Текст книги "Петру Великому покорствует Персида"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 34 страниц)

После первого замешательства она приняла тот же тон, что и визитёрша:

   – Спасибо тебе, Александра. Ты видишь, какова я, и понимаешь моё состояние. Я вынуждена стать затворницей, я опасаюсь людей сторонних и дурной молвы. – При этих словах слёзы брызнули у неё из глаз и она закрылась ладонями.

   – О милая, как я понимаю! – воскликнула Шуршурочка и обняла её. – Я бы хотела тебе помочь, но не знаю как. Подскажи же.

   – Ты помогаешь мне уже тем, что участлива, – с трудом выдавила Мария. – В моём положении... – Она не договорила – плечи её затряслись.

Шуршурочка гладила её, потом прижала к себе. Помедлив, осторожно спросила:

   – Государь знает?

Мария кивнула.

   – Всё-всё знает? – продолжала допытываться Шуршурочка.

   – Всё. Повелел донашивать... Беречься...

   – Стало быть, он ждёт дитя! – обрадованно вскричала Шуршурочка. – Его дитя!

   – Его наследник, – глухо проговорила Мария.

   – Наследник? Мальчик? Откуда ты знаешь?!

   – Ужо сучит ножонками, просится. Кормилица моя говорит: мальчик. И акушерка, – Мария улыбнулась сквозь слёзы счастливой улыбкой будущей матери.

   – Господи, дай-то исполниться! – произнесла Нарышкина. И озабоченно добавила: – Живот-то у тебя невелик, кабы не задохнулся младенец.

   – Доктор и акушерка уверены, что всё идёт хорошо.

   – Дай-то Бог! А как назовёшь-то его?

   – Пётр, – не задумываясь, отвечала Мария. – Как же иначе.

   – Уже был один Пётр Петрович, царствие ему небесное, – вполголоса заметила Шуршурочка. – И есть Пётр-малолеток – Пётр Алексеевич. Внук, внучок.

   – Что из того, – отвечала Мария. Глаза её были красны от недавних слёз, но на лице воцарилось спокойствие. – Это будет мой Пётр, мой Петруша. – И она провела рукой по животу.

   – Могла бы сказать – наш. Царевич... Сулил ли что государь?

Мария заколебалась. Открыть ли то, что было говорено меж них, что представлялось величайшей тайной, тайной двоих, имеет ли она право? С другой же стороны, Нарышкина не сторонний человек – племянница государя, её возлюбленного. Важно иметь её в союзницах, заручиться её доверием, а значит – посвятить её в тайну.

   – Поклянись перед иконой Владычицы, что не откроешь никому, что тебе доверю!

Шуршурочка оборотилась к иконе и трижды произнесла: «Клянусь». Лицо её приняло торжественное выражение, соответствующее моменту. Но тотчас его сменило нетерпеливое любопытство.

   – Сказывай. Я слушаю.

Язык с трудом повиновался Марии, когда она произнесла:

   – Его величество обещал... Нет, не могу... Прости, не осмелюсь...

   – Я же поклялась пред иконой! – Голос Шуршурочки вибрировал, казалось, вот-вот из её уст изольётся бурное негодование. – Ты не смеешь мне не доверять! – выкрикнула она. Но тотчас осеклась, поняв неуместность тона. И продолжила уже смягченно: – Марьюшка, станем вместях противу окаянной лютерки. Ну! – И она прильнула к Марии.

И Мария решилась.

   – Его величество заверил: коли я рожу наследника, он... Он... Он женится на мне, – выпалила она.

   – Да будет так! – Лицо Шуршурочки приняло торжественное выражение. – Я стану молить Господа и Пресвятую Деву денно и нощно, дабы сбылись слова дядюшки, дабы ниспослали они ему благословение.

Она снова обняла Марию и стала целовать в солёные от слёз щёки. Силы покинули Марию, она обмякла в объятиях, и Шуршурочка усадила её в кресло.

   – Тебе должно радоваться, а не лить слёзы, – назидательно произнесла она. – И беречься, беречься. Младенец в утробе небось тоже горюет – вы ведь с ним покамест одно существо, помни об этом.

