Текст книги "Петру Великому покорствует Персида"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц)

   – Нет, государь, – убеждённо проговорил Макаров. – Не в утешение, а в удивление: меч императорский разит, год от года Русь преображается, вижу плоды сего единоборства. Да и вашему величеству, равно как и иноземным потентатам, они видны явственно. О чём в своих газетах пишут, не скрывая удивления...

   – И более всего страха, – настроение Петра исправлялось. – Пред усилением государства нашего. Эх, кабы дал бы мне Господь веку, вывел бы я Русь на великий простор. Помалу одолел бы противность стародумов. Новую поросль бы поднял.

   – Она подрастает, государь.

   – Медленно! Кнут надобен! Палка! Батоги! Не можно мне за всем догляд иметь. Один я. Помощники слабы.

   – Не всё кнут, государь, – вкрадчиво заметил Макаров. – Хорош и пряник вяземский.

Пётр рассмеялся. Пряников было роздано немало. Почавкали, облизнулись, собрали крошки да снова за своё. Всё было испробовано, всё. Ради доброго и разумного устроения государства, приращения его фабрик, заморского торгу, рудников, флота.

   – Я себя не щажу, – с некоторой обидой в голосе произнёс Пётр. – Тебе, Алексей, то ведомо. Но тяжка ноша. Иной раз руки опускаются. Великая на мне ответственность. Чую: призван я Всевышним встряхнуть Русь, вывести её на простор. Как помыслю о сём – силы прибавляется.

Они шли, переговариваясь, к церкви Козьмы и Дамиана. Внешние лужи ещё не просохли, и в них купались воробьи, шумно радуясь теплу и солнцу, буйной зелени, пробивавшейся сквозь камни. Плотное кольцо преображенцев окружало Петра и его приближённых. Неожиданно в нём образовалась брешь, и к ногам царя кинулся мужичонка в ветхом армяке, весь встрёпанный, с отчаянным блеском в глазах.

Оба градских воеводы опомнились первыми и кинулись оттаскивать смельчака. Но он вопил отчаянным голосом.

   – Батюшка царь, защити, милости прошу!

   – Оставьте его, – сердито сказал Пётр. – Пусть говорит. Сказывай, дерзец, в чём твоя нужда.

   – Однодворец я. Земли вовсе лишили, ограбили.

   – Кто грабители?

   – Вот они, воеводы твои. Дворянину Смурову потатчики. Ему землю мою прирезали.

   – Правду ль говоришь? Поклянись.

Мужик стал истово креститься, не вставая с колен.

   – Клянуся пред Господом и пред твоими светлыми очами, государь-батюшка, святую правду баю.

   – Ну? – повернулся Пётр к воеводам. – Что скажете?

Под его взглядом оба съёжились и забормотали что-то невнятное.

   – Землю вернуть! А мой спрос с губернатора будет.

Мужик стал бить лбом о землю и норовил облобызать царский сапог.

   – Ступай. Коли прорвался скрозь солдат, стало быть, твоя правда, – закончил Пётр с усмешкой. – Под моим ты защищением. Поняли? – повернулся он к воеводам. – Те истово закланялись.

   – Вот так оно ведётся, – сказал Пётр, возвращаясь к прежнему разговору. – Кто смел, тот и съел. Царь Иван был из смелых, на Руси второго такого не бывало. Был лют, много невинных душ загубил. Однако о государстве радел. Более всего о нём. Оттого и Бога не боялся. А грехи свои думал замолить устроением церковным. Много он церквей да монастырей поставил. Вот и эту, Козьмы и Дамиана, милостивцев, целителей-бессребреников во славу Христа.

   – Дозволь, государь, слово вымолвить, – закрасневшись, попросил первый воевода.

   – Ну?

   – Царь Иван Васильич Грозный в Муроме многие церквы поставил да благословил на строение.

   – Без тебя знаю. А вот ты лучше скажи: взятки берёшь ли?

Воевода вздохнул:

   – Ежели по правде сказать, то беру, государь.

