Текст книги "Петру Великому покорствует Персида"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 34 страниц)

Смотреть более было нечего, люди и кони отошли, откормились, надо было продолжать путь. Расставание с архимандритом было самое сердечное. Настоятель, как видно, узрел в Артемии Петровиче заступника, буде суровый разоритель обителей посягнёт на свияжские монастыри. Впрочем, Артемий Петрович и перед отъездом снова уверил его, что ныне нет прежней крайности в средствах и государь-де монастыри не тронет. Промышленность-де и торговля стали умножаться и давать государству прибыток, коего прежде не было за нерадивостью и воровством. Государь сурово пресёк лихоимство: Артемий Петрович не преминул напомнить архимандриту про участь сибирского губернатора князя Гагарина, скончавшего жизнь на виселице.

Следовало поспешать: Волга уже бунтовала подо льдом, грозя разломать ледовый панцирь. По счастью, он был ещё крепок и не поддавался, а лучше сказать, поддавался с трудом, ибо солнце восходило всё выше и изливало тепла всё больше. Снег стал ноздреват и укатает, полозья саней скользили словно по маслу.

Успели вовремя: в нижнем течении, уже близ Астрахани, Волга вырвалась-таки из льдов, с пушечным грохотом нагромождая торосы. Пришлось торопливо выбираться на берег, и потому окончание пути прошло без осложнений.

Дабы встреча губернатора и его высокородной супруги была обставлена с достаточной торжественностью, Артемий Петрович приказал загодя отправить вперёд двух гонцов-бирючей, дабы чиновное правление и духовенство было оповещено и вышло навстречу с приветственными речами и должными подношениями хлеб-соли.

Чиновные, пребывавшие в спячке по причине отсутствия губернатора, всполошились и подняли на ноги не только гарнизон, но и обывателей Белого города. И ко времени прибытия губернаторского кортежа площадь перед резиденцией была заполнена народом. Гарнизонные стояли в строю, вооружённые бердышами. Отдельно вытянулась линия гренадер с фузеями чрез плечо.

Духовенство вышло вперёд и в особицу – глава епархии архиепископ Софроний с пастырским жезлом и в полном облачении, на кое накинута была бобровая шуба, дабы владыка не простыл ненароком: хоть мороз уже отошёл и снег лежал только по углам, а на прогреваемых солнцем местах трава буйно пошла в рост, всё ж было ещё свежо.

Как только показался губернаторский поезд, хор певчих грянул: «Гряди, благой! Слава, слава, слава!»

Владыка Софроний, освобождённый от шубы, перекрестил губернаторскую чету сначала жезлом. Артемий Петрович и Александра Львовна подошли под благословение. Церемония завершилась целованием руки. Только после этого вице-губернатор, правитель канцелярии и другие чиновники купно с гарнизонным начальством чинно поздравили губернатора с благополучным прибытием и один по одному представились супруге его. Натужная улыбка, закаменевшая на лице Шурочки, вполне сопрягалась с приторным выражением на лицах представлявшихся. Был подготовлен и пушечный салют с противолежащих кремлёвских стен. Словом, встреча прошла как нельзя лучше.

Вдобавок день выдался совершенно весенний, солнечный, тёплый и уже осенённый глянцевитой зеленью дерев. Природа пробуждалась бурно и, казалось, подгоняла людей. Вешние потоки замедлили свой бег, словно бы ожидая, когда Волга и Ахтуба напомнят о себе грохотом и рёвом взбесившейся водной стихии.

«Успели, – подумал Артемий Петрович. – Ещё бы денька три помедлили, и Волга тронулась. А каково по берегу тащиться на полозьях, это мы испытали. Едва не умертвили скотину».

Он огляделся. На миг ему почудилось, что он очнулся от долгого сна, где были бесконечные дороги, Москва, бурление свадьбы, царская чета, визиты, визиты, визиты... И вот наконец наступило пробуждение: те же опостылевшие стены, те же люди, бородатые и безбородые, то же неустройство, которое отныне надо решительно преодолевать. Собрать тех, у коих голова создана не для поклонов и кивков согласных, а для соображений и суждений, и сообща сочинить план.

