Текст книги "Петру Великому покорствует Персида"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 34 страниц)

Шейх-уль-ислам метал громы и молнии, стоя на коленях. Как духовный глава мусульман, он был непримирим к неверным. «Неверные собаки» в его устах было обыкновением, хотя к собакам турки относились почти покровительственно, и стаи бродячих псов, отчасти исполнявших обязанности чистильщиков нечистот, заполонили узкие улочки старого Стамбула.

   – Священная война, джихад! – пронзительно, словно муэдзин, призывающий к молитве, вопил он. – Пусть они снова испытают мощь нашего гнева, нашу непримиримость, неотразимость нашего оружия! Пусть эти русские собаки убираются к себе!

Остальные были сдержанней. С объявлением войны России подождать, однако же войску быть в готовности выступить к границам Персии. Отправить посольство к хану афганцев Мир-Махмуду, дабы склонить его к стороне турецкой, а то и принять турецкое подданство.

Великий везир был по-прежнему сдержан и немногословен и, закрывая заседание, согласился: да, следует двинуть армию к персидским владениям и, коль скоро афганцы воцарятся во дворце шаха, отхватить кое-какие провинции. Не спускать глаз с русского царя, однако войны не объявлять.

При этом он не отрывал глаз от султанской ложи. Повелитель одобрительно кивнул. Стало быть, так тому и быть. Когда Дамад в очередной раз глянул в сторону ложи, султана там уже не было. И тогда он объявил высокое собрание оконченным.

Ахмед Третий неторопливо прошествовал в свои покои. Он позвонил в колокол, и на зов тотчас явился Бешир.

– Отнеси эти книги, и пусть Джангир ждёт меня.

Джангир был кятип – то есть библиотекарь. Учёный евнух почтенного возраста, он относился к книге с таким же благоговением, как сам султан.

Библиотека была любимым детищем Ахмеда. Он приказал снести одну из старых поварен и возвести на её месте прекрасное хранилище для книг. И теперь оно радовало его взор изяществом пропорций, напоминая малый дворец.

Книгам свободно дышалось в этой библиотеке, ибо она принадлежала султану султанов, и всё в ней было соразмерно, всё радовало и взор и душу.

Сказано – книги. Но то были по большей части произведения искусства, рукописного и графического. Лучшие писцы отточили свои каламы, лучшие художники создавали миниатюры, не жалея киновари, золота и цветной туши. Грубых печатных книг на полках почти не было. Однако Ахмед уже задумывал создание печатни и повелел отыскать знающих дело людей.

Послеполуденный сон освежил султана. Он направил свои стопы в библиотеку. Душа уже почти остыла после Великого Дивана с его криками и заклинаниями, поход русского царя разве что углубил поперечную морщину на лбу. Султан совершенно как простой смертный не любил тревог и огорчений. Он считал, что мирской шум не должен достигать его ушей, он должен быть заглушён по пути к его покоям. Разве мало у него вельмож, чиновников, имамов – словом, тех, которые обязаны переварить все тревоги и огорчения. Разве не за это платят им серебром из государственной казны?!

Учёный скопец Джангир трижды согнулся перед ним в поклоне и распахнул дверь. В хранилище было прохладно и пахло розовыми лепестками: ими была доверху наполнена ваза из оникса, стоявшая на столе.

Он тонкими пальцами, не знавшими иной работы, перебирал листы рукописей, пока что теша взор. Душа и сердце будут насыщаться потом, когда он углубится в чтение, когда сделает выбор, ибо среди книг тоже есть возлюбленные точно так же, как девы в его гареме.

Джангир застыл в терпеливом ожидании. Повелитель нетороплив, он будет долго перебирать листы, любуясь миниатюрами, выхватывая взором строки и пробуя их на слух и на вкус. Губы его шевелились, иногда исторгая звук.

   – Омар ибн Аби Рабиа... Тысячу лет назад сочинённые строки. Тысяча лет прошло, а они живы и будут жить: вот послушай, Джангир:

 
И сам не чаял я, а вспомнил
О женщинах, подобных чуду.
Их стройных ног и пышных бёдер
Я до скончанья не забуду.
 
