Текст книги "Петру Великому покорствует Персида"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)

Аюка недоумённо глянул на Петра:

   – Какой люди, какой свет. Мы степной народ, великий царь, и свет у нас большой.

Пётр досадливо поморщился.

   – Степь твоя велика, а Россия наша бескрайна. Нам сведущие люди изо всех племён надобны. Из калмыков тож. Понял?

   – Понял, великий царь. Буду думать.

   – Ладно, думай. Прощай покуда.

...Флотилия тронулась в путь. Волга то терялась в берегах, то теснилась ими. Острова и островки то и дело вставали посерёд реки. Малые были необитаемы, а на больших селились люди и пасся скот. Близ Царицына был такой остров, протянувшийся на двенадцать вёрст и затруднявший судоходство.

   – Тут, государь, есть малая река, будто бы истекающая из Дона, – сообщил Апраксин.

   – Ведомо мне, – отозвался Пётр. – Ещё покойный Борис Петрович Шереметев, да будет ему земля пухом, сказывал мне о сей речке. Прожект у меня тогда возник: связать Волгу с Доном шлюзами, речку Сарпинку расширить, дабы сделать её годной для прохождения судов. И был бы лёгкий путь, связующий моря Азовское, Чёрное, Каспийское, а чрез северный переволок, чрез прорытие канала, и Балтийское. Велик план, да кратка жизнь. Сего не увижу, а потомкам завещаю исполнить.

   – Полно, государь. Господь милостив, отпустит тебе время.

Пётр только вздохнул. Кабы замедлить бег времени, успел бы многое из того, что задумал. Но нету у него власти над временем, да и власть над людьми не всесильна.

Близ Селитряного городка, как и было условлено, бросили якорь. Место незавидное, однако в нём была великая важность – селитряное озерцо с заводом. А без селитры нет пороха. Выпаривали озёрную воду, на дне больших котлов оседала селитра в светлых кристаллах.

Смотритель завода, тщедушный стольник, бедовавший здесь со времён астраханского восстания стрельцов и смердов и ухитрившийся уцелеть, ошалело глядел на Петра и его спутников, словно бы на неожиданно явленное чудо.

   – Ну, что скажешь? Сколь селитры варишь в день?

   – Близ двух пудов, ваше царское величество, – дрожащим голосом отвечал смотритель.

   – Мало. Надобно не менее пяти. Про запас складывать.

   – Дровишек не сплавляют, ваше величество. А те, что свозим сюды, те отсырели. Сколь можем, сушим под ветром. – И он указал на штабеля дров, громоздившиеся у худых деревянных стен заводского строения. – Ежели летом солнышко подсушит, будем варить поболе.

   – Сказано – пять! – нетерпеливо повторил Пётр.

   – Помилуй, ваше царское величество. – И смотритель неожиданно брякнул на колени. – Не можно пять. Котлы прохудились, не держат рассол...

   – Отчего молчал?

   – Челом бил его превосходительству господину губернатору Волынскому. Рапорт подавал. Повелено было терпеть до урочной поры. Доселе терпим.

– Эх, едрёна-мать! – Пётр побагровел, скрипнул зубами. – Всюду кнут надобен! Всюду неустройство, нерадение, недосмотр начальников, неисполнение указов. Сколь ни бейся, всё едино: дело государственное забвенно. Служба фискалов, выходит, не впрок. Провинциалы – фискалы, городовые – фискалы, призванные блюсти государственный интерес, искоренять нерадивость, лихоимство, ныне сами кормятся из чиновных рук, и глаза у них закрыты, а уши заткнуты.

Как быть?! Как устроить порядок в государстве, дабы над всем стоял закон и воля государева?!

Надёжного ответа не было.

Глава тринадцатая
ДЕДИКЦИЯ ИЛИ ПРИНОШЕНИЯ...

До́рог не подарок, а память да любовь.

По старой памяти, что по грамоте.

Все бесы в воду – и пузыри вверх.

Вот тебе луковка попова, облуплена, готова:

знай почитай, а умру, поминай.

У Бога и живых царей много.