   – За правду милую. Не будет тебе никакого наказания. – И Пётр хлопнул его по плечу так, что тот присел. – Правдивых отличаю, ибо они угодны Богу. Согрешил – покайся. И отпустится пред Господом и государем. Царь Иван был многогрешен по злобности своей, и лютость его, лютование безмерное остались в памяти более всего. Добрая слава на печке лежит, а худая – по миру бежит. Вот и обо мне, – со вздохом закончил Пётр, – сколь ни радею о славе Руси, а скажут: немилостив был, людей без счета губил. А то, что себя не щадил, что сообща с другими труждался, что в сапогах сношенных да в чулках продранных ходил, про то забудется.

   – Не скажи, господин мой великий, – вмешалась Екатерина. – Чулки-то твои все заштопаны. Слежу, кабы дырки не было, чуть что – за иглу. Пора бы новые завесть, да всё государь толкует про бережение. – В тоне её звучала досада.

   – Да, матушка моя, я и в штопаных прохожу да в сапогах латаных, а лишнего мне не надобно, коли государство великую нужду в деньгах терпит.

«Скуп, скуп, государь, – думал Толстой, шагая рядом. – Не показная, однако, это скупость, а истинное рачение, сие признать надобно. Яко работник добро бережёт». А вслух сказал:

   – Коль потомки наши на весах своих, именуемых весами гиштории, станут взвешивать дела вашего величества, то добрые сильно перевесят.

   – Льстец ты преизрядный, – засмеялся Пётр. И уже без улыбки закончил: – Потомки должны разобраться, таков их долг. И я пред ними чист должен быть.

Все толпой двигались вниз, к реке, где у причала покачивались суда. Пётр Андреевич Толстой шёл и думал о том, что, похоже, плавание их к Астрахани, да и сама кампания безмерно затянутся, коли государь будет высаживаться в каждом попутном городе или селе. А это – лишний расход. И всё ради утоления безмерной любознательности его величества.

И когда они взошли на струг, он решился высказать эту мысль Петру.

   – Твоя правда, – спокойно отвечал Пётр. – И время бежит, и деньги летят. Ну а как монарху сей протяжённой державы не осмотреть свои владения да не явить себя подданным, коль плывём мимо. Народу обида, пренебрежение, мне досаждение. Зрить я должен и устройства и неустройства державы, ибо сказано: лучше раз увидеть, чем семь раз услышать. Губернаторы да градоправители норовят себя обелить да худое выдать за доброе. А мне тотчас видно, как град содержится, сколь бы хвальных речей от воевод ни произносилось.

Толстой принуждён был согласиться, в очередной раз подивившись здравомыслию Петра. Горячей других поддержал государя Фёдор Матвеевич Апраксин, генерал-адмирал. Его восхищение Петром походило, впрочем, на религиозное чувство. Он внимал каждому слову государя с благоговейным трепетом. И это шло от чистой души.

Снова потянулись зелёные берега, перемежавшиеся деревеньками, сбегавшими к реке. Ока делалась всё шире, течение всё быстрей. Казалось, она стремится поскорей слиться с волжской струёй, чуя её приближение, её сильное дыхание. Сестры? Полюбовницы? Кто они были друг для друга, эти две мощные реки, чей вешний разлив потопил немало земли и словно бы не желал высвобождать её.

   – В Нижнем – останов. И смотр всей флотилии, – распорядился Пётр. – Опять же святынь множество, грех их без внимания оставить.

   – И некое торжество, – с лукавством во взоре прибавил Толстой.

   – Великое торжество! – подхватил Макаров.

   – Для всех для нас, – радостно воскликнул Апраксин. – Для всего российского воинства. И не токмо для него – для всего народа российского.

   – О чём вы толкуете? – недовольно поморщился Пётр. – Словно заговорщики.

   – А мы и есть заговорщики, государь, – заверил его Макаров. – Однако заговора своего не откроем. – И, обратясь к Екатерине, окружённой своими дамами, спросил: – Согласны ли вы, государыня царица?

   – Вестимо согласна, – с некоторой рассеянностью отвечала Екатерина.

Речь шла о тезоименитстве Петра – тридцатого мая государю исполнится пятьдесят лет. Вершинная годовщина, знаменательный юбилей. Стало уже почти обычаем: Пётр встречал свой день рождения в пути. То ли на сухом пути, то ли на водном. То ли верхом либо в экипаже, то ли на судне.

