Текст книги "Петру Великому покорствует Персида"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)

Глава девятнадцатая
ФУЗЕЛЁРЫ – ПАЛИ!

Живой смерти не ищет.

Жить грустно, а умирать тошно.

Горько, горько, а ещё бы столько.

Что с бою взято, то свято.

Воин воюет да шибко горюет.

Пословицы-поговорки

Голоса и бумаги: год 1722-й

...Относительно вопроса о заключении тесного союза между Францией и Его Царским Величеством Его Королевское Величество никогда не изменял ни мнения, ни образа действий своих. Поэтому он не может поверить, что различные и даже противоречивые заявления, слышанные вами в Москве и переданные нам тут отчасти прямо, отчасти намёками, наконец сдержанностью... относительно вас, чтобы всё это исходило от монарха, которого Его Королевское Величество знает лично и в просвещённости, прямоте, твёрдости и верности слову которого он имел возможность убедиться из бесед своих с ним. Вот почему он приказал мне написать вам, чтобы по возвращении Царя вы непременно добились личного свидания с ним, непосредственно ему самому передали желание и расположение Его Королевского Величества и от него же самого узнали, что он желает от нас...

Его Королевское Величество не может дать более неопровержимого доказательства искренности своего желания тесного и прочного союза между Францией и Великороссией, как предложив руку герцога Шартрского одной из принцесс, дочерей Царя. Он, естественно, предпочёл бы старшую. Но так как супругу этой принцессы предназначено наследовать Царю на престоле... а герцогу Шартрскому предполагается унаследовать французский престол, то высокие супруги могли бы стать помехою один другому...

Кардинал Дюбуа – Кампредону

Предлагай шаху старому или новому или кого сыщешь по силе кредитов, что мы идём к Шемахе не для войны с Персиею, но для искоренения бунтовщиков, которые нам обиду сделали, и ежели им при крайнем сем разорении надобна помощь, то мы готовы им помогать, и очистить от всех их неприятелей, и паки утвердить постоянное владение персидское, ежели они нам уступят за то некоторые по Каспийскому морю лежащие провинции, понеже ведаем, что ежели в сей слабости останутся и сего предложения не примут, то турки не оставят всею Персиею завладеть, что нам противно, и не желаем не токмо им, но себе оною владеть; однако ж, не имея с ними обязательства, за них вступиться не можем, но токмо по морю лежащие земли отберём, ибо турок туда допустить не можем. Ещё ж сие им предложи: ежели сие вышеписаное не примут, какая им польза может быть, когда турки вступят в Персию? Тогда нам крайняя нужда будет берегами по Каспийскому морю овладеть, понеже турков тут допустить нам невозможно, и так они, пожалей части, все государство потеряют.

Пётр – консулу в Тегеране Семёну Аврамову

Прошу указу Вашего Величества, ежели... Темир Султан на ханство сядет, вести ли мне с оным дружбу или нет, и чрез которую дорогу мне назад возвращаться, лишь бы меня отселе наперёд не выслали ради озбеков. Хивинцы сами будут просить, чтоб чрез Хиву возвратиться. Оные заподлинно надеются, что с ними мир заключите, когда услышите, что Ширгасы-хана не стало, которого аталык сказал: «Ежели живого в руки получим, пошлём к белому царю, дабы над ним то же учинил, что и оной над князем Бековичем, а не так, голову ему пошлём...» Здесь при дворе не оставил я предобъявить, что надлежит мне до Вашего Величества куриера отправить, и просил от сего хана на то позволения, которой ответствовал, что во всём меня вольным чинит и, когда ни захочу, могу послать. Однако ж, сколько я ни трудился, такого человека ради нечистых дорог по сие число послать не мог...

Флорио Беневени – Петру

   – Ого! – воскликнул Пётр, приблизившись к пирамиде. – Смеряйте-ка, пущай потомки узнают, каково было многолюдство в сей кампании.

Измерили, доложили.

   – Ваше императорское величество, дозвольте сообщить: в поперечнике, стало быть, десять сажен, высотою три с половиною сажени, – отрапортовал инженерный капитан Глебов.

   – Всё ли поклали камень?

