Текст книги "Петру Великому покорствует Персида"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)

Меж тем великий везир, вернувшись от султана, послал своего кяхью за русскими дипломатами.

Доселе он говорил с ними примирительно. Теперь надобно было брать жёсткий тон.

Султан поверг его в сильное недоумение, оказав полную доверенность. Не странно ли это? Не есть ли прелюдия к опале? Ахмед бывал непредсказуем, капризен и временами жесток. Ясно одно: с русскими надо перейти на жёсткий язык.

Неплюев и Дашков были обескуражены: всего три дня назад у них был разговор с везиром, довольно мирный. Оба уверили его, что император Пётр вот-вот возвратится в Астрахань, а оттуда в Москву; может, он уже покинул Астрахань, и у почтенного Ибрагима Дамад-паши нет основания для тревоги.

Прежде к ним явился французский министр маркиз де Бонак. С ним последнее время отношения стали на манер дружеских. Он был явно чем-то обеспокоен.

   – Весь город полон слухов, – торопливо заговорил он. – Войско вашего государя разбито лезгинами Дауд-бека, сам он еле унёс ноги на корабле и сейчас пребывает в Астрахани. Будто бы он вознамерился собрать новое войско и пойти походом на лезгин, а оттуда в пределы Османской империи.

   – Ха-ха-ха! – Иван Иванович Неплюев хохотал так, словно его щекотали.

Маркиз удивлённо вскинул брови:

   – Что вы смеётесь, Жан? Я передаю только то, что услышал в канцелярии везира от его чиновников.

   – Дорогой маркиз, вы стали жертвою злонамеренных слухов. Ну посудите сами, может ли Дауд-бек с его разрозненными шайками оборванцев разбить регулярное, хорошо вооружённое и обученное войско нашего государя? Да ещё которым он самолично предводительствовал. Сии слухи распространяются для успокоения стамбульской черни, встревоженной победоносным шествием российского воинства, взятием Дербента, закладкою крепостей по берегу Каспийского моря. Меж нашими империями продолжает действовать подписанный некогда договор о вечном мире, да. И император, мой государь, сколько я знаю, не намерен его нарушать. Вы легковерны, дорогой маркиз, а это не пристало дипломату, особенно столь опытному и искушённому, как вы.

Маркиз несколько смутился, что было видно по его лицу.

   – В самом деле, – нехотя признался он, – я, кажется, попался на удочку, которую забросили везирские чиновники для простонародья. Но что вы имеете с театра военных действий? Наша почта запаздывает, и я давно не получал писем от своего коллеги маркиза де Кампредона.

   – Сколь нам известно, – вмешался Дашков, – никакого театра военных действий нет. Горцы время от времени совершают нападения на наши укрепления и получают отпор. Государь возвращается в первопрестольную столицу...

В это время двери распахнули и явились два везирских скорохода. Один из них торжественно объявил:

   – Любимец султана, его правая рука превосходительный шейх и великий везир Дамид Ибрагим-паша Невшехирли.

Вслед за ними на пороге появились везир и его кяхья, то бишь первый заместитель.

Последовал обмен взаимными поклонами и обычными комплиментами. Это всё было полной неожиданностью и для Неплюева и для Дашкова: ещё недавно кяхья объявил им, что везир требует их к себе. И вот он собственной персоной явился к ним. А это означало какую-то перемену, притом из важных.

   – Мой великий повелитель, – без обиняков начал везир, – требовал от меня жёстких мер в отношении России. Более того, он требовал разрыва наших отношений и объявления войны...

   – На каком же основании? – недоумённо вопросил Неплюев. – Разве наш государь нарушил хоть одну из статей мирного договора, существующего между нашими великими империями?

   – Он вторгся в пределы Персии – я не раз протестовал против этого, но протесты эти оставались без последствий, – сердито проворчал везир. – Между тем России нечего искать в тех землях. Они должны принадлежать нам.

   – Но у нас заключён договор с его величеством шахом.

   – Шах низложен, трон его занят, а самозванец, который назвал себя его наследником и с которым вы поспешили заключить союз, будет наказан.

   – Но, превосходительный Дамад-паша, этот, как вы его называете, самозванец, – законный сын шахиншаха.