Церемония встречи уже тяготила Артемия Петровича. Он отвесил поклоны на три стороны, взял об руку Шурочку и стал всходить по ступеням, вполголоса кинув вице-губернатору:

   – Мы час-другой станем разбираться, а потом пожалуй ко мне. Надобно знать, чем губерния дышит.

Губернаторские покои были готовы к приёму хозяина. Камердинер Михей, беспрерывно кланяясь и бормоча под нос «рады, рады, рады...», так что выходило «дыра, дыра, дыра...», шёл впереди, распахивая двери. Позади слуги тащили дорожные тюки – вереница слуг с тюками.

   – Куда, ваша милость, прикажете сложить вещи?

Артемий Петрович вопросительно глянул на Шурочку. Ему как-то в голову не пришло, что ей всё тут внове. Но она неожиданно распорядилась:

   – Пусть несут в зало. Артемий, у тебя же есть зало?

   – Как не быть, есть, душенька, хоть и невеликое.

   – Пусть всё сложат там. Мы с Парашей и Аксющей станем разбирать и определять, что куда. А ты мне покажешь мою половину.

Михей, красный от волнения и желания угодить столь долго отсутствовавшему барину, промямлил:

   – Мыльня натоплена, ваша милость. С дороги не желаете ль?

Камердинер был как бы пастухом розовых девок, и все утехи барина были ему ведомы более, чем кому бы то ни было. Он был верный человек, Михей, но пока что ничего не понимал, и его вопрос заставил Артемия Петровича невольно вздрогнуть. Но он, зарозовев от досады, показал Михею кулак и буркнул:

   – Барыня своё слово скажет. А теперь ступай. Коли понадобишься, позову.

Да, славно было бы сейчас в мыльне, с устатку... «Обмыли бы меня, помяли бы малость, размягчили бы руки-ноги, спину бы растёрли, живот... Экая нега...»

Артемий Петрович тяжко вздохнул и на ватных ногах побрёл в залу. Он не сказал Шурочке про мыльню, да ей было и не до того: вместе со своими камеристками она увлечённо разбирала тюки, наполненные разными дамскими безделками.

Сказав, что он будет в кабинете, ибо должен выслушать доклад вице-губернатора о состоянии дел, он уныло пошёл прочь. Воспоминания о мыльне всколыхнули всё его естество, а был он муж молодой и к женским прелестям неравнодушный. Да к тому же избалованный их разнообразием и доступностью, яко султан в своём гареме. Увы, отныне он принуждён будет вкушать всё ту же однообразную пищу. И вскоре она, естественно, осточертеет. Госпожа, барыня, Нарышкина... Ей не прикажешь, как девкам, производить усладительные действа. А он так привык, так привык к их изобретательным ласкательствам в перерывах меж государственным делом. Как же теперь быть? Надобно непременно что-нибудь придумать...

Озабоченный этими мыслями и возбуждённый ими, он прошествовал в кабинет, куда вскоре явился и вице-губернатор. Слава Богу, он своим присутствием развеял искушение, витавшее во всех членах губернаторского тела.

   – Докладывай, – сказал Артемий Петрович и заключил эту просьбу невольным вздохом.

   – Ах, Артемий Петрович, чего докладывать-то. Всё те же неустройства. Аюка-хан прихварывает, а евонные ханчики вот-вот раздерутся. Каждый зрит себя в главной ханской юрте. Ногаи пошаливают. Кругом беспокойства. Большая сила надобна для обуздания. Поход будет ли?

   – Беспременно будет, всё решено, полки начали движение в наши пределы. Ох, Андреич, всё-то на наши с тобою плечи ляжет: магазейны, квартиры, суда, провиант. Медлить не можно: прямо с завтрева будем начинать. Соли много ль заготовлено?

   – Пудов восемьсот будет.

   – Мало. То наш главный товар. Ещё рыба...

   – Возами возить несподручно. Ждём Волги. Та же докука с рыбою: коли реки вскроются да в море выйти можно будет, начнём путину.

   – Солить да вялить сколь можно будет. Армии на потребу. Ртов-то тыщи и тыщи.

   – Приказал гарнизонным ехать в степь бить сайгаков. Аюка тож посулил сколь-то дичины заготовить. В бондарне бочки работают под солонину.

