Текст книги "Петру Великому покорствует Персида"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 34 страниц)

Тем временем явился посол его султанского величества Капуджи-паша со свитою. И вручил фирман султана, в коем объявлялось, что князь Дагестанский Дауд-бек состоит под высоким покровительством и в подданстве Оттоманской империи, а, следовательно, ему вверяется управление областью Ширваном, бывшей под персидским владением.

Положение обострялось. Со стороны турецкой слышались непрестанные угрозы.

Пётр собрал консилию.

   – Как быть, господа? Мы от Персиды весьма вдалеке, а турок рядом. Везир султанской твердит, что земли те населены единоверцами, стало быть, должны быть под протекциею турецкой.

   – На сие можно возразить, что немало областей под турком, где насельники исповедуют христианство, – немедля подал голос Толстой. – То Молдавия с Валахией, Сербия, Греция и иже с ними.

   – То резон, – согласился Пётр, – однако войны надобно избежать. И не потому, что мы турка слабей – можно бы его побить на радость европейским народам. Император римский Карл Шестой готов вступить с нами в союз[124]124
  ...готов вступить с нами в союз. – Карл VI (1685—1740) – император Австрии и Священной Римской империи с 1711 г., вёл войны за испанское и польское наследство, а также с Турцией.


[Закрыть]. Да не пришло ещё время. Погодим. Надобно закрепиться на Каспийском берегу – сие ныне главное. Коли начали дело – закончим смело.

Пётр был озабочен. Снова выходило, что ему приходилось нести на своих плечах главную тяжесть. Сенат погрязал в спорах да распрях. Согласие достигалось с трудом. Грызня да подсиживание, увы, царили и меж высоких персон. Поводы были мелочны.

Пётр взбеленился:

   – Господа Сенат! – Выпуклины глаз налились бешенством. – Ежели будете тем токмо заняты, что вцепляться друг другу в горла, аки псы в кость, в мосол, таковой Сенат ни государству, ни мне помочи не принесёт. А коли пользы нету, зачем языками молоть?! Жили без Сенату, стало быть, можем и далее без оного прожить. Решайте же!

Повернулся и хлопнул дверью, да так, что ручка повисла, качаясь, словно маятник.

Устрашились государева гнева. Тотчас воцарилось согласие, по-быстрому стали решаться дела, касавшиеся в главном Персидской кампании.

Пётр давно чувствовал усталость и держался только силою воли. Давние хвори, отгонявшиеся тоже только волею, теперь всё сильней давали о себе знать. Пришлось призвать лейб-медика Блюментроста и держать с ним совет: все треволнения, копившиеся во время похода да и на обратном пути, сенатские свары и неустройства отлились.

   – Лаврентий, лечи! – Пётр, как всегда, был краток. – Сила упадает, брюхо зело болит да и уд заодно с ним. Однако прежде доложи, каков князь Дмитрий Кантемир и дщерь его Мария.

   – Князь Дмитрий плох, государь, – озабоченно отвечал Блюментрост. – Вернувшись из похода, он прямиком отправился в своё харьковское имение Дмитровку. Дочь Мария Дмитриевна его сопроводила. Тамошний климат, по утверждению его домашнего врача, более благоприятен. Однако мне бы хотелось, чтобы он был под оком медицинской коллегии. Увы, переезд в нынешнем его состоянии может быть пагубен.

   – А княжна Марья? Здорова ли она?

   – Когда ещё княжна и княгиня Анастасия возвратились из Астрахани, мы по просьбе княгини устроили медицинский консилий, ибо княжна перенесла беременность и скинула...

   – То я ведаю, – торопливо перебил его Пётр. – И что же?

   – Здоровье её поправилось, государь. Вскоре она смогла сопровождать отца. Полагаю, однако, что княжна Марья останется неплодна.

Пётр скрипнул зубами, но промолчал. Блюментрост понимающе глянул на него и продолжил:

   – Дозвольте, государь, переменить тему и обратиться к вашему здоровью, кое драгоценно для всех нас.

   – Дозволяю, – уже благодушно молвил Пётр. – Смотри да щупай сколь хочешь. Язык высуну, подразню, как бывало.

