Текст книги "Петру Великому покорствует Персида"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц)

Глава шестая
ГИМЕНЕЕВЫ УЗЫ

Куда сердце летит, туда око бежит.

Наперёд перебеситься, а уж после пожениться.

Не бери жену богатую, бери непочатую.

Корову выбирай по вымени, а девку по доброму имени.

Гуляй, свадьба, неделю, а уж потом в постелю!

Пословицы-поговорки

Голоса и бумаги: год 1722-й

Священники ставятся малограмотные, надобно их сперва научить таинствам и потом уже ставить в тот чин; для этого надобно человека, и не одного, кому это делать, и определить место, где быть тому. Надобно промыслить, чтобы и православные христиане, и зловерцы – татары, мордва, черемисы и другие – познали Господа и закон Его; для сего послать бы хотя несколько десятков в Киев... И здесь порадеть. Но мало учатся, потому что никто не смотрит за школою как надобно...

Пётр – Синоду

...меня, чаю, живого не оставили б, и уже тому признак был, а именно: когда я сюда приехал, дан мне ханской матери загородной двор, и то на время, пока в городе двор добрый опростают и поправят. Дней двадцать спустя Фераст-аталык...[46]46
  Аталык (от тюрк. — подобный отцу) – один из высших чинов в Бухаре.


[Закрыть] взыскан в измене и незапно по приказу ханскому на своём дворе атакован и тут изрублен, а сын его меньшой под арест взят. И на тот день хан прислал ко мне, чтоб я на убитого аталыка двор скорее перебрался, опасаясь, чтоб озбеки меня не атаковали ночною порою...

Озбеки отнюдь не хотели, чтоб меня прежде персицкого посла во аудиенцию допустить к хану, и непрестанно оному докучали, представляя, что кизилбаши[47]47
  Кизилбаши (букв.: красноголовые) – так называли персов из-за их обычая красить волосы хной.


[Закрыть], яко пограничные и добрые на дружбу, имеют оные послы лутче быть почтены, нежели русские послы, ибо от русских никаких прибытков не имеют, окромя убытков, а Персида прибыль приносит, понеже по вся годы по пяти и по шести послов посылаются... Также предлагали хану, что Ваше Величество с Бухарами не граничите и Ваша дружба не древняя в пример шаховой дружбы. Хан все те слова и слышать не хотел, а на последнее… осердясь, ответствовал: «Русской посланник из дальнего краю приехал и оной имеет быть гость мой дорогой, а кизилбашского не надлежно прежде почесть. Лишние слова ваши слышать не хочу, и яко хан, что хочу, то сделаю». После тех слов, вставши с места, приказал на другой день меня на аудиенцию звать...

Флорио Беневвни – Петру

...Царица всё ещё беспокоится об участи своих дочерей, хотя Царь и твёрдо обещал ей, что одна из них станет его наследницей. Царицу страшит новая склонность монарха к дочери валахского господаря (Марии Кантемир. – Р. Г.). Она, говорят, беременна уж несколько месяцев, отец же её человек очень ловкий, умный и пронырливый, Царица и боится, как бы Царь, если девица эта родит сына, не уступил доводам и красноречию князя Дмитрия и не развёлся с супругой, дабы жениться на любовнице, давшей престолу наследника. Этот страх не лишён оснований, и подобные примеры бывали. Что же до расположения Царя к князю валахскому, то я имел случай убедиться в нём: Царь выразил мне резкое неудовольствие из-за того, что ваше высокопреосвященство не удостоили меня ответом на его просьбу к Его Королевскому Величеству насчёт брата князя (Антиоха, кузена. – Р. Г.), томящегося в Константинополе, которого Царь надеялся вызволить от турок на каком-нибудь французском корабле. (Ко всему этому присоединяется ненависть Ягужинского к Царице.) ...Шафиров довольно ясно высказал мне волю Царя. А именно: он хочет сделать наследницей престола одну из своих дочерей, исключив из наследства своего внука (сына царевича Алексея. – Р. Г.)...

Кампредон – кардиналу Дюбуа

Артемий Петрович был в полону. И у Купидона и у Гименея. Он пробовал подыскать в православном пантеоне подходящих покровителей: пророков либо почитаемых святых, но потерпел неудачу. Собственных знаний не хватило, а справляться на сей счёт он почёл постыдным. Языческие же боги были у него в памяти и на слуху.