 
Немало я понаслаждался,
Сжимая молодые груди!
Клянусь восходом и закатом,
Порока в том не видят люди...
 

Увы, Джангир, тебе эти радости неведомы. Быть может, Аллах решил пощадить тебя, ибо, где радости простых смертных, там и муки, и трудно сказать, чего более. Вот:

 
Я видел: пронеслась газелей стая,
Вослед глядел я, глаз не отрывая, —
Знать, из Куба неслись они испуганно
Широкою равниною без края.
 
 
Угнаться бы за ними, за пугливыми,
Да пристыдила борода седая.
Ты старый, очень старый, а для старого
Уж ни к чему красотка молодая.
 

«Я стар, – подумал Ахмед, закрывая книгу, – но меня теснят ещё желания. И строки поэта, как дрожжи, поднимают их. Нынче вечером я забудусь в объятиях, и призрак русского царя вовсе отлетит. Говорят, он тоже в моём возрасте и столь же сластолюбив, сколь и я. Но у него нет гарема и всего одна жена. Несчастный! Поистине, Аллах милостивый отличил нас, правоверных, дав нам счастье пользоваться ласками четырёх жён и множества наложниц».

   – Возьми эту книгу, Джангир, и неси её за мной. Я наслажусь сполна стихами, а уж потом постараюсь оживить строки поэта.

Ахмед просил подготовить ему Фариду. Теперь он решил взглянуть на неё из своего окна, откуда открывался вид на двор и бассейн с фонтаном, где в это время, спасаясь от жары, плескались нагие наложницы.

Фарида – значит ценнейшая, жемчужина. Что ж, избрав её, он был прав. Даже имя её подтверждает его правоту. К его услугам была и зрительная труба – прекрасное изобретение гяуров. Он приложил её к глазу и долго водил в разные стороны, отыскивая свою жемчужину. Вот и она. Солнечные блики играют на её влажных упругих грудях, на покатых плечах, на мраморной шее. Голова откинута назад – она чему-то смеётся...

Его возбуждали эти картины, и нередко он долго проводил в созерцании игр и любви дев. Да, они не таились ни от подруг, ни тем более от своих бесполых стражей: устроившись где-нибудь в тени, парочки предавались ласкам. Их губы и пальцы были всё время в движении, проникая друг в друга, а глаза полузакрыты в истоме. Наконец тела сотрясала дрожь, обе замирали и долго лежали неподвижно, задрёмывая. А потом шли к фонтану для омовения.

Он не мог запретить эту любовь, хотя кызлар-агаси[81]81
  Кызлар-агаси (тур. букв. – хозяин девушек) – звание главы чёрных евнухов.


[Закрыть] Бешир делал такие попытки, как видно думая угодить своему повелителю. Нет, запреты здесь бессмысленны: молодая плоть, разбуженная им, султаном, требовала своего. Томительное бездействие побуждало. Сказать по правде, он даже любил глядеть на эти ласки – они возбуждали. Греки называли это лесбийской любовью, она была воспета их знаменитой поэтессой Сафо, или Сапфо, о ней упоминал кто-то из арабских мудрецов, кажется, Ибн-Фарадж... Греховна ли однополая любовь? Скорей всего, нет: о ней молчит священная книга Коран, молчат и законы шариата. Да и само слово «любовь» – а это, несомненно, любовь – исключает греховность. Кто-то из его предместников на троне предавался любви с мальчиками, предпочитая её любви гаремных дев. А кто-то забавлялся и с теми и с другими – как ни непроницаемы дворцовые стены, они хранят молву и разносят её.

 
Немало я понаслаждался,
Сжимая молодые груди... —
 

повторил он вслух. – А ведь нет выше наслаждений! Быть может, они и иссушают: муж теряет соки, и его настигает раннее старение. Среди его предместников не было долгожителей...

Он позвонил, Бешир без промедления явился.

   – Что угодно моему повелителю?

   – Фариду. Она готова?

   – Клянусь Аллахом: сделано всё, чтобы угодить тебе, мой повелитель.

