Текст книги "Петру Великому покорствует Персида"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 34 страниц)

   – Негоже, государь, тебе столь суетными делами заниматься, – неожиданно вмешался Пётр Андреевич Толстой. – Не императорское это дело кульеров рассылать. На то есть генералы да бригадиры...

   – Молчи, старый, – добродушно огрызнулся Пётр, – от собственного государева имени верней будет. Больно медлительны начальники наши. Знаю, что делаю. Ты, – оборотился он к поручику Мусину-Пушкину, стоявшему вместе со всеми посланцами, – поскачешь на берег, туда, где островские лодки с пехотою притулились, и повелишь от моего имени, чтоб нисколько не медля плыли в залив Аграханский и тамо нас дожидались.

Убедившись, что всё сделано по указу, Пётр повелел командам кораблей быть по местам. И сам отправился на гукер[86]86
  Разновидность парусника.


[Закрыть] под красным флагом, приказав трубить сигнал к поднятию якорей. Курс – залив, стоянка – при впадении речки Аграханки.

Назавтра предстояла торжественная церемония, коей Пётр придавал особую важность при нынешних обстоятельствах. В сие число была одержана достославная виктория при Гангуте, в году 1714-м, где был пленён шведский шаутбенахт[87]87
  Шаутбенахт (гол. – букв. бди ночью) – предадмиральский чин.


[Закрыть] с фрегатом, галерами и шверботами, равно и спустя шесть лет победная баталия морская при острове Гренгаме.

Флот! Флот на Белом море! Флот на Балтийском море! Теперь вот флот на Каспийском море. Утвердился было на Азовском, да пришлось уйти. Верил – ненадолго. Из него – в море Чёрное. «И это сбудется, – думал Пётр, оглядывая со своей галеры столпившиеся округ неё корабли. – Не мною, так теми, кто придёт вослед».

Летние ночи на Каспии короче воробьиного носа. Проснулся – светало. Розовая полоска обозначилась над горизонтом, становясь на глазах всё шире. Благостная тишь царила окрест. Лишь волны с мягким плеском разбивались о борт. Веяло живительной свежестью ещё неблизкого утра.

Пётр стоял на баке, дежурные денщики позади: не будет ли приказаний.

Не будет. Всё уж прежде расписано. Когда склянки пробьют семь, священник начнёт читать трипсалмие царское. И после молитв «Стопы моя направи» и «Да исполнятся уста моя хваления» на мачту взлетит Андреевский флаг. То и будет сигнал для остальных судов. Тогда и начнётся.

Природа просыпалась. Уж зареяли над водою крикливые чайки, уж горизонт побагровел и полнеба стало розовым, а суда – отражением паривших над ними легкокрылых облачков. Четвёрка тюленей, вытаращив и без того большие глаза, с любопытством глядела на просыпавшийся корабль.

Уже слышались вялые команды, уж запела на гукере боцманская дудка, ей отозвалась другая, третья. И там творили молитву, не дожидаясь часов.

Что ж, нынче памятный день, почти что праздник. И не грех отметить его по-моряцки, по-воински.

Пётр велел подать сигнал к шумству выстрелом из кормовой пушки. И началось! Гукор под синим штандартом генерал-адмирала графа Фёдора Матвеевича Апраксина тотчас ответил залпом из одиннадцати пушек – по числу взятых шведских кораблей. Загремела пальба с островских лодок – палили беспорядочно из фузей, кто во что горазд.

На царской галере были накрыты столы – по сему случаю состоялось торжественное пиршество. Званы были министры, генералы и бригадиры. Для сего случая поймана была белуга без малого трёх пудов. Пётр приказал приготовить её как бы в натуральном виде. Долго бились повара, исхитрились – весьма непросто было, – но рыбина распростёрлась едва ли не на полторы сажени. Украсили её пучками укропа, солёными огурчиками, тёртым хреном в жабрах, а изо рта торчал стерляжий хвост. Восхитились картиною. Однако распотрошили без церемоний. Пётр встал с кубком в руке, провозгласил:

   – Да умножится флот наш на морях и реках, ибо он славе нашей служил и служить будет!

   – Ура! – нестройно подхватили за столом.

