Текст книги "И на земле и над землей"

Автор книги: Роберт Паль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

– Интрига такая: тебя решено ошельмовать, уничтожить как писателя и человека, чтобы покончить и со мной. Поэтому давай держись, хотя и гадко это. А когда этот мыльный пузырь лопнет, тогда и уйдешь. С гордо поднятой головой. Только, прошу тебя, не сломайся, это лишь начало.

Теперь каждый мой рабочий день начинался с одного и того же звонка. И одного и того же вопроса:

– Ну как, Паль, ты все еще сидишь?

На что я неизменно отвечал:

– Работаю. Пока еще не посадили.

– Посадим, посадим…

Голос был все время один и тот же, и как звонивший ни маскировал его, я сразу же узнал человека, моего недавнего товарища, писателя, которому в свое время очень помог.

Группа Хакимова и Главного Идеолога собиралась каждый день, и от своих «верных людей» Нуртдинов знал обо всем, что там говорилось и планировалось.

– Окончательная установка Идеолога такая, – однажды сказал он мне, – «Паля отдаем на съедение писателям, а с Нуртдиновым покончим сами». Все подтверждается.

Отодвинув на время все свои служебные дела, я засел за докладную записку. Не объяснительную, а именно докладную.

– Пиши подробно, ничего не упускай, как бы тошно не было. Ведь ТАМ тебя не знают и сами разбираться не будут. А теперь хорошая новость: все твои книги сейчас читаются в нашем КГБ…

– Ничего себе новость! – вскочил я, хотя ждать этого следовало. – Сначала – отца, а теперь – и меня?

– Хорошая, – стоял на своем директор. – Не волнуйся, сейчас не то время. И ребята там не без головы…

Так прошел целый год. Когда мыльный пузырь наконец с треском лопнул, я распростился с Нурисламом Нуртдиновичем, с моим любимым книжным делом и свободным независимым человеком с гордо поднятой головой вышел из мрака прожитых месяцев на щедрое солнце наступившего лета.

Прошедшего лета я не заметил.

А теперь можно и по грибы!

11

Грибы были. Были и новые восхождения на стерлитамакские шиханы. Новой работы я себе пока не приглядел и все дни пропадал в архивах, пытаясь найти ответы на возникшие у меня вопросы. О новых книгах не думал, они, как всегда, рождались потом, когда все загадки разгаданы и на все вопросы отвечено. Главное – чтобы исторический материал захватил и не отпускал. И чтобы это было интересно не для тебя одного.

Писать о современности? К этому неустанно призывали писателей вожди всех уровней начиная от генсеков и кончая Главными Идеологами на местах. Но генсеки что-то стали часто умирать и меняться, современность была слишком смутна для художественного взгляда, а публицистом надо родиться.

Тема и проблемы деревни волновали, но я не считал себя вправе писать о них, потому что лично сам в них не варился. А шаблонные схемы типа: старый председатель-ретроград – молодой талантливый агроном – безвольный и инертный (а то и вороватый) предрика – мудрый первый секретарь райкома партии – надоели еще лет тридцать назад.

Да и не все так просто на селе. После взлета семидесятых годов, когда колхозы заметно окрепли, обзавелись собственной техникой, ремонтной базой, современными животноводческими комплексами, кадрами, началось мягкое пока еще топтание на месте.

Что ждет наше село в будущем? Есть ли у властей на этот счет четкая тактика, продуманная стратегия? Возможно, они и были, но я их не знал, а полагаться только на собственное чутье считал недостаточным и наивным.

Невольно вспоминалась притча Мустая Карима о трех братьях. Коротко напомню ее содержание.

Было у одного уважаемого человека три сына. Когда они выросли и обрели силу, отец повелел им пойти в лес, срубить по дереву и привезти домой. Когда это было сделано, желая угадать склонности сыновей, отец попросил сделать из них то, что им хочется. Старший сделал лук и стрелы, средний соху, а младший – свирель. Очень захотелось им сразу же применить их в деле, но отец попридержал. Пусть, говорит, будущий воин сначала попашет землю, чтобы узнать настоящий вкус хлеба, а будущий пахарь постоит в дозоре на границе, чтобы знать цену мира на родной земле. Ну а ты, юный певец, прежде чем запеть свою первую песню, должен узнать все.

Вот такая мудрая философская притча. Певец, поэт, писатель («прежде чем…») должен знать все. Я бы позволил себе добавить тут немножко конкретики: не только все о жизни, родной земле, ее людях, но и о необходимом мастерстве, чтобы произведение получилось достойным, и о собственных силах, чтобы излишне не возгордиться перед людьми.