   – Мы его таковым не признаем, – отрезал везир.

Неплюев развёл руками.

   – Мы тут вовсе не причинны, – наконец сказал он. – Наш государь волен заключать союзы с кем ему заблагорассудится.

   – Султан повелел послать войска в персидскую Грузию. Их ведёт паша Эрзерума, у него пятьдесят тысяч хорошо вооружённых воинов. Они сумеют укротить не только восставших грузин, но и дать отпор русскому царю, который, как нам сообщили, дерзко вторгся в пределы нашей империи.

Неплюев побледнел. Никаких сообщений, похожих на то, что излагал сейчас везир, российские дипломаты не получали. Это было похоже на провокацию. Но какова её цель? Быть может, неожиданно сообразил он, и в самом деле ушей везира достигла сумасбродная весть о поражении русского войска и о бегстве Петра. И турки решили, что настал час их торжества?..

   – Позволь мне, превосходительный паша, снестись с моим государем и его министрами для того, чтобы получить подлинные известия о происшедшем.

   – Я согласен, – снисходительно объявил везир. – Мы подождём. Но учти: город взбудоражен, янычары, эти возмутители спокойствия, бьют в свои котлы, требуя объявления войны. – Сказав это, везир усмехнулся. Янычары могли делать большой шум, но они плохо воевали. Их больше занимала торговля. И он прожужжал султану все уши, призывая его создать регулярное войско, которое бы обучили иностранные офицеры, англичане либо французы.

Тон, решительный, даже угрожающий, которым говорил везир, известие, принесённое маркизом де Бонаком, – всё это рождало тревогу.

«Нет дыма без огня, – думал Неплюев. – Прежде ни везир, ни его чиновники не говорили с ним таким тоном и не прибегали к угрозам. Тем паче что посольские, зная сребролюбие турок, не исключая и персоны самого султана, его главы чёрных евнухов, который, по слухам, стяжал несметные богатства за счёт своей близости к султану, щедро подкупали их благосклонность и золотом, и мягкою рухлядью, до которой они были особенно охочи.

   – Пугают, – сказал Дашков, когда турки наконец покинули их особняк, по-турецки конак. Сказал, впрочем, не очень убеждённо.

Иван Иванович был другого мнения.

   – Может, и пугают, однако сие нельзя оставить без последствий. Вот и маркиз того же мнения, – кивнул он в сторону де Бонака. – Нам должно взять предосторожность и немедля отправить способного человека к его величеству с известием об угрозах везира.

Под способным человеком Неплюев имел в виду курьера Фёдорова с напарником. Они умели передвигаться с великой скоростью, проскальзывать сквозь все заслоны и одолевать все препоны.

   – У нас и денег нету для дач, и соболя все розданы. Остались лисы, да и те молью трачены, – уныло произнёс Дашков.

   – Да, опустела казна наша, – вздохнул Неплюев. – Давненько обозу не бывало. Государь отлучился, а Сенат про нашу нужду запамятовал.

   – Пошлём доношение с рапортом о проторях – что кому дадено и сколь надобно дать для полного умиротворения. Не отлагая, дабы сей же день Фёдоров отправился.

   – Иду тотчас сочинять бумаги, – объявил Неплюев.

Заторопился и маркиз де Бонак.

   – Вы мне окажете услугу, Жан, если курьер ваш возьмёт письмо и для моего друга маркиза Кампредона.

   – Он за ним заедет, – кивнул Неплюев. – Только не помедлите.

Закончивши официальную часть и описав все свои траты и нужды, Неплюев приписал:

«Рассуждают здесь как знатные люди, так и простой народ, чтоб им двинуться всею силою противу России; беспрестанно посылается амуниция и артиллерия в Азов и Эрзерум. Видя всё это, я письма нужные, чёрные, сжёг, а иные переписал в цифры, а сына моего поручил французскому послу, который отправит его в Голландию. Сам я готов варварские озлобления терпеть и последнюю каплю крови во имя Вашего Величества и за отечество пролить; но повели, Государь, послать указ в Голландию князю Куракину[121]121
  Куракин Борис Иванович (1678—1727) – свояк Петра I (первым браком был женат на сестре царицы Евдокии – Ксении), дипломат.