   – Да будет так! – последним возгласил Фёдор Матвеич, ибо чуть не подавился, торопливо прожёвывая нежную мякоть.

Выпили: веселие Руси есть питие. Тон задавал государь, Пил много, но не хмелел. Многие излишества покамест не подорвали его могучей натуры. Он всё ещё был ненасытен, как в дни молодости. Ненасытен во всём – в еде и питии, в плотских утехах, в постижении жизни и её проявлений. А любопытен был чисто как дитя малое: что непривычное увидит, вертит и так и сяк, пока до конца не дознается.

Покончили с белугой, опорожнили штофы – сидение было долгим, и тосты следовали один за другим: за здравие государя и государыни и всех присутствующих, и за благополучный исход похода, и за утверждение на берегах Каспия, и за умножение корабельного строения.,.

Заметили: государь и государыня были в ладу. А то приближённым казалось, что меж них, как говорится, чёрная кошка пробежала. Многознающие догадывались: разлучница, Марья Кантемирова, осталась в Астрахани – донашивать. Догадывались и кого под сердцем носила: государева отпрыска. Молва ведь бежит без останову, на каждый роток не набросишь платок.

– А ещё, – встал Пётр, возвышаясь над всеми, – провижу я время, когда из Архангельска поплывём водою в Питербурх, оттоль водою ж в Москву. Мы ноне из Москвы приплыли в Астрахань по рекам, но путь сей был долгим. Виллим Иваныч Геннин, вам всем известный, подал мне прожект краткого пути из Москвы в Волгу. Даст Господь веку – соединим реками моря, каналы, где надобно, пророем. Путь водою дёшев и надёжен, нам для умножения коммерции нету его лучше.

Выпили и за это. И, нетвёрдо держась на ногах, но воспарив хмельным духом, перебрались на гукер генерал-адмирала Фёдор Матвеича, чья сестрица Марфа Матвеевна, к слову сказать, была царица – за царём Фёдором Алексеичем, да пребудет ему земля пухом.

Празднество длилось уже четвёртый час, питие всех сильно разогрело. А тут и солнце взялось за своё, да с великим усердием. То было солнце южное, оно смолу плавило да плоть жарило.

Матросы подали пример: в чём мать родила сигали с райны[88]88
  Рея, поперечина на мачте (устар.).


[Закрыть] в море. Дамы царицины стыдливо закрывались ладошками, однако ж у любопытных пальцы были неплотно сложены: нечасто доводилось им зреть столь ослепительный парад голых мужиков.

Будучи в кураже, к матросам полезли на райну и штаб-офицеры. Пётр понужал своих денщиков:

   – Валяйте, братцы, оголяйтесь и вы. Неча жариться, солнце может удар произвесть.

Плюхались с гоготом, с криками, кто ловчей, заплывали подале, робевшие держались за борт. По команде капитана спустили верёвочный трап, за ним другой. Те, кто поотчаянней, сигали с высоты разов несколько. Вода была тёплой как парное молоко. Бог миловал: никто не расшибся, не потонул. Верно говорят: пьяному море по колено.

Однако делу время, потехе – час. На следующий день государь собрал совет у генерал-адмирала. Рассуждали, каково действовать далее. Сошлись во мнении, что надобно заложить сильный ретраншемент, прежде чем войску выступить к Таркам и далее к Дербенту. Мало ли что: горцы коварны. Падут сверху лавиною, порежут людей, разграбят припас, потопят суда. Возведём крепость, оставим боевой гарнизон – охраним тыл.

Говорил всё больше Пётр, остальные мыслили согласно с государем. Он повелел призвать мичмана Фёдора Соймонова да подпоручика Ивана Толстого.

Соймонова давно приметил. Питомец навигацкой школы, он многих прилежностью и любознательностью превзошёл. Более года трудился он на сем море, сновал вдоль берегов, из бухты в залив, из залива в устья рек и речушек, высаживался на острова и островки, иной раз вовсе незначащие. И прилежно наносил всё на карту.

Не один, разумеется. Сопровождал его капитан Верден с командою. Иначе давно бы приял погибель от рук лихих людей. Да и море не миловало горстку людей: трепало почём зря. Не напрасно молвят: кто на море не бывал, тот и горя не видал.

