Текст книги "Петру Великому покорствует Персида"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)

   – Гм. – Пётр запустил пятерню в короткие волосы и стал ерошить их. Складка на лбу углубилась. – Наделали мы переполоху. Турок про поход прознал прежде, чем мы на суда погрузились, – есть у него симпатизанты, видно, средь иностранных министров. Стал он стращать наших послов в Цареграде, а те отписывать нам. Велено Головкину с Шафировым отписать успокоительно: мы-де Перейду воевать не станем, а желаем нашу коммерцию охранить от разбойных шаек. Не мыслю, чтоб султан войну открыл, нету у него силы. Но настороже быть надобно.

   – Я, государь, полагаю, что более стращает, – согласился Волынский. – Правда, интерес у него к Персиде есть давний. Ведает слабость шахову, а посему охота ему свой кус отхватить, покамест тамошняя власть слабосильна.

   – Шаху чрез нашего посланника Аврамова заявлено: ежели турок вступит в его пределы, тогда нам крайняя нужда будет береги Каспийского моря занять, понеже допустить его туда нам не можно.

   – Шах ныне бессловесен, ибо слабость да дурость его всем явлена, – подхватил Артемий Петрович. – Вот-вот афганы его столицу захватят, ежели уже не свершилось. Так что вашему величеству дорога открыта. Весь берег до Дербеня, а то и до Бакы падёт в руки ваши, яко переспелый плод.

   – Мне то ясно. – Пётр качнул головой. – Препятия особого не будет. Однако довольно об этом. Скажи-ка, каково хозяйствуешь.

   – Сады виноградные по вашему повелению развёл. И ягода сия изрядно уродилась. Изволите осмотреть?

   – Угодил! – Пётр заулыбался. – Знал, чем угодить. Ещё чего?

   – Всё готово к закладке адмиралтейского двора. Вашего величества ожидали. Окажите честь.

   – Окажу, само собою.

Поехали смотреть виноградник, заложенный три года назад. Екатерина со своими статс-дамами тоже выразила желание присоединиться.

   – Растение виноградное удивления достойно, – захлёбывался Артемий Петрович. – Земля тоща, а ему хоть бы что. Более того, обратите внимание, ваши величества; ради испытания высадили мы несколько кустов в частый песок. И что же – растут! И плод родят как ни в чём не бывало. Сухость тут необыкновенная, попервости велел поливать. Однако ж и без поливу растут.

Гроздья были ещё зелены, и Пётр несколько огорчился: уж очень хотелось ему отведать своего российского винограду и похвастать пред иностранными потентатами.

Волынский утешил:

   – К возвращению ваших величеств из походу наберёт сладости и будет готов к столу.

Астраханское сидение затягивалось: ждали казачья ополчения с Дону и калмыков Аюки. Не доспели ещё некоторые полки, двигавшиеся к Астрахани посуху.

   – Золотое время теряем, – ворчал Пётр. – Ужо распеку начальников. От Аюки-хана ни слуху ни духу. На открытую измену небось не решится, а проволочку устроит.

   – Да, надёжи нету никакой, – вздохнул Волынский. – Сколь волка ни корми, он всё в лес удрать норовит. Однако, государь, в тех побережных краях об эту пору жары неимоверные, тамо лучшее время поздняя осень, да и зима не худа.

   – Солдатское дело – терпеть, – тряхнул головою Пётр. – Особливо, коли их государь терпит. Небось не испекёмся. Тамошний-то народ живёт, терпит. Нет, Артемий, ежели бы не замедление с полками, отплыли бы. Князь Кантемир с Толстым сочинили манифест, в коем жителям обещано покровительство наше, на языках персидском, турецком и татарском, равно и показаны причины сего военного похода. В оном манифесте указано, что шаховы подданные Дауд-бек, лезгинский владелец, да казы-кумыкский Сурхай изменили своему государю, разорили Шемаху и пограбили купцов наших немилосердно и жизни их лишили. А потому принуждены мы против сих бунтовщиков и всезлобных разбойников войско повести. Ты немедля отряди верных людей, дабы они сей манифест доставили в Дербень, Шемаху и Баку и там среди народа раздавали, особливо среди их духовных, мулл и имамов.