Пословицы-поговорки

Голоса и бумаги: год 1722-й

Я знаю, что истинные древней российской гиштории источники скрываются по всему нашему государству, а особливо у монахов. Давно я уже думал сохранить оные от совершенной утраты и хорошему историографу подать случай сочинить истинную российскую древнюю гишторию...

Пётр – Кантемиру.

Указ приказному моему человеку Матвею Бурцову, по чему ему брать с арзамасской моей вотчины с с. Страхова, Пуза то ж, со крестьян столовые запасы и оброчные деньги по следующему окладу, а именно: оброчных денег 110 руб., мяса свиного 100 п., гусей 100, уток 100 брать живыми, масла коровья 5 п., яиц 2000. И присылать оные деньги и запасы на своих крестьянских подводах и проторях в Санкт-Питербурх к Рождеству Христову. А за 100 ососов (молочных поросят) брать деньгами по 2 алт. за ососа, да за 200 кур русских по 2 алт. за курицу, и присылать оные деньги с оброчными ж; 80 баранов и присылать ко мне в Санкт-Питербурх летом к Петрову дню. А сколько всякого хлеба родитца из моей пашни за семенами, и оной хлеб по указам моим привозить на мой двор к Москве крестьянам на очередных подводах... На подлинном указе подписано тако: бар. Пётр Шафиров.

Река Аму в старые годы заподлинно в Каспийское море текла. Но не вся, токмо половина. А для которой причины отвращена вода и так крепко запружден поток, никто о том верно донесть не может. Одни сказуют, будто река пресечена, когда по той реке вниз жилия пустели. А другие говорят, что по Аму-реке до самого моря жилия было премножество и хороших городков, а в них жил народ самой непостоянной, от которого Хива, так и Бухары великие разорения терпели во все годы, чего ради все озбеки, собравшиеся вкупе, поднялись на оной войною. Однако ж увидя, что вдруг победить невозможно, рассудили за благо воду весьма пресечь, дабы... ретироваться тот народ принуждён был, а те бы места опустели.

Флорио Беневени – Петру

Сыщите книги: лексикон универсалис, который печатан в Лейпциге у Симона, и другой лексикон универсалис же, в котором есть все художества, который выдан в Англии на их языке, и оной сыщите на латинском или немецком; такожде сыщите книгу юриспруденции; и как их сыщешь, тогда надобно тебе съездить в Прагу и там в езуитских школах учителям говорить, чтоб они помянутые книги перевели на славянский язык, и о том с ними договоритесь, по чему они возьмут за работу от книги, и о том к нам пишите; понеже некоторый их речи несходны с нашим славянским языком, и для того можем к ним прислать из русских несколько человек, которые знают по-латыне, и оные лучше могут несходные речи на нашем языке изъяснить. В сём гораздо постарайся, понеже нам зело нужно.

Пётр – резиденту в Вене Абраму Веселовскому

Всеобщая нервность и напряжение, объявшие Первопрестольную, с отъездом его императорского величества в низовой поход тотчас улеглись. И Москва погрузилась в привычное ей полусонное состояние.

По улицам, где мощёным, а где земляным с бордюром из трав, потянулись вереницы крестьянских возов со всякой снедью, курами, утками, гусями, птицей битой и живой, иные на рынок, а более всего столовые запасы из вотчин разного рода людей вельможных и государственных.

Возобновились степенные гостевания без ассамблейного шума-гама, без трепетного ожидания явления государя с его бесцеремонной свитой, шутейных поездов с водочными бочонками, подлежавшими осушению, с Бахусами, Венусами и прочей нечистой силой, пущенной его величеством в обиход.

Облегчённо вздохнули и иностранные министры, над коими висела угроза сопровождения царя. Маркиз де Кампредон смог наконец расслабиться и заняться сочинением мемуаров и визитами к почитаемым им особам, среди которых на первом месте числился вице-канцлер Пётр Павлович Шафиров.

К Шафирову можно было ездить запросто: у них давно установились доверительные отношения, становившиеся с течением времени всё крепче.