   – Добро, – оживился Артемий Петрович. – Всех, кого можно, выставить на работы. Бочек надобно великое множество против прежнего. Прикажи плотникам тож бочки сбивать – не велика наука. Крепость починяют ли?

   – Башню Красные ворота исправили, округ Крымской стены подправили...

   – Благо. Сам император будет с её величеством. Строгий досмотр учинит. Коли оплошаем – головы не сносить. – Артемий Петрович воодушевился, и сладостного видения розовых девок, только что будоражившего кровь, как не бывало. Он уже был весь в своей губернской стихии. – С ним – первые вельможи, министры, полки гвардейские. Времени мало осталось, не более двух-трёх месяцев.

   – Управимся, Петрович. С тобою я спокоен.

Артемий Петрович усмехнулся:

   – Ишь ты, льстивец. Мнишь небось: с одного губернатора спрос будет. Не-е. Пётр-то Алексеич крутенек, всех разнесёт, коли не по его. А глаз у него ох как востёр!

Сам же подумал: Шурочкой прикроюсь, царица Екатерина Алексеевна в обиду не даст. Есть защитники надёжные, есть: Шафиров, Толстой, Макаров...

Приободрившись после доклада вице-губернатора и продолжая размышлять о неотложных делах, Артемий Петрович отправился к супруге. Её ласки пока ещё волновали его.

Глава девятая
ПО ЧИСТЫМ РЕКАМ

Котору сторону воюет, в той и горюет.

Мир сеет, а война косит, хлеба ветер разносит.

Воин врагов побивает, а трус корысть подбирает,

Хороша пехота, да на струг сесть охота,

Матрос да солдат – войне друг и брат.

Пословицы-поговорки

Голоса и бумаги: год 1722-й

Монастырские с деревень доходы употреблять надлежит на богоугодные дела и в пользу государства, а не для тунеядцев. Старцу потребно пропитание и одежда, а архиерею – довольное содержание, чтоб сану его было прилично. Наши монахи зажирели. Врата в небеси – вера, пост и молитва. Я очищу им путь к раю хлебом и водою, а не стерлядями и вином. Да не даст пастырь Богу ответа, что худо за заблудшими овцами смотрел!

Пётр – запись Нартова

Отпиши, Макаров, к астраханскому губернатору, чтоб впредь лишнего ко мне не бредил, а писал бы о деле кратко и ясно. Знать, забыл он, что я многоглаголивых вралей не люблю; у меня и без того хлопот много; или велю ему писать к князю Ромодановскому, так он за болтание его проучит.

Пётр – Макарову

Хан лицом кажет, что высокие имеет идеи к владению, а силы не имеет за скудостию казны, которую не един раз озбеки опростали, а чем бы вновь наполнить, доходов не стало. Того ради я рассуждаю, что, ежели б наше войско в хивинские земли вступило благополучно, хан бы зело рад был и тую бы радость держал и сам бы просил вспоможения и оборону против озбеков, которых бы желал весьма перевесть, дабы абсолютно ханствовать... И вправду, ежели бы озбеков не было, хан бы в малое время великие силы прибрал.

Флорио Беневени – Петру

Из вашего письма видно, что и при царском дворе не обходится без тех интриг, которые во все времена существовали при дворах величайших государей, и что хотя Царь, казалось, решил про себя порядок престолонаследия и скоро должен объявить его во всеуслышание, но ожидаемые кое-кем последствия его новой страсти могут, пожалуй, ещё надолго оставить этот важный вопрос.

Вы не должны удивляться, что я не дал вам никакого положительного совета насчёт просьбы князя Валахского к Его Королевскому Величеству. Он в самом деле очень желает услужить князю, но надобно выждать верного случая, дабы турки не подвергли отмщению живущих в Леванте французов... Князь же валахский человек, настолько просвещённый и знающий положение, что, разумеется, и сам понимает необходимость соблюсти чрезвычайную осторожность, дабы брат его не мог снова угодить в лапы турок...

Кардинал Дюбуа – Кампредону

Всякой потентат[57]57
  Владыка (лат.).