И вот на столе Петра карта Каспийского моря. Она государю премного сказала. Равно и сам Фёдор Соймонов, тридцати лет от роду, принявший из рук государя отличие: особливую золотую медаль с персоною его императорского величества.

И вот он стоял перед Петром, отчего-то потупясь, словно повинный, а может, просто робея, совсем задубевший от солнца и ветра, крепкого сложения, однако государю по плечо.

   – Фёдор Иванов сын Соймонов, – отнёсся к нему Пётр. – Отколе взяли фамилию? Ведома мне сойма – ластовая барка, не от неё же.

   – Батюшка мой сказывал: от бойцов кулачных род пошёл. По-нашему-де соймоватый – драчливый.

   – Ну-ну. Ты-то у нас смирен, робеешь, ровно девица, – засмеялся Пётр. – Ныне вам с Толстым поручаю разведать реку Аграхань и берега залива да выбрать место для строения сильной крепости. Даю вам дён пять сроку. Ступайте.

Когда посланцы скрылись, Пётр заметил:

   – Смышлён да делен Соймонов. Ты бы, Фёдор Матвеич, как он по твоему ведомству служит, произвёл его в очередной-то чин.

   – Согласен, государь. Будь по-твоему, – отозвался Апраксин.

   – Капитану Карлу фон Вердену прикажи высадить драгун и солдат на остров Чечень, дать им сколь надобно провианту и дожидаться тамо случения с командою капитана Вильбоа. Быть им там до указу. А мы с тобою станем дожидаться окончания ретраншементу, а уж потом предпримем марш на Тарки.

Укрепление – ретраншемент, или, как тогда говорили по-простому, транжамент, – возводилось быстрыми темпами. Каждый день Пётр съезжал с галеры и отправлялся верхом в сопровождении денщиков к месту работ, понужая будущий гарнизон и его начальника. Апраксин труси́л с ним рядом. Верховая езда была ему не по нутру.

   – Все кишки вытрясывает... Ты уж, государь, сделай милость – уволь меня от сей оказии, – взмолился он.

   – Глянь-ка на князя Кантемира. Эк гарцует, ровно с конём родился.

Князь Дмитрий сидел в седле как влитой. И конь его, словно бы повинуясь не шпорам и узде, а желаньям своего всадника, менял аллюр, сообразуясь с местностью, с дорогой, со спутниками.

   – Князь мне не указчик, – пробормотал Апраксин. – Он кавалерист природный, с турками да татарами возрос. А я сроду сего не любил.

Строительство, впрочем, подходило к концу. Тем паче что шамхал тарковский прислал шестьсот воловьих упряжек. Стало сподручней возить камень, и на девятый день обширное укрепление было закончено.

Пётр принял рапорт, придирчиво оглядел всё строение. И остался доволен.

   – Отсель можно отразить, можно и отсидеться, – констатировал он. – Камень есть камень, не российская земля да глина. Заутра – в поход.

Пятого августа чуть забрезжило, а уж Пётр съехал с галеры. Офицеры поднимали полки, ровняли строй. Слышались негромкие слова команд, звяканье амуниции, цокот конских копыт, ржание. Полусонные люди вяло переругивались, кое-кто плескался у ручья в надежде освежиться.

   – Преображенцы – вперёд! – скомандовал Пётр.

Era любимцы споро образовали строй. Петру подали коня. Заиграли полковые флейты, колонна колыхнулась, дрогнула и мерным шагом двинулась по узкой дороге.

Впереди ехал государь император – шеф полка. Солнце всё ещё медлило выкатываться из-за гор, а потому ночная прохлада не отступала.

   – Благо, Фёдор Матвеич, по холодку-то.

   – Недолог холодок в тутошних местах. До пекла уйти бы подале, – отвечал Апраксин.

   – Версты три сопровожу, потом возвернусь, – Пётр оглянулся. – А тогда ты прикажи шагу прибавить.

Вскоре Пётр съехал на обочину и остановил коня.

   – Ну, с Богом, Фёдор Матвеич. Здесь я поворочу.

   – До встречи, государь, – прочувствованно произнёс Апраксин. – Не простишься с полком-то?