   – Кажись, всё, ваше величество, – не очень уверенно отвечал капитан.

Пётр махнул рукой, двинулся в сторону шамхалова дворца для заключительной церемонии прощания. Адиль-Гирей был столь полон желания угождать высокому гостю, что открыл для него святая святых – свой гарем. Впущены были туда и министры, и ближние государевы служители.

Черкасов занёс на страницы «Путевого юрнала»:

«Его Величество изволил сесть на подушках... Тогда пришли его, шамхала, две жены да с ними ж из знатных жён шесть, и, поклонясь в землю, целовали Его Величество в правую ногу, и, постояв немного, просили, чтоб Его Величество их к руке допустить изволил. И по тому их прошению к руке допущены... Тогда принесли в ту палату скатерть и поставили кушанья и фрукты; шамхал налил в чашу вина горячего, подносил Его Величеству и... Его Величество немного изволил откушать и изволил встать...»

Пётр и свита его с любопытством взирали на гаремный покой: таковая честь оказывалась неверным в исключительном случае – это и был исключительный, сверхредчайший, более не повторившийся случай.

Обе жены – главные, как было сказано, – поманили Петра за собою: остальным было велено оставаться на месте. Они повели его в покои запретные – туда, где шамхал развлекался со своими наложницами.

Полтора десятка совершенно нагих дев возлежали на коврах, три или четыре плескались в небольшом бассейне. Завидев гиганта уруса, все они с отчаянным визгом и вскриками кинулись прочь в свои спальни.

Пётр невольно сглотнул слюну. Что и говорить: картина была весьма возбудительной. Всё в нём затрепетало, как в молодости, всё рвалось изнутри и требовало своего.

   – О, чёрт! – невольно вырвалось у него. – Экие соблазны!

Шамхал с князем Дмитрием шёл позади.

   – Скажи ему, – обратился Пётр к князю, – что бабы у него отборные, я был бы не прочь с ними позабавиться мужскою забавою.

   – Гостю не подобает выражаться столь нескромно, – заметил князь. – И так шамхал превзошёл допустимое по законам ислама. Я ему скажу, государь, что вы благодарите его за высокое доверие.

   – Говори, что хоть, – махнул рукою Пётр.

Они вновь вернулись в главную залу гарема, где была выставка ценинной посуды искусной выделки.

   – Спроси, где работают столь добрую посуду, – обратился Пётр к князю Дмитрию.

   – В городе Мешхеде, – отвечал шамхал.

Пётр недоверчиво покрутил головой.

   – Что-то я не слыхивал от наших торговых людей про таковой город, сдаётся мне, что сия посуда вывезена из Китая.

Возбуждение его при виде нагих дев было мимолётно, им сейчас владело любопытство.

   – Расспроси его основательно про сей город и можно ли оттуда оную посуду вывозить. Купцам нашим была бы пожива, а торгу нашему престижность.

Шамхалу перевели. Увы, Мешхед был не в его власти, он был далеко от его шамхальства. Но губернатор Волынский, его почитаемый друг, наверняка извещён и может доложить великому белому царю, как вывозить понравившуюся ему посуду из тех краёв и какова её цена.

Пётр встал, давая понять, что визит окончен, и все гурьбой повалили на улицу. Там их ожидал сюрприз: три шамхальских конюших держали под уздцы великолепного серого аргамака в драгоценной сбруе.

   – Из чистого золота, – молвил шамхал горделиво, указывая на золотые стремена и уздечку, инкрустированную золотыми бляшками с узорной насечкой. Работа была ювелирная: на пластинках были искусно выгравированы сцены укрощения коня.

   – Это мой дар тебе, великий царь и мой покровитель, – сказал шамхал.

Пётр подошёл к нему, наклонился и поцеловал его в плечо. А потом пробасил:

   – Сколь коней уже подарено, и все благородных кровей. Ума не приложу, что с ними делать. Вести в поводу всей экспедиции?

   – Кровный конь, он особого ухода требует, – заметил Пётр Андреевич Толстой, глубокомысленно почёсывая переносицу.