[Закрыть], которой едино войско сухопутное имеет, одну руку имеет, а которой и флот имеет, обе руки имеет.

Из Морского Устава Петра

Я почитаю людей, заслугами своими отечеству доставивших себе знатность, и уважаю их потомков... но тот однако же из потомков знатных родов заслуживает презрение моё, которого поведение не соответствует предкам их: и дурак сноснее в моих глазах из низкаго роду, нежели из знатного.

Пётр, из высказываний

«Тринадцатого мая Его Императорское Величество путь свой взял до Коломны, – занёс в «Юрнал дорожный...» писцовый дьяк под диктовку Макарова, – сухим путём, после полудня в 4-м часу, и прибыл в Люберцы, где изволил ночевать в доме светлейшего князя, который от Москвы 15 вёрст...»

Низовой поход в Перейду начался. И, по обыкновению, начался стремительно. Почти стовёрстный путь до Коломны одолели менее чем в сутки.

Пётр был весел и неутомим. За ним – поезд из карет, вскоре отставший. Император любил быструю езду, вельможи не чаяли за ним угнаться. Не поспела и государыня: долгонько сбиралась, повелитель и укатил не дождавшись. У него, впрочем, была некая задумка, коя была сокрыта для всех.

В Коломне, на берегах и на Москве-реке, общий сбор: столпотворение судов, полков, экипажей. Обывателям было велено сидеть по домам, дабы не заграждали улиц и дорог. Крестьянам окрестных деревень, доставлявшим припас на торг, пришлось поворотить возы: у всех рогаток стояли солдаты, покрикивали: «Ворочай, куды лезешь, немытая морда!» Более покладистые объясняли: «Царёв нынче город, царь-батюшка великий поход затеял со всеми генералы».

   – Будем стоять тут, покамест государыня не прибудет, – сказал Пётр Макарову. И со смешком своим обычным, раздвинувшим короткие колючие усы, прибавил: – Огрузнела старуха, много всего на ней повисло, и на ногах, и меж ног.

«Старухе» в ту пору исполнилось тридцать восемь лет: месяц назад были пышные празднества по случаю её тезоименитства.

   – Алексей, вели прибыть ко мне господам министрам, особливо Толстому, Головкину, Кантемиру, на обсервацию[58]58
  Обозрение (фр.).


[Закрыть] Коломны. Архиепископ с воеводою и кто есть из дворян здешних пущай при сём будут. Им сопровождать да ответ держать, коли увидим неустройства. Я здесь не бывал со времени похода на Азов.

   – Без малого двадцать лет, государь, – подсказал Макаров.

   – То зимою было. Легко тогда ездилось. А ныне тож огрузнел и прежней прыти нету.

   – Не то изволите говорить, ваше величество. – Пётр Андреевич Толстой замахал руками. Он сей момент подоспел без зова и почёл нужным опровергнуть своего повелителя. – Без лести молвлю: коли всех европских монархов выставить против вас, одною рукою уложите. Ни силы, ни молодости не убыло как противу мужеского, так и дамского пола.

   – Зато ты за эти годы успел знатное брюхо отрастить. – Пётр ладонью хлопнул Толстого по выдававшемуся животу. – Родишь мне столь же головатого наследника – государству прибыток.

Преображенцы шли впереди, очищая дорогу. Петру пришлось умерить шаг. Свита его росла. Денщики, отряжённые Макаровым, призвали господ министров.

Обыватели попрятались, исподтишка глазея из окон на небывалое зрелище: столь великое скопление знатнейших особ во главе с самим царским величеством. Было и страшно и любопытно. Мальчишки гроздьями висли на деревьях, на заборах. Всё происходило в торжественном молчании, придававшем особую значительность столь непривычному шествию.

   – Царь Иван Васильевич Грозный отселе загинал поход свой противу Казанского ханства, – прервал молчание Толстой. – По его стопам, государь, шествуете, стало быть, удачи не миновать.

   – Бери глубже, – поправил его Пётр. – Сказывают, князь Дмитрий Иваныч Донской учинял тут смотр своему войску и повёл его отсель на Куликово поле. Здесь он и венчался с суздальской княжною.

Миновав посад, шествие вошло в кремль через Пятницкие ворота.