   – Ор подымут. «Ура» начнут кричать. Не накликать бы кого. – И Пётр поворотил коня. За ним поскакали денщики. Колонны продолжали двигаться в молчании.

На следующий день было освящение ретраншемента. Священник с причтом отслужил обедню.

   – О, всеблагий отче Николае, пастырю и учителю всех верою притекающих к твоему заступлению и тёплою молитвою тебе призывающих! – возглашал пастырь. – Скоро потщися и избави Христово стадо от волков, губящих е; и всякую страну християнскую огради и сохрани святыми твоими молитвами от мирского мятежа, труса, нашествия иноплеменников и междоусобныя брани, от глада, потопа, огня, меча и напрасный смерти!

Пётр слушал вполуха и думал о своём. Немилосердный жар выжег траву, фуражу сколь потребно не успели заготовить, губернатору Волынскому велено слать корм с поспешением. Улита едет, когда-то будет... Лошади ослабли, вот-вот протянут копыта... Похоже, повторяется то, что было испытано в Прутском походе. А ведь ныне, казалось, всё было предусмотрено...

Винил себя: недоглядел... В который-то раз положился на начальствующих... Экая напасть: и на Пруте были жары несносные, засуха да саранча, всё повыжгло да поедено. И тогда взывали к Николаю Угоднику, великому заступнику христолюбивого воинства... Однако ж пришлось лошадей есть. Правда, от крайнего позора уберёг верный заступниче. Но сколь людей погубили, скотины опять же, добра... Нет, не должно повториться!

Всё чаще и чаще задумывался он о цене содеянного. Оттого ли, что перешагнул полувековой порог и приспела пора отвечать не пред людьми, нет – перед самим собой, перед Господом. Высока была цена, чрезмерна. Тысячи тысяч жизней положено. На алтарь отечества? Либо на алтарь собственной славы, собственного честолюбия?

Плачено сверх меры, верно. Но не любочестия ради, вовсе нет. Тут он чист пред Всевышним и пред Россией. Ради неё все жертвы, ради возвышения её и умножения её сил в мировом порядке. Видит Бог: он, Пётр, себя не щадил и всюду – в войске ли, в делах государственных – шёл первым, пролагая путь по целине. Кто из нынешних королей ли, султанов ли, герцогов либо других потентатов столь же рисковал собою, своею жизнью, как он? Кто во всём себя ограничивал, пусть назовут такого властителя?

Он, Пётр Алексеевич, император и самодержец всея Руси, готов держать ответ на Высшем Суде, пред Великим Судией за всё содеянное. И приять жестокую кару, коли заслужил. Но уверен был: покаран не будет. Ибо всем явлены великие плоды его трудов, его непрестанных усилий во славу России.

– ...Ты еси праведник, яко финике процветший, – возглашал протоиерей, обращаясь к святителю Николаю, и возглас этот вернул Петра к действительности, – живый в Мирех, миром облагоухал еси, и миро приснотекущее благодати Божия источаевши: твоим шествием, пресвятый отче, море освятися...

«Для нас, для российского воинства, освятися море Каспийское покровителем нашим чудотворным, – подумал Пётр. – Не оставит он нас, и всё зудуманное свершится».

Минута слабости минула, и возвратилась всегдашняя победительная уверенность. Да, случалось, накатывало, но то было мимолётно.

   – Шлем и оружие непобедимое на диавола ты еси, христианом же утверждение и иерархом удобрение, Николае чудне; радуйся, Чудотворце великий, обуреваемым тихое пристанище...

«Покамест море и небо благоприятны, – думал Пётр, – надобно скорейше двигать вперёд всею силою». И, подозвав Макарова, наказал:

   – Всем, кому ведать надлежит, дай знать: завтра в пять выступаем. Тихое пристанище оставим гарнизонным солдатам, – усмехнулся он в колючие усы.

Шестого августа снова запылила бесконечная солдатская лента по дороге, проторённой её предшественниками под командою генерал-адмирала Фёдора Матвеевича Апраксина.