   – Отправить их всех в Астрахань, на попечение губернаторово, – распорядился Пётр. – Полагаю, не досягнут они до наших конюшен на Москве.

   – Однако же слона от шаха персицкого вели же и довели. Не токмо до Москвы, но и до Питербурха, – не унимался Толстой.

   – Пал тот слон вскоре, недоглядели, дьяволы, – сердито бросил Пётр. – Скотина эта не столь нежна, сколь иные из жарких стран, но радения требует, яко всякое живое существо. Не порадели, а мне недосуг было. И Данилыч брюхом своим более занят был, нежели слоновьим.

   – О, государь, он-то брюхо своё в обиду не даст, – съязвил Толстой, не любивший Меншикова. – Его брюхо к иным брюхам глухо.

   – Все-то вы одним миром мазаны, – беззлобно пробурчал Пётр. – И Данилыч не токмо своего не упустит, а и немало чужого прихватит. Есть за ним таковое стяжание, есть. Выбивал я сие из него всяко, и речьми устыдительными, и стращанием, и дубинкою, а всё не впрок. Однако ж он есть слабость моя, много вместе пито-едено бито-рублено да и люблено, не можно сим пренебречь. Пользу принёс он государству немалую.

   – Но и взял от сего государства много более, – не отступал Толстой, радуясь нечаянной возможности лягнуть своего ненавистника. Меж них была тщательно скрываемая обоими вражда, почти никем не уловленная внешне. Были любезны до приторности друг с другом, не чурались и мелких услуг, но уж коли выпадет возможность нанести верный и смертельный удар, то не дрогнут. – И я никак в толк не возьму, – продолжал Пётр Андреевич тоном как бы невинным, даже чуть пониженным, – как при столь образованном на всякие языки государе, пред которым вся Европа трепещет и преклоняется, светлейший князь, граф, барон и ещё многих высоких титулов обладатель может пребывать бесписьменным и для прочтения собственной руки вашей, государь, писем и указов призывает секретарей, коих у него без счёту?!

Окончив свою обличительную тираду, Толстой позволил себе хихикнуть.

Пётр поглядел на него без укоризны, вздохнул и молвил:

   – Верно, плешивый чёрт, то и мне дивно. Ведь что там ни говори, а на соображение Данилыч скор. Скорей, нежели многие просвещённые. Столь много мудрых советов слыхивал я от него. Быстр, быстр он умом, а вот грамоту не ухватил.

   – Зато ухватист по части наживы, и по сией части, верно, быстрей его у нас никого нету, – продолжал своё Толстой. – Прибытка своего, костьми ляжет, а не упустит.

   – Вот ты ему это всё в глаза и сказывай, – беззлобно произнёс Пётр. – Небось оробел бы, – продолжал он ехидно, видя замешательство Толстого. – То-то! Все вы за глаза языкаты, по закоулкам бранчливы да храбры. А нет того, чтобы на миру ревность свою да верность своему государству явить.

   – И явлю. При нужде, – пробормотал Толстой. Он был смущён, ибо как истый дипломат держал язык за зубами, когда следовало произнести обличительную речь против лихоимства светлейшего, забиравшего всё более и более силы в делах государственных.

Он был слишком осторожен, граф Пётр Андреевич Толстой, долгая и временами полная опасностей жизнь его приучила к осторожности и осмотрительности. А потому почёл себе за правило никогда не вмешиваться ни в какие открытые конфликты.

Пётр знал это, порою добродушно подтрунивал над таковою чертою своего советника. Но знал и ценил вместе с тем и его аналитический трезвый ум, уменье распутать сложный политический узел, особенно там, где его фаворит Ментиков лихо, не раздумывая, рубил сплеча, не заботясь о последствиях.

...Ждали генералов Матюшкина[95]95
  Матюшкин Михаил Афанасьевич (1676—1737) – один из первых «потешных» Петра, послан царём для изучения морского дела за границу, дослужился до генерал-аншефа.


[Закрыть] и Кропотова с кавалерией. Уставшим запылённым конникам велено было с ходу покласть по камню в пирамиду. Макаров пояснил:

– Для незабвенные памяти прибытия его императорского величества в азиатские народы. Дабы и с суши и с моря можно было зреть сей необыкновенный памятник российскому величию.

