Текст книги "Петру Великому покорствует Персида"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц)

   – Наш багинет[29]29
  Штык (пол.).


[Закрыть] против их ятагана тож надёжней, – удовлетворённо произнёс Апраксин.

   – Вижу, господа министры, что Гаврилу Иваныча не одобрили. – Пётр не скрывал своего удовлетворения. – Помиримся, Гаврила Иваныч: ты осторожен, да и я опосля Прутской кампании тож научен осторожности. Дам указы кампанию готовить в ревности и тайности. Тыл у нас надёжен, Пётр Павлыч верно сказал: Астрахань. Казаков и калмыков вперёд пустим. Шаху персидскому объявим, что мы не против него, а шемахинских владетелей наказать идём. Сколь они наших купцов погубили, сколь их добра награбили. Сего мы терпеть не можем. Отпиши губернатору астраханскому Волынскому, – обратился он к кабинет-секретарю Макарову, – пусть немедля к нам сюда, на Москву, прибудет. Он нам покамест тут надобен для прояснения обстановки.

   – Очень верно, государь, – подхватил Шафиров. – Весьма прозорливый молодой человек, особливо насчёт шахского величества. Он с ним в Тихране чаи распивал.

   – В Казань губернатору отпиши, дабы готовил суда, кои могли бы и в море выйти, – продолжал Пётр. – А ты, Фёдор Матвеич, распорядись здешней флотилией. Кои суда починивать нужно, пущай по-быстрому займутся. Проследи самолично.

   – Они всё более для речного плавания, – заметил Апраксин.

   – Знаю, – буркнул Пётр. – Поболе ластовых судов[30]30
  Транспортных, грузовых судов (ласта – единица веса, равная 120 пуд.).


[Закрыть] для припасу и конницы. И прошу, господа, хранить наше решение в тайности.

   – Прознают, – уверенно сказал Головкин. – Всё равно прознают, как узрят рабочий переполох на верфях. Токмо не поймут, что задумали. От турков далече, стало быть, на низовых азиятов метим.

– Я тебя, княже, и тебя, граф, и тебя, барон, ведающих обычаи тех народов, кои обитают на берегах моря Каспийского, прошу сочинить обращение: мы-де идём к ним с миром и желаем завести дружбу и торговлю. Тех же, кто станет нагло противиться, будем побивать нещадно. И вообще, план кампании на письме сочинить и мне представить.

Подождав, когда закончится прощальная суматоха и разъезд, царь отправился на половину Марии. Он был царь-государь, более того – им-пе-ратор. Тяжёлое это титулование прививалось плохо, признания другими потентатами императорского титула добивались упорно и долго, особенно от французов, ревновавших к нему. В Европе был один император – австрийский, пышно именовавшийся императором Священной Римской империи со времён Карла Великого, и все остальные короли и герцоги считали, что на этом должен быть положен предел.

Пётр был дурно воспитан, а потому бесцеремонен, в нём было мало царя, а ещё меньше императора. Он был для этого слишком живой, непоседливый и любопытный человек. Где бы он ни был, он чувствовал себя по-хозяйски. И тут, в доме Кантемира, как и в петербургском его доме, он распоряжался по-своему. Ни пресечь, ни остановить, ни указать никто не смел, зная крутой нрав царя.

Мария была у себя. Она была предупреждена и ждала.

Эта их связь длилась несколько месяцев, и ей пора бы привыкнуть к ней душевно и телесно. Но всякий раз её бросало в дрожь, в жар, в беспамятство. Она и жаждала и боялась. Царь был чрезмерен. В нём всё было огромно и чрезмерно: желание, плоть, настойчивость и требовательность.

Поначалу она переставала чувствовать себя, это было похоже на обморок, на бессознательное состояние. Игрушка в руках великана, она безвольно отдавалась ему, его желаниям. Но это пламя, опалив, разжигало и её, учащённое дыхание прорывалось криками. Нет, она уже не просила пощады, как бывало прежде, в дни привыкания; сквозь сладостную боль, разрывавшую тело, Мария требовала: ещё, ещё, ещё! Её исступление заражало Петра, доводило его до ярости, мгновенно гаснувшей в последних конвульсиях.