Последнее время Екатерину не покидало беспокойство: её господин открыто, не таясь, как, впрочем, было всегда, когда он переживал очередное увлечение, проводил часы с Кантемировой дочерью. Прежде она была спокойна: привязанности монарха были обычно кратковременны. Ныне связь с Марьей затянулась чрезмерно.

Приходилось закрывать глаза, делать вид, что поощряет любовную прихоть своего повелителя, как бывало прежде, когда она даже одобрительно отзывалась о метресках, будучи в полной уверенности, что ни в обыденности, ни в постели она незаменима. И это была безошибочная уверенность: Пётр к ней возвращался и, будучи в хорошем настроении, порою признавался: «Ты, Катинька, лучше всех, сколь уже много раз в том убеждался».

Тут же выходило нечто серьёзное, ибо связь эта длилась и длилась – тому уж два года, может, и более; она не замечала, привыкнув, что всё возвратится, по обыкновению, на круги своя.

Нет, не возвращалось. Пётр был холоден, официален, не бывал в её постели, она уж забыла вкус их общей страсти. Пробовала подольститься к нему, когда они оставались вдвоём, что бывало всё реже и реже, припасть к его коленям, давая волю рукам, жадным, ищущим, что прежде так возбуждало его. Он оставался невозмутим и спокойно отстранял её.

Роптать она не смела. Ни слова жалобы, ни слова осуждения не слетало с её губ. Казалось, прошлое ушло так далеко, безвозвратно, но теперь оно стало возвращаться. Служанка, портомойня – вот кто она, вытащенная из грязи по прихоти царской. Мало чему выучилась за то время, когда её почитали царицей и даже короновали. Читала по складам, писала коряво. Выручал природный ум, смекалистость, находчивость в трудных обстоятельствах. Пётр ценил это, но часто пенял ей на леность, отсутствие прилежания к ученью. Она, как водится, казнилась, ссылалась на то, что дочери занимают всё её время...

Соперница была на шестнадцать лет моложе! Она была дочерью владетельного князя, говорила, читала и писала на нескольких языках, обучена игре на клавесине... Да, это была бы достойная партия для монарха. Это ли его пленило?

Екатерина мысленно взвешивала все «за» и «против» – ничего иного ей не оставалось. Мария Кантемир чересчур субтильна для такого великана, как её повелитель. Да, но она ухитряется его носить. Эта валашка далеко не красавица, некоторые считают её уродкой.

Вряд ли она вынесет тяготы кочевой жизни, к которым приучена Екатерина, вряд ли будет скакать верхом вслед за царём десятки вёрст в жару и холод, безропотно снося все лишения походной жизни. И уж наверняка ей будет не под силу укрощать Петра в минуты приступов бешеного гнева, заканчивавшихся припадками падучей. Нету у этой Марии таких сильных рук, такой ловкости и умения. В этом она, Екатерина, не имеет себе равных. Ни Петровы денщики, ни царедворцы не могут того, что умеет она, Екатерина-Марта, Марта-Екатерина. И её повелитель то знает, а потому во всё время она с ним рядом.

Эта мысль подбодрила её. Да, она и в самом деле незаменима. Не обойтись её повелителю без неё, служанки Марты-Катерины, привычной к тяжёлой работе, коей является служение царю, ибо поистине нету работы тяжче и ответственней. Эта Марья её не выдюжит. Она слишком для неё тонка да субтильна. Да и нету у неё привычки к чёрной работе, к стирке да штопке, не мыла она полов, не кормила грудью младенцев. Что она может? Болтать без умолку да забавлять гостей игрою на клавесине.

Екатерина повеселела. Она неожиданно почувствовала свою незаменимость, о которой как-то не думала прежде.

Пусть её господин забавляется с этой девкой. Он всё равно вернётся к своей Катеньке, Катеринушке, матери его дочерей.

Глава десятая
НА ВОДЕ НОГИ ТОНКИ

Волга – добрая лошадка, свезёт чисто да гладко.

Божья коровка, полети на Волгу:

там тепленько, а тут холоденько.