Султан знал: эта протяжённая и пышная церемония была доверена двум чёрным евнухам. Наложнице объявляли, какая милость её ожидает, вели в малый бассейн, наполняли его розовой водой, тщательно обмывали её. Затем тело умащали благовониями, а чтобы дыхание было свежим, заставляли проглотить несколько капель розового масла, им же натирались губы. Наконец её облачали в ткань из полупрозрачного шёлка, рельефно обрисовывавшую все формы, – то было подобие пеньюара. И в сопровождении тех же евнухов вели в покои.

Бешир возглашал:

   – Услада султану султанов! – и тотчас плотно прикрывал двери.

Церемониал был соблюдён и на этот раз. Фарида осторожно приблизилась к алькову. Ахмед возлежал под лёгким покровом. Он откинул его.

   – Твоя раба явилась, – тихо произнесла она и тоже сбросила шёлк. – Я пришла, чтобы угождать тебе, о великий муж, и испить все твои желания. Я твоя покорная раба. Ты позволишь?

   – Да, Фарида, я не раз испытал тебя, твою покорность и твои ласки. Тебя ждёт награда. Это не только мой зебб, но и драгоценный перстень.

   – Величайшая из наград твоё тело, мой повелитель. Ты доверишь его своей рабе?

   – О да, я доверяюсь тебе.

   – Тогда позволь мне сначала коснуться губами твоего священного зебба, насладиться его упругостью, его величиной...

   – Я сказал!

Губы Фариды были раскрыты как два цветочных лепестка. Она прижалась сосками грудей к ногам Ахмеда, покрывая их лёгкими поцелуями, поднимаясь всё выше и выше...

   – О, как он прекрасен. Я возьму от него каплю твоего семени, всего одну каплю, я погружусь в него.

Султан испустил слабый стон, не жалобы, но блаженства. О, Фарида знала всё. Знала она, что теперь может повелевать повелителем – то был ясный знак. Язык её был в движении, он вибрировал то снаружи, то внутри. Султан дышал часто и мелко, глаза его были закрыты.

Фарида оторвалась и уселась на своего повелителя верхом, как амазонка на своего коня. Теперь и её дыхание стало частым, она едва ли не задыхалась в этой скачке.

   – О мой султан. Я кончила благодаря твоему великодушию, – наконец произнесла она. – И, если ты отдашь мне всё твоё семя, я с радостью выпью его, как награду самого Аллаха. Но лучше не торопись. – Теперь она целовала и лизала его соски. – Не торопись, потому что я хочу продлить как можно дольше твоё наслаждение. Ведь я знаю, как это сделать. – Её груди коснулись шеи Ахмеда. – Повернись, о мой султан, дай мне коснуться твоих ягодиц губами и сосками.

Султан только сопел, покорный воле своей наложницы. Неожиданно она проворно соскочила на ковёр.

   – О мой великий падишах, владыка моего сердца и моего тела, позволь высказать мне одно желание.

   – Позволяю, – слабым голосом откликнулся султан.

   – Скажи Беширу, чтобы приготовили мою подругу Фатиму. Мы станем ласкать тебя вдвоём, и, клянусь Пророком, ты останешься доволен. Одной из нас ты доверишь спину, а другой – самое заветное. Мы будем меняться.

С этими словами она юркнула под покрывало. Ахмед долго собирался с силами. Наконец он дёрнул шнур и выдавил явившемуся на пороге Беширу:

   – Фатиму...

Бешир знал: повеления султана в таких случаях должно исполнять с неслыханной быстротой. Евнухи кинулись со всех ног, выволокли онемевшую от испуга и неожиданности наложницу из её спальни и повлекли мыть и умащать. Один из них сжалился и шепнул:

   – Ты удостоилась милости султана...

Фарида встретила её на пороге алькова, завернувшись в кашемировый балдахин, свисавший мягкими складками. Повторилась та же церемония: Фатима склонилась перед султаном, но так как она не отличалась таким же красноречием, как Фарида, то сказала только:

   – Великий падишах, я пришла услаждать тебя, как ты захочешь.

Ахмед не отвечал. Он был то ли в полусне, то ли в любовной истоме. Сейчас в алькове повелевала Фарида. Её подруга поняла это по её властному тону:

   – Иди сюда, Фатима. Мы вдвоём будем ласкать зебб нашего повелителя. Ты возьмёшь его голову, которую он готов уронить, а я буду покрывать поцелуями два яшмовых яйца. И мы обе пробудим его. Ты согласен, наш великий повелитель?