   – Среди тамошних жителей есть у меня верные люди, на их усердие всецело уповаю, всё будет исполнено в лучшем виде, ваше величество. – Артемий Петрович более всего желал добиться полного благоволения своего повелителя и в некотором роде родственника. И вот ему помнилось, что он достиг желаемого. И дабы укрепиться в этом, он предложил: – Не сочтите за дерзостность, государь, всё у нас приготовлено для торжества закладки Адмиралтейства, почтите его своим высочайшим участием.

   – Одобряю и беспременно буду. И по старой памяти топором помахаю.

Адмиралтейство закладывалось при великом стечении народа на реке Кутум, омывающей град с северо-востока, близ впадения её в Волгу. Там, на Кутуме, устроены были верфи, беспрестанно стучали топоры, визжали пилы, плотники облепили стапеля, на которых скелеты судов обрастали плотью. Берег на добрую версту был занят штабелями леса, поставленного на просушку, козлами для пильщиков, истоптан ногами работных людей, усеян щепою да стружками.

Пётр любил до самозабвения этот дух потревоженного дерева, воскрешавший в памяти молодые годы, работу на стапелях, корабельную науку голландцев в Саардаме, где он был просто плотником Петром Михайловым. Бог мой, как давно это было, но как доселе отзывалось в памяти и сердце!

   – Дай-ка! – Плотник, кряжистый и крепкий, однако ростом сильно уступавший Петру, недоумённо пялился на него, видно не понимая, чего от него хочет царь. – Дай-ка топор, – нетерпеливо повторил Пётр.

   – Нешто царское это дело? – пожал плечами мужик. – На, коли умеешь.

   – Гляди. – Пётр стал обтёсывать бревёшко для рангоута. Щепа веером разлеталась во все стороны, и желтоватое тело бруса мало-помалу выступало ясней, освобождаясь от смолистых боковин. Царь размахался с видимым азартом. Плотники бросили работу и изумлённо глядели на невиданного корабела.

   – Ай да царь! Ну и царь! – то и дело раздавались возгласы со всех сторон. Люди придвигались плотней, оттесняя царскую свиту во главе с губернатором.

Пётр наконец разогнулся, тяжело дыша, отёр рукавом камзола пот, обильно струившийся со лба.

   – Отвык, будучи на своей службе, – в усмешке раздвинулись короткие колючие усы, – А что, братцы, взяли б меня в артель?

   – Пожалуй, царь-батюшка! Вестимо взяли б, – заголосили из толпы. – Ловок ты по-нашенски, чай, долго плотничал...

   – Было дело – выучился, – бросил Пётр. – Сию науку у иноземных мастеров прошёл да у российских укрепил. Царь, он ведь тоже работник, надобно ему всё уметь. Коли выпадет досуг, хожу в Адмиралтейство, не гнушаюсь топора, долота да скобеля. А теперь прощевайте, братцы, Бог помощь!

С этими словами Пётр вернул топор плотнику, казалось окаменевшему на своём месте, повернулся и пошёл прочь. За ним засеменила и свита: широко шагал царь на своих длиннейших ногах, мудрено было за ним угнаться.

   – Ваше величество, государь, – возгласил Артемий Петрович за спиною Петра. – Назначен ныне обряд конечный в индийском подворье. Не изволите ли полюбопытствовать?

   – Что за обряд? – повернулся к нему Пётр и умедлил шаг.

   – Сожигание покойника на погребальном костре.

   – Оч-чень любопытно! Непременно хочу поглядеть, – оживился Пётр.

Екатерина поморщилась:

   – Уволь меня, господин мой. Дамы мои сего не вынесут. Да и я, признаться, до такового жаренья не охоча.

   – Ступай, ступай, матушка, – махнул рукой Пётр, – Не для женского полу сия картина, в самом деле.

Дамы уселись в экипажи, и они покатили в губернаторскую резиденцию. А государь с Волынским, князем Дмитрием, Толстым, Макаровым, Апраксиным и другими особами направился к индийскому подворью.