Водою плывучи – что со вдовою живучи.

Худая стоянка лучше доброго похода.

Не хвались отъездом, а хвались приездом.

Пословицы-поговорки

Голоса и бумаги: год 1722-й

...надлежит себя остерегать от многого мышления и думания, ибо всем известно, что сие здравию вредительно и больши, а особливо сия его светлости болезнь от того вырастает, от таких мыслей происходит печаль и сердитование. Печаль кровь густит и в своём движении останавливает и лёхкое запирает, а сердитование кровь в своём движении горячит. И ежели кровь есть густа и жилы суть заперты, то весьма надлежит опасатца какой великой болезни.

Того ради мы меж себя разсуждаем, что от наших лекарств никакой пользы не будет, ежели его светлость от своей стороны себя сам пользовать и вспомогать не изволит, а особливо воздержать себя от сердитования и печали и, елико возможно, от таких дел, которые мысли утруждают и безпокойство приводят.

Из рекомендации консилиума врачей Меншикову

Просим и молим и умильно вопием да тя на милость приклоним о свободстве, дабы нам из Содому и Гомору отраднее было. На сем нашем приношении к тебе, Великому Государю, сановнии твои бояре и князи тебе, Великому Государю, станут возбранять, чтоб нам у них, яко в Содоме и Гоморе, мучитися, яко льви зубы челюсти своими пожирают и якоже змии ехидные разсвирепся напрасно попирают и якоже волцы свирепии биют нас яко немилостивые пилаты: Великий Государь, смилуйся, пожалей!

Из челобитной боярских слуг Петру

В цехи писать ремесленных всяких художеств и гражданских жителей, как из российских всяких чинов и из иноземцов завоёванных городов, так и чужестранных людей, которые похотят вечно или временно, а в неволю не принуждать, и из оных настоящих мастеров выбрать алдерманов, то есть старшин... также ежели похотят, какие художники и кроме граждан и из других чинов людей и из людей боярских и из поселян в городах какия художества делать: то и таковым пришёл в том городе, где кто похочет жить, явиться того цеха старшине, кто какое художество имеет. Ежели у таковых будут от помещиков или от прикащиков их отпускныя письмы, по тому ж записывать и оных всех свидетельствовать всем цехом... а ежели при свидетельстве явится что негодное, то старшине того цеха буде золотое, серебряное, медное, оловянное и железное, деревянное ломать; а ежели сапоги, башмаки и протчее сим подобное, то рубить, а платье и протчее сим подобное пороть и велеть оное переделывать добрым мастерством вновь...

Из именного указа Петра о цехах

Грузинский принц Вахтанг[60]60
  Вахтанг VI (1675– 1737) – наместник, затем царь Картли (1703—1724), под напором турецкой агрессии вынужден был эмигрировать в Россию (жил в Москве, затем в Астрахани).


[Закрыть] прислал ко мне и к сестре своей с тем, чтобы мы обще просили о нём ваше величество, дабы вы изволили учинить с ним милость для избавления общего их христианства, и показывает к тому способ: 1) чтоб Ваше Величество изволили к нему прямо в Грузию ввести войск своих тысяч пять или шесть и повелели засесть в его гарнизоны, объявляя, что он видит в Грузии несогласие между шляхетством; а ежели войска Ваши введены будут в Грузию, то уже и поневоле принуждены будут многие его партию взять. 2) Чтоб для лутчего ему уверения изволили сделать десант в Персию тысячах в десяти или более, чтоб отобрать у них Дербент или Шемаху, а без того вступить в войну опасен... Вахтанг представляет о слабом нынешнем состоянии персидском... и как персияне оружию вашему противиться не могут...

Волынский – Петру

   – Нижний!

Екатерина, стоявшая в оцепенении, вся со своими тревогами, невольно вздрогнула.

   – Нижний!

Справа в лёгком мареве обозначилось видение. Казалось, нечто призрачное парило высоко над Окой, посверкивая на солнце то ли крестами, то ли куполами. Ока всё замедляла и замедляла свой бег в своём широком разливе, словно бы медля потерять себя в волжской воде.