Вот и сейчас маркиз ехал к вице-канцлеру в предвкушении доверительной беседы, которая пополнит его знания о подводных течениях в коллегиях, в Сенате, наконец, в домах владетельных особ, что тоже представляло немаловажный дипломатический интерес и пищу для донесений его патрону кардиналу Дюбуа.

Ворота обширного двора Шафирова были распахнуты, и экипаж маркиза беспрепятственно въехал внутрь. Тотчас объяснилась и причина такого беспорядка: двор был запружен крестьянскими возами. Меж них бегал управитель, весь красный то ли от напряжения, то ли от ответственности, то ли от гнева.

Камердинер, стоя на крыльце, с интересом наблюдал за происходящим со снисходительной усмешкой на бритом лице. Во двор высыпала и челядь, принимавшая живейшее участие в выгрузке и водворении на место доставленных припасов. В немыслимой какофонии мешалось кудахтанье кур, блеяние овец, важный гусиный гогот, людские крики и ругань.

Завидев экипаж маркиза, камердинер сбежал с крыльца, распахнул дверцу экипажа и воскликнул:

– Пожалуйте, ваше сиятельство господин посол.

Изволите видеть – беспорядок в нарушение всякого приличия. Господин барон рад будет вашему приезду. Я немедленно доложу.

И он, взведя маркиза на крыльцо, а затем и в обширную прихожую, засеменил по коридору для доклада.

Шафиров выкатился к нему с протянутыми руками. Вид у него был такой, словно они век не видались, хотя не далее как вчерашнего дня вице-канцлер нанёс очередной визит маркизу.

   – Добро пожаловать, дорогой маркиз, добро пожаловать, – пухлые щёки Шафирова дрожали от возбуждения. – Вы, как всегда, кстати. Начну с того, что нынче утром мне принесли оттиснутое в синодальной печатне сочинение моё, именуемое «Рассуждение, какие причины...».

Он неожиданно замолк, и лицо его расплылось в улыбке. Улыбка была чуть виноватой.

   – Виноват. Забыл, знаете ли, столь пространный заголовок сего сочинения. Прошу, прошу вас в кабинет. Там я вручу вам экземпляр сей книжки с почтительной надписью.

Он открыл перед маркизом дверь – распахнул её ударом ноги, столь велико было его авторское нетерпение продемонстрировать дорогому гостю выношенный и выпестованный с ревностью плод его трудов. Книжица была жиденькая, однако отпечатана на хорошей бумаге, с рисованными буквицами и виньетками.

   – Нет, нет, вы её полистайте, оцените труд типографщиков, – настаивал Шафиров. – Равно и мой труд.

Маркиз, говоря по чести, был не в ладах с русским языком. И с великим трудом осилил заголовок труда вице-канцлера: «РАССУЖДЕНИЕ, какие законные причины ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО ПЁТР ВЕЛИКИЙ ИМПЕРАТОР И САМОДЕРЖЕЦ ВСЕРОССИЙСКИЙ и протчая и протчая и протчая к начатию войны против короля Карола XII швецкого 1700 году имел, и кто из сих обоих потентатов во время сей пребывающей войны более умеренности и склонности к примирению показывал, и кто в продолжении оной столь великим разлитием крови христианской и разорением многих земель виновен, и с которой воющей страны та война по правилам христианских и политичных народов более ведена.

Всё без престрастия фундаментально из древних и новых актов и трактатов, тако ж и из записок о воинских операциях описано, с надлежащею умеренностию и истиною. Так что в потребном случае может всё, а именно: первое, оригинальными древними, меж коронами Российскою и Шведскою постановленными трактатами, грамотами и канцелярийскими протоколами, тако ж многое и безпристрастными гисториями, с стороны российской доказано и любопытным представлено быть.

С соизволения Его Императорского Величества Всероссийского собрано и на свет издано в царствующем Санкт-Питербурхе, лета господня 1716 года, а напечатано 1722».