Слёзы Марии высохли. О, она так нуждалась в сочувствии, в поддержке. Сама того не понимая, она копила в себе горе, оно закаменело в ней, давило на сердце. Но некому было излиться, а стало быть, сбросить эту тягость. И вот наконец наступило облегчение! У неё есть единомышленница. Она наконец может выговориться, высказать всё то, что накопилось и искало выхода.

Она заговорила – горячо, сбивчиво. То была исповедь и жалоба. Тягостно любить великого человека; это величайшее счастье и величайший крест. Она чувствует себя такой незащищённой, такой слабой, ничтожной и крохотной пред ним. Каждая клеточка в ней полнится любовью, она задыхается от любви, порой ей кажется, что переполненное сердце не выдержит и разорвётся. Горе её велико: ОН рядом, она же лишена возможности видеть и слышать его, говорить с ним. ОН недоступен. Как же быть ей, такой слабой? Где взять силы перемочь разлуку, вынести громадность любви? Она жила надеждою. Но дни идут, и надежда истощается, вот-вот она и вовсе угаснет...

Шурочка слушала её со смешанным чувством удивления и сострадания. Ей не приходилось испытывать ничего подобного. Она не понимала, что такое есть громадность любви, отчего её тягостно переносить. Любит ли она своего Артемия? Похоже, что любит, обязана. Но ничего в ней не разрывалось при этом, не было никакой страдательности. Случалось, губернатор отлучался в степь по делам службы и пропадал там среди диких племён. Но она спокойно переносила разлуку, не терзалась, нисколечки не тосковала.

Попервости был меж них пламень Любови. Но не сожигал, нет. И вскоре улёгся и загас. Теперь Артемий приходит к ней в спальню хорошо ежели раз в неделю. Бестрепетно погружается в неё и, извергнувшись, тотчас засыпает.

Сказывали ей по секрету, что баловался он с крепостными девками. Может, и так. Но смеет ли она допытываться и препятствовать. Хорошо бы и ей завести тайного аманта. Но дело это чересчур деликатное, хоть и велика охота; недостаёт ей мужского, томит желание, сны какие-то снятся... Хорошо, что детей нету, кто-то из них ущербен, чьё-то семя пусто.

А девки? Не до них ноне Артемию: вот уж который месяц не ведает роздыху. А с явлением государя, дядюшки, вовсе нету покою ни днём ни ночью. Забыл, что есть у него законная супруга.

Бедная Марья. Близок локоть, да не укусишь! Велика охота вступиться за неё, однако боязно. Хоть и родной дядюшка, и хорош с нею, и за Артемия просватал, но не терпит, коли мешаются в его дела.

Насолить бы лютерке! Сил нет, как хочется! Ишь, какую власть себе забрала, каково красуется, ровно природная царица. И што в ней такого есть, как сумела приворожить такого великого мужа, как государь-дядюшка?! Вестимо, не без помощи нечистого. И ведь столь много годов длится, освящён сей брак пред аналоем. Наваждение, как есть наваждение нашло на великого государя.

   – Стану тебе помогать, стану, – наконец прервала молчание Шуршурочка. – Да только не знаю покамест, с какого боку подступиться. Прямо государю сказать, что сохнешь ты, сильно опасаюсь. Больно страшен он во гневе, не поглядит, что родная. Вот ведь и родного сына, великомученика Алексия, лютой казни предал, – понизив голос, произнесла она. – А ведь безгрешен он был: всего-то вольной жизни захотел, наследовать отцу не собирался – отказался от престолу-то.

   – И слова твоего участливого довольно, – торопливо сказала Мария. – Премного тебе благодарна, Александра. Так мне недоставало тепла душевного да доброты. Ведь одна я одинёшенька, не с кем мне поделиться, некому выплакать горе своё.

   – Стану к тебе ездить, – заверила её Шуршурочка. – Не убивайся прежде часу. И пуще всего береги плод. Лекаря свово пришлю, мудрово немчина.

С тем и расстались. Словно камень спал с души у Марии: открылась, выплакалась. Наконец-то явилась живая душа, разделившая с нею её горе. Был бы её возлюбленный, отец её будущего мальчика, простой смертный, да пусть хоть герцог либо великий князь, не пришлось бы так таиться, так опасаться молвы, хоть уже и замарала она её. А то сам император. В одном этом слове – величие и страх.