Он поднялся как ни в чём не бывало. Подобрал одежды, сел в кресло, закурил трубочку от зажжённой свечи в канделябре. В доме царила тишина, казалось, он весь вымер.

Пётр долго молчал, потом сказал буднично:

   – Совет был. Порешили учать низовой поход, в Перейду. Отца твоего наряжу с собой. И других, ему близких.

Мария похолодела. Пусть их встречи были нечастыми, но она теперь уж была уверена, что её царь возвратится к ней через неделю ли, через две. И снова будет потрясение и невыразимое блаженство, неведомое прежде.

Пётр, казалось, почувствовал её смятение, Он сказал:

   – Беспременно с отцом поедешь, при нём будешь. Да и при мне.

Он усмехнулся, колючие усики раздвинулись и сомкнулись. Он прибавил:

   – Нужна ты мне, люба.

Она молчала, ошеломлённая, обессиленная, благодарная. То была вершина её жизни. И какая вершина! Её царственный любовник не хотел разлуки. Больше того: он произнёс слова, повергшие её в дрожь, в восторг, Он сказал: нужна, люба! Она – избранница. Что бы ни случилось потом, он подарил ей неслыханные часы блаженства, истинно царское наслаждение. Это был её первый и последний мужчина. После него ей никто не будет нужен. Мысль о том, что кто-то другой может оказаться на его месте, казалась ей просто кощунственной.

Император! Царь! Повелитель. Никто не выдерживал сравнения рядом с ним. И вовсе не потому, что его возвысил трон. Нет, он был единственный такой среди множества мужчин, которых она знала. В нём соединилось всё в самой высокой степени: мужественность и мудрость, сила и смелость, неутомимость и прозорливость.

Нет, не трон, но Бог его возвысил, отметил, наделил истинно царскими достоинствами.

Авария молчала. Её обуревали разноречивые чувства: любовь, гордость, благодарность, готовность принести любую жертву ради него.

Видя её смущение и истолковав его по-своему, Пётр сказал:

   – Ежели почувствуешь, что понесла, – роди. Роди мне наследника. Молвы не бойся: стыд на вороту не виснет. Я тебя оберегу. Никто не ведает своей судьбы. Ни я, ни ты. Поняла?

Мария молча кивнула. У неё не было слов, слова застряли в горле. Она порывисто дышала, и неожиданно из глаз градом хлынули слёзы. Пётр и не думал её утешать.

– Плачь, плачь, куда как легче станет, – вполголоса сказал он. И своей грубой огромной ладонью – ладонью плотника – провёл по её волосам. – А я пошёл: дело делать надобно. Не ведаю теперь, когда свидимся. Ещё задумал я съездить на Петровский завод, воды целебной испить из колодезя тамошнего. Ещё полежать в ней – весьма облегчает. Износился я на государевой службе, – закончил он со смешком.

Пётр вышел, оставив после себя сильный запах большого мужского тела. Мария продолжала сидеть в оцепенении. «Никто не ведает своей судьбы», – сказал повелитель. Да, это так. И она не ведала своей судьбы, как не ведала её нынешняя императрица Екатерина, она же Марта, простая портомойня, служанка пастора Глюка, побывавшая во множестве рук. Царь был неслыханно смел. Он короновал простолюдинку – пришлась ему по телу, по делу. Сколько Мария знала, ни один европейский государь со времён Христа не отважился на такое.

Никто не знает своей судьбы... Пётр со своею решимостью и полным пренебрежением к чьему-либо мнению может и порвать узы, связывающие его с Екатериной... «Мне никто не указ, даже сам Господь Бог, – не раз заявлял он. – Вседержитель ведает мою правоту и мою веру в его предначертания. Я вымолил у него свободу во имя процветания самодержавной России. И он дал мне её».

Да, руки у Петра были свободны. И он перевернул всё в государстве. Кто бы посмел отменить патриаршество? Царь Пётр сделал это, ничуть не сомневаясь, что творит во благо.

«Царь-антихрист, – клеймили его шёпотом и прилюдно. – Господь разразит его, непременно разразит, видя столь богомерзкие дела».

Не разразил. Укрепил государство, даровал многие победы. Отныне он Пётр Великий, отец Отечества, Император Всероссийский.