С утра он стал прихорашиваться: велел куафёру[48]48
  ...куафёру… побрить. — Куафёр (фр. coiffer) – парикмахер.


[Закрыть] не только побрить, но и завить, дабы быть не в парике, а в своей собственной шевелюре. Заодно были пострижены ногти, на каковую процедуру он редко обращал внимание, выбрита шея и чищены зубы, что тоже случалось нечасто.

Затем он велел накурить в комнатах благовонной травы, равно и одежду свою попрыскать духовитою водой, вошедшей в моду после посещения государем Парижа.

   – Париж воняет, – односложно выразился парь, спрошенный было о его впечатлениях. Вонял, надо думать, город. А Версаль и его дамы благоухали. Запахи эти были государю угодны, и он велел Макарову раздобыть источник сих нежных благоуханий.

Скоро в столичных лавках появилась вода из Кёльна, по-французски одеколон, разные настои и эссенции, именуемые духами. Их раскупали. Прежде всего придворные дамы, да и сама государыня: нежные запахи приманивали её повелителя, это ей удалось заметить. А уж потом вся знать: душились без разбору и кавалеры и дамы. Последние, разумеется, более ретиво.

Приведши себя в благоуханное состояние и полную душевную готовность, Артемий Петрович предался нетерпеливому ожиданию. Оно росло не только с каждым часом, но, признаться, с каждою минутой. Он то вскакивал, то садился, приникал к окнам, прислушиваясь к каждому звуку, доносившемуся со двора... Всё было тихо, только снег поскрипывал под ногами слуг, перебегавших из службы в службу.

И вдруг за дверью послышался шум, без стука вбежал камердинер и завопил:

   – Едут-с!

Артемий Петрович сорвался с места и стремглав бросился во двор. Ворота были распахнуты настежь, и царицын кортеж неторопливо въезжал внутрь. Слуги раскатывали от крыльца ковровую дорожку.

   – Что умедлили! – зарычал на камердинера Артемий Петрович. – Загодя следовало. – Тот только руками развёл и пробормотал что-то невнятное.

Артемий Петрович ругнулся и засеменил по дорожке. Царицына карета с позолотой и гербом остановилась. Вслед за нею во двор въезжали другие экипажи. Камер-лакеи скатились с козел и запяток и бросились к дверцам, не дав Волынскому отворить их.

Екатерина легко спустилась по ступенькам, не позволив лакеям подхватить её под руки. Вслед за нею выскользнули Нарышкина и Черкасская.

Увидев припавшего на одно колено Артемия Петровича, государыня замахала руками.

   – Ступайте в дом! Мороз, а вы в лёгком платье!

   – Как можно, ваше величество. Такая честь оказана, – бормотал он, пятясь задом. – Позвольте ручку.

   – После, после! – нетерпеливо произнесла Екатерина, наступая на Волынского. – Ступайте в дом, я сказала!

«Не рассердить бы», – подумал Артемий Петрович и покорно вбежал в комнату. Вслед за государыней валила толпа фрейлин, слуг. Благо, службы были просторны, и за её величеством последовали самые ближние. Но... Артемий Петрович остолбенел: Нарышкиной в свите не было.

«Как же так? Я же её видел. Своими глазами видел», – недоумевал Волынский и затревожился.

Войдя в покой, Екатерина позволила снять с себя тяжёлую шубу и наконец милостиво протянула Артемию Петровичу руку. Он облобызал её – большую, сильную, почти мужскую руку с короткими пальцами.

   – Довольно, сударь. Ты, Варенька, можешь остаться, остальные пусть выйдут.

   – А где же Александра Львовна? – осмелился спросить Волынский.

Екатерина погрозила ему пальцем, и на её круглом лице появилось подобие улыбки:

   – Всё в своё время. Экой вы, оказывается, торопыга.

Варенька Черкасская хихикнула. Единственная дочь князя Черкасского, она была самой богатой невестой – за нею было семьдесят тысяч душ. И, несмотря на юный возраст, соискателей её руки уже было хоть отбавляй.

