к двум розовым холмам ладонями и пальцами.

Процедура была долгой. Когда омовение закончилось, её уложили на кипарисовую лежанку. Волосы были расплетены и тщательно вымыты, они доходили ей почти до пояса.

Теперь ею занялся сам Бешир. Он поочерёдно брал со столика сосуды с благовониями и маслами. Видно, эта процедура доставляла ему удовольствие, потому что он отдавался ей с увлечением. Более всего его занимало лоно и всё, что принадлежало ему, – тот источник, ещё запечатанный, который предстояло распечатать повелителю правоверных. Он, как видно, намеренно причинял ей боль – губы её то и дело раскрывались в неслышимом вскрике.

Бешир выговаривал ей. Как видно, он предупреждал её, что ей предстоит испытать ещё большую боль, что она – избранница, и если падишах, познав её, останется доволен и пожелает повторить, то она будет возвеличена и наречена звездой гарема. Но широко раскрытые глаза её не выражали ничего, кроме боли и страха.

Наконец Бешир закончил свою часть приготовлений. Он велел ей встать и медленно пройтись по мраморной дорожке.

 
Пройдись, качая гибкий стан. Зардел закат вдали,
О легконогий кипарис, власть осени продли.
Пусти соболью тьму волос едва не до земли,
О легконогий кипарис, власть осени продли.
 

   – Легконогий кипарис, – машинально повторил он. В самом деле, длинные стройные ноги и всё нежно розовевшее тело, казалось, излучало сияние. Но он не испытывал ничего, насыщалось лишь его зрение, но не желание. Под лёгкой тканью не ощущалось никакого движения.

   – Нет, не сегодня, – проговорил он вслух. Видно, Нух-эфенди был прав либо наложил на него заклятье. – Не сегодня и не она. Пусть она дозревает среди дев гарема.

Он сказал об этом Беширу. Глава чёрных евнухов был разочарован.

   – О величайший из мужей, мы так старались. Я предвкушал, как ты разрушишь преграду и испытаешь мгновение торжества. В этом есть и моё наслаждение.

   – Как ты можешь испытывать наслаждение, – усмехнулся Ахмед, – если лишён детородного члена и всего, что ему сопутствует?

   – Тебе, мой властитель, дано испытывать чувственное наслаждение, а твоему рабу – наслаждение сознания.

   – Не хочешь ли ты сказать, что я лишён того, что можешь испытывать ты?

   – Как ты мог так подумать, о султан султанов. Полнота твоих чувств совершенна, это сверхполнота, недоступная простым смертным. Ибо то, чем ты обладаешь, есть вершина человеческого могущества.

   – Оскопив тебя в детстве, не повредили твою мысль, мой Бешир, – одобрительно сказал султан. – Ты говоришь как мудрец. Ступай же. Я не склонен предаваться любовным восторгам ни сегодня, ни в последующие дни. Врач был прав, он знает больше, чем мы можем предположить.