Текст книги "Петру Великому покорствует Персида"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)

Фёдор Матвеевич стал беспокоиться: казаков с провожатым всё не было. Наконец явился один кумык. Вид у него был оторопелый.

   – Ну что? – приступили к нему с расспросами князь Дмитрий и Апраксин. – Где казаки?

   – Султан Махмут через своих мюридов велел передать, что не будет противиться белому царю, так как могущество его известно. Но что никого к ним засылать больше не надо, а если надумают, то сами переговорщиков пришлют.

   – А казаки-то где, казаки? – допытывались у него.

   – Казаков увели, – с тяжёлым вздохом отвечал он. – Да и меня заклеймили изменником и хотели было прирезать, да я вовремя понял и скрылся за скалами.

   – Что-то ты не то говоришь! – возмутился Апраксин. – Как это переговорщика прирезать.

   – А у них это запросто, – махнул рукой кумык. – Если чем не угодишь – режут.

Решили: у страха глаза велики – напугали его, вот он и бежал. Не может какой-то там султан Махмут бросать вызов великому царю, а всё, о чём говорил кумык, смахивало на вызов. И казаки пропали. Решили дожидаться утра.

Ночь прошла тревожно. В горах, слышно, стреляли. То ли причудливое горное эхо, умножавшее всякий звук и творящее его неузнаваемым, но всем, кому не спалось, казалось, что они слышат крики и стоны. А может, то ветер метался среди скал и дерев, лепившихся по склонам, шакалы и волки, сзывавшие друг друга.

Казаки пропали. Пётр было приказал направить в разведку усиленный пикет, а армии продолжать движение: задержка была несносной.

Пикет не успел уйти далеко. Из разверстой пасти ущелья, с которым поравнялся передовой разъезд, стремительно вылетели конники в развевающихся чёрных одеждах. Они неслись молча, с воздетыми ятаганами, и тотчас смяли и порубили казаков. Уцелевшие в панике обратились назад.

Казалось, вот-вот они врежутся в передние ряды. Но Пётр увидел это с высоты своего роста и мгновенно оценил последствия.

   – Мать вашу, мать вашу! – заорал, словно вострубил. – Чего топчетесь, говнюки! Драгунов вперёд!

И, выхватив шпагу, он дал шпоры коню.

Апраксин пустился вслед за ним.

   – Государь, куда ты, не пущу! – кричал он дрожащим голосом. – Не можно тебе туда!

Оборотившись к оторопевшей свите – денщикам и гвардейцам, Фёдор Матвеич прокричал:

   – Чего рты разинули – оберегите государя, черти! Он же в самое пекло лезет. Он же отчаянный.

Пётр и в самом деле пустил коня в галоп, готовясь возглавить отпор и восстановить порядок. Но от начавшейся сечи его отделяла по меньшей мере сотня сажен. За это время произошёл перелом: драгуны и казаки остановили лаву.

Там, впереди, всё ещё рубились и кололись, гремели одиночные выстрелы. Апраксин и гвардейцы наконец нагнали Петра и по команде генерал-адмирала сомкнули плотное кольцо вкруг него.

   – Пустите, дьяволы! – орал Пётр всё ещё в запале.

   – Нельзя тебе туда, нельзя, государь! – стонал Апраксин.

   – Пехоту двигай, чёрт толстый! – хрипел Пётр. – Фузелёров! Перестрелять да переколоть!

   – Ужо погнали! – в восторге заревел гвардейский капитан Зотов. – Бьют их, ваше величество, почём зря.

Пётр остановил запаренного коня. Лицо его было бледно, глаза выкачены. Карета Екатерины прорвала круг, государыня, столь же бледная, как и её повелитель, припала к его ногам.

   – Господи, Петруша, опомнись! – причитала она. – Пойдём ко мне в карету, пойдём. – Она опасалась припадка, и Апраксин, очутившийся рядом с ней, это понял. Он повторил просьбу Екатерины.

   – Ну ладно, ладно, – уже умиротворённо произнёс Пётр, слезая с коня и подавая денщику поводья. – Приказал ли ты, Фёдор Матвеич, дабы из авангардии слали нам доношения?