   – Государь поручил мне деликатную миссию, – напустив на себя важность, промолвила Екатерина. – Он хотел сам объявить её вашей милости, но за недосугом не смог. Короче говоря, можете ли вы доверить мне... — Она осеклась и глянула на Артемия Петровича, как ему показалось, с некоторым сомнением. И тогда он торопливо воскликнул:

   – Ваше величество, не токмо что-либо, а жизнь свою готов я вручить вам с великою радостью. Ибо нет большей чести для меня, как служить вам верою и правдой.

Горячность, с которой Волынский произнёс свою тираду, похоже, польстила Екатерине. Она сказала в нос:

   – Итак, беру не себя обязанность, коли вы мне доверяете, быть вашей свахой.

   – Какая честь, какая честь! – завопил Волынский. – Матушка государыня, я совершенно счастлив! – И он рухнул к её ногам. – Я навечно ваш раб, покорнейший и преданнейший.

   – Встаньте! – И Екатерина легонько стукнула его сложенным веером по шее. – Экий вы страстный. Одначе секрета нету: его величество, будучи опекуном своей племянницы, желает стать, сударь, вашим посажёным отцом. Принимаете ли вы сию милость?

   – Боже! – И Артемий Петрович снова пал в ноги государыне, больно стукнувшись лбом о пол. – Милость великая, несказанная! Вечно, вечно за вас Бога молить буду! Матушка государыня, позвольте ручку.

И он уже смело схватил большую, сильную руку Екатерины и, не ожидая разрешения, припал к ней губами.

   – Позвольте, сударь, довольно. – И Екатерина почти вырвала свою руку. – Мы ещё не получили согласия невесты. И ваша радость преждевременна. Племянница государя, она вольна казнить и миловать. Больно лаком кусок, не достанет носок.

Артемий Петрович едва не выкрикнул: «Она согласна!»– но вовремя осёкся. В самом деле, благосклонность Нарышкиной в ассамблее вполне может быть объяснима обычной светскостью, да. Но тотчас он вспомнил обещание Петра и приободрился. Коли сам государь обещался быть посажёным отцом, то согласие невесты само собой разумеется.

   – А вот мы сейчас спросим её самое, – сказала Екатерина, многозначительно взглянув на Волынского, – Варенька, сходи-ка, дружок, за Сашей Нарышкиной. Я-де хочу её кое о чём спросить.

Варвара словно только и ждала этой просьбы: она опрометью кинулась за дверь. Вскоре она возвратнлась. За нею шла, потупив глаза, зарозовевшая Нарышкина.

Екатерина заговорила. Как видно, это была заготовленная речь:

   – Саша! Твой батюшка, царствие ему небесное, вот уже скоро осьмнадцать лет, как почил в Бозе. Перед кончиною он завещал заботы о тебе дяде твоему, его императорскому величеству. Государь благоволил решить твою судьбу, вручив её своему избраннику. Но прежде наказал испросить твоего согласия: угоден ли тебе сей муж? Готова ли ты приять его яко своего избранника и сочетаться с ним священными узами брака?

Всё так же, не поднимая головы, Нарышкина кивнула. Затем, видимо поняв, что этого жеста недостаточно, не сказала, а прошелестела: «Согласна».

   – Ну вот и хорошо. – Екатерина произнесла это удовлетворённым тоном. – Впрочем, иного я и не ждала. Государь поручил мне объявить, что он принимает на себя обязанность посажёного отца, обязанность, освящённую обычаями отцов и дедов наших. Теперь, стало быть, остаётся, по древлему обычаю, благословить, под злат венец стать, закон принять, чуден крест целовать. И честным пирком да за свадебку.

Государыня подготовилась изрядно: слова лились без запинки.

   – Его величество изволил милостиво взять все заботы на себя. Я тоже не отстану. А пока все ступайте по своим местам. Жениху и невесте всё будет объявлено особо.

И всё пошло своим чередом: завертелось, закрутилось, захлопотало. На всё это время жениху и невесте не положено было видеться, и большинство хлопот шло мимо них. Шились наряды, готовились поезжане, дружки – всё честь честью, как положено-заповедано.

Обряд венчания по приговору государя решено было провести в церкви Преображенского. Она и была во имя Преображения Господня.