После этого пирамида изрядно подросла, а новоприбывшим было сказано, что им даётся менее суток на отдых, ибо его величество намерен с утра предпринять путь к едва ли не главному городу сей страны – Дербеню, он же Дербент.

Князь Дмитрий растянулся на своём походном ложе в надежде урвать часа три-четыре целительного сна. Недомогание его не проходило, врачи сошлись во мнении, что это есть диабетус меллитус и надо исключить из пищи шербеты, виноград и иные сахаристые фрукты, дабы уменьшить мочеизнурение. Они назначили ему строгую диету, и князь страдал равно от диеты и от болезни со столь звучным названием.

Он на мгновение забылся, но тут же шорох отодвигаемой полы его палатки заставил его открыть глаза.

На пороге стоял человек средних лет с резкими чертами лица, увенчанного большим носом с горбинкой. Губы его неслышно шевелились, и князь понял, что он просит разрешения войти.

Лицо его было знакомо, и Кантемир вспомнил, что видел его во дворце шамхала и он даже был представлен ему как дядя владельца. Князь успел перекинуться с ним несколькими фразами и был приятно удивлён: дядя шамхала свободно владел турецким. Тогда ещё князь подумал, что следовало бы потрактовать с ним основательней о намерениях и иных обстоятельствах жизни здешних народов.

   – Войди, добрый человек, – пригласил князь, приподнявшись на локте. – И пусть беседа усладит слух нас обоих. Я заметил, что ты прекрасно говоришь по-турецки. Но акцент горца выдаёт тебя. Ты долго жил среди турок, не правда ли?

   – Я знал, что ты достоин доверия. Ибо ты сын ислама, хоть и служишь белому царю. Не осуждаю тебя, нет: эта твоя служба угодна Пророку. Так ты проникнешь в самое сердце неверных, в их сокровенность. И кто знает, может, так послужишь и Аллаху.

Князь Дмитрий невольно улыбнулся.

   – Я служу справедливости, – отвечал он. – Служу добру, как заповедал нам Аллах, как заповедал нам и Христос и другие боги народов подлунной. Бог сущий один, только разные народы называют его по-своему, ибо говорят на разных языках и живут в разных местах – одни среди снегов Севера, другие среди гор Кавказа, третьи в песках пустынь и кущах тропических лесов...

   – Вот ты сказал: ты служишь справедливости, – перебил его собеседник. – Что может быть благородней. И я служу справедливости, я поклоняюсь ей. Наверно, ты прав, говоря о том, что Бог един у человечества. Признаться, я тоже задумывался об этом. Но вера отцов требует от меня повиновения. И я, слабый человек, повинуюсь ей и живу с нею в душе. Но я пришёл к тебе не затем, чтобы вести диспут о праведной вере. Я преисполнился к тебе доверия, когда впервые заговорил с тобой. Теперь я вижу, что не обманулся. Мало того, что ты человек светлого ума, но ты исповедуешь справедливость.

Столь долгое предисловие насторожило князя. Он приподнялся и сел.

   – Скажи мне, чего ты хочешь? – без обиняков произнёс он. – Я готов помочь тебе, если твоё дело справедливо.

   – Оно справедливо, и ты поймёшь это, выслушав мой рассказ. Я должен был стать владетелем Тарков, шамхалом, по праву наследования. Но мой властвовавший брат был вероломно убит. У меня нет доказательств, что это убийство замыслил племянник. Но тотчас после похорон он объявил себя наследником, благо пять дочерей брата не могли стать ему поперёк дороги, а меня он самовольно отодвинул, подговорив старейшин.

Ладно. Я не добивался власти, не доказывал, что попрана справедливость. Я отошёл в сторону...

   – И был прав, – вставил князь, – ибо власть, взятая насилием, приводит к вражде и другому насилию.