На следующий день явился лекарь с подлекарем от Волынских. Составился консилий: губернаторские да свой с акушеркою. Расспрашивали, общупывали, дивились.

   – Невелик животик. Который, говорите, месяц? – губернаторский немчин с сомнением качал головой.

   – Девятый, – отвечал княжеский лекарь. – С самого начала счёт ведём.

   – Быть того не может. Самое большее – по всем известным признакам – восьмой.

   – Да ведь сучит, стучится, – возразил княжеский лекарь. – На восьмом-то месяце эдак не просятся наружу.

   – Позвольте, коллега, не согласиться. Человеческий плод активен уже на седьмом месяце. – Губернаторский немчин был категоричен. И подлекарь его поддержал.

Мария переводила взгляд с одного на другого. Могла ли она ошибиться? Была в полубеспамятстве, волна любви, восторга, растущего желания каждый раз подхватывала её и несла, несла, вздымая всё выше и выше. Она отдавалась всем своим естеством, все её клеточки от кончиков волос до подушечек на пальцах ног требовали: «ещё, ещё, ещё!» Она прежде не могла и подумать, что может быть такой – смелой, жадной, наступательной. Была острая боль – временами: ОН был слишком велик для неё. Но то было тоже счастье, и стонала она не от боли, а от переполнявшего её блаженства.

Помнит ли она, когда понесла? Доподлинно? Когда в ней зародилась новая жизнь? Ей казалось, что помнит, что ведёт верный отсчёт. Но ведь то были только ощущения. Тогда она доверилась им, как слепо и безоглядно доверялась ЕМУ.

Слушая эти перекоры, Мария засомневалась. Могла и ошибиться. Зачала позже, нежели показалось. Много позже. Да и можно ли с точностью уловить тот миг, когда слившиеся соки любовного экстаза обратились в огонёк живой жизни.

   – Да, я могла ошибиться, – наконец сказала она, желая положить конец спорам. – Могла.

   – А кто супруг? Его свидетельство тоже немаловажно, – произнёс губернаторский лекарь.

   – Супруг остался в Москве, – с твёрдостью выговорила Мария. Она уже привыкла к этой лжи. По счастью, ей очень редко приходилось прибегать к ней. Да и челядь затвердила то же. Знал лишь отец да нянюшка. А теперь и Шуршурочка. Супруг, а в иных случаях жених был графским сыном, имя его не называлось – таково было желание сторон.

   – Жаль, – пробормотал лекарь. – Он мог бы внести некоторую ясность.

   – Напрасно вы так думаете, – усмехнулась Мария. – Мужчины в этом несведомы, они привыкли к удовольствию, а мы, женщины, к расплате за него.

С некоторых пор она рассуждала как бывалая женщина, хоть опыт её был ограничен. Она познала лишь одного мужчину, ОН был её первый и последний, первый и единственный. Таково было решение, которое она пронесёт чрез всю жизнь, дабы сохранить то несравненное и неповторимое, что просто не могло быть замещено никем и ничем другим.

«Несу сей крест и буду нести его с радостью и горестью, – говорила она себе. – Всего поровну: радости от сбывшегося, горести от того, что могло сбыться, да так и осталось надеждою. Но можно ли жить надеждою? Одною надеждою? Сушит она, сушит и иссушит».

Дни текли мимо, неостановимо, как текли воды Волги. Отец приходил поздно, как правило, усталый, скороговоркой пересказывал ей обо всём сколько-нибудь примечательном, а порою совершенно без сил приказывал себя раздевать и валился в постель.

Астрахань жила бурной жизнью, и тон ей задавал Пётр. Рабочие будни сменялись празднествами.

«А понеже сей день – 25-е июня – был день коронования, – заносил на страницы «Путевого юрнала» помощник Макарова Иван Черкасов[84]84
  ...Черкасов... записывал... — Черкасов Иван Антонович (1698—1757) – тайный кабинет-секретарь Петра I, Екатерины I, Впоследствии действительный тайный советник.


[Закрыть], – то в ознаменование сего дня после обедни стреляли со всего города из пушек и потом с судна Его Императорского Величества, с других судов и кушали на судне».