Мария очнулась от оцепенения и стала возносить горячие молитвы Всевышнему, Богородице-заступнице Утоли Моя Печали.

Тихий смиренный огонёк лампады отражался в киоте, дробился в ликах святых. Мария обращалась к своей божественной тёзке с просьбой о сохранении и заступлении.

О сохранении плода!

Глава третья
ВЗЯЛИ КОТА ПОПЕРЁК ЖИВОТА

То же тело, да клубком свертело.

Плохо хочется, коли нездоровится.

Плохо можется, что-то ёжится.

Пить – помрёшь, не пить – помрёшь,

уж лучше пить да весёлым быть.

Пословицы-поговорки

Голоса и бумаги: год 1722-й

Вчера была ассамблея у князя Меншикова. Царь спросил, где я, и с некоторой любезностью осведомился о моём здоровье. Я знаю, что ему хотелось бы поговорить со мной, но мне нечего ему сказать, и так как моё пребывание близ этого монарха совершенно бесполезно, а молчание вашего высокопреосвященства поселяет во мне твёрдое убеждение, что Франция пренебрегает им и ищет союза с другими, то я умоляю ваше высокопреосвященство иметь, по крайней мере, настолько сострадания, чтобы отозвать меня отсюда, дабы я мог кончить дни свои в каком-нибудь более спокойном месте.

Окончательно решено, что, как только вскроется Волга, то есть в конце апреля, царь отправится в Астрахань. К месту отправки ежедневно прибывают из Петербурга лодки, якоря и прочее, а также рабочие.

Кампредон – кардиналу Дюбуа

Всемилостивейший царь-государь.

По указу Вашего Величества мне, нижеименованному посланнику, велено чрез персицкие земли ехать к бухарскому хану. И понеже препятство мне показано и без малого два года в персицких краях задержан, а такой долгой мешкоте не по моих силах иждивение имел, так что окроме учинённого из Вашего Величества определения на путь и тамошнее житие принуждён от торговых русских немало в долг занять, а именно две тысячи рублёв персицких денег. И, те деньги не имея столь мочи заплатить, также ведая, что в Бухарах на раздачу и тамошнее житие немало потребно и понеже от так долгого здесь задержания весьма оскудел, того ради, чтоб Ваши царские комиссии благополучно окончить и со всякою честию паки назад возвратиться, прошу Вашего Величества, дабы Вашу царскую милость надо мною показать и от помянутого долгу избавить, так и на тамошнее бухарское житие какое-нибудь, окроме моего годового жалования, определение учинить повелели...

...Нынешнее сего, персицкого двора поведение описать невозможно, ибо в сём непостоянстве обретается. Не ведаю, как прежде сего было, а что ныне, то по дирекции в доброе состояние дела привесть весьма трудно: все министры генерально смотрят на свою прибыль, а рассуждения об интересе государственном никакого не имеют и такие лгуны, что удивительно. На одном моменте и слово дают с божбою, и запираются...

Вашего Величества, моего всемилостивейшего государя, нижайший и всепокорнейший раб Флорио Беневени. Из Тихрана

6-го февраля. В ночь (Его Императорское Величество) поехал из Москвы, 7-го был в Переяславле, 8-го в Ярославле, 9-го приехал на Вологду ночевать, 12-го в Кириллов монастырь, 13-го проехал Белоозеро ночью. 14-го приехал на завод Петровской, к колодезю, зачал воду пить, принимал воды...

Из «Походного журнала императора Петра Великого»

Не странно ли: царь любил ночную езду. Зимой, разумеется. Летом лихо не поездишь.

Впереди эскадрон гвардейцев: в скачке дорогу уминают. За ними возки чиновного люда: приглаживают, А вот за ними – царская спальная карета, поставленная на полозья. Все с факелами да с фонарями – ночь разгоняют.

А царь спит себе спокойно, спит, словно младенец в люльке, ровнёхонько укачиваемый. Норовит выспаться после беспокойной московской жизни с визитами, брашнами, невоздержным питием, бабами. Ну и делами, делами, делами. Го-су-дарственными заботами.

Лейб-артц[31]31
  Лекарь (нем.).