   – А как же, кажные четверть часа дежурный адъютант будет докладывать.

И точно: вот уже прискакал дежурный адъютант и соскочил с коня перед Апраксиным.

   – Не мне докладай – государю, – остановил его генерал-адмирал.

   – Ваше императорское величество, – зачастил офицер, – неприятель опрокинут и побежал вспять. Его преследуют пехота и кавалерия.

   – Сколь его было?

   – Сверх пяти тыщ, все конные. Бьются отчаянно, лезут прямо на багинеты. Ружья у их мало.

   – С чем лезут-то? – вступил Апраксин.

   – С ятаганами да кинжалами, которые спешенные. Страсть какие бешеные! Орут алла, алла да и помирают. Бога своего в смертный час поминают, будто он их оборонит.

   – Ступай туда, – приказал Апраскин, – всё доподлинно вызнай да с поспешением возвратись.

Адъютант вскочил на коня и ускакал. Движение частей было приостановлено, в деле был лишь авангард. Пётр забрался в карету Екатерины, свернулся калачиком и мгновенно заснул. Екатерина примостилась возле, изгнав обеих дежурных статс-дам. Она лёгкими движениями поглаживала голову Петра одною рукой, а другую подложила ему под щёку.

Шум сражения, явственно слышимый ещё четверть часа назад, постепенно удалялся и вскоре затих где-то в предгорьях. Апраксин со своим штабом топтался на месте, не зная, что предпринять до пробуждения Петра.

Гулкое эхо фузейных выстрелов, доносившееся до них, говорило, что бой всё ещё идёт. Наконец прискакал адъютант на взмыленной лошади.

   – Гонют и гонют, ваше сият-ство! – возбуждённо прокричал он.

Всем хотелось знать подробности.

   – Пехота, своё дело сделавши, стала. Вёрст семь скорым маршем, почти бежамши, гнала бусурман. А казаки и драгуны насели на ихние плечи и гонят и рубят. А бусурман вовсе потерял голову... Которые пали с коней, те скалятся, ровно псы, и саблями суют во все стороны. Сколько наши их там положили – нет счёту! Драгунский майор сказывал мне, что досягнут до их селений, разорят да выжгут, чтоб неповадно было, а после возвернутся.

   – Скачи за ними, – распорядился Апраксин. – Скажи: я велел не зарываться. Доклады мне присылай чрез расторопных гонцов, а сам наблюдай за всем зорко да приметливо.

Проспав около часу, Пётр проснулся освежённый и в добром расположении. Апраксин доложил ему про действия пехоты и конницы, про паническое бегство неприятеля.

   – Прикажи устраивать растах. Будем стоять здесь лагерем, доколе не покончим счёты с нехристями. Трава есть, вода есть – найдём ли лучшее. А что, отыскались ли наши парламентёры? – неожиданно спросил он.

   – Ох, государь, – расстроенно отвечал Апраксин, – виноваты мы. За всею этой катавасией запамятовали. Не возвращались казаки. Видно, бусурмане полонили их.

   – То-то – запамятовали. Пошли пикет казачий – пущай товарищей своих разыщут, коли живы, и немедля сюда приведут.

Стали лагерем. Ставили палатки, стреножили и пустили коней пастись, кое-где уж запылали костры. Ждали возвращения драгун и казаков с победной реляцией.

Солнце всё быстрей катилось к закату, когда прискакал расторопный адъютант. Увидев государя, заробел, подходил медленными шажками, поминутно кланяясь.

   – Ну! Чего медлишь? Говори, аль язык у тебя отнялся.

   – Ваше императорское величество, – тихим, чуть дрожащим голосом начал адъютант, – дозвольте...

   – Ты што, не ел нынче?

   – Никак нет, ваше величество, недосуг было.

   – То-то не слышно тебя. Сказывай громко, что в той стороне делается?

   – Побили нехристя, скрозь побили. И главное место ихнее разорили, где султан обретается. Утемыш именуется. Сам султан убег в горы со своими абреками. А за поздним временем майор от гвардии решил там и заночевать, отсель то место почитай в тридцати вёрстах отстоит.

   – Языки взяты?

   – Вестимо. Близ трёх десятков человек.