   – Уф, – невольно вырвалось у маркиза, когда он наконец одолел заголовок, а лучше сказать, предисловие в манере того времени, многословного и медлительного. – Признаться, мне нелегко справиться с вашим языком, хотя я изучаю его с прилежностью с того времени, как был аккредитован представителем короля французского при особе вашего славного государя.

   – О, милейший маркиз, могу обрадовать вас: в скором времени она, сия книжица, будет переложена на немецкий язык, и её сумеют прочитать цивилизованные народы. Что же касается языка российского, то должно признать, что он из труднейших для заучения.

   – Немецкий тоже не из лёгких, – пробормотал маркиз. – Однако без него европейскому человеку не обойтись, равно как и без французского, – закончил он с гордостью.

Тем временем Пётр Павлович, наклонив голову и ежемгновенно окуная гусиное перо в чернильницу, выводил на экземпляре книги дарственную надпись по-французски.

   – Это, знаете ли, второе издание, дополненное, – сказал он, отложив перо, – после многих исправлений и добавлений, учинённых собственною рукою его величества. И должен признать, весьма дельных и справедливых.

   – В способностях вашего государя я нимало не сомневаюсь, – поддакнул Кампредон. – У меня было довольно случаев в том убедиться.

   – Наш государь изрядный книгочий. Вот и ныне прискакал курьер из Астрахани. Государь требует прислать ему «Книгу початия народа словенского». – Сказав это, Шафиров недоумённо пожал плечами, – С какой стати в тех краях понадобилась она ему, ума не приложу. В тамошних-то палестинах, где народов словенских и близко не бывало.

   – У его величества, должно быть, изрядная библиотека.

   – Как же, как же, – вскинулся Шафиров. – Имел счастие и доверенность её лицезреть, равно и способствовать её пополнению. Сверх тысячи шестисот фолиантов, не считая карт и чертежей, не только на русском, но и на немецком, голландском, французском, английском, итальянском, шведском, на латыни, и, верите ли, видел я у государя книги, печатанные армянскими литерами.

   – Гм. Сомневаюсь, что его величество при всех своих прекрасных талантах владеет столькими языками.

   – Нет, конечно. Приобретал он их для переложения на российский язык, а для сего приказывал сыскать достойных переводчиков, коли находил издание их важным и поучительным.

Пётр Павлович прошёлся по кабинету, остановился у полки с книгами – их было изрядно, тоже на многих языках, отыскал «Книгу початия народа словенского», выбил из неё пыль способом, известным всякому библиофилу, полистал её с тем же недоумённым выражением на лице и протянул маркизу.

   – Я ещё могу понять государя, когда он требует прислать в Астрахань книги по артиллерии, фортификации, архитектуре, наконец, – всего числом двадцать и одну. Но эту...

   – Любезнейший Пётр Павлович... – Кампредон неизменно спотыкался на отчестве Шафирова, выходило нечто вроде «плич», и сейчас, выговорив это «плич», тотчас поправился, перейдя к привычному: – Любезный барон, я тоже нахожу ваше недоумение понятным. Но, как видно, его величество затеял с кем-нибудь спор – он ведь великий спорщик – и захотел разрешить его ссылкою на авторитет книги.

   – Пожалуй, вы правы. – Шафиров потёр переносицу, что было у него знаком раздумья, и перекатился в кресло. Он был весь круглый, мягкий, коротконогий и короткорукий и не шагал, а катился на своих упругих ножках. Это было особенно заметно, когда подканцлер сопровождал Петра: тут уж ему приходилось в полном смысле слова катиться, катиться изо всех сил.

Подканцлером называл его государь, это было верно по существу и даже по форме, но Пётр Павлович почитал подканцлера словом унизительным и, надувшись, поправлял: «Вице-канцлер, с вашего позволения». Поправлял, разумеется, всех, даже канцлера Гаврилу Ивановича Головкина, с которым был в постоянных контрах, но только не государя. Государя он, говоря откровенно, боялся, перед ним он трепетал, впрочем, как все министры, сенаторы – весь высокопоставленный чиновный люд. Ибо государь Пётр Алексеевич был непредсказуем.

Да, именно непредсказуем, вот точное словцо. Он поделился им с маркизом, который нашёл его чрезвычайно удачным применительно к повелителю России.