Султан выдавил из себя звук, похожий на мычание. Он был слаб, но согласен.

Фатима старательно взялась услаждать Ахмеда кончиком своего языка, и вскоре мужество возвратилось к нему.

   – О, мы добились своего, подруга. Теперь мы положим его на бок, и я доверю тебе высочайшие округлости. Ты знаешь, как их усладить.

Да, Фатима знала: опыт был приобретён в серале, всё больше с подружками.

Султан молчал. Он совершенно изнемог. Теперь более всего ему хотелось излиться. И он слабым голосом сказал об этом:

   – Вы обе возьмёте моё семя. И затем оставьте меня: я буду спать.

Они старались продлить сладостные конвульсии царственного тела. И им это удалось.

Повелитель правоверных простонал:

   – Я прикажу наградить вас. Идите.

Засыпая, он неожиданно подумал: русский царь беден, у него нет таких наложниц.

Глава пятнадцатая
ПРИВАЛ ИЛИ ПЕРЕВАЛ

Где стал, там и стан.

Волга – добрая коняшка, всё свезёт, и ей не тяжко,

Сам в корню, а две ляжки в пристяжке.

Долог путь, а изъездчив. И круты горы, да забывчивы.

Когда-нибудь да кончается путь.

Пословицы-поговорки

Голоса и бумаги: год 1722-й

Понеже, как я слышу, что зело лениво съезжаютца для вручённого им дела... того для сим накрепко объявляетца, чтоб непременно два дня в неделе, а именно: вторник да четверг, съезжались для сего дела, не мешая никаких дел иных; также, съехався, как для сего дела, так и в Сенат, лишних слов и чтоб болтанья не было, но то время ни о чём ином, токмо о настоящем говорить; такоже кто станет говорить речи, другому не перебивать, но дать окончить, и потом другому говорить, как честным людям надлежит, а не как бабам-торговкам.

Из указа Петра

Как повелите, Ваше Величество, об здешних полонённых русских казаках, солдатах и протчих, не токмо которые при князе Бековиче взяты, но и про оных от каракалпаков и казахов заполонённых? Ко мне непрестанно прибегивают некоторые, про откуп просят, а иные и милостыню требуют, ибо хозяева худо их кормят при такой дороговизне, и я делаю, что могу, одного Христа ради, понеже и сам не знаю, как бы своих людей прокормить, и то в долг, пока милость Вашу получу, об которой прошу Вашего Величества. Изволите надо мною умилосердиться и узреть на такие мои великие иждивения чрез такое долгое время. Сей куриер по повелению Вашему объявить может о русских полонённых при хане и при придворных его: их двести пятьдесят наберётся, а во всём городе – с тысячу, в Самарканде и по иным городам и деревням, на степи при озбеках, которые бунтуют, – всего на все 2000. Как сказывают, в Балхе и в Анкуе также их число немалое, а в Хиве и в Аралах тысячи с полторы наберётся (все такие люди при оказии могли б служить, а оружия доброго не имеют)...

Флорио Беневени – Петру

...Я имел честь сообщить Вам, что князь Меншиков уехал с обеими царевнами, в намерении, проводив их в Петербург, отправиться в Литву для осмотра своих тамошних имений, назначаемых им в приданое старшей дочери, просватанной за князя Сапегу, сына великого казначея. Вдруг третьего дня он неожиданно вернулся в Москву. Говорят, Царь повелел ему ехать в Астрахань...

Хотя... обширные планы держатся здесь в строжайшей тайне... мне удалось открыть кое-какие весьма пикантные обстоятельства... Толстой держал здесь при себе некую итальянскую куртизанку по имени Лаура, женщину очень умную, большую интриганку, чьё лёгкое поведение сделало её известной в Риме и Венеции, где она состояла в связи с неким влиятельным сенатором, имени которого мне так и не удалось узнать. Она подчинила себе Толстого настолько, что, по существу, безвозбранно распоряжалась в Комерц-коллегии, так что её президент по этой причине имел большие неприятности... Но будучи очень ловким царедворцем, умеющим из всего извлекать выгоды... он, полагаю, подал Царю мысль, что Лауре можно поручить... секретные переговоры в Риме. И в самом деле, женщина эта уехала, снабжённая десятью тысячами дукатов...