   – Ладно, ступай. Да поешь как следует, дабы речь твоя громкою была, – усмехнулся Пётр.

Подошла чем-то смущённая Екатерина со своими дамами.

   – Государь-батюшка, за всем переполохом забыли мы: ноне ведь день рождения дочери нашей цесаревны Елисавет Петровны.

   – Вот в честь неё и подарок воинский – ВИКТОРИЯ.

Глава двадцатая
ДЕРБЕНЬ-ДЕРБЕДЕНЬ – ВСЁ ЕДИНО ДРЕБЕДЕНЬ...

Не торопись ехать, торопись кормить.

Тяжко Афонюшке на чужой сторонушке.

Ехал на чужбину, наломал мужик спину.

За морем теплее, а дома милее.

Любит и нищий своё хламовище.

Пословицы-поговорки

Голоса и бумаги: год 1722-й

Зело удивительно сии варвары бились: в обществе нимало не держались, но побежали, а партикулярно десператно бились, так что, покинув ружьё якобы отдаваясь в полон, кинжалами резались, и один во фрунт с саблею бросился, которого драгуны наши приняли на штыки.

Пётр – Сенату

...дорогою все видели смирно и от владельцев горских приниманы приятно лицеи... Только как вошли во владение салтана Махмуда утемишевского, оный ничем к нам не отозвался, того ради послали к нему с письмом трёх человек донских казаков августа 19 поутру, и того же дня 3 часа пополудни изволил сей господин нечаянно нас атаковать (чая нас неготовых застать), которому гостю зело были рады (а особливо ребята, которые свисту не слыхали), и, приняв, проводили его кавалериею и третьею частию пехоты до его жилища, отдавая контравизит, и, побыв там, для увеселения их, сделали изо всего его владения фейерверк для утех и им (а имянно сожжено в одном его местечке, где он жил, с 500 дворов, окроме других деревень, которых по сторонам сожгли 6). Как взятые их, так и другие владельцы сказывают, что их было 10 000: такое число не его, но многих владельцев под его имянем и чуть не половина пехоты, из которых около 600 человек от наших побиты да взято в полон 30 человек; с нашей стороны убито 5 драгун да семь Козаков, а пехоте ничего не досталось: ни урону, ни находки, понеже их не дождались.

Пётр – Сенату

Когда отец сего бухарского хана в доброй силе бывал и владел Балхом, во все годы одного из своих ближних посылал туда лалов собирать. И помянутые беги, опасаясь бухарских сил, не отказывали: и как лал, так и золото давали. Балх потом, когда от Бухаров отцепился и себе особливого хана выбрал, хану бухарскому весьма отказали и балхскому стали давать оную дачу, однако ж ненадолго. Ибо, увидя, что и тот ослабел, всем генерально отказали, и с того времени помянутые ворота не отворены и лалу никто не бирывал. (...На сходу, отколе лал выбирают, железные суть ворота поделаны и накрепко затворены за печатью ханскою и всех тамошних бегов, которые в сороке считаются, и без позволения оных хан один отворить не посмеет.)

Отселе до Балху с верблюдом дней десять езды, а из Балху до Кандагару семнадцать мензилов (мензил – расстояние, равное переходу от бивака до бивака, весьма условное. – Р. Г.) считают. Ныне по сей дороге никто не ездит, для того, что озбеки меж собою драку имеют и везде на дорогах грабят.

Флорио Беневени – Петру

Слепых, дряхлых, увечных и престарелых, которые работать не могут, ни стеречь, а кормятся миром и не помнят, чьи они были, отдавать в богадельни. Малолетних, которые не помнят же, чьи они прежде были, которые 10 лет и выше, писать в матросы; а которые ниже тех лет, таких отдавать для воспитания тем, кто их к себе принять захочет...

Из сенатского указа

В канун отплытия флотилии из Астрахани Пётр взялся вести для памяти свой путевой дневник. Он потребовал у Алексея Макарова экземпляр листового печатного календаря – новинки, заведённой по его настоянию и разосланной губернским начальникам, дабы не только себя помнили, но и о губернских делах заметы и примечания на его листы заносили. И стал размашисто записывать.