Храм был невелик и обильно украшен: иконостас и чтимые иконы в золотых и серебряных окладах; всё сверкало и переливалось в свечных огнях массивных паникадил. Густой ладанный дух обдал их уже в притворе. Всё было куда пышней, нежели при обряде обручения. Торжественность церемонии усугубляло появление государя и государыни.

Они открыли шествие. И хор грянул: «Исайя, ликуй!»

Отец Михаил вывел жениха и невесту на середину храма и молвил:

   – Приблизьтесь к вратам царским, ибо они есть лик и преддверие Господа.

За священником стояли служки с венцами. Он громогласно возгласил:

   – Возлагаю венцы сии на главах брачующихся раба Божиего Артемия и рабы Александры во знамение победы их над страстию до брака. Таковыми приступают они и к брачному ложу – победителями похоти плоти. А ежели кто, быв уловлен сладострастием, отдал себя блудницам, то для чего ему, побеждённому, иметь и венец на главе своей...

И с этими словами отец Михаил оборотил взор свой на жениха. Артемий Петрович с доблестью выдержал взгляд, лишь слегка зарделся, что можно было объяснить и торжественностью момента.

   – Венчаю их в плоть едину, – продолжал отец Михаил напевно, – и даруй им плод чрева, благочадия восприятие, Господь милостивый.

   – Блаженны вси боящиеся Господа! – грянул хор.

Затем жениха и невесту обнесли общею чашей с вином. Артемий Петрович от волнения едва не осушил её до дна: ему казалось, что отец Михаил буравит его взглядом из-под мохнатых бровей.

   – Брак честен есть, и ложе его не скверно, – многозначительно произнёс священник. – Отриньте вси диавольские искушения, дабы удостоиться венцов нетленных...

Обычно самоуверенный, победительный, как положено губернатору обширных земель, владыке животов множества народу, Артемий Петрович отчего-то робел перед лицом отца Михаила. Бог его знает, отчего это было: поп как поп, и не таких видывал, митрополитов и архиепископов не чурался... А тут... Казалось, отец Михаил проницает всю его подноготную: и розовых девок, и сладостные утехи с ними в мыльне, и всю его нечистоту...

Он покорно шёл за ним вместе с невестой, рука в руке, свершая традиционный круг по храму, под славословное пение хора. Церемония шла к концу.

   – Слава тебе, Христе Боже! – провозгласил отец Михаил. – Да будет супружество ваше истинно, да храните вы союз свой, доколе живы! – И он перекрестил их обще, как отныне одно существо, связанное священными узами.

Артемий Петрович с несказанным облегчением вышел на паперть, всё ещё рука в руке, окружённый дружками и поезжанами. Их ожидала толпа народу – все обитатели Преображенского. Он не чаял поскорей укрыться в карете, машинально кланяясь направо и налево. Царской четы уже не было, знакомые лица казались ему чужими...

«Зачем всё это», – думал он, подсаживая невесту. Наконец они оказались вдвоём, он прижал к себе Сашеньку и уже смело, страстно поцеловал её в холодные Губы.

– Наконец-то мы одни! – воскликнул Артемий Петрович. И у него невольно вырвалось: – Господи, какая это была мука! Кажется, ни в жисть такой не испытывал. А вы?.. А ты, Сашенька, – с наслаждением выговорил он ласковое уменьшительное. Она поглядела на него с признательностью – так, во всяком случае, ему показалось, но промолчала. Верно, всё происходившее было для неё если не потрясением, то нелёгким испытанием.

Все последующие дни промелькнули как в тумане. Их втянуло в какой-то людской водоворот, швыряло и бросало то в один дом, то в другой, вокруг них суетилось великое множество народу, знакомого и незнакомого. Поздравления сыпались как из рога изобилия. Артемий Петрович вынужден был перебраться со всею своею челядью в Преображенское, на временное житьё, где им с Нарышкиной отвели особые апартаменты.

Он-то по простоте душевной полагал, что племянница государя чиста, яко голубица. Оказалось же, что девство её было нарушено.

Она отдалась Артемию Петровичу в первую же совместную ночь, несмотря на церковный запрет. Отдалась жадно, требовательно, точно так, как его искушённые девки. Да нет, пожалуй, даже жадней. Она несла его, словно застоявшаяся кобылица, постоянно переменяясь, со стонами и вскриками: «Ещё, ещё!» Она неслась вскачь, галопом.