Оба улыбнулись. Лейб-медик трудился долго и основательно, так что от природы нетерпеливый Пётр стал морщиться.

   – Несносно, – наконец произнёс он. – Кончай, Лаврентий да давай мне облегчительные пилюли да декохты.

   – Ох, государь, – покачал головой Блюментрост. – Нимало вы себя не щадите. Богатырский ваш организм от непомерных трудов расстроен совершенно. Была бы моя воля – отрешил бы вас от дел не менее чем на месяц-другой да отправил хотя бы на марциальные воды, а лучше всего в Карлсбад.

   – Ну нет, в Карлсбад я не поеду. А вот в Парадиз – непременно. А там рукою подать до марциальных вод, – решительно отвечал Пётр.

   – Скиньте ношу, государь! – с непривычной для него горячностью воскликнул лейб-медик. – Есть ведь на кого её переложить: канцлер граф Головкин, вице-канцлер барон Шафиров, светлейший князь Меншиков...

Усмешка раздвинула короткие жёсткие усики.

   – Их, ровно дитятей малых, без надзору да призору оставить не можно. Они более собою заняты, нежели делами государства. Светлейший стяжает, барон бранится, граф пыжится. Нельзя мне от дел отойти, Лаврентий. Разве что разнежиться в Преображенском, устроить ассамблею...

   – Великое питие будет. Не надо бы.

   – Остерегусь... – И после паузы добавил со смешком: – Ежели смогу. Слаб человек, Лаврентий. А император тож человек и оным слабостям подвержен. Давно мы с тобою в шахову игру не игрывали. А у нас ныне великая шахова игра затеяна – с договором да с войском, – рассмеявшись, закончил Пётр и, развернув доску, стал расставлять фигуры. – Да, игра с шахом Тахмаспом и с его послом. В коей мы полагаем выигрыш иметь.

Пётр любил шахматы, возил их с собою, когда фигуры терялись, точил из кости замену в царской токарне. Блюментрост был достойный партнёр, и случалось, выигрывал. Но Пётр всё-таки был сильней. И радовался, как ребёнок, когда выигрывал, равно радовался всякому удачному ходу – не только своему, но и партнёра. Сердился, когда видел нарочито слабую игру, требовал:

   – Ежели из угождения станешь поддаваться, более с тобою не сяду.

Это было известно. И Блюментрост напряжённо обдумывал каждый ход.

   – Жалобиться не дело государя, – неожиданно заговорил Пётр, и лейб-медик поднял голову от доски. – Но ты лекарь, тебе не токмо можно, но и должно. Непомерно уставаю, ноги ноют нестерпимо. И злоблюсь безмерно.

   – Была бы моя воля, ваше императорское величество, отрешил бы вас от трона, о чём и прежде сказал.

   – Ну, ты опять за своё, – буркнул Пётр. – Лучше дай мне такое зелье, кое облегчение принесло бы.

   – Нету лучшего зелья, нежели покой и веселье. Но, – и Блюментрост предостерегающе поднял палец, – при умеренности, при воздержании от излишеств, при незлобивости и душевном равновесии.

   – Больно многого ты требуешь, Лаврентий. Можно ль мне переменить натуру? Каков я был, таков есть и таким помру. Тихая жизнь не для меня, утоптать мою натуру может только Господь, да и он, сколь молю его, не снисходит. Стало быть, кто? Смерть, вот кто. Шах тебе, Лаврентий.

Блюментрост поджал губы и склонился над доской. Его король оказался в осаде. Из неё, похоже, не было выхода.

   – Чуешь, Лаврентий? Королева-то моя при поддержке кавалерии норовит взять в полон твоего короля.

   – Да, государь, – признал лейб-медик. – Что король против императора. Да при такой императрице!

   – Всамделе может вести в атаку кавалерию, – с некоторой гордостью заметил Пётр. – Что в походе помалу случалось. – И доверительно, чуть понизив голос, прибавил: – Истощилось лоно у госудырыни у моей. Ваше искусство тут силы не имеет?