Купцы из страны чудес были в Астрахани привычны. Их караваны доставляли сюда главным образом пряности, высоко ценившиеся в России, драгоценные пряности – перец, мускатный орех, корицу, гвоздику, доступные, впрочем, лишь знати.

Подворья восточных купцов сгрудились в самом центре Белого города. Притом индийское было каменной кладки, а персидское и татарское – деревянными.

Пётр со спутниками вошли в открытые настежь ворота и оказались в небольшом дворе, со всех сторон окаймлённом галереями. В центре двора был устроен квадратный бассейн с невысоким каменным парапетом. Пётр обратил внимание на выпавшие и обломанные плиты, на ветхость аркады. Артемий Петрович заметил на это:

   – Сказывают, государь, что дому сему более веку, Взялись было починивать наружность, а до двора не дошли.

   – Где же народ? – удивился Пётр. В самом деле, во всём подворье, не считая конюшни, откуда доносилось конское топотание и хрумканье, не обнаруживалось людского присутствия.

   – Эй, кто здесь есть! – воззвал наконец Волынский.

   – Ты покличь по-индейски, – усмехнулся Пётр. И вдруг, заложив два пальца в рот, пронзительно свистнул. Тотчас из конюшни выбежал коричневый человечек, на ходу напяливая тюрбан.

Артемий Петрович попытался выведать у него, где остальные обитатели подворья, но коричневый человек только кланялся и повторял одно слово: «Шмашан».

   – Что есть «шмашан» – не ведаю, – пожал плечами Артемий Петрович. – Тут у них есть как бы староста, он балакает по-нашему. Куда всех унесло?..

Меж тем коричневый человек подошёл к краю бассейна, черпанул горстью воду и, проливая её, повторил: «Шмашан».

   – Это он про реку толкует, – догадался Пётр. – Где тут близко река?

   – Выйдем на Кутум, государь.

Вышли. И тотчас завидели на берегу Кутума некое сборище. По одежде, по белым и жёлтым тюрбанам можно было сразу определить индийцев. Когда государь и его спутники приблизились, из толпы вышел тот, которого Волынский называл старостой. Он склонился перед губернатором и, прижимая руки к груди, заговорил, поминутно сбиваясь:

   – Пожалуйте, господин великий, мы совершаем последний обряд.

Покойник, по его словам, был из касты вайшьев, к которой относятся люди, занимающиеся торговлей и земледелием. Он занемог в дороге, жаловался на боль в груди, а когда караван пришёл в Астрахань, слёг и вскоре испустил дух. Они уже успели совершить омовение покойника и сейчас обёртывают его в новую ткань для того, чтобы возложить на шмашан – место сожжения.

   – То-то конюх всё бормотал: шмашан, шмашан, – воскликнул Артемий Петрович.

Тем временем покойника в белом саване опустили на кучу хвороста и стали обкладывать поленьями. Староста, бормоча извинения, торопливым шагом направился к шмашану и тотчас заголосил. Это было нечто среднее между пением и скорбными причитаниями. Другой его соплеменник меж тем наделял товарищей варёным рисом и горстями разбрасывал его округ костра.

Продолжая свои причитания, староста взял в руки зажжённый факел и стал обходить костёр. Он двигался медленно, то и дело застывая и продолжая свои заклинания. И раз, и два, и три обошёл он место последнего упокоения. Наконец остановился и, восклицая: «Яма, яма, яма!» – запалил хворост.

Костер стал медленно разгораться. Вдруг пламя, подхваченное ветром, завилось и поднялось к небу. Послышался треск горящего дерева, жар от огня становился всё нестерпимей, и все окружившие костёр невольно попятились назад.

   – Глядите, глядите! – неожиданно воскликнул Волынский и стал осенять себя крестным знамением. – Покойник оживает!

В самом деле, тело, наполовину скрытое пламенем, начало вдруг извиваться, словно бы испытывая муки от нестерпимого жара.

Один только Пётр сохранил полное спокойствие, меж тем как его спутники по примеру Волынского закрестились. Он пробурчал только:

   – Нешто непонятно: не оживает, а в корчах огненных пребывает. Яко всякая плоть от пламени, живая либо мёртвая.