На белых страницах календаря государь сделал свою первую запись – пятнадцатого июля: «Отпущены от Астрахани ластовые суды на море и велено им дожидаться у Четырёх Бугров».

Записи, как правило, были коротки и трактовали о самом главном. Иные дни, ничем не примечательные по его разумению, Пётр пропускал. Таких – заурядных – дней было немало. Но уж коли его что-то взволновало, то он не жалел места.

Одна из самых протяжённых записей как раз и была сделана под пометою девятнадцатого августа, когда произошло памятное сражение на земле султана Утемышевского.

Победители возвратились из Утемыша лишь на следующий день. Они гнали перед собой двадцать шесть пленных, связанных попарно и окружённых со всех сторон конными казаками.

Но главным трофеем был табун лошадей, отбитых у горцев. В какой-то мере он помог возместить великую убыль коней, павших в походе от бескормицы и несносных жаров, долгих переходов и дрянной воды. Люди оказались выносливей, хотя больных прибывало.

Стали докладывать государю. Оказалось, парламентёры во главе с сотником Маневским, числом четверо, были злодейски умучены, а потом убиты. Языки сказывали – по наущению самого султана. Сказывали они, что с утемышевцами были и люди других владельцев, которые помельче, общим числом сверх пяти тысяч. Посему был разорён не только Утемыш, но и до шести соседних аулов.

   – Пущай помнят сей день и не дерзают впредь осмеливаться на столь наглые вылазки, – угрюмо пробасил Пётр. – Отмщение будет жестоким стократно.

Ему было много говорено о коварстве горцев, о том, что они с великою ревностью оберегают свои владения от вторжения чужеземцев. Но он никак не мог взять в толк одного: как можно было поднять руку на переговорщиков, посланных с единственной целью – оповестить о прибытии великого белого царя хоть и с войском, однако же с мирными намерениями. Сколь же жестоки и вероломны эти народы, ежели они решаются при своём многолюдстве на убийство нескольких человек.

   – Истинные дикари, не ведающие никаких законов, даже писанных в Коране Магометом, – поддержал государя Пётр Андреевич Толстой. – И обращение с онымн злодеями должно быть сурово.

Князь Дмитрий мыслил на сей счёт инако. Но, видя угрюмость государя, почёл за лучшее покамест не высказываться, а выждать иного расположения Петра. Ибо знал, что государь неукротим во гневе. А гнев – отец несправедливости, неправедности.

Пётр же был гневен. Той мести, которая пала на горцев от рук казаков и гренадер, ему казалось мало. Он измысливал свою. Дабы долго помнилось меж горского народу, как отмщают русские за коварство, за смерть безвинных воинов. И дабы осталось глубокой зарубкою для их поколений.

   – Надобно измыслить такое, дабы не дерзали впредь, – повторял он, сидя в своём походном кресле и обращаясь к Апраксину. – Гарнизоны наши тут поставлены будут. Их безопасность – наша забота. Стало быть, надобно обеспечить её всеми мерами воинскими. А средь них – страх. Пред жестоким отмщением за каждую жизнь нашего солдата. Как ты мыслишь, Фёдор Матвеич?

   – Согласно с тобою, государь. Ибо иного способу нет, нежели под страхом жесточайшей мести охранить их благополучность в сей дикой стране.

   – Полонянников их содержать в нарочитой строгости, а как с ними поступить, о том решим по снятии лагеря, – заключил Пётр.

Впрочем, на месте этом долго не задержались. Ещё день был дан кавалерии на пастьбу изнеможённых лошадей, благо травы, питаемые подземными источниками, были зелены и тучны, а сама вода колодезей и ключей словно бы сладка. Однако то было место побоища, кровавое поле, и пребывать в нём долго претило всем. А потому двадцать первого августа лагерь стал сниматься с места.

Предшествовала же этому экзекуция, о которой князь Дмитрий не мог вспоминать без содрогания.

С утра Пётр объявил свой вердикт: всех пленников казнить в назидание их соплеменникам.

Их было двадцать шесть. Старые и молодые, причастные к нападению на российское войско и вовсе безо всякой вины взятые в заложники.

Всем министрам и генералам велено было явиться в царский шатёр для краткого трактаменту, как объявили денщики.