[Закрыть], чтоб сына моего своею протекцию не оставил, повели определить сыну моему жалование на содержание и учение и отдать его в академию де сиянс учиться иностранным языкам, философии, географии, математике и протчих исторических книг чтения; умилостивься, Государь, над десятилетним младенцем, который со временем может Вашему Величеству заслужить».

«Положил краски погуще, – подумал он, запечатавши письма сургучом. Все они для предосторожности были писаны цифирью: коли курьеров схватят и письма те отберут, чтоб неприятель не мог их прочитать, не ведая ключа. – Нет, не грех это, коли краски положены густо. Коли сенатским попадёт, долго станут чесать в затылках да ждать государева указа. А государь когда ещё будет на Москве-то».

О сыне он уговорился с де Бонаком прежде, благо была надёжная оказия: французский корабль отплывал в Гавр, а затем в Амстердам.

Сына отрывал от сердца – любимец. Однако по себе знал: чем раньше начать учить, особливо языкам, тем лучше выучится. Жена выла, прижимая мальчика к груди: не пущу, не дам! Вопила в голос, так что Иван Иванович застеснялся, увещевал её сначала тихо, а потом ногою топнул и прикрикнул:

– Ежели быть войне, турок нас всех, не исключая и младенцев, заточит в Семибашенный замок. Так прежде бывало. Ты этого желаешь?!

Тут она тотчас замолкла и стала тиха.

В глубине души Иван Иванович не очень-то верил везиру. Кабы не этот злосчастный низовой поход, задуманный государем для очередного приращения земель, а вовсе не для отмщения Дауд-беку за погубление российских купцов, царил бы меж двумя империями мир да благодать.

Ещё не так давно, когда Иван Иванович явился к везиру с очередной дачей, Дамад-паша заговорил не просто о сближении двух могущественных империй, а о союзе меж Оттоманской Портой и Россией. Союз-де этот приведёт к полному замирению всех народов и станет грозою для тех государей, которые задумают развязать войну против России либо Турции.

Неплюев отвечал, что он всецело одобряет мысль великого везира и доложит о том государю. Но внятного ответа на своё доношение он так и не получил. Понял: Пётр не оставил надежды вернуть России Азов и выйти к Чёрному морю.

Пётр Великий! Стало быть, ему должны быть подвластны все моря округ Российской империи. И у Петра Великого должен быть великий флот.

Вот в чём была загвоздка!

Глава двадцать седьмая
ВОЗВРАЩЕНИЕ

До́ма – сытна и солома.

Легка дорога до родного порога.

Главная забота – домашняя работа.

Горе-злосчастие и царя достигает.

Во хоромах и блохи плохи. Всё едино —

кусают, хоть холопа, хоть боярина.

Пословицы-поговорки

Голоса и бумаги: год 1723-й

Понеже корпус Малороссийской, которой был с Его Величеством ныне в походе, ради трудного маршу, ныне отпущен в домы, а на весну нужно такой же корпус сюды для исправления крепости Святого Креста, того ради сей указ послан к вам с полковником Апостолом, которой корпус сверите и отправте с ним к сему месту так рано, чтоб конечно поспел сюда в марте месяце. Но понеже помянутой полковник Апостол, приведчи их сюды, отпустится назад, того для придать к ним другого командира, а именно полковника Лубенского Маркевича. Но понеже в нынешнюю кампанию командиры их или старшины высланы с ними без выбору зело плохие люди, а имянно не только что за черкасами хорошо смотрели, но и сами у них некоторые побежали, того для надлежит вам командиров определить самых добрых людей...

Из указа Военной коллегии правителю Малороссии

Января первый день. Поутру Его Императорское Величество изволил слушать литургию в церкви Трёх Святителей: Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста у Земляного города, что у Триумфальных ворот. И, отслушав литургию, изволил быть в церкви, что вверху (в Успенском соборе), и слушал казанья и благодарного молебна. Потом кушали Их Величества, також герцог Голстинской (Карл-Фридрих, зять наречённой Анны Петровны) и герцогиня Мекленбурхская (царевна Екатерина Иоанновна) и все наши и чужестранные министры, також Генералитет и штаб– и обер-офицеры гвардии. А в 8-м часу пополудни был феерверк... и по окончанию оного феерверка разъехались.