Она глядела вперёд широко открытыми глазами всё ещё во власти своих мыслей, не видя открывающейся панорамы. Страхи, было отпустившие её вдруг, возникли снова от неожиданно пронзившей догадки: Марья-то брюхата, и того не скроешь. А ежели родит мальчонка, тогда как? Слух до неё дошёл, будто царь посулил сделать его наследником. Громогласно – как всё, что он делал. Как обернётся тогда для неё, царицы, для дочерей Петровых?

«Надо что-то делать, – лихорадочно думала она. – Что? С кем держать совет. И можно ли довериться кому-либо? Даже ближним, самым преданным?»

Извести соперницу... Проникнуть в её опочивальню с сухмень-травою, опоить её зельем... Мысли одна за другой лихорадочно мелькали в её голове, мало-помалу сгущаясь и становясь всё определённей. Да, надо проникнуть в опочивальню соперницы. Сделать так, чтоб она не родила. По крайней мере так. Подмешать отраву в еду... Такую, чтоб не померла, а по крайности выкинула... Время ещё есть, и надобно как следует обдумать, как действовать без промашки...

На струге поднялась суматоха – государь приказал готовиться к высадке. Приставать было велено у Благовещенского монастыря, уже отчётливо рисовавшегося впереди, на склоне горы, называвшейся Часовой.

Пётр подошёл к Екатерине, уже окружённой своими фрейлинами, щебетавшими как птичья стайка, бесцеремонно растолкал их и взял супругу за руку.

   – Ну вот, Катинька, побудем в Нижнем, на строгановском довольствии. Ты небось утомилась на воде? – В его тоне слышалось участие. – Побудем здесь несколько дней, учиним смотр своему воинству, – закончил он, не отпуская её руки.

   – Нет, господин мой, – принуждённо улыбаясь, ответила она. – Мне с тобою хоть на воде, хоть где – всегда в радость. – А сама подумала: норовит урвать хоть день для своей Марьи, вот для какой надобности столь долгий останов.

Струг, на котором разместились Кантемиры и Толстой, плыл непосредственно за царским. На нем устроили печатню с арабскими литерами и цифирью: князь Дмитрий сочинял воззвания к тюркоязычным народам, дабы те уверились в добрых намерениях российского паря, который единственно желает наказать кое-кого из горских владетелей за вероломное нападение на русских купцов в Шемахе и разграбление их товаров. Пётр Андреевич был как бы консультантом при князе, ибо, как известно, ум хорошо, а два лучше. Впрочем, князь Дмитрий в консультанте не нуждался, ибо был ума острого, а по части знания языков решительно превосходил Толстого, хотя и тот был не прост и мог объясниться и с турком, и с итальянцем, и с немцем.

Как только на струге государя загремела духовая музыка и стали палить пушки, возвещая о прибытии флотилии нижегородский народ, Мария запёрлась в своей каюте. Ей не хотелось выходить на люди, участвовать в торжествах, чувствуя на себе десятки любопытных глаз, ибо её связь с Петром уже ни для кого не была тайней.

Отец её понимал и, на всякий случай осведомившись у камеристки, не желает ли княжна спуститься на берег вместе со всеми, и получив отрицательный ответ, последовал за остальными. Ему было велено находиться рядом с государем вместе с Макаровым, Толстым, Апраксиным и прочими вельможами.

На берегу их встретила торжественная депутация хлебом-солью, музыкой и кадильным дымом. Её возглавлял преосвященный Питирим. Рядом с ним находились братья Строгановы Александр, Николай и Сергей – фактические владетели Нижнего Новгорода, его законодатели и устроители.

Пётр благоволил семейству Строгановых: они все были ревностными его сторонниками и участниками преобразований, устроителями фабрик и рудников, ктиторами церквей. Ещё батюшка братьев именитый человек Григорий Дмитриевич, скончавший земную жизнь свою шесть лет назад, щедро жертвовал деньги на закладку флота в Воронеже, сколотил артель опытных плотников, коя труждалась на всех верфях от Санкт-Питербурха до того же Нижнего. И сыновьям своим завещал продолжать дело строения государства по чертежу великого монарха, ибо, говорил он, Строгановы издревле были трудниками на ниве величия Руси и слава их на том зиждется. А царь Пётр, что бы там ни говорили его хулители, есть богоизбранный преобразователь Российского государства и созидатель его величия и славы, с коим вместе произрастёт слава и величие рода Строгановых.