Артемий Петрович удивлялся и радовался. Она казалась ему чопорной, важной, почти недоступной. И вдруг такая перемена! Он боялся, что супружество ему наскучит, что оно станет в конце концов тягостной обязанностью и он принуждён будет очень скоро обратиться к своим девкам. Но нет, первые же брачные ночи убедили его в противном. Он, разумеется, не осмелился допытываться, с кем обрела она опыт любовной игры, живя в столь недоступном простым смертным Преображенском. Лёжа с нею рядом после одной, другой, третьей скачки, радостно изнеможённый, он в конце концов понял, что купидоновы радости доставались ей не часто, между тем как желание никогда не покидало её, что он был у неё первым постоянным и вдобавок выносливым любовником.

Он понял, что попал в полон. И что бы ни случилось, как бы ни сложились их отношения, цепей ему не удастся сбросить. Стало быть, надобно постараться, чтобы они были легки, даже сладостны, эти цепи, этот плен, освящённый самим государем, царской четой. Что, покуда жив государь, он должен во всём покорствовать своей половине.

В этой мысли укрепила его и свадебная церемония, и пир на весь мир, который был закатан по повелению государя, восседавшего во главе пиршественного стола вместе с Екатериной и двумя дочерьми, из которых старшая, полногрудая Анна, была его любимицей. В свои четырнадцать лет она выглядела вполне сформировавшейся женщиной.

Свадебный пир устроен был в тех апартаментах светлейшего князя, где проходили ассамблеи: усадьба князя Меншикова отличалась от всех прочих широтою и просторностью, что исходило из характера сего князя: быть во всём первым и удивительным. Царь относился к прихотям своего фаворита с большою снисходительностью. Посему хоромы княжеские и в Петербурге и в Москве весьма превосходили царские, и приезжие иностранцы принимали их за дворцы русского царя.

Навезли из подмосковных снеди, дичины разнообразной, с волжских своих владений истребовал Артемий Петрович мороженых осётров и стерлядей, бочонок икры. Беспрестанно трудились повара: и царские, из Преображенского, и сопровождавшие Волынского и Шафирова. Столы потребовались протяжные – по числу гостей, а их насчитали более двухсот, а потом и сбились. Ибо кроме гостей почётных, званых были и случайно прибившиеся к свадебному столу, но отнюдь не простолюдины, а служилые дворяне из окружения знати.

Император, само собой разумеется, провозгласил первый тост. Все ждали, что он по давно заведённому обычаю воскликнет: «За здоровье молодых!» Но Пётр, поднявшись во весь свой огромный рост и воздевши кубок, начал так:

   – Дядюшка мой, блаженныя и вечнодостойныя памяти Лев Кирилыч, был, можно сказать, второй человек в государстве и в наше отсутствие управлял им[49]49
  ...в наше отсутствие управлял им... — Нарышкин Лев Кириллович (1664—1705) – дядя Петра I, начальник Посольского приказа, член боярского совета, управлявшего Россией во время заграничного путешествия Петра.


[Закрыть] с ревностью и верностью, коих поискать, а в приказе Посольском был первый человек. И для детей его стал я навроде отца. Долгонько пришлось искать достойного руки моей племянницы Сашеньки. Однако же нашёлся таковой. И не в столицах, а на самом краю империи нашей. Ибо достойные люди не перевелись нигде, и в дальней дали они есть. Коему примером губернатор наш астраханский Артемий Волынский. Единственно, о чём пёкся и пекусь, – о счастии молодых. Да будет так!

И, подошед к сидевшим на возвышении жениху и невесте, чокнулся с ними и удостоил поцелуя в голову.

   – Слава, слава, слава молодым! – завопил кто-то.

   – Слава их величествам! – воскликнул Волынский и залпом осушил свой серебряный кубок.

   – Не в очередь, – промолвил Пётр, осушая свой. – Не един свадебный подарок ждёт новобрачных. Военная коллегия по представлению моему почтила Артемия Волынского чином генерал-лейтенанта. Выпьем же за нового Марсова любимца!