Впереди, как и вчера поутру, ехал Пётр. Рядом с ним – его «солдатская жёнка», как любил называть её венценосный супруг. Она ловко сидела в седле – ловчей, чем сам Пётр, говаривавший: «Велик я для кавалерии».

Согласие меж них постепенно восстанавливалось. И Екатерина всеми силами стремилась подольститься к своему господину и повелителю. «Ровно ничего не случилось, что бы там ни говорили, – всем своим видом показывала она. – Разве есть на свете женщина, которая могла бы меня заменить? Столь же сильная, столь же выносливая, столь же способная на всё – быть достойной супругой императора и его прачкой и стряпухой, шагать и ехать рядом с ним по пыльным дорогам и непролазной грязи, переносить и морскую качку, и другую качку – непомерного бражничания, пьяни?! Нету, нету, нету другой такой...»

Пётр задал скорый марш. Он был уверен, что догонит полки Апраксина. Меж тем солнце взбиралось всё выше и выше, и не только окрестные скалы, но и само небо вскоре выцвело от жару.

   – Батюшка государь, – взмолилась Екатерина, – не гони ты так – коня запалишь да и солдат загонишь.

   – А вот как завидится брег реки Сулака, так и станем на растах, – отвечал Пётр. – Тамо освежимся, напьёмся и коней напоим. Не то что здесь, средь жарких каменьев. Правду я говорю? – оборотился он к князю Дмитрию Кантемиру, гарцевавшему чуть позади.

   – Резонно, ваше величество. Эвон и полки завиднелись.

В самом деле: далеко впереди клубилась пыль, словно поднятая смерчем. Но уж сквозь неё смутно проглядывалась мерно шагавшая колонна.

   – Много ног – много пыли, – меланхолически заметил Толстой. Он чувствовал себя прескверно, томился, но опасался выказать это: не ровен час, разгневает Петра. Все равны терпеть и безропотно переносить тяготы похода, коли терпит сам государь.

Иной раз Петру Андреевичу казалось, что в турецком полону, в каземате Семибашенного замка было куда как легче. Забыл, видно, что был тогда моложе на целых одиннадцать лет. Старость забывчива, всё ей кажется, что вот тогда, в давние времена, было куда как лучше и легче.

   – Гони денщиков к Апраксину, – распорядился Пётр. – Пущай возвернётся ко мне. Станем совет держать.

Не прошло и получаса, как подъехал Апраксин со свитою. Был он запылён, круглое лицо в потёках пота.

   – Государь, бригадир Ветерани с драгунами уж за Сулаком. Нам переправу готовят. А ещё шамхал Тарковский Адиль-Гирей к нам пожаловал. Охота ему твоей милости поклониться да дары преподнесть. Коней, сказывал, арабской породы тебе жаловать.

   – Добро. Коли так, велю всем стать на отдых. – Пётр произнёс это с видимым облегчением. Солнце палило немилосердно, и он жаждал роздыху где-нибудь на лоне вод.

Глава восемнадцатая
С МЕДВЕДЕМ ДРУЖИСЬ, А ЗА САБЛЮ ДЕРЖИСЬ

Бес пришёл, сатану привёл, наплодил чертенят —

да все вместе в ад.

Не видишь – душа мрёт, а видишь – с души прёт.

Дружба от недружбы близко живёт.

Близ границы не строй светлицы.

Пословицы-поговорки

Голоса и бумаги: год 1722-й

...Четвёртое, и последнее, колесо есть чин людей простонародных. Скрыпливое то колесо, никогда же тихо не умеет ходити, всегда скрыпит; всегда ропщет. Наложишь какое тяжало, то и станет скрыпети. Слушай же, моё скрыпливое колесо-то! Иные три колеса бремя носят, а ты едино хощеши жить без бремени? Иные колеса в непрестанном движении пребывают, а ты хощеши почивати? Иные на общую пользу работают, а ты хощещи на свою? Для чего так великое на тебе тяжело мнится быти дань даяти? Набольшее тяжало кровь изливати, душу полагати, еже творят воины. Хощеши свободно быть от дани? А где же есть царство и подданство без дани? Как война без податей не бывает.