Кампредон – кардиналу Дюбуа

Девятнадцатого июня поутру, когда до Астрахани оставалось не более десятка вёрст, Пётр приказал стать на якорь.

   – Не можно столь рано нанести переполоху на власть и обывателей, – пояснил он. – Пущай приведут себя в пристойность, пошлём конного сержанта оповестить о скором вшествии.

Сказано – сделано. Переправили на берег не одного-двух гвардейцев, и они пустились вскачь.

   – Губернатор с губернаторшей небось икру мечут, яко рыба осётр, – предположил Пётр Андреевич Толстой и издал губами звук, напоминавший рыбье хлюпанье у поверхности воды.

Он и князь Дмитрий стояли, облокотившись на борт струга и глядели вдаль, на берег, затянутый сизой дымкой, на небольшой островок, который словно зелёный корабль рассекал воды Волги, на крикливых чаек, реявших над судами царёвой флотилии.

Они с князем сблизились за время их речного странствования, и близость эта переросла в дружбу двух людей непохожего склада. Пётр Андреевич был ядовит и хитёр, сильно себе на уме. Долгая жизнь в турецком логове да и самое его дипломатическое поприте приучили его к осторожности и рассудительности. Войдя в доверенность у Петра после приснопамятного дела царевича Алексея, он, однако, не слишком пользовался ею, зная крутой нрав своего государя. Но из-под руки позволял себе метать язвительности стрелы в окружение Петра.

Князь же Дмитрий был несколько не от мира сего. Хоть он и был возвышен и отличен государем, награждён титулом светлейшего князя, коим в империи владел лишь Меншиков, чином тайного советника и сенатора, всё-таки некий червь, как видно, точил его. То ли это был род ностальгии по утраченной родине, по господарскому трону, где успел несколько месяцев самовластно править, то ли нынешнее его положение представлялось золотой клеткой, но он испытывал удовлетворение только в своих учёных занятиях. И потом, этот роман дочери... Связь её с государем поставила его в чрезвычайно щекотливое и трудное положение.

Скорей всего, по этой причине, а не по его, князя Дмитрия, ориентальной компетентности государь повелел ему участвовать в низовом походе. Вместе с молодой супругой. И в первую очередь – вместе с дочерью.

Князь Дмитрий тщательно скрывал от всех подтачивавшие его нравственные муки. К ним присоединялись, а быть может, из них проистекали муки физические. И не было лекаря, способного излечить то и другое. Сопровождавший его врач из трансильванских немцев, без охоты покинувший Яссы одиннадцать лет назад, считал, что князь страдает заболеванием мочевого пузыря, и соответственно назначил ему лечение. Его диагноз подтвердил врачебный консилий ещё в Москве с участием царских докторов.

Но лечение не помогало либо помогало слабо. Тому способствовал и походный образ жизни, и связанные с ним тяготы. Приходилось участвовать в пирушках Петра с их излишествами в еде и питии, особенно в последнем. Государь строго следил за тем, чтобы все веселились и пировали если не вровень с ним, то по крайности мало уступая.

Князь страдал, но не мог пренебречь. Единственный, кто разделял с ним эти чувства, и был Пётр Андреевич Толстой. Ему он мог без стеснения излиться, ибо Толстой испытывал то же: ему шёл семьдесят восьмой год. Он был старше князя на целых двадцать восемь лет, но тем не менее сравнительно бодр и подвижен. А главное – ум его не притупился, равно и памятливость, Он был занятным собеседником, единственным, кто мог понять князя и принять его ламентации, ибо сам таково же чувствовал.

Сейчас они толковали о том, что готовит им Астрахань.

– Великое ядение и возлияние, – предвидел не без основания Пётр Андреевич, – ибо губернатор Волынский есть как бы родственник государя, ну а губернаторское его положение само собою требует.

   – Увы, – вздохнул князь Дмитрий, – и избежать этого не можно. Тем паче и дочь моя, и супруга состояли в близких отношениях с племянницей государя Александрой, ныне супругой губернатора. Станут таскать меня на фуршеты, кои закатит Шурочка. А сия особа, полагаю испытывающая провинциальную скуку, захочет отвести душу.