Мария вздрагивала от беспрестанного бабахания. Ей была ведома его причина – всё, что касалось ЕГО, было навсегда запечатлено в её памяти. Она помнила и ждала дня тезоименитства государя – двадцать девятого, помнила и другие даты. Но всё проходило мимо неё. Она оставалась затворницей. Короткие прогулки по палубе, взгляд на берег, где всегда было людно, более всего от зелёных солдатских фигур либо чёрной матросни; потом в другую сторону – тоже зелёную от камыша и ивняка, на текучую воду с покачивавшимися на ней, словно лодочки, утками и крикливыми чайками. И обратно в каюту.

Палили ежеденно, не жалея огневого припасу, палили так, будто шла война. Иван Черкасов записывал:

«27-го июня – празднование о победе над Шведы под Полтавою. Их Величества были у обедни в городе, в соборной церкви. А после обедни был благодарной молебен перед строем; во время молебного пения Его Величество изволил стоять в строю пред Преображенскою гвардиею (которой тогда было роты с две) яко полковник. И по отпетии молебна стреляли из 17-ти пушек, которые поставлены были на площади, и потом всем строем палили беглым огнём. И таким образом трижды стреляно. И кушали в доме губернаторском, где трактовали всех офицеров».

Спустя два дня – новая запись:

«Сей день тезоименитства Его императорского Величества. Их Величества были в городе, в соборной церкви у обедни, и после обедни стреляно из пушек со всего города, а потом с судов и из пушек, которые на площади поставлены, один раз; а по той стрельбе палили беглым огнём один же раз».

   – Люблю шумство! – возглашал Пётр за обедом у Волынского. – Сие есть напоминание о военном предприятии, дабы не пужались пальбы, а приобыкли к ней.

Воздвигались кубки – за успех похода, за здравие всех присутствующих, равно и отсутствующих: ждали генерал-майора Матюшкина с большой воинской силою на шестидесяти четырёх островских лодках. В команде его было сверх четырёх тысяч народу из разных полков – Московского, Копорского, Сибирского, Воронежского, Великолуцкого, Архангелогородского и других, бывших в командировании по разным нуждам. Ждали и генерал-адмирала Апраксина: Фёдор Матвеич отбывал для инспекции крепостей и наблюдения за строением судов.

Астраханское сидение затянулось. Оно длилось без малого месяц. Нетерпение Петра возрастало. Как ни подгонял он людей, с нерасторопностью и неповоротливостью не было сладу. Медлительность была в крови, она была чисто российской чертой. Волынский, как мог, успокаивал государя, ссылаясь на несносные жары, царившие об эту пору на берегах Персиды и её провинций. Впрочем, и Астрахань, со всех сторон окружённая водой, тоже изнывала от жары.

   – Непотребство! – выходил из себя Пётр. – Нету движения, а есть копошение. Сидим без дела, палим без дела, одно на уме – хреном груши околачивать. Более не потерплю, стану взыскивать – вы меня знаете, – без милосердия, без снисхождения к заслугам, у кого они есть. Всем быть в готовности к походу, при судах, загодя запасти сколь надобно провианту. Более наставлять не буду!

Всё это было сказано за губернаторским столом. Восседали за ним генералы, бригадиры, полковники, полуполковники и кое-кто чином пониже.

Князь Дмитрий озаботился судьбою Марии. Выходило, что плыть ей далее, в несусветные жары, с худой водой и пищей – гибели подобно.

После совещания у губернатора возвращался он на струг в подавленном настроении. Князь любил старшую дочь более всех остальных своих детей, делая исключение лишь для младшенького Антиоха. Мария и Антиох выделялись среди остальных разумностью и многими талантами. По правде сказать, его несколько смущало, что Мария была постарше его новой супруги, княжны Анастасии Трубецкой, Настасьюшки, Насти. Царь одно время равно заглядывался на обеих – обе были очень хороши, каждая в своём роде. Но потом склонился к Марии.

Он вошёл к дочери с нарочито светлым лицом, дабы не явить своего удручения. Спросил:

   – Каково тебе нынче? Что лекарь?