Князь Кантемир замедлил шаг и, задрав голову, разглядывал Пятницкую башню.

«Откуда это? – бормотал он про себя. – Прямо ассирийский зиккурат. И какая мощь... А стены. Похоже, они превосходят те, что опоясывают Московский Кремль, и по высоте и по толщине. Жаль только, что с одной стороны стена почти совершенно порушена: видно, здешняя власть не заботится о сохранности кремля и смотрит сквозь пальцы, как жители мало-помалу растаскивают кирпич на свои постройки. Уверились, видно, что Коломне ни с какой стороны враг не угрожает».

Поразила князя своей стройностью и высотой двадцатигранная Коломенская башня. Шедший с ним рядом граф Толстой назвал её почему-то Маринкиной башней. А когда князь Дмитрий полюбопытствовал почему, Пётр Андреевич сказал, что существует предание, будто здесь была заточена супруга самозванца Гришки Отрепьева Марина Мнишек.

   – Самозванца? – вопросил князь. Его познания в российской истории были довольно поверхностны.

   – Да, князь. – И Толстой с удивлением покосился на Кантемира, но тут же спохватился: – Беглый чернец Чудова монастыря объявил себя царевичем Димитрием, сыном Иоанна Грозного, чудом спасшимся законным претендентом на российский престол, предался полякам и при их покровительстве пошёл войною на Москву.

   – И что же?

   – Воссел-таки на престол, год процарствовал меж поляков и русских бояр. А кто сидит меж двух стульев, добром не кончает. Был убит, вестимо. Так же кончил и второй Лжедмитрий, иначе и быть не могло. То время на Руси недаром назвали Смутным: смута раздирала государство...

Князь Дмитрий покачал головой: ему это было знакомо по истории Молдавского княжества, господарем которого он успел побыть менее года. Интриги бояр молдавских, вовлекавших в смуты тамошний народ, сопровождали правление едва ли не каждого господаря. Престол покупался и продавался, цену назначали турки, и кто был состоятельней, тот его и занимал.

Пока государь выговаривал коломенскому воеводе за неустройство кремля, они переминались среди тех, кто составлял свиту Петра. Похоже, в Коломне придётся провести несколько дней в ожидании гвардейских полков, плывших Москвой-рекою, что против сухопутного пути было почти вдвое протяжённей.

   – Тут стоял деревянный дворец царя Ивана, – гремел меж тем Пётр. – Батюшка мой, да будет ему земля пухом, указал на его манер ставить дворец в Коломенском. Ныне же вижу жалкие обрубки былого великолепия!

   – Небесным огнём спалило, государь-батюшка, – очумело бормотал воевода. – Не можно было уберечь, нету нашей вины.

   – Ладно, – махнул рукой Пётр. – Поехали в усадьбу Кикина, благо он ныне правая рука у Волынского. Тамо просторно, на всех места хватит.

За пиршественным столом сидели, по обыкновению, долго, ели и пили много, разговор был всё больше о неустройстве, беспечном и неумелом правлении, о том, что рука государя не может досягнуть до всего, что требует исправления...

   – Так было, так будет во веки веков, сказано в Писании, – заключил Пётр. – Ибо ни власть земная, ни власть небесная не могут исправить человеков. Однако ж есть знамения указующие. Нам должно уразуметь их смысл, а мы не умеем и вникнуть...

Он на минуту задумался, а потом неожиданно обратился к сидевшим рядом Кантемиру и Толстому:

   – Вот вы оба умом искушены. Скажите же мне, что может означать таковая коллизия: батюшка мой Алексей Михайлович скончал бытие своё двадцать девятого генваря тысяча шестьсот семьдесят шестого года, а сын его от Милославской, братец мой и соправитель Иван, помре двадцать девятого генваря тысяча шестьсот восемьдесят шестого года, ровнёхонько чрез десять лет, день в день?

Воцарилось напряжённое молчание. Его прервал наконец Толстой:

   – Осмелюсь предположить, государь, на предмет кончины царя Ивана...

   – Ну?

   – Рождение его свершилось в год звериной – одна тысяча шестьсот шестьдесят шестой. А это есть знак роковой. Посему братцу вашему Господь не дал веку.