   – Не имеет, государь, – развёл руками Блюментрост. – Родильному органу женщины предел положен. Венценосная супруга ваша, не мне вам напоминать, сей предел перешла. Един Господь творит чудеса.

   – Усердно молила о сыне. Пресвятую Богородицу и всех святых. Троих сыновей мне принесла. Да не дал Бог им жизни. Кто его прогневил – она либо я? Не ведаю. А размышлять опасаюсь. Аз многогрешен.

Лейб-медика удивила такая исповедальность. Против обыновения Пётр был грустен и сидел в своём кресле, весь обмякнув.

Оба молчали. «Каково же могущество духа государя, коли оно способно торжествовать над недужной плотью, – думал Блюментрост. – А плоть прежде редкостной мощи истощена не только непосильными трудами, но и болезнью. Она точит Петра неумолимо и не оставит его, несмотря на все наши усилия. Врачебная наука продолжает блуждать в потёмках...»

Он не осмелился произнести это вслух. Сказал:

   – Позвольте, ваше величество, оставить вас. Мы приготовим в аптеке нужные лекарства, и я немедля доставлю их.

   – Иди, Лаврентий, иди. А я, пожалуй, предамся Морфею.

   – Сон тоже лекарство, – не удержался от банального напоминания лейб-медик.

Мимоездом завернул в усадьбу князя Дмитрия Михайловича Голицына – хворала его супруга. И князь, бывший в дружбе с Блюментростом, просил его заглянуть.

   – Ну что государь? – спросил князь с порога.

   – Выиграл шахову партию, – отвечал лейб-медик.

   – Немудрено: сильный игрок, – усмехнулся князь. – А шах заморский силы не имеет вовсе. Самое время разжиться его землями. А ты проиграл?

   – Проиграл.

   – Каков нынче государь?

   – Опасаюсь за него. Хоть и недюжинная натура, редкостно мощная, но и железо от непосильной нагрузки изнашивается да ломается. Попользую княгиню да без замедления отправлюсь в аптеку – лекарства государю готовить.

   – Нету для государя лекарств, – задумчиво молвил князь. – Твои слабёхоньки.

Князь Дмитрий Михайлович Голицын был весьма себе на уме. Иронист и насмешник, он вызывал у коллег сенаторов чувство, близкое к неприязни. Его превосходство было неоспоримо: книгочий, знаток языков, обладатель редкостной библиотеки, он давал его чувствовать. Даже Меншиков побаивался его языка и старался не вступать с ним в конфликт.

Но тут нашла коса на камень: Голицын вызвался рьяным защитником Шафирова. С ним сомкнул плечо и другой князь – Григорий Фёдорович Долгоруков, тоже из любомудров. Оба они оказались в меньшинстве. А противное большинство возглавлял искусный интриган Меншиков.

Уж и государь с государыней отбыли в свой Парадиз – Санкт-Питербурх, оставив воспоминание о подернутой лёгкой печалью ассамблее в Преображенском в память о любимой сестрице государя Наталье, уже и полки в Астрахани были посажены на суда – зачалось второе лето кампании, имевшее конечной целью покорение Баку и примыкавшей к нему области, а свары в Сенате всё длились.

Меншиков мало-помалу одолевал, остальные его клевреты усилили напор. Голицын и Долгоруков отбивались, как могли, Шафиров пребывал в унижении: он уже понимал, что игра проиграна. Понимали это и оба князя, но продолжали держать оборону.

В самом деле: главный лихоимец Меншиков, за коим числились без малого миллионные хапужества казённых денег, со свойственным ему апломбом и напористостью обвинял Шафирова в том, что он порадел родному брату Михайле – приказал выдать ему лишнее жалованье. Да ещё нарушил государев указ о неприсутствии в заседаниях особ, противу которых разбирается дело: остался, когда слушалось о подчинённых ему почтах, произносил дерзкие и оскорбительные слова, всяко уничижал обер-прокурора и светлейшего князя Меншикова.