Благодарственный молебен решено было устроить в только что сооружённой Рождественской церкви – детище Строгановых. Братья притиснулись вплотную к Петру, заранее предвидя эффект. И не ошиблись: завидя храм, Пётр хлопнул в ладоши и воскликнул:

   – Экая лепота! Кто же сие диво дивное сотворил, кому поклониться надобно. Никак, мастер какой заморский?

   – Нет, государь, это наши русские люди сотворили.

   – Звать-то их как?

Братья переглянулись. Крепостные Строгановых, мастера были безымянны. Сказать по правде, они запамятовали, по чьему плану строился храм. Для них, именитых купцов, наживших громадное состояние торговлею солью, это не имело значения. Старший из них нерешительно произнёс:

   – Кажись, Степан. Степан Нарыков, точно, ваше величество. Он посылай был в европские страны научаться художествам. Он сей план и придумал и поначалу у нас в Соли Вычегодской малый храм во имя Введения Богородицы поставил. Он же и иконы изрядно написал.

   – Было ему награждение?

   – Избу новую срубили да десять рублёв серебром получил, – отозвался Сергей Строганов. – Батюшка покойный его возлюбили очень и покровительство оказывали.

   – Эх! – Пётр раздосадованно махнул рукой, но ничего не сказал. Сколь много раз сталкивался он с таковой судьбою даровитых людей, рабов, содержимых в низости их владельцами. Приказывал присылать их в столицу, в свой Парадиз на Неве, но повелениям этим почти никто не внимал: рабовладельцы содержали крепостных для своей потребы. То была их вещь, их собственность, изменить сего было нельзя. Сколь ни бился, и он, самодержец всероссийский, он, при звуке имени которого трепетали все – от лапотника до канцлера, – оказался почти бессилен переменить этот вековой порядок. Вдалеке от взоров самодержца всё оставалось как встарь.

Они медленно поднимались ко храму, торжествующе высящемуся над речными просторами. Всё ясней, всё рельефней вырисовывались его детали: узорные наличники, цветной ковёр изразцов, резные колонки и колонны, дивно украшенные купола с крестами, словно вышедшими из рук искуснейшего ювелира.

Пётр дивился фантазии строителей, как дивился он в юношестве храму Покрова на рву, наречённому в народе Василием Блаженным. И здесь из стен вырастали каменные цветы, диковинные плоды, виноградные лозы – безвестные резчики сотворили своё узорочье, словно то был не камень, а привычное дерево, податливое и тёплое.

Колокола подняли трезвон, заглушаемый громом пушечных выстрелов со стен крепости. Государь и государыня вместе со всею свитой поднялись по ступеням и вступили в трапезную. После наружного великолепия она поражала своею простотой. Но затем взор упирался в резной портал, где фантазия трудников, казалось, достигла своей вершины.

За ним был сам храм с величественным иконостасом. Здесь их уже ждали. Хор грянул: «Гряди, царь славы!» Владыка Питирим с причтом обошёл храм, благословляя высоких гостей. И затем стал произносить приветственную проповедь, как видно заранее заготовленную, в коей Пётр именовался отцом Отечества и устроителем великой Российской империи.

Пётр слушал его вполуха. Его более занимали иконы. Поначалу ему показалось, что они исполнены каким-то иноземным мастером: столь тонким и изощрённым было письмо. Его внимание привлекла икона Вседержителя у царских врат – своей величавой торжественностью. Он наклонился к одному из Строгановых и, почти не понижая голоса, так что все стали оглядываться, спросил:

   – Кто писал сии иконы?

   – Кажись, он же, Нарыков Степан, – неуверенно ответил тот.

   – «Кажись», – передразнил его Пётр. – Знать надобно доподлинно.

   – Уж три года, ваше величество, как храм сей освящён.

   – Жив он, Степан ваш?

   – Должно быть, жив. Он в Соли Вычегодской жительство своё имеет.