   – Кстати, барон, его величество уже достиг Астрахани?

   – Курьер, прибывший с повелением о книгах и предписаниями Сенату, отправлен был из Селитряного городка, где государь сделал краткую остановку. Стало быть, ныне он уже в Астрахани. Представляю, каково моему воспитаннику губернатору астраханскому Артёмке Волынскому. – И он издал короткий смешок, похожий на кудахтанье. – Нет, маркиз, вы не представляете себе, каково следовать за государем и исполнять его повеления. Это великий труд.

   – Догадываюсь, – улыбнулся Кампредон. – Я ведь имел немало возможностей наблюдать за его величеством и даже беседовать с ним. Он равно быстр в движениях и в мыслях, и за ним весьма трудно поспевать. И за этой непредсказуемостью, которую вы изволили так точно определить.

   – А вы заметили, что в нём сохранилась какая-то ребячливость, порой он похож на большого ребёнка, который всё норовит потрогать, который сыплет и сыплет вопросами и возглашает по всякому поводу: я сам, дайте мне сделать то-то и то-то.

   – Да, ваш император это такая персона, подобных которой я более не знаю, – признался Кампредон. – Он неисчерпаемый источник тем для разговоров. И вы заметили, барон, наши с вами беседы в конце концов сводятся к нему.

   – Немудрено, – согласился барон. – Это богатейшая натура.

Тут оба глянули друг на друга и рассмеялись. В самом деле, отчего это всякий раз разговор сворачивал на особу его императорского величества, будто иных тем не существовало?

   – Давайте спустимся на землю, – всё ещё улыбаясь, предложил Шафиров. – К тому моему сочинению, которое я имел счастье презентовать вам. Знаете ли вы, что я посвятил его младенцу царевичу Петру Петровичу, вскоре усопшему?..

   – Отчего вы не прибавляете «вечнодостойныя памяти»? – на губах маркиза зазмеилась ироническая усмешка.

   – Вот вы изволите иронизировать, а дело весьма серьёзно. Царица решила, что этим посвящением нанесена пагуба. Она теперь видит опасность для себя в том, что не уберегла наследника, что уже не может произвести на свет другого. И наконец, эта долгая любовная связь государя с Марией Кантемир...

   – У меня сложилось впечатление, что это серьёзно.

   – Слишком серьёзно, маркиз. Царица, как мне стало известно, рвёт и мечет. Но она бессильна отвратить государя. Более того, она, как и все мы, боится... Боится припадков его неудержимого гнева. Боится, что её может постигнуть участь первой жены государя – Евдокии Лопухиной.

   – То есть заточение в монастыре?

   – Вот именно. А монастырь – это род тюрьмы. Режим суров, особенно для таких заточниц, как бывшие... жёны либо наскучившие любовницы, продолжающие докучать своему высокому аманту.

   – Ну а каковы шансы у Марии Кантемир?– осторожно спросил маркиз. Вопрос этот живо интересовал Версальский двор и его патрона кардинала Дюбуа. В своих наставительных письмах патрон требовал от Кампредона подробных сообщений о романе российского монарха. – Вопрос этот имеет чрезвычайную важность, прежде всего с политической стороны, так как затрагивает небезразличный для Франции вопрос о наследовании российского престола. Разумеется, он любопытен с чисто человеческой стороны, в нём есть некая пикантность. Русский монарх – страстная, необузданная натура. Но он перешёл ту жизненную черту, за которой чувство начинает постепенно уступать разуму. И хотя у русских есть пословица – седина в бороду, бес в ребро, справедливая, впрочем, и для французов, бес, по всей видимости, будет в конце концов изгнан.

   – Если, как вы говорите, бес будет изгнан, – Шафиров помялся, – то шансы её невелики. Но бес этот очень силён, как мне известно, и в случае рождения сына Мария займёт место рядом с Петром и утвердится не только в постели, но и на троне. Зная характер моего повелителя, я нисколько в этом не сомневаюсь.