Словно бы подстёгнутое этими словами, пламя вдруг рванулось ввысь, рассыпая дождь искр, стреляя головешками во все стороны. Покойник сокрылся в огне и дыму.

Индийцы стали по одному покидать шмашан. Последним уходил староста. Пётр наклонился к Волынскому:

   – Спроси его, каково поступят далее.

Губернатор остановил индийца, закланявшегося, как давеча.

   – Мы вернёмся сюда, когда костёр догорит, – отвечал он. – И соберём несгоревшие останки – зубы, кости, а уж потом пепел. И с молитвою побросаем всё в реку.

   – А чего это он давеча кричал: яма, яма? Яма это по-нашему могила, – допытывался Пётр. – А у них ведь костёр.

Невольная улыбка скользнула по невозмутимому лицу индийца. Он отвечал:

   – Яма – бог смерти. Я просил его отогнать злых духов и вознести душу покойного в обитель блаженства.

   – Что ни народ, то свой уклад, – заключил Пётр. – И в жизни и в смерти. Может, и лучше сожигать покойников. Земля – живым, без кладбищ да без памятников.

И все покинули место огненного восхождения. Пётр задержал шаг и вполголоса спросил князя Дмитрия:

   – Давно не видел княжны Марьи. Здорова ли?

   – Ох, ваше величество, – сокрушённо отвечал князь, – весьма недомогает.

   – А что? – допытывался Пётр. Лицо его выразило участие. – Который нынче месяц?

   – Девятый уж, – покачал головой князь. – Девятый, государь. Сильно опасаюсь о неблагополучии.

   – Пошлю лейб-артца...

   – Свой есть.

   – Ум хорошо, а два лучше. Консилий надобен, – с явной озабоченностью, не ускользнувшей от князя, произнёс Пётр. – За нонешнею суетою запамятовал я, грешен, княже.

   – Ну что вы, что вы, государь, – заторопился Кантемир, – заботою вашей и так награждены.

Пётр махнул рукой:

   – Грех ведь на мне. Токмо не забава мне Марьюшка, а сердешная склонность, как отцу тебе говорю. Слабость она моя, верно. Дак ведь и у царя случается слабость.

Они с князем отстали от остальных. Впрочем, разговор был деликатный, и всё это поняли. Волынский было остановился, дожидаясь, но Пётр жестом вернул его.

   – Ты вот что, княже. Передай ей о моём сокрушении. Да скажи, что выберу время навестить её. Пущай бережётся, ничем её не отягощайте. Близ неё есть кто из женского персоналу?

   – Как не быть, государь. Бережём.

   – Помни: надежда моя велика. А с нею и перемена...

Пётр не договорил. Но князь Дмитрий понял. И у него затеплилась надежда. Слабенькая, как огонёк церковной свечки.

Глава шестнадцатая
БОГ ДАЛ, БОГ И ВЗЯЛ

Колотись, бейся, а всё надейся.

Не гневи Бога ропотом, помолись ему шёпотом.

Над кем стряслось, над тем и сбылось.

Судьба придёт – по рукам свяжет.

Злая напасть что чёртова пасть: заглотнула и хвостом махнула.

Пословицы-поговорки

Голоса и бумаги: год 1722-й

...Какое бы высокое положение ни занимал теперь Царь, но столько обстоятельств могут снова погрузить его империю в тот мрак, из которого он извлёк её, так что было бы чересчур безответственно предоставить на волю случая перспективу союза с ним.

Брак, результатом которого явилось появление царевен, его дочерей, которых он теперь хочет выдать замуж, не заключает в себе ничего лестного, и говорят даже, что младшая из них, та, которая предназначена, вероятно, в невесты герцогу Шартрскому, несёт в себе черты грубости своей нации. Извлечь какие-либо плоды из этого брака можно только войдя... в планы Царя.

...Наконец, может также случится, что после заключения брака, думаю не совсем приличного для герцога Шартрского, окажется, что из него нельзя извлечь никаких политических выгод, если избрание герцога на польский престол не произойдёт по крайности одновременно с бракосочетанием.