   – И с тщанием станет отводить, – откликнулся Толстой. – Да, княже, не по летам всё сие нам с тобою, хотя ты по моим меркам ещё молоденек. Тебе сколь годков, запамятовал, прости?

   – В будущем году – полсотни. Я ровесник султана Ахмеда и старее государя всего лишь на год.

   – Ну вот видишь. Тоже не вьюноша, – усмехнулся Пётр Андреевич. – Попали мы с тобою как кур в ощип. Сидеть бы нам дома на покое, читать, писать. Тем паче – тебе. Ты у нас человек учёный и весьма писучий. Ишь, сколь трудов накатал.

   – Душа прилежит, – признался князь, – и рука более привычна к перу, а не к мечу. Хоть и мечом не пренебрегал. Однако всему своё время, как говорили древние.

   – Сие прекрасно писано в Библии, в книге Екклезиаст, то бишь проповедник.

   – Ну как же, как же. Сочинение приписывают царю Соломону, – кивнул князь.

   – Я его почитай наизусть затвердил, ибо весьма соответствует моему нынешнему состоянию, – продолжал Толстой. – Как же: суета сует – всё суета. Разве не так? Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем... Святая истина. И далее: бывает нечто, о чём говорят: «Смотри, вот это новое», но это было уже в веках, бывших прежде нас.

Пётр Андреевич воодушевился. Память у него была в самом деле молода, несмотря на годы. Он воздел десницу и рубил ею:

   – Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот: всё суета и томление духа! И предал я сердце моё тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; узнал я, что и это томление духа. Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь... Истинно так, княже, и тебе это известно лучше, нежели кому-нибудь другому.

   – О да. Вещие слова, вечные мысли, – согласился князь Дмитрий. – Царь Соломон слыл великим неспроста: он оставил по себе память в веках, И сколь будет длиться род людской, столь же будут жить его мудрость, его священные книги. Равно и книги ветхозаветные, впитавшие в себя опыт пророков, оставившие нам их поучения. Всё это вечно, как вечна книга книг – Библия.

   – Я утвердился как бы на вершине, – задумчиво произнёс Толстой. – Вершина есть мои лета. И сколь ясно видны мне с этой вершины суетные дела человеческие. Истинно изрёк царь Соломон: всё суета сует и томление духа. Вот он говорит в сердце своём: «Дай испытаю я тебя веселием, и насладись добром»; но и это суета.

   – Про нас, нынешних, – сказал князь, – про то, что вскоре нам предстоит. Там ещё, помнится, о винопитии...

   – Да-да, – подхватил Толстой, – осудительно сказано: такое-де глупость человеков и заблуждение...

Пётр Андреевич замолк. Оба глядели на бегучие воды реки, полные несуетливой жизни: вот какая-то большая рыба солидно плеснула хвостом и ушла в глубину, крикливые чайки, сопровождавшие флотилию, носились взад и вперёд, стайка чирков плыла по течению, словно эскадра, держа строй...

   – Все реки текут в море, – неожиданно промолвил Толстой, – но море не переполняется; к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы снова течь... Как это мудро, князь. Все реки текут в закрытое море, но оно не переполняется. И всё возвращается вспять, на круги своя...

Пётр Андреевич замолк, потом снова губы его задвигались, казалось, он хотел продолжить. Но вдруг на царском струге послышались громкие команды, началась суета, стали выбирать якорь, и струг плавно снялся с места и стал выплывать на стрежень.

Команда их струга тотчас последовала примеру царского. Двинулась и вся флотилия.

   – Господи, что-то будет, – шумно вздохнул Толстой. – Ох, княже, а ведь мы с тобою пока ещё в предбаннике. Баня-то впереди. Настоящая баня – с паром и жаром. И долгонько, полагаю, будут нас в ней парить.

Государь-то наш зело увлекающаяся натура. Как пойдёт куда-либо, куда задумал, так и не будет останову. Почитай, до зимы. Дождёмся, коли Волга станет...