Маркиз пожевал губами. Ему очень хотелось узнать, когда произойдёт это событие, которое всколыхнёт Россию подобно землетрясению, но он понимал, что вряд ли Шафиров знает ответ.

Но Пётр Павлович знал. Разумеется, не с точностью акушерки, но всё же... Шафиров был пронырлив и дотошен. Он окружил себя людьми невеликой знатности, однако способными проникнуть в кабинеты вельмож, в канцелярские бумаги коллегий, в альковы, наконец. Его коньком было тайное знание, ибо он был истинный дипломат и знал, что всякое известие может сгодиться, ибо у всякого известия есть свой день и свой час.

Он поглядел на маркиза и, словно бы угадав его желание, произнёс:

   – Думаю, что разрешения надобно ждать в конце этого месяца.

   – О каком разрешении вы говорите, барон? – не понял Кампредон.

   – Разумеется, о разрешении от бремени, то бишь родах. И одновременно разрешении сего конфликта. Гордиев узел будет разрублен, – Пётр Павлович любил прибегать к образам античности.

   – Неужели так скоро?– оживился маркиз.

   – Да, полагаю, это случится ещё в Астрахани, – отвечал Шафиров и хлопнул в ладоши, ещё и ещё.

На зов явился камердинер.

   – Прикажи-ка, любезный, подать нам кофею, напитков каких поблагородней и соответственно чего-нибудь деликатесного. Повар знает.

В ожидании маркиз стал перелистывать книжицу, презентованную ему Шафировым. Заметив это, Пётр Павлович сказал:

   – Позвольте, дражайший маркиз, пока нам приготовляют стол, прочитать вам некие проникновенные места из сего сочинения во свидетельство того, что завоевания России есть законные.

Маркиз кивнул. И Пётр Павлович распевно и отчего-то в нос стал читать:

   – «О древних и новых причинах, которых ради должно было Его Царскому Величеству, яко отцу Отечествия своего, против короны Шведской войну начать и неправедно от Российской короны... отторгнутые свои наследные провинции от короны Шведской отобрать...

Что провинции Карелия и Ингрия, или Карелская и Ижорская земли, со всеми принадлежащими ко оным уездами, городами и местами издревле ко Всероссийскому империю принадлежали, то не могут и сами шведы отрещи. Ибо все договоры и корреспонденции от давних лет меж коронами Российскою и Шведскою о том ясно гласят...»

Пока слуги ещё не внесли подносы с питиями и яствами, Пётр Павлович успел сообщить маркизу, что большая часть Лифляндии и Эстляндии издревле принадлежала России, чему ясное свидетельство, что город Дерпт прежде прозывался Юрьев от российского князя Георгия Ярославича в лето от Рождества Христова 1026-е. И Ревель, по свидетельству древних российских летописей, назывался Колывань и был под Новгородом. И всё это находит подтверждение в актах и договорах, восходящих ко временам благоверного князя Александра Невского, шведских королей Густава I[74]74
  Густав I Ваза (1496—1560) – вождь движения против датчан, король Швеции с 1523 г.


[Закрыть], Эрика, Карла IX и других.

Маркиз слушал внимательно, ибо понимал, что вряд ли сумеет одолеть сочинение вице-канцлера. Меж тем некоторые его факты представлялись ему любопытными и достойными сообщения в депешах кардиналу Дюбуа.

Пётр Павлович углубился в дебри истории и под монотонное журчание его голоса, действовавшее усыпительно, маркиз время от времени стал задрёмывать.

– «Мним, что не токмо всей Европе, – читал Шафиров, – но и иным отдалённым народам известно, как его царское величество, ныне благополучно государствующий Пётр Первый, побуждён острым и от натуры просвещённым своим разумом и новожелательством видеть европейские политизованные (обученный) государства, которых ни он, ни предки его ради необыкновения в том по прежним обычаям не видали, дабы при том... подданных своих к путешествию в чужие край и восприятию добрых нравов и к обучению потребных к тому языков возбудить...»