Выходило, что оба князя, защитника Шафирова, выступали с ним в комплоте в противность государева указа. Петру было донесено. Он разгневался и повелел чинить наказание и князьям. Указ этот был весьма строг да и свеж. «Дабы никто не дерзал, – гласил он, – иным образом всякия дела вершить и располагать не против регламента, не отговариваясь ничем, ниже толкуя инако; буде же кто оный указ преступит под какою отговоркою ни есть, то яко нарушитель прав государственных и противник власти казнён будет смертию без всякия пощады, и чтоб никто не надеялся ни на какие свои заслуги, ежели в сию вину впадёт».

Барон Шафиров в сию вину впал, это было очевидно даже его защитникам. Ежели бы этот указ был отдалён во времени, то замешался б среди множества других государевых и сенатских указов. А время всё смягчает, затупляет самые острые резоны. А тут ещё и года не минуло.

   – Ахти мне! – стонал Шафиров, предвидя тяжкие последствия. Собрались они у князя Дмитрия и рассуждали, как быть далее, можно ли ослабить удар, вымолить у государя прощение.

   – Писал, молил, – продолжал стонать Шафиров, – но государь не внемлет. Не отозвался ни бумажкою, ни словом.

   – Сильно опасаюсь свирепства судейского и немилости государевой. Кабы не оговорка в указе, дабы никто не надеялся на свои заслуги, можно было бы уповать на снисхождение. Но слова сии звучат угрозно, – заключил князь Дмитрий.

   – Будем ждать приговора суда, – со слабой надеждой проговорил князь Григорий. Однако все понимали, что снисхождения судейского ждать не придётся.

Так оно и случилось. В Сенате был зачитан приговор:

«Имея в виду, что сказанный барон Шафиров был обвиняем и уличён во многих лихоимствах, а именно: 1) в противность царскому указу и вопреки Сенату выдавал своему брату жалованья более, чем тому следовало; 2) с этой целию им подделан протокол, и он, несмотря на предписываемое тем указом, отказался выйтить из залы заседаний, когда там обсуждалось дело, его лично касавшееся, а, напротив, явился как бы указчиком Сената и разстраивал лучшие его рассуждения, направленные на служение монарху; 3) Царь подарил ему почты, дабы он устроил их как можно лутче, на пользу государства и торговли и в уменьшении расходов, а он вместо того употреблял их на свою лишь личную пользу, не платя даже почтальонам; невзирая на строжайшее запрещение, под страхом смертной казни не скрывать имущества, принадлежавшего Гагарину, и несмотря на то, что сам присягнул, что такового у себя не имеет, как оказалось, утаил оное; наконец, и во многих других случаях, корысти ради, соблюдал собственную свою пользу в ущерб службе, за что и приговаривается: К ОТСЕЧЕНИЮ ГОЛОВЫ И КОНФИСКАЦИИ ИМУЩЕСТВА».

Тут же, в Сенате, с Шафирова сорвали камзол и надели смертную рубаху.

Всё было кончено. Его ждал палач и плаха.

Глава двадцать восьмая
ОТДАЙТЕ ВСЁ...

Ни Бога не боится, ни людей не стыдится.

Совесть без зубов, а загрызёт.

И хоромы бывают хромы.

Беда, коли нет стыда.

Чистая совесть – что добрая повесть: Богу

отрадна и людям приятна.

Пословицы-поговорки

Голоса и бумаги: год 1723-й

Знаю, что и я подвержен погрешностям и часто ошибаюсь. И не буду на того сердиться, кто захочет меня в таких случаях остерегать и показывать мне мои ошибки, как то Катинька моя делает.

Пётр

...Царь, весьма недовольный астраханским губернатором, поручил управление губернией вице-губернатору Кикину, сыну того самого, который был посажен на кол по делу царевича Алексея... Царь знает, что его отсутствие приводит каждый раз к значительным беспорядкам. Министры схватываются меж собой, дух мятежа усиливается, противников нововведений Царя становится всё больше, и недовольных невозможно утихомирить даже казнями... Царь и его министры сделают всё, чтобы избежать войны с Турцией. Они уже тайком переправили в Константинополь 100000 дукатов для подкупа приближённых султана...

...Вскрываю уже запечатанное было письмо, чтобы собщить сенсационную новость: Шафирова взвели сейчас на эшафот...