...Вот чем, милостивый государь, вы должны руководствоваться... В числе средств, могущих способствовать успеху ваших переговоров, наиболее действенным было бы, полагаю, признание принятого Царём императорского титула... Когда вы удостоверитесь, что Царь согласен всеми силами содействовать возведению герцога Шартрского на польский престол, Его Королевское Величество сочтёт возможным обещать признание за Царём императорского титула...

...Участие, благосклонно принимаемое Царём в брате князя Валахского Кантемира, вполне достаточно, чтобы побудить Его Королевское Величество содействовать всеми мерами освобождению его от ига. Но – осторожность!

Кардинал Дюбуа – Кампредону

...По сие число от сего двора мне на харч ничего не дано, и я же о том не досаждаю, яко персицкой посол, которой весь прожился, так что и сам, и все свиты его люди платье с себя распродали, также и оружие, и не знает, как бы отселе подняться в дорогу... Помянутой посол иной комиссии и не имеет до хана, токмо просить о добром союзе против общего неприятеля – Ширгасы-хана... Комиссия также, но партикулярно, чаю, от оного посла была, чтоб меня шпионировать и в некредит поставить. Ибо мне донесено, что при разных случаях озбекам на Вас наговаривал, сказывал, прибыль не будет Бухарам от дружбы Вашего Величества, понеже с ними не граничите, и ежели дружбу желаете для купечества за свою прибыль, и так чрез Хиву и чрез шаховы области торговые русские непрестанно ездят; рассуждал всё тем, что с Вами крайнюю дружбу иметь не надлежно, понеже знакомство Ваше им ничего не поправляет. И оной посол, дабы лучше озбеков о том уверить, сказывал же, что и шах сам то же учинил и с Вашим Величеством великою дружбу весть не хотел бы, ежели бы между двумя государствами Каспийское море не было...

Флорио Беневени – Петру

От каморки под лестницей и бадьи с грязным бельём до дворцовых покоев – путь велик и труден. Мудрено не оскользнуться, особенно ежели не образован, не научен.

Служанка пастора Глюка Марта, бывшая за шведским трубачом, сгинувшим неведомо где и как, полонянка, переходившая из рук в руки, от фельдмаршала Шереметева до светлейшего Меншикова, поименованная то Трубачёвой, то Васильевской, то Сковородской, то ещё как-нибудь, стала на этом пути царицей Екатериной во святом крещении.

Всё было как в сказке со счастливым концом. Точь-в-точь как в сказке. Как же она творилась, эта сказка, которой не сыщется подобий в истории великой империи?

Был природный ум, была великая осмотрительность и осторожность, податливость сродни одарённости, переимчивость чисто лицедейская. Соразмеряла каждый свой шаг, понимая: коли оступится – падёт. Жизнь её учила и выучила. Пригодилось всё: и чёрная работа служанки и прачки, и опыт жены трубача и наложницы, и покорство желаниям и прихотям – покорство рабыни, и терпение, терпение, терпение. Ждала своего часа. И – дождалась. Он пробил – тому уж двенадцатый год. Обвенчана с властителем полумира.

И вот она на пороге нового испытания. Понимала, сколь опасного. Понимала, каково осторожно надобно ступить. А как? Что предпринять? С кем держать совет, на кого опереться?

Не с кем, не на кого! Боялась кому-либо доверить свой великий страх, таила его про себя. Довериться – обнаружить слабость свою, слабость государыни. Как можно!

Были у неё наперсницы, были. Как не быть, коли окружена она день-деньской фрейлинами да штацдамами, они же статс-дамы, то бишь дамы государственные. Фрейлины-то, впрочем, не в счёт – это девицы чисто услужающие. Навроде как денщики государевы. Но ни к кому не было у Екатерины полного и безоговорочного доверия. А в таком деле – особенно.

А время неумолимо свершало свой бег. И срок близился. Срок родин ненавистной соперницы. Ненавистной, потому что... Молода, знатна, умна, образованна, талантами награждена. Что она против неё, против Марии Кантемир?

На целых шестнадцать лет моложе соперница её! При великих прочих достоинствах. Господин её остепенился; прочих метресок оставил, одна эта вот уже который год им владеет. И опасней всего, что не только телом к ней прикипел – телом-то она, Екатерина, кого хочешь перебьёт, а, видно, душою, а то и сердцем.