Тут раздался деликатный стук в дверь, пробудивший маркиза к реальности, и чередой вошли лакеи с подносами. Пётр Павлович был гурман, коим стал он после долгого сидения в аманатах в Семибашенном замке турецкой столицы. И, как все гурманы, любил и сам поесть, и гостей попотчевать.

Кампредону и прежде доводилось слышать, что Пётр затеял войну с опасным противником королём Карлом XII ради отвоевания исконных российских земель на севере и на западе, но, как все европейские дипломаты, относился к этому весьма скептически. Шафиров, как видно, немало покопался, дабы обосновать эти претензии.

   – Скажите, барон, вы предприняли своё сочинение по велению вашего государя?

Пётр Павлович кивнул – рот его был набит. Прожевав, он заметил:

   – Я приступил к собирательству летописных бумаг ещё тогда, когда шла война. Но изрядный толчок был даден гибелью короля Карла, сего воинственного паладина. Стало ясно, что его преемники вскоре иссякнут, ибо у них не было того пылу и жару, равно и желания продолжать войну. Так оно и вышло. Когда я доложил государю о своём замысле, он повелел ускорить работу, равно и поручил участвовать в заключении Ништадтского мира со шведом.

   – Я слышал, – осторожно продолжал маркиз, – что государь ваш поручил Макарову собирание материалов об истории этой войны и что он не перестаёт самолично заполнять страницы этой истории.

   – Выпейте, дражайший маркиз, это прекрасное вино – его прислали мне из герцогских подвалов. – И Пётр Павлович поднял свой бокал. – Ваше здоровье! – Нежный звон хрусталя аккомпанировал тосту. – Не правда ли, такого вина вы давно не пивали?

Маркизу пришлось согласиться – вино было действительно превосходно. Но его несколько удивило нежелание Шафирова отвечать на последний вопрос. Что это – ревность, завистливость? Неужто он видит в этом попытку умалить значение его собственного сочинения, столь верноподданно написанного, отодвинуть его в тень?

Наконец Пётр Павлович заговорил. И маркиз понял, что он и в самом деле видит некое умаление своего труда и своих заслуг. Он был очень самолюбив, Пётр Павлович Шафиров. Самолюбие его сильно возросло после возвращения из Царьграда. Он чувствовал себя героем, отвратившим благодаря своему дипломатическому искусству воинственные планы турецкого султана. О том же, что благодаря его хитрости и ловкости окружённая российская армия во главе с самим царём избежала унизительного плена, капитуляции, несмываемого позора, было известно всем... Он, а не канцлер Головкин играл первую скрипку в дипломатических сношениях благодаря знанию языков, этикета, таланту, наконец. Ему, Шафирову, полагалось бы быть канцлером по способностям и заслугам...

«Ему бы следовало не зарываться, – размышлял тем временем Кампредон. – Неужели он не понимает, что при всей разумности и практичности русского царя существует Рубикон, который он никогда не перейдёт. Этот Рубикон – происхождение. Происхождение, родовитость, корни. Как ни люб был царю Лефорт, этот дебошан французский[75]75
  ...этот дебошан французский... — Лефорт Франц Яковлевич (1656—1699) – происходил из Женевы (Швейцария). Сподвижник Петра I, «первый русский адмирал».


[Закрыть], выше адмиральского чина он не поднялся. Какие могут быть претензии у крещёного еврея, корни которого бог знает где, но не в Русской земле. Он и так вознесён сверх всякой меры: вице-канцлер, тайный советник, президент коллегии, к царю вхож. Вся родня его устроена лучшим образом...»

   – Да, государь поручил сбор материалов Макарову, – заговорил наконец Шафиров с некоторой горечью в голосе. – Но сие понять можно: Макаров – лицо, приближённое к его величеству, через его руки проходят не только текущие бумаги, но и всё, что присылают по указам из древних книг и летописей. Первоначально замысел был такой: описать все события Северной войны. Но государь вышел из этого круга, задумавши описать все достопамятные происшествия в истории Руси. Я свою задачу исполнил с достойностью. – Голос Кафирова окреп, в нём явились самодовольные нотки. – Поглядим же, каково исполнят остальные.