[Закрыть] Блюментрост укоризненно качал головой. Выслушал жалобы на боли в брюхе, в груди, в детородных вислых привесках, прикладывал ухо, как положено и куда следует, а потом произнёс:

   – Ваше величество изрядно поизносилось по причине неумеренных страстей. Надобно сделать перерыв. Рекомендую марциальные воды – питьё и ванны. Вы злоупотребляете вашим богатырским здоровьем, ни в грош его не ставите. А между тем, – доктор наставительно поднял палец, – вы уже далеко не молодой человек. Сколько я знаю, вам в июне исполнится пятьдесят лет...

Доктор говорил с обычной своей значительностью, Пётр, не любивший наставлений и менторского тона, внимал и терпел.

   – Ба! Мне и в самом деле нынче полвека! – встрепенулся он. – Забыл, совсем забыл. За суетой, за мельтешнёй – запамятовал. Не беда: округ все помнят и наверняка втайне готовятся. Всяк по-своему...

А олонецкие марциальные воды в самом деле приносили ему облегчение. То ли потому, что там приходилось вести умеренный образ жизни, оставляя в столицах привычную неуёмность и лихость. То ли, как утверждал доктор, благотворно действовало железо, коим богаты были марциальные воды. Марциальные от бога Марса – бога войны и побед. Самые для него ныне подходящие: затевается дальний и долгий поход в азиатское чрево.

Войны ему, новопровозглашённому императору всероссийскому, слава Всевышнему, никто не объявлял. События последних лет подняли Россию на Марсов щит. Европа глядела на неё с уважением и некоторой опаскою. Сила! Вдобавок царь Пётр был непредсказуем. Нет, сумасбродом его никто из владык европейских не осмеливался назвать. Но смел, смел, дерзок до крайности. Провозгласил просвещение на манер европейский целью своей политики...

Всё это прекрасно. Но азиатчина, азиатчина, дремучесть во глубине государства. Досягнёт ли туда, справится ли неугомонный восточный деспот – рассуждали меж собою властители и философы Запада. Им виделось это утопией в духе Томаса Мора или другого Томаса – Фомы Кампанеллы, двух сумасбродов, не лишённых, впрочем, фантазии.

Сейчас предстояло преодолеть более тысячи вёрст зимних пространств. Места все знаемые. Приказал сделать привал возле Плещеева озера. Некогда, в своём беспокойном юношестве, плавал он здесь на ботике, получая неизъяснимое наслаждение. Здесь зародилась его страсть к воде, к невиданному ещё морю, к судам и судовождению.

Ныне его стараниями Россия стала морской державой, сотни, тысячи судов полощут парусами, бороздят моря и реки. Ботик стал их прародителем.

С ним был неизменный Алексей Макаров. Он был по сердцу Петру: ненавязчив, толков, исполнителен, памятлив – о чём ни спроси, всё помнил.

   – Помнишь? – сорвалось у Петра, когда они топтались на берегу.

   – Никак нет, – ответствовал Макаров. – Однако хоть и не помню, но ведаю: отселе началась наша слава морская.

Озеро лежало в снегах. Оно было похоже на огромную белую чашу, на которую в беспорядке были набросаны чёрные птицы и кое-где чёрные люди. И те и другие копошились у прорубей.

   – Ловят, – односложно бросил Пётр.

   – Добывают воду и пропитание.

   – Монастырские небось. Смердов не допущают.

   – Ваша правда, государь.

   – Ну всё, хватит. Поехали, – приказал Пётр.

И обоз – поистине царский – тронулся, набирая скорость. Замыкали его возки с припасом. Пётр, как бы между прочим, осведомился:

   – Станок токарный исправен ли?

   – Вестимо, государь, – ответил Макаров.

   – То-то, – ухмыльнулся Пётр. – Главная моя утеха. Не токмо руки, но и голова просит.

   – Токарня на Петровском заводе под неусыпным присмотром содержится, – заметил Макаров.

   – Знаю. Этот, однако, поновей будет. Амстердамский. – А в хоромах на марциальных водах тоже токарня была. – И Пётр подозрительно покосился на Макарова. – Цела ли?

   – Ах, государь милостивый, неужли ваш покорный слуга не позаботился и о том и о сём. И о том, что утешно, и о том, что удобно, и о том, что здравию способствует. Загодя отправил двух верных людей навести порядок и исправность в тех местах, где ваше величество изволит и останов сделать, и пребывать на лечении.