Кампредон – кардиналу Дюбуа

Сир!

Мне сообщили, что Царю будет приятно, если я поздравлю его Царское Величество с годовщиной прадедушки Русского флота ботика «Св. Николай», привезённого специально из Москвы... Я имел честь принести ему поздравления с многочисленным и прекрасным потомством, порождённым этим ботиком. Поздравления мои очень понравились Царю. Он взял меня за руку и сам показал мне устройство ботика и рассказал его историю. Я последовал за монархом в монастырь, где он первым делом отстоял заутреню...

Из Турции не было никаких известий... и, по-видимому, мир не будет нарушен, даже если Царь сохранит отвоёванные у Персии земли на Каспийском море. С этой целью он отправил туда генерала Матюшкина с 14 000 войска...

...Поговаривают уже о поездке в Москву... Говорят даже, что там произойдёт коронование царицы, императрицею, что царь приобщит её к правлению и установит порядок престолонаследия. Достоверно, что влияние царицы усиливается с каждым днём и что только ради её удовлетворения Царь держит в отдалении в деревне господаря Молдавии князя Кантемира, дочь которого, казалось, одно время приковала к себе монарха...

Кампредон – королю Людовику XV

Мы, Пётр Первый, император и самодержец всероссийский и прочая и прочая и прочая... Кольми же паче должны мы иметь попечение о целости всего нашего Государства, которое с помощию Божиею ныне паче распространено, как всем видимо есть. Чего для за благо рассудили мы сей устав учинить, дабы сие было всегда в воле правительствующего Государя, кому оной хощет, тому и определит наследство... Того ради повелеваем, дабы все наши верные подданные и мирские без изъятия, сей наш устав пред Богом и его Евангелием утвердили на таком основании, что всяк, кто сему будет противен или инако как толковать станет, тот за изменника почтён, смертной казни и церковной клятве подлежать будет.

Из указа Петра о престолонаследии

Вокруг эшафота стояло бесчисленное множество народа, самое же место казни окружали солдаты. Когда виновного, на простых санях и под караулом, привезли из Преображенского приказа, ему прочли его приговор и преступления... После этого с него сняли парик и старую шубу и взвели на возвышенный эшафот, где он по русскому обычаю обратился лицом к церкви и несколько раз перекрестился, потом стал на колена и положил голову на плаху: но прислужники палача вытянули его ноги, так что ему пришлось лежать на своём толстом брюхе. Затем палач поднял вверх большой топор, но ударил им возле, по плахе – и тут Макаров от имени императора объявил, что преступнику, во уважение его заслуг, даруется жизнь...

Из дневника камер-юнкера герцога Голштинского Берхгольца

Вот уже шестой день, как нас заставляют разъезжать по улицам и загородным местам в открытых шлюпках, влекомых по грязи и поливаемых дождём, так как снег уже стаял. Во вторник, в годовщину бракосочетания их величеств, день закончился громадным пиром на более чем 500 масок. Был великолепный фейерверк. Сделано было всё, что может понравиться русским, но иностранцев из больших кубков пить не принуждали...

...Долгоруков и Голицын... были прощены и вечером явились на пир. Иная участь ожидает барона Шафирова, у которого не нашлось ни одного друга в несчастий и который недели через две, говорят, отправится в ссылку более чем за полторы тысячи миль отсюда. Всё его имение конфисковано, жена и дети выгнаны из дому, и от всего нажитого им богатства... дано ему 50 су; да милостыня, которую кто-нибудь вздумает ему подать. Не могу я всё ещё поверить, чтобы опала его была безвозвратна. Царь его любил, и заслуги его громадны. Его не держат в тюрьме, а оставили у одной из дочерей... и Царь каждый день посылает ему своего врача...

Кампредон – кардиналу Дюбуа

Сенатор и действительный тайный советник светлейший князь Дмитрий Константинович Кантемир умирал.

Приговор вынес доктор Леман. Он не оставлял никакой надежды. Все известные методы борьбы с болезнью были исчерпаны, а сама болезнь оставалась неумолимой и в некотором смысле загадочной. Доктор называл её то сахарным мочеизнурением, то сухоткою почек.