   – Шамхал, мой племянник, изъявил покорность твоему царю и признал себя и свой народ его верноподданным. Но он лукав, достойный человек, он послал гонца к Дауд-беку, к уцмию кайтагскому, дабы они ведали о приходе белого царя и о числе его войска. Если уцмий заробеет и не станет поперёк вашего войска, то Дауд-бек не поостережётся. Он отдался под покровительство султана да и сам отчаянная голова. Он может броситься на вас в надежде на помощь турок. Он – бешеный волк, Дауд-бек, остерегайтесь его. Он не может победить вас в открытом бою, а станет нападать исподтишка, из горных ущелий, под покровом ночи. Скажи своему повелителю: в этом краю, среди гор, всё неверно. Гордые люди, почитающие Аллаха и пророка его Мухаммеда, никогда – слышишь, ни-когда – не покорятся ни чужому царю, ни чужому богу. Они могут изъявить твоему белому царю знаки полного покорства, целовать его ногу, одарять его драгоценными подарками. Но стоит вам уйти, как всё останется как было прежде. Ваши гарнизоны вырежут, либо уморят голодом, русских купцов будут грабить и резать. Мы не верим вам, вам не надо верить нам. Губернатор Волынский давно убедился в этом. Здесь всегда будут жить по своему закону, как бы вы ни старались насадить свой закон – силой или уговорами.

   – Я знаю это, почтеннейший. Я долго жил среди твоих единоверцев и проникся их верой. Благодарю тебя. Я внушал это моему повелителю, и хоть он разумен, более того – мудр, но у владык мира сего свой обычай: они слушают, но не прислушиваются. Правда, у f-их есть одно преимущество, если они мудры: их внутреннее зрение куда острей, нежели наше, они видят дальше, больше и глубже нас. А теперь я постараюсь предостеречь его, и мы будем настороже. Скажи мне твоё имя, чтобы я поминал тебя в своих молитвах.

   – Меня зовут Юсуф. Юсуф сын Балига.

   – Балиг – значит красноречивый. Аллах вложил в уста твоего отца слово убеждающее, льющееся и острое?

   – О да. Ведь он был кади – судья. А судья должен быть красноречив.

   – Ты носишь имя знаменитого иудея, прославленного в священной книге христиан. О нём пророк упоминает и в Коране. Он был прекрасен и красноречив, как твой отец. Он был любимцем своего отца, и это вызвало зависть его братьев. Они задумали убить его. Но Господь отвёл их руки и пресёк преступный замысел. Более того: тот, кто повелевает нашими судьбами, сделал так, что Юсуф стал любимцем фараона, его ближайшим советником. Тебя ждёт такая же судьба...

   – Речи твои сладки, незнакомец. Но скажи мне и своё имя.

   – Я ношу греческое имя Деметриуса. От имени всемогущей богини плодородия Деметры, покровительницы земледельцев. Мы, наш род, породнился с греками и унаследовал от них их имена и их язык. У нас дома говорили по-гречески. Как прежде на земле султанов, до того, как тюрки ниспровергли великую империю греков Византию и утвердились в её столице Константинополе. Мой отец носил это имя – имя великого византийского императора Константина, одного из покровителей и святых Греческой церкви. Но если уж речь зашла об именах, не могу взять в толк, отчего владетель твоей страны именуется шамхал.

Юсуф пожал плечами:

   – Тебя смущает это слово? Что в нём такого? Я как-то не задумывался.

   – Шамхал – мушкет на языке фарси.

   – Мой родной язык не язык персов. Но у нас в обиходе много персидских слов. Мушкет – ты говоришь? Ну да, шах считал правителей своих провинций мушкетами, нацеленными на врага.

   – Мой государь куда милостивей к народам, находящимся под его властью и покровительством. – Князь Дмитрий приложил руку ко лбу. – Позволь, о достопочтенный Юсуф, ещё раз поблагодарить тебя за откровенную беседу. Не знаю, приведёт ли Всевышний снова встретить тебя. Но возьми в память о нашей встрече вот эту вещь. – И князь Дмитрий вынул из футляра пистолет французской работы и подал его Юсуфу. – Он ведь тоже зовётся шамхал. И я хочу, чтобы в этом заключалось некое пророчество.

   – Спасибо тебе, Дмитриус. И пусть пребудет над тобой милость Аллаха, единого, сущего.

С этими словами Юсуф удалился, спрятав дар князя в полы своего халата.