Пётр был хмур, и его короткие усики топорщились словно иглы: первый признак того, что государь не в расположении.

   – Желал бы я всех сих диких людей повесить, – объявил он, – но нету ни вервий, ни виселиц. А потому повелеваю их аркебузировать безо всякой жалости.

Все молчали.

   – Ты согласен с таковою мерою? – обратился Пётр к Апраксину.

У генерал-адмирала что-то забулькало в горле, он силился вытолкнуть из себя какой-то звук, но не смог и только кивнул.

   – А ты, Пётр Андреич?

   – Твоя воля, государь, – отвечал Толстой.

   – Твой черёд, князь Дмитрий...

   – Ваше величество, не надобно крови. – Голос князя чуть дрожал. – Великому монарху пристойно великодушие. Мера сия вызовет лишь озлобление окрестных племён, они все ополчатся против нас. Добронравию вашего величества не будет веры...

   – Ишь какой ты добренький, княже, – злобно усмехнулся Пётр. Видно, слова князя подняли из самых глубин памяти тёмные кровавые картины, рот его был ощерен, глаза готовы были выскочить из орбит. Вид его в эти мгновения был страшен.

Под куполом шатра воцарилась мёртвая тишина. Слышно было лишь хриплое астматическое дыхание Толстого, остальные окаменели.

   – Ну! Чего молчишь, князинька! Добра тебе захотелось, великодушия! А наших убиенных без вины переговорщиков ты забыл?

   – Как можно забыть, государь...

   – То-то! Не забыл, значит, значит, помнишь. И я помню. О, сколь много во мне отложилось – от стрелецкого бунта до Полтавской баталии. Головы самолично рубил, га! – хрипло выкрикнул он. – Добреньким быть – беды не избыть, слабым слыть. Не-е, пущай страшатся, пущай знают – за кровь великою кровью ответим. А тебе, княже, яко добренькому, я тотчас дело поручу... Сколь их? – неожиданно обратился он к Апраксину.

   – Двадцать шесть душ, государь, – смиренно отвечал генерал-адмирал, наклонив лысую голову, на которую не успел вздеть парик.

   – Ступай к себе, княже, да напиши с десяток объявлений на их языке, что сии люди казнены смертию в отмщение за не слыханное во всём свете коварство, учинённое над безвинными переговорщиками нашими. И одно письмо особо – где подробно о сём происшествии изъясняется. Сие должно сделать быстро. Мы дотоль в поход не тронемся, покамест ты всех сих бумаг не напишешь. Ступай же.

   – Государь, негоже казнить пленных, – неожиданно вырвалось у Кантемира.

   – Ступай! – рявкнул Пётр, и полотняная крыша над ним дрогнула, а все, кто был при сём, машинально втянули головы в плечи. – И не помедли!

Князь ссутулился и на нетвёрдых ногах поплёлся в свою палатку.

   – Послать команду по заготовку жердей. Должно им быть прочными, дабы можно было вколотить их в землю да привязать казнимых, – распорядился Пётр.

С уходом князя Дмитрия атмосфера словно бы разрядилась и все сделались деятельны. Одни отправились готовиться к маршу, Фёдор Матвеевич Апраксин лично снаряжал команду порубщиков, давая объяснения, штаб-офицеры приказали батальонным сворачивать имущество да выводить людей строем к походу.

Придя к себе, князь Дмитрий рухнул на своё ложе и несколько минут пролежал без движения. Не было ни сил, ни мыслей... К полной слабости присоединилось нечто похожее на униженность. Да, он чувствовал себя униженным, как и тогда, одиннадцать лет назад, когда он прятался меж юбок Катерининых фрейлин. Турки по приказу великого везира рыскали повсюду, пытаясь отловить его. Везир требовал его безусловной выдачи, за голову бывшего господаря была обещана великая награда...