   – Одежды зимней нет, – уныло произнёс князь Дмитрий. – А так что ж: воссядем на сани да и покатим вверх по той же Волге.

   – А то задумает стать на винтер-квартиры, – продолжал рассуждать Пётр Андреевич. – С него станется. Зачнёт собирать военный совет, куда он, туда и генералы. Зима-де в здешних краях мягкая, трава не переводится, море не замерзает. Благодать.

   – Предвижу великие тяготы, – согласился князь, шумно вздохнув. – Да куда денешься.

Гребцы на царском струге налегли на вёсла, и он стал отрываться от остальных судов. Толстой взволновался.

   – Эвон как гонит, – пенял он капитану. – Надобно нам не отстать.

   – Гребцы выручат, – заверил его капитан. – Ветр попутной, паруса поставим. Догоним его величество, царя-батюшку нашего.

В самом деле: поставили косые паруса, гребцы размахались вёслами, и расстояние между царским стругом и их судном стало быстро сокращаться. Было похоже, что команды судов охватил азарт и на последних вёрстах пред Астраханью они устроили нечто вроде гонок.

Вся флотилия встрепенулась. Над судами, словно крылья необычайных чаек, зареяли белые паруса. Течение и ветер подгоняли их. А ещё надежда на долгий отдых. Астрахань была сборным пунктом войска пешего и конного, добиравшегося посуху. Оттоль начиналась кампания, оттоль предстояло свершить главный морской бросок на юг, в персиянские пределы. Так замыслил Пётр, император всероссийский и прочая. Многая прочая.

А пока что флотилия во главе с флагманским стругом не плыла – летела к заветному брегу. Но не было во всей армаде ходче судов, нежели царский струг. Не было и смельчаков вырваться вперёд, ежели бы это и удалось.

Солнце уж перешагнуло зенит и теперь, казалось, сопровождало их в быстром движении к заветной цели. Вот уже показались какие-то строения на берегу – преддверие либо предместье. Вот словно бы из воды стал расти собор, чьи купола впитали в себя жар и блеск стремившегося к нему солнца.

Астрахань! С крепостных башен, с кораблей, облепивших причал, беспорядочно грохнули пушки. Над флагманским стругом полоскались Андреевский флаг и императорский штандарт.

Пушки продолжали палить, и берег заволокло пороховым дымом. Откуда-то неслось нестройное «ура». На берегу колыхалась густая толпа встречающих. Фузилёры и алебардщики образовали строй почётного караула, обмерший у сходен.

С кораблей флотилии салютовали жидкими выстрелами. Ядра шлёпались в воду, вздымая фонтанчики брызг.

Макаров торопливо диктовал писцу строки в «Путевой юрнал»:

   – «...прибыли часу в 4-м к Астрахани, где кругом с города стреляли из пушек трижды, да солдаты и драгуны беглым огнём из фузей трижды...» На радостях: могут лицезреть государя с государыней и прочих высоких особ. Не жалеют огневого припасу, – махнул он рукой. – Ладно, после допишешь.

Тем временем спустили сходни. Гренадеры подоспели с персидским ковром и мгновенно раскатали его: высокая чета приближалась к сходням.

Пётр пробурчал под нос:

   – Ишь, черти, сколь богато живут: эдакую драгоценность под ноги мечут.

Екатерина пожала плечами: они были оголены и соблазнительно розовели. Царица была дородна и пышнотела. Родив одиннадцать детей, из коих только двое здравствовали, она почти не убыла в теле.

   – Пересидела у них под боком, – сказала она томно, – а там оные дёшевы. Не сокрушайся, государь-батюшка, есть кому вычистить.

На берегу нетерпеливо переминались с ноги на ногу губернатор Волынский, его супруга Шурочка Нарышкина, государева племянница, и прочие губернские чины. Чуть впереди стоял архиепископ Астраханский с причтом и церковным хором.

   – Слава, слава, слава! – грянул хор, как только царская чета ступила на сходни. Почти одновременно загремела духовая музыка. Всё это вместе с солдатским «ура», повторявшимся каждые несколько секунд, слилось в немыслимую какофонию.

Губернатор и губернаторша сделали несколько шагов вперёд, навстречу августейшим особам. Они сошлись.