Мария сказала. И о визите губернаторши с её медицинским эскортом, о консилии и разноречиях меж своими и губернаторскими. Князь Дмитрий был тронут. Причина такой внимательности, однако, была от него сокрыта.

Неожиданно ему в голову пришла некая мысль.

   – А что госпожа Волынская? Хороша ли с тобою?

   – Весьма участлива, отец. Поначалу я диву давалась, отчего бы это. Но она открылась: не жалует царицу, бранит её худыми словами, называет портомойнею, бабищей и по-иному. Навязывалась мне в наперсницы. И была столь ласкова и внимательна, что я решила: не фальшивит. И отплатила ей тою же монетой – открылась. Она рада-радешенька, взялась меня опекать в тяжком моём одиночестве.

   – Вот что, Марьюшка. Нельзя тебе долее плыть со мною. В самое ведь пекло. Я с осторожностью сведался у государя: можно ли подвергать тебя риску в таком-то положении. И он согласился – нельзя, дабы оберечь твои родины. Сказал: в том мой интерес.

   – Так и сказал?! – Мария сделалась пунцовой. – О, отец, ты меня одарил, ты меня воскресил! Давай помолимся – тотчас же – Святой Деве, дабы укрепила его в этом.

И они стали молиться с истовостью, вызванной вновь обретённой надеждой. Богородица глядела с иконы грустными глазами, но и в них, как почудилось им, засветился огонёк надежды.

   – Мне пришло в голову, Марьюшка, что ты могла бы довериться попечению госпожи Волынской на всё то время, пока мы пребудем в походе...

Князь Дмитрий помедлил, как бы собираясь сказать нечто очень важное и приятное, а потом закончил:

   – А к моему возвращению... К нашему возвращению... ты подарила бы мне желанного внука. А государю – сына и наследника. Возможного наследника, – поправился князь. – Впрочем, всё это не важно, была бы ты в добром здравии, дочь моя, – закончил он.

Глава семнадцатая
МОРЕ ЧТО ГОРЕ: КРАСНО СО СТОРОНЫ

Кто на море бывал, тот и страху видал.

Хорошо море с берегу.

Призывай Бога в помощь, а Николу Угодника в путь.

В море без одёжи идут одни невежи.

Пословицы-поговорки

Голоса и бумаги: год 1722-й

...Я до сего числа с ханом наедине говорить случая получить не мог. Токмо на гульбе, когда оной меня звал с собою гулять вне города, и то разговоров при людях имел, паче всего при озбеках, при которых никоторого лишнего слова молвить не надлежно. Однако ж надеюсь с ним довольно разговориться. Он сам, ведаю подлинно, что желает со мною наедине повидаться, но не ведает, как бы то исполнить, чтоб озбеки не ведали. Меня б тотчас съели ради подозрения, как при хане есть фаворит – евнух большой, у которого всё управление на руках и что хочет, может при хане учинить. Оного я подкупил и другом сделал, так что мне за великую служит оборону от озбеков. Человек ума довольного и хану в младых летах не без пользы. Я с оным довольной имел разговор, при котором обнадёживал, что хан с Вашим Величеством желает добрую дружбу и кореспонденцию, которые б час от часу умножались с пользою обеих сторон. Напоследки велел чрез своего секретаря в конфиденцию мне сказать, что при нынешних случаях и возмущении от озбеков без посторонних людей разговор иметь не без опасности, также друг к другу часто ездить. Однако ж если Бог даст хану с неприятелями своими управиться, то всё по желанию моему учинено будет.

Флорио Беневени – Петру

По моему мнению, весьма нужно для персидских дел посла французского наградить; а мне очень трудно от внушений других министров: внушают Порте, что русский государь умён и турок обманывает миром, теперь возьмёт персидские провинции, и если султан не воспрепятствует ему в этом оружием, то он с той стороны нападёт на Турцию.

Иван Неплюев – канцлеру Головкину

Ваш государь, преследуя своих неприятелей, вступает в области, зависящие от Порты: это разве не нарушение вечного мира? Если бы мы начали войну со шведами и пошли их искать через ваши земли, то что бы вы сказали? И к лезгинцам по такому малому делу не следовало твоему государю собственною особою с великим войском идти, мог бы удовлетворение получить и через наше посредство. Мы видим, что государь ваш сорок лет своего царствования проводит в постоянной войне: хотя бы на малое время успокоился и дал покой друзьям своим; а если он желает нарушить с нами дружбу, то мог бы и явно объявить нам войну; мы, слава Аллаху, в состоянии отпор дать.