Но и Пётр был тогда в унижении, вдруг пришло ему в голову. Герой Полтавы, он вынужден был откупаться от окруживших его войск турок и татар. Тот, о ком ещё совсем недавно говорили как о грозном противнике, с кем искали союза государи Европы, чуть было не угодил в турецкий плен. Будь везир подальновидней да порасторопней, Россия лишилась бы своего великого царя. Но в эти трагические для него дни и часы Пётр позаботился о нём, Кантемире, о своём незадачливом союзнике, судорожно пытавшемся сохранить своё господарство, хотя всё уж было предопределено и кончено. Пётр спас его от мучительной казни, ибо турки непременно посадили бы его на кол, предварительно отрубив головы всем его домочадцам, всем, от мала до велика, как сделали они потом со всем семейством господаря Валахии Брынковяну.

Ныне Пётр был груб с ним, не признал его доводов, хотя прежде постоянно прибегал к его, Кантемира, советам и считался с ними. Дозволено ли христианскому государю быть жестоким? Но жестокость порождает жестокость... Быть может, Пётр прав?..

Так и не ответив себе ни на один из вопросов, рождённых противоречивыми мыслями, князь Дмитрий на минуту забылся. Его пробудил громкий возглас:

– Ваша светлость, князь, вставайте. Вставайте же. Государь гневается. Все готовы к походу. Государь требует бумаги.

То был его секретарь Иван Ильинский. Князь торопливо поднялся и, всё ещё чувствуя слабость во всех членах, присел к походному столику, где всегда в готовности лежала стопка бумаги, две чернильницы и веер очиненных гусиных перьев.

Объявление должно быть кратким. В нём полагалось сетовать на коварство и злобность, даже злодейство, но и говорить о природном милосердии императора всея Руси, который жалует и милует народы, подпавшие под его великую руку. Но отмщение его всегда неотвратимо и беспощадно...

Сочинив главный текст, князь стал быстро размножать его. Вязь арабских письмён струилась легко из-под пера, он уже не думал о том, для чего предназначены эти листы, он писал и писал, торопясь как можно быстрей окончить работу.

Ильинский стоял у входа в ожидании. Наконец князь отложил перо, собрал стопку бумаг и поднялся.

   – Его величество указали представить ему писание, – предупредил секретарь.

   – Всё едино он не сумеет прочесть, – усмехнулся князь. – Ни он, ни другие. Разве что Толстой. Впрочем, и Пётр Андреич при всей его учёности арабского письма честь не может, – заключил Кантемир.

   – Государь вам доверяет. Предоставьте ему верить вашему переводу.

Иного не оставалось. Он застал Петра всё в том же расположения духа, но то была ровность и сжатость грозного владыки. Он исподлобья глянул на князя:

   – Сочинил? Пересказывай!

   – Кратко, но по делу, – сказал он, выслушав. – Готовься к екзекуции. Провозгласишь по-ихнему. А для того близ них станешь с барабанщиком да валторнистом.

Полки уже были выстроены на плацу – ровной каменистой площадке возле лагеря. Пётр вышел из шатра в сопровождении ближних начальников. Он был по-прежнему хмур и как-то по-особому напряжён. И тотчас грохнули барабаны и пошли отбивать свои сухие тревожные трели. За ними раскатились флейты и валторны – нестройно, вперебой. Видно, музыканты волновались. Одно дело – бой, схватка, когда всё естество твоё взвихрено, когда смерть рядом и вот-вот коснётся тебя своею неминучею рукой. Другое же – когда зришь смертоубийство со стороны, и в душе невольно подымается жалость.

Двадцать шесть толстых жердей было кое-как врыто в каменистую пересохшую землю. К ним были привязаны спутанные по рукам и ногам полунагие люди.

Князь глядел остолбенело. Пётр подтолкнул его.

   – Ступай, княже, твой черёд. Чти внятно, с расстановок».

Князь машинально зашагал к месту казни. Его сопровождали барабанщик, валторнист и один из полковых священников.

«А этот зачем? – мысленно удивился князь Дмитрий. – Христианскою молитвой и увещанием сопроводить их в мусульманский рай?»

В самом деле: священник раскрыл Требник, князь расправил свой листок и, напрягая голос, стал читать сочинённое назидание. Ему помогал толмач – кумык; персидское слово не все понимали, равно и турецкое; утемишевцы изъяснялись на своём наречии, в коем были перемешаны персидские и турецкие слова.