И дошло до неё из разговора государева – доброхоты шепнули – что ежели-де родит Марья Кантемир младенца мужеского пола да выходит его, то быть ему наследником престола, а ей, Марье, стало быть, супругою царской...

Что ж, она знала характер своего повелителя. С него станется: может всё круто переменить. И не оглянется, ни на что и ни на кого не посмотрит: его воля – закон. И всё тут. Её – в монастырь, как Евдокию, дочерей – в замужество почётное. Ближние небось возрадуются: от немки-лютеранки безродной избавился, а то позорище было на всю Европу. Православную принцессу взял, слава Господу сил!

Всё за то говорило. Пётр давно не бывал в её спальне, День за днём проводил в обществе Волынского, Апраксина, Толстого, Кантемира, за смотрением судов, арсенала, экзерциций гренадер, матросов, за работами на новосозидаемом Адмиралтействе. Не было на него угомону, вводил в изнеможение своих спутников, но и сам ввечеру был без ног.

Камер-фрау Анна Крамер[83]83
  Крамер Анна Ивановна (1694—1770) – дочь нарвского купца, по взятии Нарвы была угнана в плен и попала в услужение сначала к генералу Апраксину, затем к царице Екатерине, стала гофмейстериной царицы Натальи Алексеевны.


[Закрыть], её землячка с весьма схожей судьбою, а посему ставшая Екатерине ближе всех, была, казалось, уготована в особо доверенные наперсницы. Но царица продолжала колебаться: осторожность и ещё раз осторожность.

Многие из её окружения заметили необычную нервозность царицы, ибо женщины куда наблюдательней, а часто и проницательней представителей сильного пола. От них не ускользают душевные движения, перемены в настроении, они умеют разглядеть даже лёгкое облачко грусти, витающее над близкими им людьми.

Размолвка? Немилость его величества? Может быть. То, что царственные супруги мало-помалу отдалялись друг от друга, было замечено. Государь император пребывал в плену своих забот – прежде всего. Впрочем, всем уже было известно и о другом – сердечном – плене, но отчего-то, зная государев характер, его не принимали всерьёз.

Анна Крамер была порою непозволительно фамильярна с государыней; оставаясь с ней наедине, заговаривала по-немецки, отпуская грубые шутки в адрес этих русских медведей и медведиц. Но всё это в общем-то беззлобно, по женской привычке перемывать кости всем кому ни попадя. Собравшись, все они любили посудачить друг о друге – иных развлечений попросту не было. Но в преданности Анны она не сомневалась: слишком многое их связывало. Камер-фрау, как и сама Екатерина, прошла чрез многие руки, в том числе и Петра, будучи некоторое время его домоправительницей и, стало быть, грея его ложе. Она, пронырливая и всеведущая, а не придурковатая Анисья Толстая и княгиня-игуменья Настасья Голицына, прожорливая и похотливая, тоже приближённые Екатерины, была достойна доверия.

Медлить было долее опасно. И Екатерина посвятила Анну в свою тайну, открыв ей тревоги и взяв с неё клятву на Библии – троекратное «Клянусь, клянусь, клянусь!», ежели обмолвлюсь, – молчать даже под пыткой.

   – Ты же понимаешь, – говорила Екатерина, – чем грозит нам всем эта перемена. Нам всем, – повторила она с нажимом. – Опала, ссылка, монастырь. Но что же делать, что? – закончила она беспомощно.

Анна понимала.

   – Её, эту Марью, надо отравить, – решительно произнесла она. – Я берусь отыскать тех, кто способен на это.

   – Бог с тобой! – замахала руками Екатерина. – Сразу поймут, чьих рук это дело. И потом, слишком мало времени в нашем распоряжении.

   – Ты, госпожа моя, сама виновата: отчего тянула, давно могла мне довериться. Мы с тобой одной верёвочкой повязаны, – усмехнулась она. – Теперь следует с великой осторожностью снискать расположение Кантемиров, а на это требуется время и время. Паву эту небось лелеют сейчас со всех сторон, охраняют пуще глаза, не дают и пылинке упасть...