   – Слуга верный, – умилённо пробормотал Пётр и чмокнул Макарова в лоб. То был обычный знак, или, лучше сказать, награда. За преданность и угодность. Благодарность либо отличие, нечасто достававшиеся ближним людям.

Бег царского кортежа продолжался. Впереди лежал Ярославль – город весьма богомольный. Въехали туда утром. Случайные прохожие падали ниц при виде царской кареты и всего пышного эскорта. Ворота Спасского монастыря были распахнуты настежь, с колоколен нёсся трезвон, на крепостных стенах и башнях уже суетились людишки – то ли солдаты, то ли монахи.

   – И как проведали? – удивился Пётр. – Сказывал я ехать в тайности...

   – Тиуны, доглядчики наперёд скачут, – развёл руками Макаров. – Молва, государь, прежде нас бежит.

   – Поклонимся святыням – да в дорогу, – решительно обронил Пётр. – Ишь, черноризцы, засуетились, словно муравьишки, заползали туда-сюда.

   – Челом будут бить: налог-де обременителен, власть притеснения чинит, – усмехнулся Макаров.

   – Беремя посильное: государству, не мне, деньги надобны. Я вон старые башмаки ношу да чулки штопаные. Живу не лучше господ министров. А вся власть на мне, Господь с меня спросит...

Макаров молчал. Ему было ведомо всё, что в таком случае скажет его повелитель. То была чистая правда: Пётр был прижимист до скупости, когда дело касалось его самого, да и семьи, урезал, яко возможно, и расходы на содержание чиновничьего племени. Однако ж казна худо полнилась. Много было у неё дыр, и бездонны карманы лихоимцев. Хоть и не щадил их государь, приказывал казнить казнями лютыми, но не переводилось это племя, не можно вывести его даже столь могучему государю, каким был Пётр.

...Зашли в Спасо-Преображенский собор. Поддерживаемый двумя келейниками, вслед за ними, бледный от волнения, задыхающийся, просеменил митрополит Филофей. Руки у него дрожали, когда творил крестное знамение.

   – Что, владыка, никак, трясовица одолела, – нехорошо усмехнулся Пётр. – Не антихриста ли пред собою узрел?

   – Как можно, царь-государь, – испуганно забормотал митрополит. – Бог с тобою. Истинного повелителя всея России благословляю и разрешаю. А что взволновался, так сие от великой радости: зрю пред собою моего государя... – Митрополит постепенно приходил в себя. – Довелось столь несказанное счастие испытать на закате дней...

   – Хорошо глаголешь – яко истинный пастырь, – смягчился Пётр. – Ну что ж, спасибо на напутном слове. И будь здрав, владыко.

Подошёл и под благословение Алексей, за ним царская свита: денщики, повара, сержанты.

   – Ступайте по местам – едем далее, – приказал Пётр. – Нимало не мешкая: путь дальный.

Митрополит и причт стояли как вкопанные, провожая глазами царя.

   – Фу, пронесло, – с облегчением вздохнул он, когда двери за царём и его свитой затворились. – Чуть не помер со страху, – признался он. – Экое сошествие – сам царь пожаловал.

   – Не царь, а ан-пи-ратор, – назидательно произнёс настоятель.

   – Всё едино царь, как издревле водилось на Руси. Никаких таких бусурманских слов ведать не желаю, – сердито произнёс Филофей. – А воевода-то где?

   – Заробеешь – царь нагрянул словно гром и молонья.

   – Инда сбежал с перепугу – не видать, – сказал настоятель.

   – Стало быть, так. Шибко заробел.

Между тем поезд государя был уже далеко. Короткий зимний день близился к закату. И наконец тихо угас. Тотчас запылали смоляные факелы, зажглись фонари у карет и возков.

Макаров спросил осторожно:

   – Не изволите ли завернуть в Кострому, к Ипатию? Родовое гнездо...

   – Верно говоришь: родовое гнездо, давненько не бывал, – на мгновенье задумался Пётр, взбугрив надбровные дуги. – Ну да ладно, грехов на мне изрядно повисло, ещё один книзу не потянет: отмолю как-нибудь. В Вологде заночуем, сотню вёрст пути сбережём.