Митрополит Стефан Яворский – из проповеди

...Земледельцы суть артерии государства, и как-де чрез артерию, то бишь большую жилу, всё тело человеческое питается, так и государство последними, чего ради надлежит оных беречь и не отягощать чрез меру, но паче охранять от всяких нападков и разорений и особливо служилым людей порядочно с оными поступать.

Пётр – из указа

Пошли мы из Астрахани на вашу государскую службу со всем здешним флотом и армеею и в скорости будем в случение со здешними наместниками шаха персицкого, и како оные к нам отнесутца, ещё не ведаем. А по некоторым уведомлениям готовы они под нашу руку подпасть, о чём вас беспременно уведомим.

Вашего величества нижайший слуга Пётр.

Пётр – князю-кесарю Ивану Ромодановскому

...А что касается до товару здешнего, то оного сыщется довольно. Некоторой на Руси годитца, а некоторой и далее. А русской товар здесь весьма потребен. Однако ж после учинившейся с Хивою недружбы нагайцы весь торг здесь попортили, для того что премножество товару привозят и дёшево отдают или на иной товар меняют, чтоб поскорее на своих верблюдах назад возвратиться. Пред приездом моим велик нагайской караван был здесь, которой, опасаясь меня, как скорее мог распродал свой товар и поехал. По приезде моём также караван большой в Хиву прибыл, и с того каравану верблюдов с триста товару сюда привезено, а имянно сукна, порешин (выдр. – Р. Г.), бобров, стали, олова и стволов на фузеи, целые три верблюжные юки. И я хотел отобрать такой заповедной товар, и послал я к караванбаши и к другим при караване приезжим татарам человека, чтоб их ко мне послал, и оные не послушались, сказав: «Мы степные татары, а не астраханские и посланника не знаем»

Флорио Беневени – Петру

Первое сражение пало на бригадира Ветерани с его конным войском – драгунами и казаками – под Эдирне, а по-нашему под Андреевой деревнею. Неприятеля там, конного и пешего, сочли более пяти тыщ. Он укрепился за окопом с палисадом.

Драгуны не сплоховали: преследуя конников, на хребтах их перемахнули чрез вал и шпагами стали бегучих колоть. До трёхсот их положили, а остальные убегли в горы, где преследовать их не было никакой возможности из-за зело колючего терновника. До трёх тыщ дворов в той деревне разорили и огню предали. Потеряли близ семидесяти человек.

Более сражений покамест не бывало. У флота ж был только один, но грозный и непобедимый неприятель – море с его буйным нравом. И тут уж ничего поделать было нельзя.

Кампания виделась лёгкой. Горцы при всей их храбрости не могли противостоять обученной и хорошо вооружённой армии.

В остальном же всё было тягостно. И сушь великая, и долгие переходы по опалённым камням, и худая вода, и недостаток провианту.

Седьмого августа стали на берегу реки Сулака. Река так себе, однако, как все горные реки, норова буйного. Бригадир Ветерани со своими полками стоял уже за рекою. За рекою ж были горские владельцы, по слухам изъявившие желание быть под государевой рукою и протекцией.

Переправу пришлось наводить заново, ибо река сносила лодки, служившие опорою наплавному мосту.

Торопились. Тучи стали заволакивать небо, и бег их становился всё стремительней. Грозная пелена повисла над морем, над горами, она всё сгущалась и сгущалась. Откуда-то с моря сорвался ветер, вздымая волны, слепя песком и пылью.

– Не робеть! – орал капитан-лейтенант Гурьев, руководивший понтонёрами. Он надсаживался, стараясь перекричать вой ветра и грохот прибоя. – С нами государь! С нами Бог и крестная сила!

Дамы и министры укрылись в экипажах. Пётр в окружении штаб-офицеров-преображенцев наблюдал за наведением переправы. Он облекался в зелёный мундир полковника Преображенского полка и оттого чувствовал себя в службе.

Лодок недоставало. Пришлось соорудить нечто вроде парома. Переправа затягивалась. Пётр вышел из себя, ругательски ругался. Екатерина исподтишка дёргала его за обшлаг: неподобно-де императору.

День проходил за днём, а войско всё ещё топталось на берегу. Неширока река Сулак, да бурлива. Похоже, где-то там, высоко в горах, выпал дождь, а может, и ледник потаял, и вода разлилась.