Князь ещё был оживлён на праздновании дня рождения любимицы дочери Марии, двадцать девятого апреля. Он произнёс речь, которую можно было бы назвать утешительною.

– Двадцать три года – и вся жизнь впереди. Двадцать три года – вершина юности и её торжество. Ты, дочь моя, талантлива и умна, ты хороша собою, у тебя множество достоинств и нет недостатков. Всё это было оценено, всё это будет оценено...

При последних словах отца Мария вспыхнула. Всякий, даже ничтожный намёк на пережитое пронзал её, словно бы тысячами игл. Она знала: после этого, после такого – ничего не будет, ничего не может быть. Никогда и ни с кем.

То, что было с нею, было вершиной её жизни. Она поднялась на неё, испытала величайшее счастье, немыслимое блаженство и столь же немыслимые страдания.

Такое не может повториться. «В одну и ту же реку нельзя войти дважды» – эти слова знаменитого греческого мудреца Мария помнила с детства. Их не раз повторял отец по-гречески, ибо греческий был дома обиходным – он был языком её покойной матери, в чьих жилах текла кровь византийских императоров.

В Дмитровку, Харьковское имение Кантемира, съехались его дети, гвардейские офицеры Матвей, Константин и Сергей, вызванные Марией. Был тут и любимец отца пятнадцатилетний отрок Антиох, которому прочили великое будущее.

На дворе стоял август, по обыкновению жаркий, месяц изобилия.

Князь Дмитрий ещё вставал. По утрам слуги выносили в сад покойное кресло, ставили его в тени столетней липы, посаженной, как говорили, родителями опального бригадира Фёдора Шидловского, и князь задрёмывал под неумолчное жужжание пчёл и шмелей, птичьи песни; кругом торжествовала жизнь во всех её проявлениях. И мысли о смерти, не покидавшие князя последнее время, отступали.

Приходила Мария, садилась с ним рядом с книгой. Раз в неделю являлся царский курьер – справляться о здравии князя. Привозил и письма от общих друзей с новостями. Пётр Андреевич Толстой сообщал о судьбе Шафирова. Государь повелел облегчить его участь – Сибирь заменил Новгородом.

«Кабы не Меншиков, не судебный приговор, Пётр Павлович обошёлся бы выговором, – писал Толстой – Государь ныне о нём жалеет: незаменимый был человек, вины его невелики. Слух идёт, что весьма подсидел его барон Остерман, интрижества коего всем известны...»

Государыня будто вступалась за Шафирова, но Пётр был неумолим: приговор-де выносил Вышний суд, а не я, а потому я не в силах его отменить, а лишь облегчить его суровость.

– Дочери Петра Павловича все за сыновьями именитых вельмож – князей Долгоруковых, Гагариных, Хованских, за Салтыковыми и Головиными, – слабым голосом произносил князь Дмитрий. – Опять же в родстве у него государевы фавориты Веселовские, незаурядные дипломаты. Да и все иностранные министры при дворе весьма его уважали и вели переговоры с ним в обход канцлера. При таких талантах и заслугах таковая немилость. Вижу руку Меншикова, – заключил князь.

– Полагаю, опала его будет недолгой, – произнесла Мария уверенным тоном. Она знала, что отцу причинила боль история с Шафировым. Они были дружны, езживали друг к другу, вели долгие беседы, переходя с языка на язык и получая при этом какое-то особое наслаждение. Оба заседали в Сенате, будучи всегда в согласии.

И вот пришло время подводить итог. Князь ни о чём не жалел. Будучи на пороге небытия, изведав всё, что можно изведать: власть господаря, подобную царской самодержавной, унижение, даже позор бегства, уважение учёного сообщества, избравшего его почётным членом Берлинской академии, внимание и почести императора великой империи, горечь потерь любимых существ и радость обретения новых, – он расставался с жизнью как мудрец.

Разумеется, он мог бы сделать больше. Разумеется, жаль, что из тринадцати его учёных трудов, да, из тринадцати, только два облеклись в книги.