Из «Походного журнала»

Остерману поручено выразить мне благодарность за усилия Вашего высокопреосвященства не допустить Порту до нарушения мира... По мнению Шафирова, Царь едва ли вернётся в Персию, ибо после всего уже сделанного им, его присутствие всё более необходимо здесь. Не станет он также искать поводов к разрыву с турками... ибо и интересы, и заботы о славе своей заставляют его посвятить главное внимание европейским и в особенности столь близко его касающимся польским делам...

Кампредон – кардиналу Дюбуа

Сквозь туман, облекающий известия о походе Царя, нетрудно разглядеть, что плоды этого похода не соответствовали ожиданиям Царя. Могущество и власть этого монарха дадут ему возможность скоро исправить и даже усилить армию...

...Именно ввиду этого со стороны Короля сделано всё возможное, чтобы рассеять опасения, вызванные в турках могуществом и предприимчивостью Царя, и отклонить их от объявления ему войны, что им, как известно, настойчиво советовали...

Кардинал Дюбуа – Кампредону

...Уведомление, полученное Вашим высокопреосвященством о возвращении Царя, оправдалось, и Вы увидите из моих предыдущих писем, что потеря 32-х судов на Каспийском море в соединении с другими встреченными им затруднениями заставили Царя вернуться после того, как жизнь его подверглась опасности: если бы буря, которую он выдержал на возвратном пути... продлилась ещё несколько часов, он неминуемо погиб бы со всей своей свитой. Он оставил в крепости Святого Креста французского инженера Брини[122]122
  ...французского инженера Брини. – Де Брини Пётр (168?—1754) – военный инженер, строитель многих крепостей на западных и южных рубежах России, генерал-лейтенант.


[Закрыть]. Другого, д’Алансона, он послал с гарнизоном в Решт в Гиляне, о чём просил правитель этой области... Толстой, бывший единственным почти сторонником похода, вместе с царицей протежировали Волынскому, иначе бы быть ему забитым батогами. Говорят также, что положение Толстого пошатнулось. В самом деле, потери... составили более 4000 солдат и офицеров, 15000 лошадей, бессчётного числа вспомогательного войска и миллион рублей...

Кампредон – кардиналу Дюбуа

Всё начиналось и кончалось в Успенском соборе.

Мощные столпы в ликах истовых подпирали, казалось, не свод, а саму землю Русскую.

Особое чувство охватывало богомольцев в этих строгих и велелепных стенах. Лики глядели на них испытующе, требовательно, глазами скорбными и всеведущими, настаивали: покайтесь!

«Покаяния отверзи ми двери!» – молили алчущие.

Император с царицею был среди молящихся. Входила в него некая благость после долгого и тяжкого странствования. Шли водою, на вёслах и под парусами, бурлацкою тягою. Лёд захватывал Волгу всё шире, оковывал и прибрежье и стрежень. Пришлось перебраться на сухопутье, и тыщи лошадей поволокли царский обоз поначалу на колёсах и верхами, а там уже понадобились сани, кареты поставили на полозья...

Трудно шли. Долгими были последние вёрсты с хрустом под полозьями. Дошли сквозь неимоверную усталость.

«Покаяния отверзи ми двери...»

Возглашал с амвона велегласный Феофан Прокопович:

– Хвалы великие дивному талантами обогащённому мужу императору всероссийскому Петру Великому отверзеся дверь в полунощные страны, а ныне получением Дербента и в полуденные страны, обоюду затворы толь твёрдые, что как тамо не всуе по взятии наречён Ключград, тако и зде в челюстях Кавказских и не без вины прозывается Врата железный, и не без Божия смотрения на вход твой отверзлися: тамо и зде Пётр, но и Самсон тамо и зде показался еси...

Далее поведал в проповеди своей, как ступил конь императора во врата дербентские, и затряслась земля под его копытами, и началось смятение и страх среди обывателей тамошних. И тогда ударил император трижды по земле нагайкою, и усмирилася земля, и народ пал на колени, благодаря своего избавителя.