   – Пришлите его ко мне в Питербурх, – буркнул Пётр сердито.

Церемония закончилась. Царская чета проследовала в усадьбу Строгановых, где был приготовлен обед. И предстояла торжественная церемония, о которой до поры помалкивали посвящённые.

За накрытыми столами Пётр, разгорячённый вином и впечатлениями дня, провозгласил тост за процветание дома Строгановых и их дела.

   – Вы есть слава купеческого сословия, коим подпирается наша держава, столп наш надёжный. И потому... – Он поднялся, держа серебряный кубок в высоко поднятой руке. За ним тотчас вскочили остальные, повторив его жест и ожидая продолжения тоста.

   – И потому, – повторил Пётр, – первыми в сословии купеческом Александр, Николай и Сергей Строгановы получают баронский титул! Ура!

   – Ура! – нестройно отозвались гости.

   – Чти, Алексей, указ, мною собственноручно писанный.

Макаров монотонным голосом стал читать. В бумаге перечислялись заслуги Строгановых перед Российским государством яко учредителей промыслов, строителей, благотворителей.

   – Алексей, давай грамоты.

Макаров протянул Петру грамоты, свёрнутые в трубку, с красной царской печатью.

   – Ну, ступайте ко мне, – обратился Пётр к братьям. – Отныне и впредь потомки ваши станут владеть правом на дворянство.

Это был сюрприз и побуждение всему нижегородскому купечеству стараться для блага государства. Да что там нижегородскому – всему российскому купечеству, вышедшему, как правило, из низов.

   – Смело берёт государь, – вполголоса сказал князь Дмитрий сидевшему рядом Толстому. – Против традиций дворянского сословия: чужаков в него не принимали. Ни во Франции, ни в Голландии, ни в Британии. Повсеместно монархи с этими традициями считались.

   – Э, князинька, да разве наш-то почитает традиции, – усмехнулся Толстой. – Он сам их создаёт, вот что. Его воля – закон и пример.

На следующий день был назначен генеральный смотр судам, что следуют в низовой поход. Немыслимое дело: их приткнулось к берегу близ двух сотен. Пётр с генерал-адмиралом вознамерились было обозреть все, плывя на малой адмиральской галере вдоль неровного строя.

Пётр был истинно морской человек, природный корабел, и глаз имел острый. Пенял Фёдору Матвеевичу на неустройства: низко сидящие суда, худую оснастку.

   – Ох, государь, – пыхтел с трудом поспевавший за ним Апраксин, когда они сошли на берег. – Разве против тебя кто сдюжит. Нету средь нас такого, как ни крути. Исправим, что сможем, на ходу, самолично досмотрю.

Пётр поманил Строгановых, следовавших за ним в толпе.

   – Ноне с баронов спрос особый. Показывайте, каково устроили верфь.

Под стенами крепости, в устье малой речки, образовавшей небольшой залив, высились стапеля ряд в ряд.

Земля была усыпана щепой и опилками, в воздухе стоял густой аппетитный запах дерева и смолы. Стук топоров мешался с визгом пил, слышались покрикивания мастеров, ругань, переходившая в перебранку.

Пётр с силой втянул в себя воздух – то были запахи, всегда будоражившие его, – в Саардаме ли, в Петербургском адмиралтействе.

   – Эх, любо! – воскликнул он. – Вижу, дело делается. Сейчас глянем каково.

Завидя людскую процессию, направлявшуюся к ним, плотники бросили работу.

   – Царь! Царь! – послышалось со всех сторон. Немудрено: Пётр возвышался над всеми, словно корабельная мачта над палубой.

   – Здорово, братцы! – крикнул он, подходя.

   – Здравствуй будь, батюшка царь! – нестройно раздалось в ответ. – Пожалуй к нам.

   – А ну-ка, дозвольте топором помахать! – весело бросил он и торопливо скинул камзол на руки подоспевшего денщика. Десятки топоров протянулись к нему. Он выбрал ближний, поплевал на руки, как бывалый плотник, и стал ловко обтёсывать килевой брус, лежавший на козлах.

Толпа гудела:

   – Эк, ловко! Пожалуй, батюшка царь, в нашу артель. Мы примем. Да и как такого не принять!