Тайный кабинет-секретарь не удивился. Дорога была заранее размечена, и Макарову норов государя, не терпевшего никакой перемены в своих планах, тоже был отлично известен.

   – Нету у нас времени, Алексей, вертать на Москву по зиме придётся. Ведомо тебе: долог будет поход на Перейду, надобно народишко стегать: медлительны больно. Самолично не доглядишь – важное упустят. А мне не токмо укрепиться водами надобно, а и с Виллимом Генниным[32]32
  Геннин (Геннинг) Виллим Иванович (Георг Вильгельм) (1676—1750) – на русской службе с 1698 г., картограф, инженер-артиллерист. Прошёл путь от фейерверкера до генерал-поручика, директора Сибирских военных заводов.


[Закрыть] потолковать. Рачителен он: думаю его над Уральскими заводами поставить.

   – Пожалуй, государь. Он железоделательный да пушечный заводы наладил, медь выплавляет...

   – Мало медных руд, да и железных болотных не больно добычливо. На Урале, чаю, развернётся. Он изрядный рудознатец, да тамо есть таковые же из местных. Глядишь, найдут нечто почище железа да меди.

   – Богаты, должно, те горы, – согласился Макаров.

   – Вот-вот! – обрадовался Пётр. – Уповаю я на Виллима. Он толков да глазаст. Кончезерские заводы ему мелки стали.

Замолчал Пётр, задумался, а может, и задремал: смежил очи да привалился к стенке. Долга да томительна дорога, невтерпёж быть взаперти узником кареты, поскорей бы выбраться на простор, к людям, увидеть, как дело делается, да самому потокарить. Лейб-медик Блюментрост возлагал великие упования на целительную силу марциальных вод.

Запустил Пётр Алексеевич за государственными делами свои болезни, кои иной раз и разогнуться не дают, декохты и пилюли стали слабодейственны. И хоть вельми учен и искусен был Лаврентий Блюментрост, хоть внимали ему доктора Амстердама, Берлина и Лейпцига, а сладить с царскими болезнями не мог. «У вашего величества и болезни царские, – извинительно говаривал он. – Могуч организм, да столь великих страстей не выносит. И ещё: пить желательно воду, а не водку. Ибо водка в неумеренных дозах производит разжижение внутренних органов, особливо сердца и печени...»

Можно ли не пить, коли веселие Руси есть питие? Никак нельзя. Столь много поводов для возлияний: во славу да за упокой ему, государю, подданным пример подавать и первую чашу воздымать.

Там, на месте, видится полегчение. Скорей бы доехать. Но он, царь и император, повелитель огромного государства, не волен ускорить бег саней. И так они едут почти без передыху, и днём и ночью, редко где останавливаясь на ночлег.

Сам Пётр спит в карете, и сон его крепок и покоен. А людям, особливо конным, ночной покой нужен. Невеликую подмену приказал Пётр взять, не то можно было бы убыстрить ход.

На Вологде пришлось дать дневной и ночной растах: люди все вымотались. Государь редко совестился, а тут маленько проняло. Да и самому хотелось разогнуться да походить туда-сюда.

Прибежал воевода тамошний, кланялся в землю, норовил облобызать ручку, однако Пётр не дал. Сказал сердито:

   – Я тебе не архиерей. Прикажи людей моих накормить как должно да овсу лошадям задать. Всех на постой – людей да коней, и чтоб справно было.

   – Всё изделаем, батюшка царь, – бормотал, кланяясь, воевода. Был он весь квадратный, красномордый – то ли с морозу, то ли с пития. – Бегом побегу сполнять приказание величественного величества.

   – Язык-то подвяжи – потеряешь, – засмеялся Пётр.

Загнал всех батюшка царь. Изнемогли от беспрерывной езды и люди и кони.

Алексей Макаров с великою осторожностью сказал об этом императору, когда поведённый им срок отъезда наступил.

   – Государь, завалились спать вповалку – не добудишься. Сержанты горло дерут, за плечи трясут – един храп слышен. Прикажи повременить. Ещё бы на день.