   – Под остальными вы разумеете Макарова и государя? – невинным тоном задал вопрос маркиз.

   – Да, само собою, – запальчиво произнёс Пётр Павлович и осёкся. Он понял, что выдаёт себя с головой, что маркиз хоть и верный человек, но проговариваться и перед ним не следует, ибо по чистой случайности это может дойти до ушей государя. И что вообще грех ему роптать, ибо всё, что он ни задумывал, было исполнено.

   – Надеюсь, дорогой маркиз, – заговорил он горячо, – вы не подумали, что я обижен и что, боже упаси, я ревную. Наш государь – голова всему, всем предприятиям в государстве. Его интерес распростирается на все стороны жизни государства, он всему направитель и устроитель. Он направляет всех нас на составление истории государства Российского, ибо таковой истории, коя была бы всеобъемлюща, у нас, к сожалению, нет.

   – Как я понял, есть лишь разрозненные сведения в летописи.

   – Вот именно. А надобно иметь нечто вроде Пуфендорфиевых сочинений о естественном праве и праве народов и его всеобъемлющих историй. Государь весьма ценит этого маститого учёного и не раз ставил его нам в пример.

Принесли трубки. Собеседники принялись дымить. Пётр Павлович не испытывал при этом никакого удовольствия. Напротив, глаза его слезились, он беспрерывно кашлял. Но... Положение обязывало. Обычай этот ввёл его величество, курение трубки почиталось непременным хорошим тоном и признаком европейства. То же и Кампредон, хотя маркиз и научился затягиваться и при этом испытывать нечто вроде удовольствия, однако оно было трудноуловимо.

   – Так вы полагаете, что вопрос о престолонаследии окончательно решится с родами княжны Кантемир?

   – Видите ли, дражайший маркиз, всё это, как я уже говорил, весьма тонкая материя. Как вам известно, существует сын покойного царевича Алексея Петровича, приходящийся его величеству законным внуком. Равно есть две дочери, из коих старшая, Анна, – любимица государя. Образовались две партии: одна стоит за права Петра Алексеевича, другая – за права Анны Петровны. Рождение младенца мужеского пола у княжны может разрубить сей гордиев узел. Впрочем, обе партии, кои я назвал вам, до поры себя перед государем не обнаруживают. Он чрезвычайно ревниво относится к сему предмету. И весьма одобрил сочинение преосвященного Феофана Прокоповича, архиепископа Новгородского, именуемое «Правда воли монаршей», в коем сочинитель настаивает на праве монарха избрать себе наследника престола.

   – В знаменитых империях Рима и Византии, – задумчиво произнёс маркиз, – император назначал себе преемника.

   – Вот-вот! – подхватил Пётр Павлович. – Однако наш государь может спутать все карты, и обе партии могут остаться с носом.

   – А не возропщут ли отпрыски древних боярских родов?

   – Государь живо заткнёт им рот, – отозвался Пётр Павлович. – Его воля есть высший закон, и никто не вправе её оспаривать.

   – Недовольные будут, – убеждённо сказал маркиз. – При всех монархах во все времена были недовольные. Одни могли высказываться свободно, другие собирались по углам и роптали тайно, третьи отваживались бунтовать.

   – У нас сего не будет. Государь крут, его все боятся.

   – Скажите, милейший барон, не справлялись ли вы у сыновей князя Дмитрия, получали ли они от него известия?

   – Сказать по правде – нет. Ежели бы и были, то кто-нибудь из них меня оповестил.

Оба посетовали на князя. Отправляясь в низовой поход, он обещал время от времени оповещать их, своих друзей, о том, как идут дела, каков его величество.

   – Впрочем, я не удивляюсь, – заметил Пётр Павлович. – Перед отбытием князь жаловался мне на недомогание в печени и почках. Он охотно бы отказался от столь продолжительного пути, но государь настоял...

   – Всё больше из-за княжны, – вставил маркиз.

   – И это. Но вы же знаете, что князь Дмитрий – великий знаток Востока. И только он один в состоянии печатать обращения к народам, исповедующим мусульманство, ихними литерами.