Сна уж не было. Князь поднялся и торопливо направился к шатру Петра. Закатное солнце лило густой багровый свет, окрашивая всё своими лучами-кистями в тёмные, словно бы предостерегающие тона.

Завидев его, Пётр поднялся, и улыбка раздвинула его усы.

   – На ловца и зверь бежит, княже. Очень ты ко времени, я уж помыслил за тобою посылать.

С этими словами Пётр взял со стола и протянул князю книгу. Она была раскрыта, и он захлопнул её.

   – Нарочито закрыл, дабы ты самолично отпер её с титульной страницы.

Чувствуя непонятное волнение, князь отвернул плотную корку переплёта и прочитал:

«Книга СИСТИМА, или СОСТОЯНИЕ мухаммеданския религии напечатася повелением его величества ПЕТРА ВЕЛИКАГО императора и самодержца всероссийского в типографии царствующего САНКТ-ПИТЕРБУРХА».

   – Прислали две книги, дабы мы просмотр учинили и дали добро на печатание. Материя тонкая, опасаются, кабы не оплошать, не напороть чего непотребного. Позволь тебя поздравить. – И он обнял князя. – С законным, стало быть, младенцем, наследником славы твоей. Чти сам, дай своему Ивану – в четыре-то глаза надёжней. И с поправками, коли важны будут, отошлём с сержантом Курихиным.

Кантемир рассказал ему о визите Юсуфа. Пётр посерьёзнел, потом махнул рукой:

   – Ну их! Сколь много слышу речей льстивых, столь менее веры устам, их произносящим. Думаешь, мне неведома истинная-то цена всем их заверениям? Нет, не прост я, а хочу всё же, зело хочу верить. А уж коли своим-то боярам веры нет, то уж что говорить об азиятцах. У них коварство в крови, тебе, княже, сие ведомо более, чем кому-либо другому.

Кантемир молча наклонил голову. Да, он изведал всё это сполна. Более всего в султановом гнезде – столице империи. Заговоры, доносы, клевета, подкуп, лихоимство – вот что двигало политику в тех пределах. Всё это сопровождало его и в те немногие месяцы его господарского правления, которые выпали на его долю. Он успел сполна искуситься властью за эти десять месяцев и теперь мог признаться сам себе, тайно, что отрава власти проникла и в его душу, пронизала всю плоть. И, как ни умён он был, расставание с этой тщетой было болезненным. И он ещё долго, будучи в России, блюл этикет своего господарского двора, втайне испытывая удовлетворение пусть от малой, но власти, от низких поклонов бояр, оставшихся верными, от их угодничества и трепета челяди.

Мало-помалу господарское наваждение стало развеиваться. Вначале он требовал обращения «ваша светлость»– как к светлейшему князю, титул которого даровал ему Пётр, и негодовал, слыша «ваше сиятельство», как какому-нибудь захудалому князьку. Но постепенно всё отсохло, и он спокойно отзывался на простое «домнул» – господин и перестал требовать строгого соблюдения господарского придворного этикета. Жить надо было проще, и простота делала жизнь лёгкой.

Пётр был в некотором роде ему примером; впрочем, государь был человеком крайностей. То он якшался с корабельными плотниками, с матросами, пил с ними водку и делил их нехитрую трапезу из луковицы либо огурца с ломтём хлеба или пирогом с капустой, запросто снося их грубые шутки. То он требовал строгого соблюдения придворного ритуала, особенно в присутствии иноземцев, на церемониях официальных. И всё-таки простота была его отличительной чертой, коренясь э характере этого своевольного самодержца.

Но сейчас перед ним был человек бесконечно усталый, с обмякшею фигурой и заострившимися чертами лица. Как видно, сообщение князя произвело всё-таки душевный переворот. Пётр долго молчал и наконец с непривычной грустью произнёс:

– Я вот что тебе скажу, княже. Со времени злосчастного Прутского дела я понял одно: посулы в дружестве, в помоге, в верности ничего не стоят. Надобно копить и копить силы и уповать токмо на себя. Особливо когда речь идёт об интересе государства. Сей интерес чужд сопредельным, ибо у них всё своё. Того более: норовят у тебя же отхватить под клятвы о дружестве, об общем деле. Так что я испытан и истинную цену речам льстивым здешних сатрапов ведаю. – И со вздохом закончил: – А ведь как охота расслабиться, дабы окрест видеть одних приятелей, одно дружество.