   – С благополучным прибытием! – чуть дрожащим голосом воскликнул Артемий Петрович. Он заготовил небольшую приветственную речь и уж было приготовился её произнести, но Пётр прижал палец к губам, давая понять, что ничего этого не надо. Он чмокнул губернатора в голову, затем облапил свою племянницу, легко поднял её на воздух и смачно поцеловал в губы. Опустил на землю и довольно пробасил:

   – Эко раздалась, матушка. Знать, холит тебя губернатор твой.

Шурочка ничего не ответила, только губы её задрожали, что было приписано вполне понятному волнению от встречи с дядюшкой-императором.

   – Ваше величество, государыня, господа Толстой, Кантемир, Макаров и сопутствующие, пожалуйте на обед в честь столь великого события, – воззвал губернатор.

Экипажи поданы, их было более, чем нужно. Напрасно Волынский искал глазами Петра Павловича Шафирова, своего наставника и благодетеля, – его не было, спрашивать же было неуместно.

Обедали в губернаторском саду, под сенью дерев. Тосты следовали один за другим, всё более разогреваясь, ибо сказано: веселие Руси есть питие.

После обеда отправились в собор, где архиерей отслужил благодарственное молебствие в ознаменование благополучного прибытия их величеств.

Пётр обошёл собор кругом, задирая голову, поминутно удивляясь громадности здания, изыскам в отделке, резным узорам. Удивил его и иконостас своею высотой и пышностью.

   – Ну и ну! Почитай, во всём государстве нашем нету столь лепотного храма, – обратился он к Волынскому.

   – Двенадцать годов подымали, – довольный похвалою, отозвался тот. – Досель украшаем.

   – Пущай снимут рисунок, – распорядился Пётр. – Прикажу по сему образцу строить в Питербурхе Никольский Морской собор в ознаменование торжества нашего над шведом и утверждения на Балтийском море.

   – За двадцать вёрст видать, – продолжал похваляться Волынский, ровно своим детищем, хотя вовсе не он был причинен к нему.

Пётр уловил эту нотку самодовольства и не одобрил её.

   – Ты вот что, Артемий. Полно бахвалиться-то. Отчёт стану с тебя спрашивать, каково к походу приготовился, сколь судов спустил на воду, сколь магазейнов учредил.

   – Готов, готов, государь, ответ держать по всей строгости, – торопливо отвечал Волынский. – Ибо почитай всю зиму, весну и лето не переставая труждались. Да только Казань с лесом да мундиром медлила.

Артемий Петрович понял, что снисхождения ему не будет, что надобно доложить по форме, а не ограничиваться общими словами.

   – Имеем тридцать четыре ластовых судна да двенадцать гальотов. Ещё сверху сплавили до нас три шнявы да два гекбота, – выкладывал губернатор. – Магазейны учреждены по всей линии, их четыре, кои с провиантом, кои с огневым припасом, кои с сеном, возле них стража поставлена. Соймонов и Верден изрядно потрудились[82]82
  ...изрядно потрудились... — Соймонов Фёдор Иванович (1682—1780) – окончил навигационную школу в Москве, картограф, затем обер-прокурор Сената, адмирал. Верден Карл фон (годы жизни и смерти неизвестны) – картограф, географ, военный инженер.


[Закрыть] для кампании: сняли на карту и описали весь западный берег моря Каспийского вплоть до южного края, от Терека до Астрабада, со всеми городами и заливами, где удобно флотилии нашей пристать.

   – Сие важно. Заслуживают производства в следующий чин. – Пётр был явно доволен. – Подашь мне сии карты и планы, надобно их размножить...

   – Уже исполнено, государь, – торопливо произнёс Волынский.

   – Эдак бы без понукания всегда. – Пётр одобрительно похлопал Волынского по плечу. – От конфидентов что слыхать?

   – Ох, ваше величество, турку неймётся. Дауд-Бек и Сурхай, шаховы недруги, послали челобитную турецкому султану Ахмеду через крымского хана. Будто писано в ней, что хотят они под протекцию султанову подпасть и посему просят срочно прислать янычарское войско. Иначе-де русский царь нас заберёт. Очень они этого опасаются. Ведомости сии подлинные, от надёжных людей.