Тройка, тринадцать и двадцать шесть были его роковыми числами. Сейчас он снова обращался мыслью к этому. Тринадцатого марта 1693 года умер отец. И тогда же бояре постановили отдать ему господарство. Но интриги оказались сильней. Год рождения его самого – 1673-й. Суждено ли ему дожить до двадцать шестого октября – до своего пятидесятилетия? Всё, увы, теперь в руках Божиих, лишь он в силах продлить его дни, врачебная же наука призналась в своём бессилии. Двадцать третьего ноября 1710 года он был провозглашён господарем Молдавии, а тринадцатого апреля следующего года был заключён тайный договор с Петром. В 1713 году он потерял любимую жену Кассандру...

Можно было бы продолжать. На нынешнем годе закончится его земное странствие. Он держал в руках две свои книги. Когда же доставало сил, князь в сопровождении Марии и сыновей добредал до своего кабинета. Он перебирал рукописи – одну за другой.

   – Вот моё главное богатство, я завещаю его вам, дети мои. Пусть оно увидит свет, пусть оно придёт к людям. И имя Кантемиров не изгладится из памяти человеческой. Вот «Иероглифическая история», вот «Неописуемый образ священной науки», «Всеобщая сокращённая логика», «Исследование природы монархий», «История возвышения и упадка Оттоманской империи», «Описание Молдавии»... Смею думать, что в моих сочинениях немало поучительного и даже пророческого. Их будут читать, да. Я облагодетельствовал и турецкую музыку, это вам известно, они пользуются сочинённой мною нотной системой...

Этот монолог, как видно, утомил его. Князь замолчал. В открытую дверь вбежал пёс Гривей, потыкался носом в одного, в другого и замер, положив голову на колени князя и усиленно виляя хвостом.

Неожиданно подал голос самый младший – Антиох.

   – Клянусь тебе, отец! – с жаром воскликнул он. – Дай мне только опериться, и я издам твои труды. Их будут читать на многих языках!

Слабая улыбка тронула губы князя.

   – Тебе придётся перевести их с латыни, мой мальчик. Латынь – язык узкого круга подвижников науки. А это не так легко. Ионикэ подтвердит: он перевёл «Книгу системы, или Состояние мухаммеданския религии».

Теперь пришла очередь улыбнуться Ивану Ильинскому, бессменному секретарю и помощнику князя.

   – Пока я жив, мой господин, – ответствовал он, – Антиох не останется без помощи. Да он и так уже твёрдо стоит на ногах, несмотря на свой юный возраст. Я бы даже сказал, что он уже вошёл в зрелость: его сочинения и суждения свидетельствуют об этом. Он – достойный сын своего отца и унаследует его славу.

   – И я, отец, и я! – Мария опустилась на колени у ног князя. – Мы вместе с Антиохом понесём твою славу во все концы.

Гривей вежливо посторонился, уступая Марии место, и лизнул её в лицо, продолжая вилять хвостом.

Эта идиллическая сцена растрогала князя и, казалось, взбодрила его.

   – Спасибо, дети мои, я знал, что труды мои не сгинут. – Князь сделал попытку обнять Марию, но руки плохо повиновались ему. – Я ухожу в лучший мир с единственным огорчением: никто из вас не подарил мне внуков. – При этих словах он снова слабо улыбнулся. – Мой пример никого из вас не воодушевил. Кроме множества латинских рукописей я произвёл на свет и семерых детей. Троих уж нет, – со вздохом закончил он.

Юная супруга князя Анастасия стояла возле стола. Вид у неё был отрешённый. Шестнадцати лет от роду она была выдана замуж за князя, успев подарить ему дочь. И всё-таки в семье она не привилась, оставаясь чужеродным дичком. Материнство не сделало её солидней, равно и супружество.

Старшие сыновья князя с откровенным восхищением заглядывались на мачеху. Но то был плод запретный. И Анастасия относилась к ним, как относятся юные существа к дальним родственникам, – без особого интересу.

Ей хотелось жизни весёлой и беспечной, хотелось блистать на ассамблеях, ловя восхищенные взгляды мужчин и завистливые – женщин. А вместо этого она была заточена в глухомани, у постели умирающего мужа, который был едва ли не втрое её старше, и вся сжалась от нетерпеливого ожидания свободы. Свобода должна была прийти к ней с последним вздохом супруга.