Вечером Черкасов, коему поручено было ведение «Походного юрнала», записывал:

«Кор-де-баталия августа десятого перебралась, и начал аригард перебираться. Сия переправа зело трудна была, ибо только люди, артелерия, амуниция, провиянт и рухледь, а лошади, волы, верблюды, телеги и коляски вплавь все; а и люди по пояса раздеты были ради разлития реки...»

На другом берегу Петра ожидали горские владельцы со свитами. Адиль-Гирей тарковский изъявил полную покорность, приложившись к краю царского камзола и левому сапогу. И объявил: обыватели и подначальные с великою радостию ждут прихода его величества с войском. Шамхала сменил аксайский владелец султан Махмут, желавший вступить под протекцию российскую и подавший о подданстве челобитную.

Речи их переводил князь Дмитрий. Речи были по-восточному льстивы и напыщенны.

   – Как волка ни корми, он всё в лес смотрит, – заметил Пётр. – Ишь, глаза долу завёл.

   – Истинно так, государь, – отозвался князь Дмитрий, – А волк у них весьма почитаем, яко свободный зверь. Никому-де он не подвластен, кроме своей стаи и её вожака. Так и горцы сии рыщут вольно и шахову власть только на словах признают.

Он, Дмитрий Кантемир, тоже был таким волком в турецком стане. И он столь же униженно прикладывался к краю везирского кафтана. Что было делать: неволя, недоля. А почести, которые ему оказывали, как покорному вассалу султана, были всего-навсего позлащённой пилюлей. Так было с его предшественниками на господарском престоле. Но те покорствовали от души: ради господарского престола стоило пожертвовать и достоинством, и деньгами. Утвердившись на княжении, можно с лихвою возвратить всё.

То и дело приходилось именовать себя рабом. Рабом великого везира, рабом султана, данником жадных чиновников Порты. Его сопровождала почётная стража, впереди шли султанские скороходы, расчищавшие дорогу и возглашавшие славу новому князю Молдавии.

Чауши-гвардейцы султановы, сеймены, пейки, едеклии[89]89
  Стражи, подразделения янычар.


[Закрыть], всевозможные аги – санджак-ага, искиемне-ага, миралем-ага, мухзур-ага, силяхдар-ага, капуджи-баши – имя им легион. Тубулхана – султанский оркестр визгливыми звуками сопровождал движение его кортежа... Была показная пышность, был шум и приветственные клики подкупленных и подначальных крикунов, но всё это были ритуальные пляски возле жертвы, ведомой на заклание...

Князь Дмитрий вспомнил аудиенцию у султана. Владыка мира и солнце вселенной сидел на возвышении и немигающим взором глядел на вошедших. Вцепившиеся в его руки капуджи-баши заставили его пасть ниц. То же сделал и шествовавший рядом великий везир. Затем он заговорил: перед тобою, о великий падишах, твой раб, который с твоего высокого соизволения воссядет на княжеский престол в подвластной тебе Молдавии и обязуется служить тебе верой и правдой, не щадя жизни, платить положенную дань и доносить о происках твоих врагов и врагов ислама, дабы милостивый взор твоего величества не отвратился от твоего ничтожного раба...

Пришлось повторять всё это по-турецки. И во всё время его речи султан не мигая глядел на него, но взор его был пуст и холоден.

Слабым наклонением головы он дал понять, что аудиенция окончена. Князь Дмитрий и сопровождавшие его, пятясь, покинули тронную залу. И во всё это время его не покидало ощущение, будто его голым выставили на позорище перед всем светом, хотя был-то он в четырёх стенах...

Унижение оставалось с ним, доколе он пребывал в турецкой столице. Он несколько воспрянул, когда господарский кортеж, весьма многочисленный, вступил в Галац, главный город Нижней земли, как она именовалась в господарских фирманах. Тут уже звучала молдавская речь и нового князя окружали молдавские бояре, выказывая лицемерные восторги по поводу его прибытия.

Угодничество, лицемерие, фальшь и интрижество господствовали при всех дворах... Был ли исключением двор его величества императора Всероссийского? В меньшей степени, чем его собственный двор в пору его княжения: сейчас-то он мог сравнивать.