Многие труды и испытания превзошёл император Пётр Великий на брегах Каспийских. И покорилися ему горские народы, и расширились пределы российские, и встали новые крепости меж прежде враждебных языков.

Сам Пётр пребывал в душевном смущении, почти не слыша хвалебной проповеди Феофана, ибо не оставляли его заботы. Поход был оборван. И стоило ему прийти в себя в тёплом Преображенском, как повелел он сбирать консилии военные и сенатские, дабы утвердили ход кампании и её обеспечение для пребывающих на земле Персиды полков и гарнизонов.

Первопрестольная праздновала первый день нового, 1723 года. Летел поверх златоглавых куполов, кремлёвских соборов трезвон Ивана Великого, отзывались ему колокольни московских храмов, сорока сороков. Пированиями да фейерверками приказал государь встречать новый год, дабы был он благолепным и щедрым.

Третьего января изволил государь посетить дом действительного тайного советника Петра Павловича Шафирова. Велика честь, велико и смятение.

После первых тостов за здравие государя и государыни, великих княжон, герцога Голштинского и герцогини Мекленбургской, сопровождавших царскую чету, за благоденствие дому сему и его хозяевам, чадам и домочадцам языки мало-помалу развязались и сделался всеобщий гомон.

Тут Пётр Павлович осмелился приступить к государю с жалобами на своих обидчиков и поносителей, прежде всего на Скорнякова-Писарева и князя Меншикова.

Пётр казался добродушен, но вникать не стал. Только махнул рукой и сказал:

   – Не место тут для разбору. Да и не стану я вникать – комиссию назначу, пущай по совести спор ваш разберёт.

Шафиров возьми да выпали:

   – Князь Александр Данилыч ту комиссию вокруг пальца обведёт либо купит.

Пётр начинал сердиться:

   – Неужли ты меня за простака почитаешь, Павлыч?! Что я, правды от кривды отличить не могу?!. Нет, невинного в обиду не дам, но и вин ничьих не спущу – ты меня знаешь.

Шафиров начал было заводиться, но вовремя опомнился, хоть и был зело под винными парами:

   – Полагаюсь на справедливость государя моего, а более ни на кого.

   – To-to, – и Пётр погрозил ему пальцем. – Справедливость есть главная добродетель монарха, сказано у некоего философа римского.

   – У знаменитого законодателя Солона, – уточнил Шафиров. – А ещё в сочинении златоустого Феофана, архиепископа Новгородского и нашего приятеля, рекомом «Правда воли монаршей».

   – Сомневаешься? – сердито спросил Пётр. – В правде воли монаршей?

   – Как можно, государь. Только и моя правда в том споре есть.

В голосе Шафирова прозвучал некий вызов. Винные пары затуманили сознание. Казалось ему, что поднялся столь высоко, что стал неуязвим. Особливо во мнении государя.

Разве не он, Шафиров, спас и царя, и царицу, и генералитет, и всё русское войско в злосчастном одиннадцатом годе от позорного плена? Разве не он обвёл турок вокруг пальца и в мирных переговорах, отдав за всё несравнимо малую цену? Разве не его дипломатия возвышала Россию в глазах европейских потентатов? А в торговых делах? Сколь великих выгод добился он, Шафиров...

Пётр Павлович забыл, что Пётр оставался трезв, сколь бы ни выпил. Он и сейчас трезвыми выпуклыми глазами глядел на хозяина дома и дивился непривычной дерзости его.

   – Не зарывайся, Павлыч, – строго произнёс он. – Помни, кому ты своим возвышением обязан, кто тебя из иудина племени вытащил. Со мною не перекоряйся.

И, тяжело поднявшись, направился к своему месту во главе стола.

Пётр Павлович мигом протрезвел. «Господи, занесло, опять занесло! – уныло думал он. – Едина надежда – запамятует государь... За бражным столом говорено было».

Но тут же вспомнил: Пётр был памятлив. И не просто памятлив, а злопамятен... Может, всё-таки пронесёт? Нет, слишком много нажил себе врагов, высокомерностью своею, уверенностью в своей незаменимости, в том, что разумением был выше многих, выше Головкина, Меншикова...