Он обворожил её в дни сватовства. Он был подвижен, элегантен, умён, обладал высоким именем и положением. А как он сидел в седле, как гарцевал – то был истинный кентавр! Государь был сватом – никто не смел воспротивиться. Счастье её было недолгим, лучше сказать – коротким. Куда короче, чем супружество, конец которого уже близок.

«Скорей бы, скорей», – думала она. Жалости уже не осталось: слишком долгой была обречённость, и ожидание конца уже обратилось в докучливую привычку.

Она была уже далека от князя и даже перестала напускать на себя страдальческий вид. Но и князь был уже далёк от неё; она словно бы была здесь чужой – и для него и для всех остальных. Ближе всех к князю Дмитрию была Мария, дочь, чью драму он пережил как свою.

   – А теперь помогите мне перейти в сад, – неожиданно попросил князь. – А потом ступайте по своим делам.

   – Может быть, в беседке тебе будет удобней, – предложила Мария.

   – Нет, нет, – торопливо произнёс князь, – Поставь мне кресло у старой липы.

   – Но туда уже заглянуло солнце.

   – Ничего. Там ещё достанет свежести.

Кресло поставили на прежнее место. Князь глядел на шершавый ствол и, с трудом протянув руку, дотронулся до него. Он был тёплый и словно бы живой: кора была кожей живого существа. И всё вокруг было полно жизни. Воинственные колонны муравьёв маршировали взад и вперёд по стволу. Он загляделся на них, на их деловитость и устремлённость.

Да, жизнь торжествовала. Невнятные звуки живой природы казались князю музыкой. Он словно бы впервой слышал их и упивался. Оказалось, что ему не доводилось вслушиваться в этот шелест, шуршание, писк, стрекотание, жужжание, в этот дивный оркестр. Он зазвучал для князя в предсмертную пору. Глаза его были распахнуты, уши отверсты, он впивал и впивал эту музыку. Быть может, потому, что все заботы наконец оставили его. Осталась лишь одна – достойно встретить смерть.

И вдруг князь Дмитрий почувствовал странную лёгкость во всех членах. Потом веки сами собой смежились, голова упала на грудь. «Спать, спать», – успел пробормотать он. И погрузился в свой последний сон.

Спустя полчаса Мария пошла его проведать. Она осторожно приблизилась к нему. Отец спал. Не решаясь его тревожить, она так же неслышно удалилась, радуясь в душе, что отец наконец уснул: ночи его были болезненны и тревожны.

Помедлив немного, она вернулась. Князь не переменил позы, и сердце её сжалось в страшной догадке. Мария стремительно кинулась к нему и схватила его за руку. Рука была холодна.

Мария не вскрикнула, не застонала. Она опустилась на колени, держа мёртвую руку князя, переставшую быть её опорой, и слёзы градом брызнули из глаз.

Подоспел Антиох, за ним остальные. Они перенесли князя в дом. Доктор Леман констатировал смерть.

   – Князь жил достойно и умер как праведник, – сказал он.

Траурный обряд был долгим. Сначала отпели князя в домовой церкви. Затем скорбная процессия тронулась в путь, далёкий и нелёгкий.

Семейная усыпальница светлейших князей Кантемиров находилась в Никольском монастыре, рядом со Славяно-греко-латинской академией и синодальной типографией, в самом центре первопрестольной столицы. Рядом лежала Красная площадь с собором Василия Блаженного, с Кремлем и его святынями.

Своим иждивением князь возвёл в монастыре надвратную церковь над усыпальницей, где покоились супруга Кассандра и дочь Смаранда, умершая шестнадцати лет от роду...

На погребальную церемонию прибыли Пётр и Екатерина, великие княжны, Сенат в полном составе, министры и послы иностранных государств.

Пётр был опечален. Он приблизился ко гробу и прикоснулся губами к холодному лбу усопшего. То же проделала и Екатерина.

– Истинно бесценного человека погребаем, – возгласил Пётр. – Не можно его заменить, нету у нас иного столь высокой учёности.