Пётр нахмурился. Время было немилосердно, неостановимо. Оно размеренно бежало вперёд, не оглядываясь на владык мира сего. Как ни старался он поболе успеть, как ни гнался за временем, оно не щадило его. Стрелки на часах свершали свои круги, несмотря на бури, вьюги, трескучие морозы и демонские жары. Можно было не закрутить заводную пружину, но тогда свой бег свершали день и ночь, солнце и луна, звёзды и планеты. Всё было подвластно времени, оно же не подчинялось никому. Даже самому Господу. Оно было могущественней Создателя и Вседержителя, сонмов ангелов и пророков...

   – Пущай отсыпаются, – буркнул он. – Зато уж опосля большой привал на заводе Петровском будет. Шибко умедлили мы с дорогою.

Макаров развёл руками. И у сил человеческих есть свой предел. Его повелитель не мог этого не понимать. Верно, он порою казался кабинет-секретарю двужильным, был на ногах с первыми лучами зари, не уставая повторять излюбленное; «Кто рано встаёт, тому Бог подаёт»; трудился всяко – и топором, и долотом, и резцом, но более всего – мыслию. И так – до вечера, позволяя себе лишь недолгий дневной сон. Он полагал, что и помощники его двужильны или могут таковыми стать по воле своего государя, да и все окрест, ежели царь прикажет. Сам-то он иной раз бодрствовал сутками, и ничего.

Но Макаров был настойчив.

   – Людям надобно отоспаться, откормиться, отмыться, очиститься и скотину-животину очистить.

   – Находчив, – усы Петра раздвинулись в усмешке. – Ишь сколь много всего понабрал. Да и складно. Будь по-твоему, Алексей – человек Божий, истинно добр.

Тронулись в путь повеселевшие, резвые, напитавшиеся и подкрепившиеся. Не без доброй чарки водки.

Пётр то дремал, то снова просыпался. Взглядывал в заиндевевшее окошко кареты. Ждал. Вот-вот должна была показаться Кириллова крепость – детище царственного батюшки его блаженной памяти Алексея Михайловича. Другой такой не было во всей России. Взять её ни полякам, ни литве не было мочи.

Вот показалась наконец великая Ферапонтова башня, поднявшаяся к небу на тридцать пять сажен; могучие крепостные стены протянулись почитай на две версты, четырнадцать башен, словно грозные неподкупные стражи, охраняли покой монастыря.

Поднявшийся трезвон возвестил, что царский поезд обнаружен.

   – То ли в набат бьют, то ли возвещают наше пришествие. Как полагаешь, Алексей?

   – Для военной тревоги нету резона. Стало быть, извещены. А вот поглядим, откроют ли ворота.

Конные гвардейцы выехали на наезженную дорогу, протянувшуюся вдоль Сиверского озера. Петру и Макарову было видно: головной отряд круто развернулся и потёк в сторону грозной стены.

   – Водяные ворота отперты, – заключил Пётр.

Да, их встречали. Весть летела, опережая поезд монарха. Уж сквозь колокольный трезвон пробивалась «Слава» монастырского хора.

Когда карета завернула к воротам, Пётр сказал Макарову:

   – Надобно выйти. Прикажи стать. Пеше пойдём к воротам.

Толпа чернецов во главе с настоятелем уже малыми шажками приближалась к ним. Завидя царя, все они пали на колени в снег, обильно орошённый конской мочой и усыпанный ещё дымящимися катухами навоза.

Пётр и Макаров подошли под благословение.

   – Добро пожаловать, ваше царское величество, – промолвил настоятель, тяжело подымаясь с коленей. – Не обессудь, государь, что крестным ходом не вышли: поздно уведомились.

   – Не велика беда, – нетерпеливо перебил его Пётр, видя, что старец намерен почтить его торжественною речью. – Веди нас в храм да отслужи напутный молебен.

   – Сейчас, сейчас, царь-батюшка, – задыхаясь от волнения проговорил монах. И приказал ключарю, стоявшему подле: – Беги, Онуфрей, отопри собор. Главный, Успенский.

   – Э, нет. Веди-ка ты нас в церковь Евфимия, где опальный Никон грех свой пред батюшкой моим замаливал.

   – Стало, бывал ты у нас, государь милостивый? – удивился настоятель. – Верно, не в моё правление было.