   – А батюшка наш? – продолжал допытываться Пётр. На его лице читался неподдельный интерес. – Жизни его было всего сорок семь годов.

   – И на то есть знак, государь, – слегка помедлив, отвечал Пётр Андреевич. – Год его рождения – двадцать девятый. Число сие тоже несчастливое для царственного семейства. Опять же и день рождения вашего батюшки – девятнадцатое мартие. Оберегайте ближних своих от шестёрки и девятки, ибо они суть числа несчастливые.

   – Ох, голова, голова. – Пётр положил свою огромную ладонь на лысину Толстого и слегка нажал, так что голова графа поникла. – И откуда в тебе сии исчисления? Неужто успел поразмыслить прежде?

   – Размышлял, государь, как не размыслить, – покорно отвечал Толстой. – Судьба моя всецело от вашего величества зависима, и всё, что связано с моим государем и господином, есть и моя судьба, мой интерес. Не можно было пройти мимо сего. Жизнь наша покорствует числам, они, числа, управляют ею незримо и тайно. Вот и князь Дмитрий может сие подтвердить.

Пётр вопросительно глянул на Кантемира, чьи суждения он почитал авторитетными.

   – Совершенно справедливо, ваше величество. Ещё великий мыслитель древности Пифагор изложил эту мысль в своих трактатах. Есть числа, писал он, являющиеся божественными, например, число четыре. Свойства его многообразны, оно участвует во многих превращениях. И тот, кому благоприятствует сие число, может быть уверен, что судьба его сложится счастливо. Таково и число восемь, ибо в его сотворении участвует та же четвёрка либо двойка в кубе...

   – Выходит, я каждое своё действие должен сообразовать с числом? – сердито осведомился Пётр. – Ещё чего! Так и шагу ступить нельзя будет без оглядки! Мне такое не по нраву!

   – Многие знаменитые умы были согласны с Пифагором и даже развивали его учение...

   – Сей Пифагор мне ведом как математик, – прервал князя Пётр. – И более ничего я знать не знаю.

   – Но, ваше величество, – вкрадчиво заметил князь Дмитрий. – Вы же не станете отрицать, что Господь, сотворяя мир, вложил в него гармонию, затронувшую решительно все стороны земной жизни. Числа не могли стать исключением. И Пифагор, утверждая, что мир состоит из чисел и каждое из них несёт в себе свой смысл, был не так уж не прав.

   – Значение, а не смысл. Значение – не более того!

   – Но ведь есть числа счастливые и несчастливые, – не сдавался князь Дмитрий. – Это очевидность, кою трудно отрицать.

   – Всё это бабьи сказки! – рявкнул Пётр. – Суеверность не пристала философу, коим ты, княже, слывёшь. А я желаю жить по своему закону, и пусть числа служат мне, а не я им.

   – Разумно, государь, – качнул головой Пётр Андреевич.

   – То-то что разумно. Ежели бы я повиновался числам, то, может, меня и на свете не было бы.

Разговор прервался с приходом генерал-адмирала Фёдора Матвеевича Апраксина.

   – С приплытием! – шумно приветствовал его Пётр, как видно обрадовавшись его появлению. – Каково плыли? На мель не сели?

   – Кабы килевые, опасались бы. А плоскодонным что. Опять же вода высоко стоит, – отвечал Апраксин, склоняясь перед государем: верный слуга и родственник. – И государыня царица изволили прибыть со всеми дамами и служанками.

Пётр вздохнул. Презиравший приметы и суеверия, он, однако, по морской традиции, не терпел женского духу на корабле. Отныне ему придётся покориться. Долгий путь из реки в реку, а затем из реки в море придётся совершить в бабьем обществе. Такого ещё не бывало... Тысячи и тысячи вёрст на воде, на судах, и рядом женщины. Капитаны, матросы, солдаты – сие соседство для них смутительно. Что ж, коли флот есть государственное заведение, стало быть, и обычай придётся отменить. И приучить к тому мореходов.

   – Архиепископа сюда, – приказал Пётр. – Благодарственный молебен отслужить в Успенском соборе. Святителю Николаю поклонимся, свечи затеплим.