Барабанщик и валторнист отыграли своё, и наступил черёд священника. Он что-то бубнил себе под нос, не глядя на осуждённых, где улавливались слова о христианском милосердии, о всемогущем Боге и русском царе.

Князь не отрывал глаз от людей, привязанных к столбам. Большинство свесило головы на грудь, то ли не желая глядеть на своих палачей, то ли из страха перед неминучей смертью. Но были такие, чьи глаза, глядевшие в упор, горели ненавистью и, как князю показалось, презрением.

«Эти верят, что Аллах примет их к себе, в стан праведников, – думал князь, – и ангел Ридван, страж рая, распахнёт перед ними свои ворота, а архангел смерти могущественный Азраил предаст мучительной казни и тех неверных, что стоят пред ними, и самого белого царя, что привёл своё войско из земли вечного холода для порабощения правоверных».

Между тем прозвучала команда, и вперёд выдвинулись фузилёры с примкнутыми багинетами. Их было ровно двадцать шесть – по числу предаваемых казни.

   – Государь распорядился освободить одного из них, какой помоложе, – сказал князю Апраксин, – дабы листок сей с увещанием твоего письма понёс по селениям их. Может, сам отберёшь? К тому ж поведено для памяти урезать сему посланцу нос и уши.

   – Бог с тобой, Фёдор Матвеич, – князь развёл руками. – Без меня сие учините. А листок – вот он, пусть отдадут его экзекутору.

Два дюжих сержанта от гвардии отправились исполнять повеление императора. В руках одного из них был трофейный горский кинжал. Не затрудняя себя выбором, он подошёл к крайнему, ловко срезал верёвки, спутавшие его, и повёл за собой. Миновав строй фузилёров, он поставил его перед собой, а второй обнял жертву сзади.

   – Кликните кумыка, пущай объявит ему государеву милость и повеление.

Испуганный толмач, которому князь сообщил об участи, ожидавшей будущего вестника скорби, с бумагою в руке был вытолкнут вперёд. Встав перед жертвою государевой милости, он забормотал что-то по-кумыкски и вложил ему в руки листок с увещанием.

Посланец был молод и хорош собою. Он глядел без страха, поняв, что ему дарована свобода, взамен которой он должен понести из аула в аул бумагу, которую огласят муллы с минаретов, где сказано о могуществе белого царя и его войска и о том, что всякий, кто станет противиться ему, будет жестоко наказан. Он не ведал только, какова будет плата за эту свободу.

Сержант с кинжалом ждал команды. Ею стала барабанная дробь. И тогда он ловкими взмахами кинжала, такими же ловкими, какими обрезал путы, снёс горцу одно за другим оба уха, а затем и нос.

Лицо горца было залито кровью. Он по-прежнему глядел ровно, не опуская глаз, на своего злодея. И лишь страшно скрипел зубами. Но ни звука не вырвалось из его уст.

Снова загремели барабаны и визгливо запели флейты. Фузеи были уж нацелены. Раздались сухие щелчки кремнёвых курков, потонувшие в громе выстрелов. Мудрено было промахнуться, и почти все жертвы обмякли на своих столбах. Кроме двух, когда рассеялся дым, выяснилось, что они невредимы. Две фузеи дали осечку, и незадачливые стрелки торопливо заталкивали в стволы по новому заряду.

   – Смилуйтесь над этими двумя, государь! – воскликнул князь Дмитрий, – Их пощадило Провидение, пощадите и вы.

Пётр выпуклинами глаз глянул на князя сверху вниз. В них было презрение, но более всего свирепости. Ноздри его раздувались, и князь подумал, что вот сейчас он обрушит на него поток брани. Но Пётр рявкнул:

   – Сих фузилёров наказать, дабы фузеи свои содержали в исправности!

Но в это же мгновение грянули два выстрела. И всё было кончено.

   – Дай-ко свои бумажки, сердобольный княже, – Пётр почти выхватил из рук Кантемира листки с увещаниями. – Фёдор Матвеич, пущай те сержанты, кои голубя без ушей спустили, сии бумажки с назиданием приколотят к языкам аркебузированных, дабы вины их соплеменников были ведомы. А засим протруби поход.