Может, так оно и было, он и в самом деле многих превосходил, и советы его государь принимал редко с поправкою. Но клеймён он навечно происхождением своим, и хоть крещён и истов в новой вере, а всё едино врагам рты не заткнёшь: из жидовского-де племени вышел и многие свойственики его в нём доселе пребывают.

Сколь раз говорил себе: не ставай поперёк сильных мира сего, и жена усовещивала, и дети, и отец. Не кажи ум свой... Вот хитрый да осторожный немчин Андрей Иваныч Остерман хоть и весьма разумен, а не высовывается и посему врагов покамест не нажил. Не суётся всюду со своими советами, коли не спросят. И благо ему. И ещё одна добродетель важная за ним водится – не стяжает. Не просит себе маетностей, имений, дач. Коли вспомнят о нём да пожалуют – другое дело...

Замутилася душа у Петра Павловича. Государь в его сторону не глядит, недолгим было пирование. И как ни упрашивал Шафиров, на колени плюхался, что при его тучности да неуклюжести было нелегко, Пётр с супругою поднялись, а за ними все остальные высокие гости.

– Прощенья прошу, прощенья, – бормотал Пётр Павлович, провожая их, – коли был неловок – виноват. Отмолю вины свои, государь милостивый, заступления Господнего просить буду.

Поймал руку Петра, приник к ней. Государыня была к нему милостива – многажды оказывал он ей услуги, подала руку сама, с добрыми словами отнеслась к хозяйке, благодарила за гостеприимство.

«Всё потому, что тоже низкого происхождения, – мимолётно подумал Пётр Павлович, – и нет в ней спеси боярской да дворянской». Знал: заступится она за него, коли совсем худо станет. И покаянную слезницу решил сочинить и подать государю.

Да, взывать к милосердию, молить о прощении, поминать о рабской преданности, о верной службе, о заслугах. Тем паче что стало известно, что по указу государеву наряжен был Вышний суд на Генеральном дворе и в Грановитой палате. И среди тех судей люди вовсе ему не благоволившие: сенаторы Матвеев, Мусин-Пушкин и Брюс, генералы Дмитриев-Мамонов, Головин и Бутурлин, бригадир Воейков, полковник Блеклый да гвардии капитаны Бредихин и Баскаков[123]123
  Матвеев Андрей Артамонович (1666– 1728) – дипломат, посол в Голландии, Австрии. Граф с 1715 г., сенатор, президент Юстиц-коллегии.
  Мусин-Пушкин Иван Алексеевич (1649—1729) – начальник Монастырского приказа, позже сенатор.
  Брюс Яков Вилимович (1670—1735) – генерал-фельдмаршал, граф (с 1721 г.). Сенатор, президент Берг– и Мануфактур-коллегий. Географ, астроном.
  Бутурлин Иван Иванович (1661—1738) – военачальник, в чине генерал-майора был в плену у шведов в 1700—1710 гг., обменян на шведского генерала Мейерфельда. Генерал-аншеф с 1721 г.
  Девьер (Девиер) Антон Мануилович (1682—1745) – родом из португальских евреев, переселившихся в Голландию, вывезен из последней Петром I в качестве юнги. Женился на сестре Меншикова Анне (против воли её брата), генерал-полицмейстер с 1718 г., позже граф.


[Закрыть].

Государь на консилии того Вышнего суда ездил и подолгу слушал препирательства обвинителей и защитников. Обвинителей, впрочем, было больше, а защитителей всего двое: князья Дмитрий Голицын да Григорий Долгоруков.

Ненавистники человеков и достоинств их не перевелись округ государя. И при случае кололи прошлым: ты-де вице-канцлер, из жидовского племени вышел, а сказано было: всяк сверчок знай свой шесток. Тож – о Мануиле Девьере, обер-полицмейстере питербурхском. Но ведь в сподвижниках великого государя было много разноплеменных людей. Тот же Брюс, тот же Ягужинский, Дефорт, Миних, Рагузинский, Остерман – длиннейший бы список вышел. Пётр на то не глядел: коли человек был способен, разумен, умом светел да образован, был ему угоден, ибо таковые люди умножали пользу государства.