Заговорили колокола соборной колокольни, созывая богобоязненный люд. Потекли к массивному пятиглавому собору солдаты, матросы, осмелевшие обыватели – вела их великая охота и великое любопытство. Невиданное событие в Коломне: царь и его вельможи явили себя миру. Сказывали, и царица прибыла – девка безродная, вот бы на неё поглядеть. Такого на святой Руси сроду не бывало! Лютерка к тому ж, вот что. Не иначе с помощью нечистой силы околдовала она царя и отверзлись для неё врата царского дворца.

   – Слободских не пущать, – распорядился было воевода. Да поздно: подступы к собору да и сам храм были уж битком набиты народом. Так что пришлось преображенцам образовать живой коридор для проходу знатных персон.

   – О всехвальный и всечестный архиерею, великий чудотворче, святителю Христов, отче Николае, человече Божий и верный рабе, – затянул архиепископ, держа в руках кадильницу, – мужа желанний, сосуде избранний, крепкий столпе церковный, светильниче пресветлый, звёздо, осиявающая и освещающая всю вселенную!.. О, преизящный и предивный чудотворче, скорый помощниче, тёплый заступниче, пастырю предобрый, спасающий словесное стадо от всяких бед!.. По морю плавающих управителю, пленников освободителю... услыши нас. Скоро потщися и избави Христово стадо от волков губящих е; и всякую страну христианскую огради и сохрани святыми твоими молитвами от мирского мятежа, труса, нашествия иноплеменников и междоусобные брани, от глада, потопа, огня, меча и напрасный смерти... Аминь!

Тысячеустое «Аминь» вознеслось под своды. То был сердечный, исполненный наивной веры, то есть самой чистой и бесхитростной веры, в исполнение трогательной просьбы к своему святому защитнику и покровителю. Он обережёт, он спасёт от всех напастей, поджидающих на долгом и опасном пути.

«Вера прекрасна, когда она чиста, – думал Пётр. – Но мало кто может отыскать в себе таковую веру. А как трогательны слова молитвы, сколь много добросердечия должны пробуждать они в верующих. Их, должно быть, составляли мудрые старцы-пустынники в никем не тревожимой тишине своих убежищ. Они верили в силу проникновенного слова, и то была истинно святая вера».

С каждым столетием слово теряло свою силу. Изначально оно было: Бог. Увы, давно утеряна его божественная суть, разве что всё ещё проскальзывает она в молитвах, подобных той, которую вознёс пастве и Николаю Чудотворцу архиепископ с амвона.

«Молитва – утешение и подпора слабых, – продолжал размышлять Пётр. – Они уповают на силу молитвы. Мне, самодержцу всея Руси, надобно уповать на твёрдость собственного духа, на непреклонную волю, коя токмо единая ведёт к достижению цели. А цель моя, как всегда, велика. И я полон решимости её достичь, ибо она – могущество и слава России. И моей корысти нету в ней».

С этой мыслью указал сбираться на суда. Армада толпилась на Москве-реке, на Коломенке, выплывала в Оку. От берега до берега реки были запружены судами и судёнышками.

Пётр приказал водворить порядок и вослед за флагманским стругом «Москворецкий», на котором были подняты императорский штандарт и Андреевский флаг, выходить всем в Оку кильватерной колонной.

В «Походном юрнале» была сделана запись: «17-го майя. Солнечное сияние и ветр малой. Их Величества изволили идти водою от Коломны, в 8-м часу поутру, и за ними последовали все суды... при подымании с места на судне Его Величества били в барабаны поход и выстрелено из 3-х пушек. В реку Оку въехали в 11-м часу...»

Струг «Москворецкий» был велик и слажен специально для царской четы. Просторные каюты помещались на корме. На носу были устроены лавки для восемнадцати пар гребцов. Оттого шли ходко, да ещё течение подталкивало.

Император великой империи был по-детски любопытен. Он торчал на палубе, глядя на проплывающие мимо берега, радуясь могучим строевым соснам, коими изобиловали берега Оки, видя в каждом бору очертания фрегатов и иных кораблей Российского флота, любуясь песчаными берегами, непуганым зверьем, стаями диких гусей, уток и лебедей на весеннем пролёте.