Великий везир Дамад Ибрагим паша Невшехирли – Неплюеву

Пеньку нашу тамо (в Петербурге) не продавайте, а сыскав ластовые суды, по прежде посланному к вам нашему указу отправьте как надлежит по торговому уставу в Амстердам к Христофору Бранту, о чём мы к нему писали... А продайте там масло конопляное, масло здесь ведром покупается по два рубли, понеже прошлого лета тому семени роду не было...

Меншиков – управителям Изволову и Новикову

Восемнадцатого июля, спустя почти месяц после астраханского сидения, российская армада снялась с якорей.

Восемьдесят семь крупных судов – гальотов, гекботов, шняв, эверсов, ластовых и других, не считая флотилии островских лодок, предназначенных для пехоты, – запрудили Волгу. Пехоты было двадцать одна тысяча четыреста девяносто пять солдат да семь драгунских полков регулярной конницы, да к ним шестнадцать тысяч триста казаков и четыре тысячи калмыков.

Макаров отписал светлейшему – Александру Даниловичу Меншикову: «Его Величество изволит путь свой взять... морем до Тарков, а оттоль сухим путём до Шемахи или куда случай допустит, ибо в Персии бунтовщики против шаха зело усилились, и, как пишут, что шах принуждён от них скрыться, того для в великой они конфузии».

Восток ещё только румянился, река пахла рыбой, сонные чайки лениво взмахивали крыльями и, словно бы не удержавшись, садились на воду и покачивались там словно маленькие судёнышки. Стая тяжеловесных пеликанов медленно проплыла над флотилией, потом как бы недоумевая, сделала низкий круг над ней, разглядывая маленькими глазками великое множество людей, скученных на судах.

– Чудная птица, невиданная птица, – бормотали люди, провожая стаю глазами. – Эдаким-то клювом свободно может человеку голову продолбить.

Глядели, дивились – многое в этих местах было в диковину. И огромная, как кит, рыба белуга, и розовое облако – стая птиц фламинго, коих было в ней бессчётно, так что затмили на время солнце, и выуженный из воды водяной орех чилим, и испуганно шлепавшиеся в воду большие черепахи...

Плывут в море. А какое оно? Многие за всю свою жизнь моря не видывали. Говорят, бескрайнее, говорят, не видать берегов – вода и вода. А волны вскипают до небес и утягивают корабли на дно. Был страх, но куда сильней – любопытство. Царь-то знает, куда идёт, куда нас ведёт. Коли он с нами, рассуждали на судах, стало быть, можно не опасаться: судьба-то у нас, выходит, общая с ним. И с царицей его, и с вельможами да генералами...

Царь с нами, и нечего бояться! Он худа себе не хочет, да и нам тоже. Обережёт – эвон какой он великий.

Всегда бросался в самое пекло с нами, с нашим братом солдатом. Таких царей-королей небось во всём свете нет, чтоб обще с солдатом из одного котла вкушал-хлебал. Цари-короли норовят во дворцах отсидеться. А наш царь не таков, нет! Он – впереди.

Плыли Волгою, глазели по сторонам. Более всего дивились на птицу пеликан.

   – Не пеликан – великан небось прозывается – эвон как велика. А нос у ней как у чудищ в сказках. Такое у Лешего в услужении либо у Бабы Яги. Гляди, гляди – рыбу изловил и вмиг заглотнул! Ровно в мешок опрокинул.

Много было диковинного окрест. Солнце палило. Благо река дышала прохладою, копившейся всю ночь. Но сколь долго могла она отдавать её плывущим... Все глядели вперёд, ни разу не оборотившись к оставленному берегу.

Артемий Петрович со штатом, провожавший флотилию и внимавший наказам императора, даже показательно записывавший их собственноручно, чего за ним никогда прежде не водилось, долго стоял на набережной, махал, потом для чего-то приставлял козырьком ладонь к глазам, с великим облегчением вздохнул, когда последняя лодья исчезла за поворотом.