Пётр снова уселся в кресло с высокой спинкой, которое возили за ним, и уже другим тоном сказал:

   – Ты чти пристрастно книгу-то. Имя сочинителя пропустили, заставим пропечатать. – Снова помедлил, а потом неожиданно спросил: – Марьюшка-то как? Отчего не сказываешь? Мне за всеми здешними докуками недосуг справиться. А ты отец, чай. Ты ведать должен.

Князь Дмитрий развёл руками, лицо его болезненно сморщилось.

   – Ах, государь, горько мне молвить, но доселе никаких вестей из Астрахани не имею. Своего человека послал с ластовым судном, дабы привёз от неё собственноручно писанную цидулу. Но человек не возвратился, а с оказией, с курьерами вашего величества ничего мне не приходит. Очень мне беспокойно...

   – И мне. Молчание сие – не к доброму.

Он отвернулся и глухо произнёс:

   – Ступай, княже. А о взятии предосторожности на марше нашем к Дербеню я ужо прикажу. Заутра выступаем.

Медные глотки валторн подняли лагерь ни свет ни заря. Он заклубился, задвигался и, ещё сонный, снялся и пошёл вперёд, оставляя позади чёрные плешины кострищ, кучи и кучки, где уже копошились синие мухи, лениво перебирая лапками россыпи обглоданных до белизны костей, за которые с визгливым привываньем дрались бродячие псы.

Утренняя прохлада уже сдавала в холод, и солдаты ёжились и жались друг к другу, а всадники приникали к тёплым шеям коней. Несколько десятков шамхальцев, привлечённых шумом армейского марша, молча глядели на колонну, пристроившись на бугре. Среди них князь Дмитрий заметил давешнего своего посетителя Юсуфа. Князь помахал ему рукой, но Юсуф глядел поверх него, словно бы не замечая, или, лучше сказать, не желая замечать. Похоже, он представлял своего племянника и повелителя шамхала Адиль-Гирея – стоял несколько выдвинувшись вперёд с подобием свиты позади. Один из свиты держал в руке шест, на вершине которого колыхалось жёлтое полотнище с изображением барса с поднятой лапой.

   – Шамхал желает нам доброго пути, – пробормотал ехавший рядом Толстой. – Ишь, флаг свой выставил, а сам небось со своими девами в любовные забавы пустился.

   – Бог с тобою, граф, – фыркнул князь, – храпит он с набитым брюхом и видит во сне, как нас, гяуров, побивает рать Дауд-бека либо иного какого горского владетеля, коего он успел предупредить о нашем пришествии.

   – Подданный его императорского величества не может злоумышлять противу своего государя, – хохотнул Толстой.

   – Не может, но очень хочет. – И князь Дмитрий коротко пересказал Петру Андреевичу разговор свой с шамхаловым дядей.

Толстой всполошился, он был пуглив, как все люди его возраста. Перебывавши в стольких переделках, не раз прощавшийся с жизнью и поручавший бренную плоть и душу Богу, он паче всего ратовал за осторожность во всяком деле.

   – Уведомил ли государя, остерёг ли его? – торопливо спросил он.

   – Вестимо. Можно ли иначе?

   – Дикие обитатели сих гор нападают внезапно. Они не ведают страха.

   – Государь приказал пустить наперёд и обочь в глубину казачьи пикеты.

   – Э! – махнул рукой Пётр Андреевич. – Неслышно и невидно прокрадуся да перережут сии пикеты. У горцев волчьи повадки: окружат тихою сапой, незапно кинутся, те и пикнуть не успеют.

   – Казаки привычны, их голыми руками не возьмёшь.

   – Не голыми, отнюдь. Велики ль пикеты?

   – Отколе мне знать. Наказного атамана спросить надобно. Небось не оплошают.