Дружно выпили.

В свою очередь поднялась Екатерина, – видно, так было уговорено.

   – От щедрот своих государь император изволил пожаловать племяннице яко свадебный подарок пятьсот шестьдесят душ из дворцовых деревень.

   – Слава их величествам! – снова воскликнул Волынский. Хмель уже изрядно ударил ему в голову, он совершенно осмелел и уже ощущал себя как бы членом императорской фамилии.

К новобрачным потекли с лобзаниями, пожеланиями и тостами многочисленные гости. Первоначальная чинность свадебного стола расстраивалась всё больше и больше. Но уж никто не обращал на это внимания.

   – Ты, друг мой, в рубашке родился, – шептал ему на ухо захмелевший Шафиров. – Оборонён ныне, присно и вовеки...

   – Дай Бог веку государю нашему, – отозвался Артемий Петрович. – Хоть и крут он, но справедлив, чего не чаю от иного царствования.

   – Болезни наступают, заботы одолевают, – пьяненьким голосом протянул Пётр Павлович, и глаза его увлажнились. И было непонятно, то ли он о себе, то ли о государе. – Его величество крепок более духом, нежели телом.

   – Богатырского сложения и силы был человек, – подхватил подошедший Толстой. – Серебряные тарелки в трубку сворачивал, а кубок, твоему подобный, в ладони оплющивал.

   – Нешто попросить его оказать силу, – загорелся Артемий Петрович. И уже совершенно свободно обратился к Петру: – Государь-батюшка, сказывают тут Пётр Павлович и Пётр Андреич о вашей силе богатырской. Будто сей кубок в момент в ладони сплющить можете.

Пётр усмехнулся:

   – Твой-то кубок сим торжеством освящён. Подай другой: чаю хоть и хмелен, однако сия забава молодости мне по силе.

Артемий Петрович с поспешностью выбежал в посудную и принёс кубок на тонкой ножке. Он был довольно массивен, с толстыми стенками, покрытыми позолотой.

«Не осилит», – подумал про себя Волынский, протягивая кубок Петру.

Пётр взял кубок, взвесли его на ладони и с сожалением произнёс:

   – Однако жаль: старинной работы. Ещё от батюшки моего остался, в те поры много серебряной и златой посуды было наработано фряжскими мастерами. И батюшка жаловал оной посудой своих верных. Что ж, испытаю.

Он сжал в ладони кубок. И хоть царская ладонь была велика, но кубок в ней не помещался.

   – Великоват, – с некоторым сожалением произнёс Пётр. – Но ничего. Сейчас мы его сомнём.

Длинные пальцы цепко впились в кубок, рука напряглась, и её напряжение, казалось, передалось всему телу. Вокруг уже сгрудились любопытные, Екатерина с дочерьми вплотную приблизилась к супругу. По всему её виду можно было судить, что она против этой царёвой забавы, но не решается возразить, зная азартный характер Петра.

Кубок не поддавался усилиям. Лицо Петра налилось кровью, он привстал, напружился...

   – Пошёл, пошёл! – воскликнули все разом. Тело кубка действительно подалось, края стали мало-помалу сближаться и наконец вовсе сошлись.

Пётр покрутил головой и вздохнул:

   – Прежде мог я единым разом сие произвесть. Ныне же постарел, худо даётся. Убыла сила и в руке и в пальцах. А бывало, мы на спор с королём Августом, прозвище коего было Сильный[50]50
  ...прозвище которого было Сильный... — Август II (1670—1733) – под этим именем на польский престол в 1697 г. был избран саксонский курфюрст Фридрих-Август I. Терял престол в 1706—1709 гг. после шведской интервенции, восстановлен в правах Петром I. Отличался огромной физической силой.


[Закрыть], серебряные рубли пальцами гнули – кто более.

   – Он сильный был в детородстве, – хихикнул Шафиров. – Сказывали, произвёл на свет более трёх сотен младенцев.

Пётр кивком подтвердил. И добавил:

   – Сила есть, ума не надо. Единственно, в чём у Августа силы недоставало, – в правлении государственном. Худой король, неверен и трусоват. Победителен был токмо с бабами.

   – Почему был, ваше величество, – заметил Толстой, – Он есть и по-прежнему правит.