Пётр наконец распрямился, отёр пот рукавом рубахи совсем по-плотницки и молвил:

   – Не те года, братцы. Стар я стал для корабельного ремесла, ежели по-серьёзному. Отвык. А топор-то туповат, заточить-завострить надо бы.

   – Завострим, батюшка царь, беспременно завострим, – отвечал ему хор голосов.

Пётр обернулся к Строгановым. Сказал с усмешкой:

   – По сему случаю от щедрот баронских выдайте каждому в сей артели по гривне. Дабы мой приход втуне не остался. – Потом поманил пальцем Апраксина. – Гляди, Фёдор Матвеич, и смекай: по старинному образцу суды ладят. Мелко сидеть будут, волна морская их опрокинет. Зови главного мастера, пущай наперёд киль утяжелит, весь рангоут на морской манер должно ставить. А эти, – кивнул он в сторону уже готовых, – далее Астрахани не пойдут. Надобно поболе ластовых судов морского плаванья для походу.

   – Будет по-твоему, – виновато бормотал Апраксин. – Экая незадача – недосмотрел. Да и как всё успеть.

   – Прежде походу разослал бы генеральный план по всем верфям, вот и вышло бы дельно. И я в том виноват: не указал, дабы впредь строили с полной морской оснасткой. – И с досадой закончил: – Все мы доселе задним умом крепки – то старинная беда наша, от дедов, да и от отцов, пожалуй.

   – Бог помощь! – бросил Пётр, приветственно помахав плотникам. – Работа ваша надобна государству.

   – Не подведём, батюшка царь! – вырвалось из доброй сотни грудей. – Будь и ты здрав!

Процессия стала подыматься по крутосклону в кремль. Пётр желал поклониться могиле Козьмы Минина-Сухорука в Спасском соборе, а заодно пройтись по кремлю, оглядеть, исправны ли его одиннадцать башен. Можно ли не любоваться кремлём, воздевшим над Волгой свои мощные стены и истинно богатырскую стать. Некогда грозный для пришлых врагов, он и теперь оставался неприступен, хотя врагов окрест давным-давно не было на сотни, а может, и тысячи вёрст. Держава распростиралась на все стороны света.

Пётр нашёл, что кремль содержится в порядке. Он поднялся на Часовую башню, на самый её верх – на смотровую вышку, называемую иначе Чердак для караула. За ним последовали немногие: чердак был рассчитан от силы на полдюжины караульных.

Ветер подвывал, будто скуливший пёс. Всё окрест было открыто взору: и светлые струи Оки, вливавшиеся в тёмные волжские воды, и вся флотилия, теснившаяся внизу на рябившей от ветра воде, и дальние заволжские просторы, и сельцо Гордеевка – владение Строгановых с церковью Смоленской Богородицы, на которую указал ему Сергей Строганов, один из новоиспечённых баронов, поместившийся рядом с монархом.

   – Эк, славно! – сказал Пётр. – Однако что-то голова некрепка – кружит. Сойду-ка я вниз. Там ли государыня моя осталась?

Все торопливо стали спускаться. Екатерина была внизу, у подошвы. Она тотчас заметила, что её повелитель не в себе.

   – Пойдём-ка, Катинька, в сон меня клонит и ноги нетверды. Опасаюсь. А вы все ступайте по своим делам, коли они у вас есть, – обратился он к свите. – Оклемаюсь, встретимся у владыки Питирима в соборе. – И, как бы оправдываясь, закончил: – Занедужилось...

Опершись на руку царицы, Пётр в сопровождении денщиков и Макарова, безотлучно сопровождавшего его, направился к хоромам Пушникова, где устроилась царская резиденция.

Екатерина была в своей стихии. С помощью дежурного денщика она освободила Петра от верхней одежды, уложила его и, отослав всех прочь, стала осторожно массировать голову, шею, грудь. Движения её были уверенны: в пальцах была не только сила, но некий целительный ток. Пётр закрыл глаза, вытянулся, и спустя несколько минут мускулы лица перестали подёргиваться, он вздохнул, и вскоре послышалось ровное дыхание: государь спал.