   – Гляди-кось, Катенька, эвон медведица с медвежатами по берегу топает! – восклицал он, хватая за руку дородную супругу. – Знать, хотели водицы испить, да нас напужались. А может, мамаша спроворила рыбки поймать для детёнушков своих.

   – Обмыться захотелось, – замечала супруга. – Им ведь тоже банька надобна.

Каждые три часа гребцы сменялись. Смены было две. Отработавшие кормились и спали в трюме. Пётр приказал переменять их полностью чрез каждые десять дней. Приказ был загодя направлен градоправителям волжских городов.

Берега были малолюдны, и потому природа справляла своё торжество, не опасаясь покамест сильного урона от человеков. Городки и селенья строились кучно, люди жались друг к другу своими избами. Лишь изредка в отдалении от мира на берегу лепился монастырей либо скит. И тогда гребцы на мгновенье сушили вёсла, дабы торопливо перекреститься.

По велению государеву в достопамятных местах струг приставал к берегу для осмотрения. Высадились в Старой Рязани с её мощными земляными валами, сглаженными временем и медленным умиранием.

В Касимове задержались подольше. Некогда это была столица Касимовского ханства, ему покровительствовала Москва. И царь Иван Грозный надеялся столкнуть его с Казанью. Было ханство, стало царство. А потом царь Фёдор Алексеевич и вовсе упразднил его за смертью последнего царевича. Жили здесь татары да мордва, поклонялись своему мусульманскому богу. Остались мечети с минаретами, была и церковь Преображения Господня. Но всё обветшало, как ветшала сама местная власть, жившая памятью о былом значении Касимова.

   – Починивать город надобно, – сурово сказал Пётр обомлевшему от царского присутствия воеводе. – Сказывают, у вас тут белый камень есть, брали его для Москвы и для Владимира в стародавние времена.

   – Возьмёмся, ваше царское величество, – бормотал воевода. – Беспременно возьмёмся.

   – Гляди, накажу проверить! – погрозился Пётр. – Экие вы тут медведи бездельные.

Однако же «медведи бездельные» встретились Петру и в Муроме, где некогда, по слову летописца, «князь Георгий Ярославич постави себе двор, такожде и боляре его и все купцы муромские».

Древний город славен своими церквами и монастырями, преславными князьями, среди коих был и брат Ярослава Мудрого Глеб, мученически скончавший жизнь свою[59]59
  ...мученически скончавший жизнь... — Имеется в виду ростовский князь Глеб Владимирович, убитый в 1016 г. вместе с братом Борисом по приказу третьего брата – Святополка (прозванного за то Окаянным), стремившегося к единоличной власти на Руси. Глеб и Борис позже канонизированы Церковью.


[Закрыть].

Многие испытания пали на Муром: набеги татарские, пожары свирепые, междоусобицы княжеские. И нерадивость людская. Утаскивали по кирпичику на своё подворье из стены монастырской, а то и церковной, не убояся греха. Власть же глядела сквозь пальцы на таковое расхищение. Древности ветшали и упадали, рядом с ними иждивением купечества поднимались новые монастыри и церкви. И вроде бы тень их затмевала убыль.

Пётр огорчался всё более. Он понимал, что такова судьба всех окраинных городов, утерявших былое значение оборонительных крепостей. Были на краю, а волею времени оказались в глубине государства. И не от кого стало обороняться. Поречные ещё кое-как держались торгом, возраставшим судоходством, усилиями купечества, а где и заводчиков. А уж те, что на сухопутье, приходили в упадок.

   – Всё дело в людях, государь, – как бы невзначай обронил Макаров, когда они обозревали муромские монастыри – Спасский, Троицкий и Благовещенский.

   – Сам знаю, – огрызнулся Пётр. – Нешто не радею об учении недорослей дворянских, дабы стали они чрез время хранителями и устроителями новой Руси. Так нет же! Хоронятся за бабьими юбками да отцовыми портками: не отдадим-де родное дитятко на поругание. Ну что станешь делать с таковою дикостью?! Бьюсь, искореняю, яко Илья Муромец с бусурманской ратью. А она всё наползает.