   – Для меня – был, – односложно отозвался Пётр, морщась. Как видно, разговор этот был ему неприятен.

Впрочем, все знали о том, что с некоторых пор меж двумя монархами пробежала чёрная кошка. Август был щедр на посулы, по-первости они с Петром сходились более всего не на бранном, а на Бахусовом поле. Когда же дело дошло до бранного, Август норовил свалить всё на русского царя, а самому забиться в один из своих замков и там держать оборону в сообществе дам.

Пиршество, поначалу разгоравшееся час от часу, постепенно стало угасать. Августейшее семейство удалилось, а с ним, как ни странно, утишилось шумство, ибо никто более не подзадоривал к питию, к тостам за молодых.

Хмель одолел гостей – и господ и дам. Мало-помалу за столами стали образовываться бреши, становившиеся всё обширней. И гости стали разъезжаться. Впрочем, до завтрашнего дня. Ибо свадебному пиру положено было длиться три дня и три ночи. Столы не разбирались; у кого хватало сил, те, задремавши за столом, снова приходили в чувство и продолжали бражничать. Однако таких было немного.

Молодые держались что было сил: так было положено. Но первой сдалась Саша Нарышкина, пока не желавшая расставаться со своей фамилией и стать Волынской. Она была умеренной в еде и питии, как и её супруг.

Однако в постели требовательность её возрастала. И Артемий Петрович с каждым разом чувствовал себя всё неуверенней. Он опасался жалоб, могущих достигнуть ушей государыни, ибо у придворных дам не было тайн от своей госпожи и каждая из них старалась выхвалиться мужскою силой своего супруга. То были для них своего рода ристалища, воодушевлявшие их на предбудущие скачки.

Тоже и любовники – аманты – не пребывали в секрете. Круг интересов государынина окружения был узок, и речь в нём шла по большей части либо о нарядах, либо о постельных утехах.

И был «день исповедальный» – фрейлины, они же статс-дамы, собирались вкруг государыни-матушки, как цыплята вкруг наседки, и рассказывали о радостях и печалях своих, ничего не скрывая.

– Неужли ты поедешь со своим Волынским в эдакую даль, на край земли? – допытывались они у Нарышкиной, когда та после всех свадебных торжеств появилась в государынином кружке.

Сашенька скорчила недовольную мину. Она уже колебалась. В самом деле, зачем ей эта Тмутаракань, эта Астрахань. Неужто дядюшка-император не может вызволить Артемия оттуда и дать ему почётную должность в одной из столиц? Как она будет жить там без подруг, без привычной обстановки, без женского рукодельного сплетничания: кто с кем, кто кого и каково...

Она тяжело вздохнула, и за нею сострадательно остальные. С другой же стороны – как можно без мужа? После того как она вкусила сладость супружества и нашла её неподражаемой и невосполнимой? Любовник ветрен, впрочем, как все мужчины, но у него нет обязанностей. Тех, кои есть у законного супруга. Этого можно схватить за уд и требовать. Её Артёмушка всё время на высоте, он прекрасен, неподражаем, у них будут дети. А там... Там хоть трава не расти.

Она уже умела задумываться над своим будущим. Не глубоко, не основательно, скорей мелко, всё ещё по-девичьи. Оно виделось ей неясно, словно бы сквозь слюдяное оконце. Ну, дети, ну, дом, свой дом, ну, губернаторша... А дальше-то что? Что там, в этой Тмутаракани, за общество? Небось одичалое... Она покамест не расспрашивала своего супруга. Артемий Петрович, отвалившись от угара свадебных празднеств, всецело предался делам. Государь едва ли не каждый день требует его к себе и наставляет, наставляет. Супруг является поздно, озабоченный и малоразговорчивый. Благо, в постели он по-прежнему нежен. Однако же изначального пылу нет: стал быстро уставать.

Можно понять: государственные заботы изнуряют. А что дальше-то будет? Тут она всё-таки племянница государя императора, а там – губернаторша. Почтения меньше...

   – Ну и что ты надумала? – спросила её Екатерина после затянувшегося молчания. – Поедешь в Астрахань?

Нарышкина передёрнула плечами.