   – Да, она перестала где-либо показываться, – торопливо вставила Екатерина. – Слышала я, будто её отец приставил к ней с десяток женщин, нянюшек да повитух. А намедни государь посылал к ней нашего лейб-артца...

   – Вот! – возбуждённо воскликнула Анна. – Через него и вход откроется. Если не прямо, то...

   – Э, нет, – уныло перебила её Екатерина. – Хотя я у него и в доверенности, но государь непременно извещён будет о моих просьбишках. И всё эдак откроется. Нет, это не годится.

   – Ты погоди, дослушай. Пусть он только посоветует там...

Но царица отрицательно покачала головой в знак того, что доктор не возьмётся подавать худые советы.

   – Да нет, не снадобье вредоносное, у меня такого и в мыслях нет, – и девица Крамер – она по-прежнему продолжала числиться в девицах – замахала руками, – пусть почтенный доктор представит им надёжную-де помощницу в таковых обстоятельствах. Ты как бы невзначай, словно принимаешь участие в этой Марье, скажешь ему, что знаешь такую. А это будет наш человек...

Она была дьявольски изобретательна, эта Анна Крамер. И ведь Екатерина знала это её качество, знала, что она хитра на выдумки и увёртлива. В стольких переделках успела побывать и всегда оказывалась наверху, несмотря на то что не брезговала ничем и, как говорили, была даже нечиста на руку.

Что ж, то, что она предлагала, показалось Екатерине наиболее предпочтительным. Но где взять такую женщину? А главное, что более всего страшило, в заговор будет вовлечён ещё один человек. И ей тотчас же привиделся пыточный застенок Преображенского приказа, куда её однажды завёл Пётр ради, как он сказал, укрепления натуры, и холодок деранул по коже.

   – Ох, опасаюсь я, – выдавила она, и губы её задрожали. И призналась: – Вспомнилась мне вотчина князя-кесаря Ромодановского, дыба да крючья, клещи да иглы... Государь наш жалости не знает, вот что. А коли нас будет трое, огласки не миновать. И тогда всё пропало.

Она не боялась обнаружить свою слабость. При всём при том, что царица была сильным человеком – сильным во всех смыслах, и нравственно, и физически, закалённым всею предшествующей жизнью, – она всё-таки была женщиной.

   – Матушка государыня, всё возьму на себя, вот те крест. – И Анна истово перекрестилась. – Положись на меня – не выдам. Знать не знаю, всё своею волею, всё сама задумала; сама и сделала. Вот те крест. – И она снова осенила себя знамением.

«Не припомню: переменила ли она веру, – отчего-то подумала Екатерина, – перешла ли в православие... Ишь, как крестится. А может, и в самом деле отпустить вожжи: пускай себе несётся как вздумается и куда занесёт. А я ни при чём. Это было бы лучше всего. Она ловка да пронырлива, совести не ведает, в любую щель пролезет... Пусть будет так».

   – Хорошо. – Екатерина всё ещё медлила. – Пусть будет так, как ты сказала: всё по твоей воле. Я с тобою не ладилась, ни о чём таком не говорила. Удастся тебе – озолочу, до конца дней ни в чём нужды знать не будешь. А не удастся... Каторга, кнут да монастырь.

   – Знаю, – торопливо произнесла Анна. – Знаю и страшусь. Более об этом не заговорю, не опасайся – всё сама. И женщина верная у меня на примете есть. Из наших. Всё от себя, имени твоего не вымолвлю. Только уж ты, государыня, с доктором как бы невзначай поговори, когда всё приготовлю.

Екатерина кивнула. Однако чем долее обдумывала она разговор с Анной Крамер, тем более одолевали её сомнения. Доктор непременно подумает, с какой это стати государыня мешается... Разве что сказать: слыхала-де про болезнь княжны, долгом почитаю помочь… «Сумнителъно что-то», – подумает доктор, хотя и не откажет в просьбе...

Она продолжала напряжённо размышлять. «Не лучше ли, – вдруг пришло ей в голову, – если таковая просьба будет исходить от Петра Андреича Толстого. А уж с ним-то она сумеет договориться, он ей весьма благоволит, старый греховодник, ручки ей лобызает, кумплименты расточает. Не раз прибегал к её предстательству, когда надо было государев гнев отвести... Пожалуй, пожалуй».