   – Не в твоё, отче, – кивнул Пётр. Он не любил огромных гулких храмов, словно бы умалявших его. Церковь Евфимия была невелика, на стройном шатре покоилась соразмерная главка, и вся она располагала к себе своею домашностью.

Церемония длилась едва ли не с час. Пётр на длинных ногах своих обошёл Большой Успенский монастырь, забежал в Малый Ивановский – оба они вместе с посадом для служилого люда укрылись за одной стеной.

Кириллов был во многом детищем Алексея Михайловича, царя хоть и тишайшего, но обороною от неприятеля-шведа не пренебрегавшего. Вот и строена была во всё его царствование первоклассная крепость на северном рубеже.

   – Тридцать лет али больше возводилась сия могучая стена с башнями да и с церквами, – мимоходом сообщил Пётр Макарову. – Край тут был царства батюшки моего. Да я изрядно распростёр российскую землю, – самодовольно закончил он. – Потому и не можно было миновать цитадель сию, не поклонившись.

Миновали архимандричьи покои.

   – Постой-ко, государь милостивый, – задыхаясь, подбежал к Петру настоятель. – Изволь откушать чем Бог послал. Да и покои приготовлены для твоего царского почивания.

   – Благодарствую, отче. Да только почивать я буду в карете. Осени нас крестным знамением да благослови в путь.

   – Как же так? – обескураженно забормотал архимандрит. – Сколь радостно было лицезреть повелителя нашего, сколь готовились мы к восприятию великого гостя, и всё втуне...

   – Лицезрели? Ну и довольно. У меня, отче, дел невпроворот. Прощай.

Он поклонился архимандриту и окружавшим его священникам и монахам. И сел в карету. Эскорт выехал за ворота, а за ним и весь царский поезд. Снежная пыль завилась за ним, и скоро он скрылся от взоров.

Быстрая езда привела Петра в хорошее расположение.

   – Ежели таково будем ехать, завтра достигнем завода Петровского, а там и недолго до вод марциальных.

Макаров промолчал. Февраль доселе щадил их и не казал норова. Когда они топтались возле кареты, прощаясь с черноризцами, он ненароком взглянул на небо. Тяжёлые серые тучи клонились к земле. Их движение мало-помалу ускорялось. Он втянул носом воздух. Пахло снегом. Не той снежной свежестью, которой дышали равнины и леса, а колкой остротой надвигающейся вьюги.

«Быть бурану, – подумал он про себя. – Заметёт все пути, придётся пробиваться. Ветер набирает силу, он ещё не разошёлся и пока что задувает сбоку. Не стану ничего говорить государю. Может, и сам заметит...»

День-коротышка угасал в облачной завесе. Вёрст эдак на тридцать отдалились от монастыря, как наступила непроглядная темь. Земля и небо смешались. Пламя норовило сорваться с факелов и унестись вместе с ветром и снегом. Жалобно звякали стёкла голландских фонарей, укреплённых по бокам кареты. Да и в само царское обиталище стал пробиваться ветер.

Пётр наконец очнулся от забытья и тотчас заметил перемену:

   – Где мы, Алексей?

   – Полагаю, государь, начали спускаться к Белоозеру.

   – Воет. – В голосе Петра послышалась тревога. – Никак, буран зачался.

   – Истинно так, государь. Эвон факелы гаснут один за другим.

   – В теми несподручно, огонь надо оберечь. Станем пробиваться. Сколь можно медленно, но вперёд, вперёд. Не дай Бог стать: занесёт, люди и кони замёрзнут.

   – Благо на озеро выехали, государь. Дорога ровна будет. Лишь бы кони в снегу не утопли.

Макаров вытащил пробку из переговорного рожка и прокричал форейтору:

   – Пущай Фёдор в голове справится, знают ли дорогу, чуют ли, видят ли. Государь повелел: не ставать, пробиваться, елико возможно, хоть шагом...

Буран бесновался. Снег залепил окна царской кареты. Но движение продолжалось. И без царской указки люди понимали: завязших в снегу ждёт погибель.

Вскоре вернулся посланец форейтора, доложил:

   – Дорогу ведают. Огонь сберегают, полдюжины факелов светят худо-бедно.

   – Спроси у него: виден ли торный путь.

   – Жердями мечен, слава тебе Господи, – послышался глухой голос форейтора.