   – Матушка государыня, – вдруг взмолилась она, – Всемогущая моя покровительница и заступница, всё-то вы можете. Упросите государя дать моему Волынскому должность в столицах.

   – Да, да, да! – наперебой загалдели фрейлины. – Не оставьте Сашеньку, окажите ей вспоможение.

Екатерина снисходительно улыбнулась.

   – Ладно, – сказала она. – Коли вы все просите, приступлю к государю, хоть он сего не жалует, а иной раз моё предстательство отвергает даже с хулою. Однако стану стараться. – Она помолчала, а затем неожиданно спросила: – Ну а после того, как он, губернатор твой, тебя распечатал, сколь раз ныне приступает?

   – Два, а иной раз и три, матушка, – невольно зардевшись, отвечала Нарышкина.

   – Чего закраснелась-то? Иль мало тебе? Нет, он вполне благородных кровей. Три-то раза в ночь, – мечтательно протянула она. – Эка благодать. Ровно юные. Это по-первости. Месяц-другой пройдёт, и одного раза не допросишься: как ляжет, так и захрапит, словно боров. А ты-то? Довольна небось? Хватает тебе? – допытывалась Екатерина. Остальные вытянули шеи в ожидании ответа.

   – Премного довольна, – выдохнула Нарышкина.

   – Глубоко ль пашет?

   – Изрядно, матушка. Иной раз... – И она зажмурилась при воспоминании. – Иной раз аж больно бывает.

   – А ты не препятствуй. То сладкая боль. Привыкнешь – рада будешь.

   – Я – что... Я токмо криком кричу, а он ещё пуще свирепствует.

   – Нарочито кричать нельзя, – назидательно заметила Екатерина.

   – Я не нарочито, матушка. Против воли крик из меня выходит.

Фрейлины слушали, стараясь не проронить ни слова. Одни с откровенной завистью, другие с упоением, разгораясь, третьи – были и такие – ничего не испытывая, кроме простого любопытства.

   – Единообразно? Иль с воображением? – продолжала допытываться Екатерина ко всеобщему удовольствию.

   – С воображением, матушка, с воображением. И меня выучил. Ажно диву даюсь, как складно да сладко выходит.

   – И на нем ездишь?

   – Беспременно. Всяко езжу – и ликом и спиною. – Нарышкина вошла во вкус и уже с воодушевлением повествовала о своих утехах. Государыня поощряла таковую откровенность и требовала её от своих дам. Никто из них не видел в том ничего зазорного. Жизнь есть жизнь и все человеки, а любовь плотская есть высокое наслаждение и в радость каждому дыханию. Каждой из них хотелось выучиться всему, что можно получить от близости с мужчиной.

   – Похвально, – одобрила Екатерина. – Буду просить за тебя государя. Чай, он должен уважить кровную племянницу. Токмо всё о сём молчок. И ты ему ничего не сказывай до времени.

   – Как можно, матушка государыня. Пожалуйте ручку.

Екатерина протянула руку, и Нарышкина с чувством облобызала её. Она была отчего-то уверена, что предстательство государыни возымет действие и Пётр согласится оказать милость молодожёнам. Тем паче что был он и сват, и посажёный отец.

Царица сдержала слово. В тот же день приступила к супругу с просьбой. Пётр был настроен благодушно, и ей показалось, что он терпеливо выслушал её доводы.

   – Ну хорошо, – пробурчал он. – Готовься. Заместо Волынского посажу тебя в губернаторское кресло. Согласна?

   – Что ты, государь-батюшка, – всполошилась Екатерина, уже предвидя неминучую грозу. – Я же баба несмышлёная. Шутишь...

   – И ты, сударыня-государыня, шутишь! – рявкнул Пётр. – Статочное ли дело в канун кампании менять губернатора. Губернатора, ведающего все обстоятельства тамошней жизни, туземных языков, завязанного сношениями и с калмыками, и с черкесами, и с персиянами, и с иными племенами. Губернатора, вот уже три года правящего сей обширной и доселе непокорной областию! Сказывай, кто тебя наставил?! Он, она?

   – Виновата, – захныкала Екатерина, опасаясь самого худшего: безудержного взрыва гнева, который мог перерасти в эпилептический припадок. – Виновата, государь мой великий. Племянница твоя упросила, а я и не подумала.