Князь Дмитрий отвернулся. В сердце Петра не было жалости, жалость была чужда великому человеку. Он словно бы стоял над нею. Жалость, сострадательность почитал он, как видно, недостойными монарха. А как же тогда в злосчастном одиннадцатом годе? Ведь Пётр рисковал собою, оберегая его, Кантемира, его семейство и многочисленную свиту от покушений турок. Они охотились за господарем и его ближними, выставляя выдачу его важным пунктом мирного договора, яко изменника, этого требовал султан. Нет, Пётр не устрашился. Он был верен слову.

Сказано было Петром: «Я не могу нарушать данного моего слова и выдать князя, предавшегося мне; лучше соглашусь отдать туркам землю, простирающуюся до Курска. Уступив её, останется мне надежда паки оную возвратить, но нарушение слова невозвратно. Мы ничего собственного не имеем, кроме чести: отступить от оныя, перестать быть царём и не царствовать».

Сколь много было вероломства в других монархах, о том князь Дмитрий знал доподлинно. И нежданно нахлынувшее воспоминание той давней поры облегчило душу, готовую ожесточиться. Нет, не ему судить дела и поступки российского монарха – они принадлежат истории, они в её власти.

Снова над ними заклубилась густая въедливая пыль, поднятая тысяченогим и тысячекопытным чудовищем, медленно ползущим всё дальше к югу. Море, приблизившееся было к ним, снова отдалилось, хотя его влажное солёное дыхание приносил время от времени ветер.

Однообразие пути подчас нарушалось какой-нибудь находкой. Обычно то были древние камни – свидетели былой жизни. Время безжалостно расправлялось не только с обитателями этой земли, но и с камнями. Жара и холод, дожди и снег неутомимо делали своё дело. И плита с тенью иероглифов, которую Кантемир распорядился приподнять в надежде увидеть более сохранившуюся надпись, рассыпалась в руках драгунов.

Близ четвёртого часа пополудни внимание князя привлекли два обложенных камнем бассейна, в которых жирно поблескивала густая чёрная жидкость. Он подъехал к ним одновременно с Петром.

   – Чуешь, княже, – возгласил Пётр с блестевшими от любопытства глазами. – Сие есть нафта, горючая субстанция, яко каменной уголь. Не ведаешь ли, что можно из неё извлечь, кроме пламени?

   – Древние говорили, что она целебна, – заметил князь. – Но более ничего не знаю.

Пётр спешился, подошёл к краю бассейна и наклонился над ним.

   – Осторожней, государь! – воскликнул Макаров. Но Пётр только отмахнулся. Он скинул камзол, засучил рукав рубахи.

   – А ну-ка! – воскликнул он и глубоко черпанул жидкость. Она оказалась густой и вязкой и медленно стекала с руки.

Подъехала карета Екатерины, и она в сопровождении своих дам выкатилась из неё.

   – Иди, иди, матушка! – воскликнул Пётр. – Глянь, какова моя длань. Хошь, украшу? – озорно блестя глазами, продолжал он и приблизился к дамам. Они испуганно завижжали и, толкаясь, полезли в карету. Екатерина сохранила полное самообладание.

   – Укрась, государь-батюшка, сделай милость. Токмо потом сам отмывать будешь. Да отмоешь ли? Да и ручку твою, опасаюсь, долгонько очищать придётся.

Пётр повертел рукою – сначала у себя под носом, потом у Екатерины. Она невольно поморщилась.

   – Чем пахнет, Катинька? Не худой то дух, а земляной, угольной. Неча морщиться. Экая красота!

Рука почти до локтя была чернолаковая и поблескивала.

   – Эй, кто там! – позвал Пётр. – Неси ведро, станем отмывать.

Дежурные денщики мигом подскочили с ведром и тряпицею. Пётр окунул руку в ведро, поболтал там ею и вытащил.

   – Эко дело, – покрутил он головой. – Не берёт вода сию нафту.

   – Не лезь в воду, не пытав броду, – назидательно произнесла Екатерина. – Вечно ты, государь-батюшка, наперёд других всё пытаешь.

   – Правда твоя, Катинька, – с непривычным смущением отвечал Пётр. – Любопытно то мне. Однако потрудись, сделай милость. Тряпицами да глиной.