   – Беспечны мы, чисто российская то беспечность, – брюзжал Толстой. – От неё великие и малые беды ведутся. – Доверчивость да беспечность – ахиллова наша пятка. – С этими словами Толстой завертел шеей, выглядывая сторону возможной опасности.

   – Не полезут они на рожон против регулярства, – заметил ему князь.

   – Ещё как полезут. Турок вон и французом обучен, а доселе прёт россыпью на пушки да багинеты. Отчаянность у них в крови. Ты же знаешь, сколь силён мусульманский фанатизм: смерть за веру почитает он угодною Аллаху, на небесах ждёт его награда – рай и девы, гурии.

   – Знаю прекрасно. Однако жизнь для правоверного всё же превосходней. Да и гурии у него под боком.

   – Хм, то не те гурии, князь. Их умучили дети, скотина, домашние заботы. А те гурии, кои обещаны им в раю, свободны для любови и пляшут округ мужей нагие.

Солнце выглянуло неробко и принялось восходить, вытесняя прохладу. Пыль от сапог и копыт мало-помалу сгущалась. Толстой замолк, и оба долго ехали в молчании.

Прискакал из Дербента поручик от гвардии Карцов, отправленный прежде на переговоры к дербентскому градоправителю – наибу. Он привёз доношение подполковника Наумова генерал-адмиралу Апраксину. На коротком привале чли его при стечении особ. Подполковник писал, что наиб-де и все жители Дербеня будто бы рады приходу его императорского величества с войском и провиант-де запасают. Однако нет им спокою от Дауд-бека и его абреков. Скотину всю побрал, дабы не досталась она русским, и вообще намерен привести жителей к конечному разорению.

   – Надо торопиться, – сказал Фёдор Матвеевич Апраксин, и все согласно кивнули головами.

Торопись не торопись, а до Дербента шагать и шагать: вёрст эдак семьдесят. Хоть жар и поубавился, а всё ж докука оставалась в конском корме, в колодцах с пригодной водою. Иные стояли огорожены и вроде бы для нужд человека и скотины приспособлены, а вода солона.

Так дошагали до речки Буйнакчай. Бежит она по камням, вода в ней холодна и для питья пригодна. Чрез неё древний сводчатый мост перекинут.

Князь Дмитрий оживился, завидев следы старины, скорей всего хазарских времён. Мост выстоял века, равно и колодезь под каменным сводом. Видно, оберегали его да и мост, а останки городских стен и жилищ растащили на свои нужды, как везде водилось.

Сведаться было не у кого, и князь не помедлил зарисовать всё, что осталось, в свой походный альбом, Зарисовал он и растение, бывшее диковинным для российских людей, – хлопчатую бумагу, а попросту хлопчатник, коробочки которого начали уж кое-где приоткрываться и на свет выглядывали белые головки.

   – Верно, не сам собою растёт, – выказал предположение Толстой. – А где-то тут селения горцев сокрыты.

Вскоре показались и люди в бараньих шапках верхом на добрых скакунах. Они сообщили, что от речки начались владения султана Утемышевского. Султан-де силён и берёт дань с чужеземцев, которым есть нужда пройти чрез его земли.

Пётр, которому доложили об этом, ухмыльнулся:

   – Коли сильно попросит да самолично пожалует, пожалую я ему дань. Хотя и миновали те времена, когда Россия кому-либо дань платила. Да и хоть бы плату за проезд. Где проходим – никому не кланяемся – передайте султановым баскакам. А покамест пущай Фёдор Матвеич отправит к султану пикет казачий с письмом: мы-де с миром идём, одначе кланяться никому не намерены. Да отпиши им: пущай пришлют кого повыше, хоть самого султана, дабы принял указы и, ежели надумает, вошёл бы в подданство, под нашу державную руку.

В обозе был кумык, взятый из Тарков для переводу и провожания, ибо местных наречий князь Дмитрий не понимал. Послали его вместе с есаулом Маневским.

Время шло, однако посланные не возвращались. Было решено стать лагерем – день был на исходе да и кони не кормлены, а рядом зеленели выпасы, что казалось удивительным. Однако объяснялось это просто: наверх выбивались подземные воды.