   – Господи, каковой груз скинули, – пробормотал он, ни к кому не обращаясь. – Каковое великое беремя.

Он не знал ни сна, ни отдыха всё последнее время. Государь – то было у него в обычае – бодрствовал уж в пять утра. И, само собою, все вокруг, кроме дам, были уже на ногах и ожидали распоряжений. К пяти и Волынский, отвыкший от столь ранней побудки, прибывал к царскому стругу. И начиналось...

Теперь наступал желанный губернаторский покой. Конечно, заботы оставались при нём, но то были его заботы, не из-под государевой дубинки. А исполнял их штат, чиновники, в коих не было недостатка. Он лишь натягивал вожжи, временами ослабляя то одну, то другую, а временем – ничего не поделаешь – пуская в ход и кнут.

И Шуршурочка-шушурочка, прослезившаяся на проводах царственного дядюшки, ощутила некое облегчение. Ничего более над ними не висло, власть государя кончилась, и началась губернаторская власть, то бишь своя собственная. А при собственной-то власти куда как сподручней живётся, вольготней и самовитей.

Вдобавок остался с нею как бы предмет материнской заботы, тоже и подружка, особа весьма занимательная и даже учительная, чего прежде округ неё не водилось, светлейшая княжна Мария Кантемир. Была доверена её попечению самим государем и батюшкой её.

Шуршурочка трепетала – была посвящена в тайну, великую государственно-государеву тайну, стала поверенной княжны, бывшей на сносях, мало-помалу узнавала всё новые подробности, от коих приходила в возбуждение. Так что тормошила своего Артемия, требовала ласки, объятий, насилия наконец.

Артемий слабо уклонялся. А когда всё-таки, уступая нападениям супруги, исполнял свои обязанности мужа, то выходило это вяло. Шуршурочка теребила его всяко, дабы пробудить мужскую стать и плоть, но удавалось редко. Артемий Петрович слабо оправдывался: он-де изнемог от государственных дел, сама видела, каково ему пришлось, в каком беспрестанном беспокойстве пребывал. Но супруга ничего знать не хотела, грозилась завести аманта из военных, дабы томление своё привести к конечной цели.

   – Ты гляди, каково меня распалил, – восклицала она, – что я про аманта возмечтала. Нету мне удовлетворения, тело моё истомлено...

   – Потерпи ужо, – уговаривал её Артемий Петрович. – Вот маленько приду в себя, тогда уж со всем старанием налягу...

Он усовещевал её вполголоса, а сам вспоминал розовых девок и примеривался ускользнуть к ним из объятий супруги. Становилось это с каждым разом всё сложней. Но бес уже навсегда поселился в нём и требовал своего, бесовского, наслаждения. Его же никакая супруга никоим манером ублаготворить не может. Ибо в супругах нисколько воображения нет.

А Шуршурочка вспоминала откровения Марии. Каков был её царственный дядюшка в любови, как теряла она сознание от его вхождения, а потом воспаряла в небеса, какая была сладостная боль, исторгавшая стоны и вскрики, каково любовное беспамятство – вершина наслаждения... Всего это Волынская не ведала, но как всякая женщина жаждала испытать и распалялась всё пуще. И уже примеривалась к Губернаторову окружению, смекая, кто мог бы стать кандидатом в аманты. И даже кое-кому делала некие авансы, правда, не очень умело.

Но подчинённые Артемия Петровича были с него почтительны и робки. И, по-видимому, никому из них не могла прийти в голову возможность связи с госпожой губернаторшей, племянницей самого государя. Она была вознесена слишком высоко для роли чьей-либо любовницы – была женою Цезаря, пребывающей вне подозрений.

Шуршурочка томилась. Она требовала от Марии всё новых подробностей и слушала её с широко раскрытыми глазами, млея от искусительных картин. А память Марии вела себя прихотливо, мешая действительность со сценами, вычитанными ею из французских куртуазных сочинений, фантазии и действительность причудливо мешались помимо её воли. И она уже не в силах была отделить одно от другого.