При этой мысли напряжение, оковывавшее её, опало. «Довольно о сём, – тотчас решила она. – Навещу-ка я лучше губернаторшу Шуршурочку, окажу ей ласку».

Губернаторша с недавних пор кликалась Шуршурочкой, и это ей пришлось по нраву. Шуршурочка, Шуршурочка. Было в этом имени нечто мягкое, шуршащее, даже таинственное.

Не знала она, что государева племянница терпеть её не может. Однако политес блюдёт и должные почести оказывает. Но со своими говорит о царице уничижительно, называет портомойнею и лютеркой, тёмною бабищей, ни чтения, ни письма не ведающей. Дядюшка-де попался на её крючок неведомо как, – видно, опоила она его приворотным зельем. А потом за делами государственными смирился.

От Шуршурочки роман дядюшки с княжной Кантемир не сокрылся. И она взялась ревностно покровительствовать Марии. Узнав же, что девица от дядюшки понесла и уж пребывает на девятом месяце, и вовсе навязалась ей в подружки, наперсницы и, можно сказать, не отлипала от неё. Тем более что супруг её, Артемий Петрович, совокупно с князем Дмитрием и прочими вельможами с раннего утра прочнейше приклеен был к императору, отягощённому воинскими заботами, и в женском обществе нужды не испытывали – недосуг!

Мария Кантемир пребывала в том смятенно-нервном состоянии, которое отличает женщину в канун первых родин. Отец приставил к ней надёжных челядинок из числа той молдавской прислуги, которая выехала одиннадцать лет назад в добровольное изгнание вместе со своими господами. Многие из них были уже в почтенных летах и служили ещё покойной княгине Кассандре – матери Марии.

Уединение её было полным. Мария не показывалась на люди, проводя все дни в крохотной комнатёшке, служившей ей одновременно и спальней, и будуаром, и моленной. Прислуге было сказано, что княжна больна и потому не велено никого принимать.

Мария осунулась и подурнела. То было естественно: беременность никого не красит. Глядя на себя в зеркало, она приходила в отчаяние: на неё глядела дурнушка со впавшими щеками и большими коричневыми пятнами на лбу и под глазами. Глаза, казалось, стали больше. Теперь она походила на Богородицу с иконы Утоли Моя Печали из её киота.

«Бог мой, – лихорадочно думала она, – если ОН вздумает меня проведать, как обещал отцу, и увидит такой, то всё рухнет. Нет, я пока не могу показаться ему, ЕМУ. Как же быть? Ведь ОН упрям и настойчив и не примет отказа ни по какой из причин, даже если ему доложат, что княжна в постели, что она тяжко больна. И некуда бежать, негде спрятаться...»

В отчаянии она металась по комнате, падала на колени перед киотом с теплившейся лампадой и горячо молилась своей Заступнице, Утешительнице в радости и печали.

Вот в такой момент ей и доложили о визите госпожи губернаторши.

   – Не принимать, не принимать! – замахала она руками. – Всем отвечать: больна. Даже самому, его величеству...

   – Её превосходительство настаивает, госпожа, – возвратилась старуха домоправительница. – Она объявила, что не уйдёт, пока домна её не примет, что она явилась с добрыми намерениями...

Княжна отвернулась, закрыв лицо руками. Некоторое время она пребывала в молчании, наконец глухо сказала:

   – Проси. Но прежде извинись: барышня-де больна.

Шуршурочка ворвалась к ней словно вихрь. Она обняла опешившую Марию, чмокнула её в лоб – выучилась от дядюшки – и выпалила:

   – Милая, я всё знаю, я на твоей стороне, всецело и навсегда. Терпеть не могу эту немку, эту тумбу!

Они прежде были знакомы – Нарышкина бывала у них и в Петербурге и в Москве, встречались на ассамблеях. Но то было беглое светское знакомство, а теперь Шуршурочка явилась к ней на короткой ноге, невольной единомышленницей. Что-то подсказывало Марии, что она искренна, что это не хитроумный светский приём, вызванный желанием выведать как можно более, а потом похвастать этим знанием в своём кружке.