Написал покаянное письмо: «Припадая к стопам ног Вашего Императорского Величества, слёзно прошу прощения и помилования в преступлении моём, понеже я признаю, что прогневил Ваше Величество своим дерзновением в том, что по высылке обер-прокурора из Сената не вышел, також что дерзнул я по вопросу приказать приписать Кирееву секретарю в приговор брата своего Михайлы о выдаче ему жалования на третью треть по указу, разумея то, когда о той выдаче указ повелевает, и в том преступлении своём не могу пред Вашим Величеством никакого оправдания принесть, но молю покрыть то моё беззаконие кровом милости своея, понеже клянусь вышним, что учинил то безхитростно. Помилуй мя, сирого и никого помощника, кроме Вашего Величества, не имущего».

Тучи сгустились не только над ним, Шафировым, хотя это было слабое утешение. Император взялся разбирать с обычным своим пристрастием бесчинства, неустройства и безобразия, копившиеся без его глаза и дубинки в пору низового похода. Набралось их без счета. И государь велел чинить суд да расправу по справедливости да и сам был нелицеприятен.

В то же самое время и всесильный Меншиков был обличён. И над ним была занесена Петрова дубинка.

Ревностно обороняла своего бывшего хозяина, аманта, а потом и благодетеля царица Екатерина. Супруг отвечал сурово: «Меншиков в беззаконии зачат, во гресех родила мать его, и в плутовстве скончает живот свой, и ежели он не исправится, то быть ему без головы».

Данилыч, по обычаю, каялся: «...ныне по делу о почепском межевании по взятьи инструкции признаваю свою пред Вашим Величеством вину и ни в чём по тому делу оправдания принесть не могу, но во всем у Вашего Величества всенижайше слёзно прошу милостивого прощения и отеческого разсуждения, понеже, кроме Бога и Вашего Величества превысокой ко мне милости, иного никакого надеяния не имею и отдаюсь всем в волю и милосердие Вашего Величества».

Ежели бы Пётр Павлович про те государевы обличения светлейшего проныры ведал да его челобитье чел, то, наверно, подивился бы немалому совпадению их покаяний. Но он ничего этого не знал, и, весь сжавшись, ожидал решения Вышнего суда.

Ведал он только про слабость государя к Данилычу, про великое уменье князя разжалобить своего высокого покровителя. То была слабость непонятная, необъяснимая, ибо проницательным людям было доподлинно известно, что светлейший князь Римского и Российского государств и герцог Ижорский, рейхс-маршал и генерал-фельдмаршал, действительный тайный советник, генерал-губернатор Санкт-Питербурхский, от флота Всероссийского адмирал, подполковник Преображенской лейб-гвардии и полковник над тремя полками, многих орденов кавалер, российских и иностранных; был безграмотен, умея лишь выводить свою фамилию при подписании бумаг, равно и никаких особых достоинств, кроме великого пронырства и хапужества, равно и интрижества, за ним не водилось.

Но слабости свойственны не только простым смертным, но и людям великим, коих отметил Бог своею волею и своим перстом. Вот и у Петра, всё проницавшего, непримиримого к стяжателям, хапугам, лихоимцам, не знавшего жалости к тем своим фаворитам, кои были обличены в грехах против государства, были свои слабости. И едва ли не главною оставался Алексашка Меншиков.

Заседания Вышнего суда продолжались своим чередом, без торопливости: Пётр повелел основательно исследовать все обстоятельства и вины тяжущихся сторон. Сам же он погрузился в главную свою докуку: Персидский поход.

Трачено было много, потеряно было тож много. А достиг ли он того, к чему стремился: встала ли Россия двумя ногами на берегу Каспия, прочно ли утвердилась в том же Дербенте да и в крепости Святого Креста? Крепка ли стала та крепость?

Он ждал возвращения Апраксина и Толстого, оставленных для призора и одушевления команд. Толстому было велено задержаться в Астрахани, но он возвратился против указу, сославшись на многие недуги, одолевавшие его по старости. И в самом деле, немолод был: семьдесят седьмой год шёл графу и действительному тайному советнику, был он старей всех в окружении Петра.

   – Докладай, Фёдор Матвеич, по военной части.