Пётр не скован придворным церемониалом, нежели был он, господарь Дмитрий, в десять с малым месяцев княжения.

Князь Дмитрий недовольно вздохнул. При всём при том он был тогда владыкою многих животов своих подданных, и ему оказывались великие почести, под стать царским. Отравленный властью, как видно, неизлечим. Власть – смертельный яд. И в своих жилах он продолжал всё ещё ощущать его след.

Увы, и здесь он был в позлащённой клетке, в неволе. Правда, новый его повелитель обращался с ним весьма милостиво, ценил его советы, почитал его учёность. Что с того: он оставался невольником. Он не мог воспротивиться повелению государя сопровождать его в низовом походе. И хоть его многочисленная свита была с ним, и молодая супруга тож была с ним, и любимая дочь... Но и болезнь оставалась с ним, мало-помалу иссушая, лишая его сил.

И вот он, князь Дмитрий, на краю земли, в этом адовом пекле, со всеми невзгодами походной жизни. Единственное, что его всё ещё поддерживало и вело, – природная любознательность. Здесь они с государем были, можно сказать, едины.

Он держался. Изо всех сил. Ежели бы не великое беспокойство по дочери, оставшейся в Астрахани, исход судьбы которой оставался тревожен и тёмен, можно было бы снести и тяготы похода.

Иной раз он чувствовал себя песчинкой в этих бескрайних просторах, песчинкой, отданной на волю свирепых и непредсказуемых стихий. Князь Дмитрий не переставал удивляться и этим пространствам, и множеству обломков былых цивилизаций, то и дело встречавшихся на пути.

Он оживал, бродя среди руин, среди этих древних камней, порою заговаривавших с ним полустёртой надписью, зелёною монетой, расписным сосудом либо его обломком... Для иных немые, эти вещи были для него как бы живыми, ибо он прочитывал по ним жизнь давным-давно ушедших людей. «Что с того, что после них не осталось рукописей», – говорили вещи, творение их рук и их мысли.

Князь Дмитрий не расставался с походным альбомом. Страница за страницей покрывались рисунками. Он старательно перерисовывал иероглифы, многие из которых были ему неведомы, копировал надписи. Его непременный спутник Пётр Андреевич Толстой, несмотря на свои почтенные лета стоически переносивший все походные тягости, поначалу подтрунивал над ним, а потом и сам постепенно увлёкся, объясняя это так:

   – Ровно клад ищем, что весьма занятно, а может, и с великим прибытком окажемся.

   – У всякого свой прибыток, – пробормотал князь Дмитрий, уловив реплику своего спутника. – У иных золото и драгоценные каменья, а у меня – древняя монета либо надпись на камне, рисунок неведомого живописца на полуразрушившейся стене склепа... И ещё молю небесных покровителей моих дать мне силы возвратиться из сего похода и узреть счастие моей дочери. Более мне ничего не нужно. Я своё совершил и потомкам оставил память по себе в сочинениях моих.

   – Мрачно, князь, зело мрачно, – укорил его Пётр Андреевич. – Я, чать, старее тебя, а итогов подводить не собираюсь. Охота ещё пожить, зрить новые государевы триумфы. А с твоими-то трудами ты уж давно в вечность вошёл. Эвон, тебя в Берлине в почётные академики записали, книгу твою про возвышение и упадок империи Турецкой на иностранные языки перекладывают. Сказывают, Синод спешно, повинуясь указу государеву, тискает в своей печатне книгу твою, называемую «Система, или состояние мухаммеданския религии», дабы доставлена она была в наш лагерь и представлена государю.

   – Питаю надежду увидеть её ещё в походе, – кивнул князь, но голос его был печален. – Беседы мои с государем о сём предмете были не единожды, но всё ж книга толкует его весьма основательно. Мой секретарь Иван Ильинский переложил её на живой русский язык с подобающей лёгкостию, коей я ещё не вполне владею.

   – Таковая книга весьма потребна – и государю, и приближённым его, – согласился Толстой. – Да и мне, грешному, многие тонкости мусульманские неведомы, хоть и провёл я в ихнем царстве-государстве близ двенадцати годов.