Так проводили они вечера меж воспоминаний, заставлявших задыхаться от волнения, музицирования за клавикордами. Лекари озабоченно ощупывали тугой живот Марии, строили различные предположения о сроках. Но все сходились в одном: осталось меньше месяца до родин. Стало быть, надобно беречься, есть пищу лёгкую, но богатую минеральными и живительными веществами, например, икру осётра, варёную свёклу для кроветворения, яблоки, дабы укрепить желудок и его соки.

Мария покорно внимала их советам и столь же покорно следовала им. Она ждала вестей от отца с царским курьером, ежели не с первым, то со вторым. Курьеры следовали один за другим – спустя день-другой. Их путь лежал в Москву и Петербург, к господам сенаторам, светлейшему князю Меншикову, управлявшему новой столицею и её губернией.

Наконец пришла весточка от князя Дмитрия. Он подробно описывал первые дни плавания. Адмирал от красного флага – сам государь – приказал плыть без останову день и ночь, пока не достигли учугов: загородок из кольев для ловли красной рыбы. Над ними кое-где избы поставлены, сети пропущены, а в них – осётры, севрюги, сомы пудовые – всякой рыбы видимо-невидимо.

Государь не утерпел: пересел на галеру и стал свидетельствовать каждый учуг, выглядывать, нет ли там каких-либо морских диковин: до разного рода диковин, раритетов был он весьма падок.

А спустя три дня, на четвёртый, миновав острова Четыре Бугра, вошли в море. И вся флотилия распустила свои белые крыла и полетела к Таркам, что в Аграханском заливе на западном берегу Каспия. «Его величество был весьма рад свиданию с морем», – заключал отец.

Рад, рад, весьма рад! Казалось, и море радо любимцу своему, несомненному любимцу. Оно глядело приветливо, неспешно катя невысокие волны...

Пётр не мог устоять: сообща с командою тянул снасти, исполняя парусный манёвр. Всё делалось весело, с шутками-прибаутками. Тон задавал государь. Снасть была густо просмолена, и Петру услужливо протянули рукавицы.

До Тарок добежали быстро. То была российская крепость. И посад возле. Буйный Терек здесь помягчел норовом и, разделившись на два рукава, покорно сливался с солёной морской водою.

Что ж, крепостца не из крепких. Более для устрашения окрестных племён. Наполовину земляная, башни, однако, каменные, благо камня окрест в избытке.

   – Не больно грозна, – заметил Пётр. – Ну да Бог с нею. Нам надобно далее к югу крепиться. Избрать таково место, дабы можно было оттоль досягнуть до горных гнёзд бунтовщиков.

Все были согласны. Ждали конный корпус бригадира Ветерани, двигавшийся посуху, чтобы сообща начать поход вдоль берега в сторону Дербеня-Дербента. Там паче что получили слезницу наиба – городского коменданта: «Ныне тому другой год, что бунтовщики, собравшись, Дербеню великое разорение учинили и многих напрасно побили, а мы непрестанно с трудностию от опых обороняемся».

   – Разослать немедля надёжных людей, дабы понужали кого следует, – распорядился Пётр. И самолично их напутствовал.

   – Ты, – велел он прапорщику Орлову, – поскачешь навстречу наказному гетману и миргородскому полковнику Апостолу[85]85
  ...к наказному гетману и миргородскому полковнику... – Апостол (1654—1734) – миргородский полковник с 1683 г., наказной гетман с 1700 г. Замешан в дело Мазепы, но прощён за активное участие в Северной войне. Гетман Малороссии с 1727 г.


[Закрыть], он с малороссийским войском движется в нашу сторону, и скажешь: государь-де зело гневан за медленность вашу и требует поспешения.

   – А ты, – обратился он к поручику Андреяну Лопухину, – отвезёшь ведомость губернатора Волынского в Тарки. Она по моему указу писана шамхалу тамошнему Адиль-Гирею, дабы он к нашему приходу приготовил полтыщи подвод конных. Ступай теперь к князю Дмитрию Кантемиру. Получишь от него манифесты печатные на турецком языке и оные тоже вручишь шамхалу для рассылки в Дербень, Шемаху и Баку. Ежели у него подходящего народу не будет, дам тебе эскорт – пятнадцать татар да столько же черкесов: их пошлёшь с оным манифестом.