   – Ох, государь, мало чем радовать. Скажу тебе открыто: зело трудно тамо держаться среди скрозь враждебного народу, – сокрушённо молвил Апраксин. – Дауд-бек да Усмей приступили к Дербеню. Попервости были отбиты и сняли осаду. А ноне не ведаю, каково там. Гарнизон ослаблен, но вот полковник Юнгер в доношении своём на твоё, государь, имя да в журнале боевых действий обязуется удержать город...

   – Теперича я скажу, государь, – вступил Толстой. – Дербень горцам не взять: нету у них такого навыка – крепости брать. Нам, первое дело, надобно самым скорым манером заключить трактат мирный с персиянами, дабы признали они за нами области, где наши войски уже утвердились...

   – Не токмо те, – поправил его Пётр, – но и Баку и далее.

   – Но прежде взять обязательство подать помощь шаху законному против Мир-Махмуда. Сей афганец воссел в шахском дворце и принял протекцию турецкую. Порта ему объявила, что не станет противиться, ежели он возьмёт под себя всю Перейду, коли признает главенство султана. И он на то, как доносят наши агенты, согласился. А Дауд-бек, как давно известно твоему величеству, уж вошёл в турецкое подданство.

   – Умная ты голова, Пётр Андреич, однако предпринял ли действия для заключения трактата?

   – Младший сын Хуссейна шаха Тахмасп, объявивший себя наследником престола, силы никакой не имеет. Но, однако, переговорщики наши уговорили его заключить официально военный союз с Россией и объявление о нём публичное сделать чрез наших посланников в Царьграде и Тихране, чрез Неплюева и Аврамова.

   – Медлить в сём нельзя, – согласился Пётр.

   – Никак нельзя. Турок войско двинул чрез границу с Персидою и намерен поболе захватить.

   – Давай, Пётр Андреич, действуй. Призови персиянского посла да предложи ему договор. Сочинишь как должно да мне покажешь. Главные пункты должны быть таковы: мы обязуемся вспомогать против их бунтовщиков нашим войском, а персияне должны тому войску давать провиант под конницу, артиллерию и амуницию лошадей, а под багаж верблюдов и быков. Соберём консилию о персидском вспоможении: сколь надо людей да сколь всего требуется. Но ежели взять из штатного войска, то не будет ли умаления, когда, Боже отврати, война с турком зачнётся, чего можно чаять?

Пётр Андреевич повёл переговоры с персидским послом. Хотел было привлечь Шафирова – знатока по восточным делам, смыслившего в них более остальных. Однако он пребывал под следствием и в великой унылости, но кой-что всё-таки подсказал. Прежде всего, тон должно взять непримиримый, дабы турок ведал, что Россия ничего из занятого ею не уступит, а и доныне не занятое всё едино себе заберёт и Порте до того не должно быть дела.

Мало-помалу Договор родился. Статья первая звучала достаточно грозно:

«Его Императорское Величество Всероссийское обещает Его Шахову Величеству, Тахмаспу, добрую и постоянную свою дружбу и высокомонаршеское своё сильное вспоможение против всех его бунтовщиков; и для усмирения оных и содержания Его Шахова Величества на персицком престоле изволит, как скоро токмо возможно, потребное число войск конницы и пехоты в Персицкое государство послать, против тех бунтовщиков Его Шахова Величества действовать и всё возможное учинить, дабы оных ниэпровергнуть и Его Шахово Величество при спокойном владении Персицкого государства оставить».

Договор был составлен обстоятельно, дабы Порта Оттоманская не зарывалась и слишком много не захапала.

«И обещает Его Императорское Величество, что он всегда будет приятелем тем, кто Шаху и Персицкому государству приятель, и неприятелем тем, которые Шаху и Персицкому государству неприятели, и противу оных имеет чинить вспоможение, что разумеется около всего Персицкого государства, от кого б то неприятельство показано быть имело; еже взаимно и Его Шахово Величество Его Императорскому Величеству обещает».

Копьё было направлено прежде всего против турка; а уж потом остерегало Мир-Махмуда. Теперь надлежало ждать, каково воспримут известие о договоре везир и остальные министры Порты, скороспешного Неплюева донесения.