Так вот: «всего» ни о селе, ни о рабочем классе, ни о «современности» я не знал. А раз не знал, не нужно было и начинать эти песни, чтобы случайно не повторить утреннего крика петуха. Я и не начинал, поэтому совесть моя чиста.

Неспокойно было на душе и от наблюдения за нашей общественной жизнью. Единственной силой, которой самой Конституцией было доверено и вменено в обязанность направлять и вдохновлять ее, была партия коммунистов. Но сама наша партия, вернее – ее руководящая элита, все больше погрязала в собственных далеко не лучших интересах, интригах, склоках, борьбе за личное процветание и не хотела замечать того, чем живет народ. Честному, мало-мальски информированному человеку при размышлении об этом становилось не по себе.

– Это все политика, – говорил мне брат. – Брось ты думать о ней. Хорошо делай свое дело – и с тебя довольно.

Чтобы оторвать меня от этой «заразы», переключить на что-то более полезное, он решил пристрастить меня к земле. Вернуть к ней.

Под его влиянием я приобрел участок земли (знаменитые «шесть соток»), и вместе с ним мы соорудили на том участке довольно симпатичный домик. Одновременно я начал осваивать землю, но та оказалась настолько каменистой, что рыхлить ее приходилось ломом. Глядя на мои мытарства, брат пошутил:

– Ничего, ничего. Помнишь наказ бабушки: «Молись так, как будто умрешь завтра, трудись так, как будто собираешься жить вечно»?

Я это помнил всегда.

– А, между прочим, у тебя здесь должна хорошо расти вишня… Особенно кустовая.

– Кустовая? А какая еще бывает?

В местах, где я вырос, садов почему-то ни у кого не было, даже самой наипростейшей смородины, не говоря уже о яблонях, грушах, вишне, малине, поэтому в этих делах я не разбирался. Вот копка земли, посадка картошки, прополка ее, окучивание, уборка… Картошка была у нас королевой и спасительницей. Вкус хлеба я по-настоящему узнал только в городе.

Хотя нет! Его я попробовал, кажется, еще участь в шестом классе. Соседом моим по парте был тогда мальчик из 2-го Сталинского отделения Кызыльского совхоза (в нашей Софиевской семилетке училась вся округа!) Барый Кучкаров. С ним и его земляком Анваром Арслановым мы дружили. Так вот, когда настает большая перемена, они разворачивают перед собой чистые салфеточки, достают по кусочку чего-то почти черного и с аппетитом едят. Оказывается, это – хлеб.

Совхозные ребята в зимние месяцы жили в Софиевке на квартирах, а весной и осенью, до самого снега, ездили в школу на велосипедах. На воскресенье зимой они отправлялись домой, чтобы запастись продуктами на следующую неделю.

Как-то, уходя на весенние каникулы, Барый и говорит мне:

– Наши деревни почти рядом. Может, сначала зайдешь к нам, а домой потом?

– Плохо, говорят, у вас в совхозе. Что там делать? – Сам я никогда там не был, но раз говорят…

– Сегодня мама хлеб получит, попробуешь.

– Что – хлеб, у нас вон картошка есть. Хоть вари, хоть пеки, хоть жарь.

– А почему в школу не берешь?

– Зачем?

– Перекусить на перемене. Вы же вон откуда ходите: пять километров – туда, пять – обратно. Силы нужны.

– Все равно… Закусывать мы не привыкли. Мы сразу едим.

– А у нас в совхозе хлеб дают… И еще у нас тракторов много!

– Тракторов много, это верно. Ну а хлеб…

И все-таки этот загадочный хлеб меня соблазнил. Как не хотелось топать лишние километры по расхлябанной весенней дороге, – пошел. Мать Барыя и в самом деле принесла хлеб. Отрезала и мне тоненький ломтик. По дороге домой я его попробовал, половину съел, половину оставил бабушке.

Прямо скажу – восторга у меня этот хлеб не вызвал. Тяжелый, липкий, пахнущий чем-то холодным, земляным. А бабушка тихо заплакала:

– Господи, да разве же это хлеб? Лучше уж пусть никакого не будет, чем такой.

А потом у меня разболелся живот. И я решил: никогда больше есть хлеба не буду! Ни за что!

Наивный мальчишка! Придет время и ты будешь выстаивать за ним бесконечные очереди в городских магазинах, и он, почти единственный, будет спасать тебя от голода. А под старость будешь радоваться тому, что есть хотя бы он!

Да, картошка – наша королева и спасительница… Вот к ней я привык, как ее растить, я знаю. Что же касается этих яблонь, вишен… Брат сказал – надо до осени приготовить посадочные ямы, а осенью мы вместе все посадим. Даже понабивал колышков, где копать. У него есть свой сад. Я бывал там, объедался его яблоками, малиной, вишней. Он все о них знает. Да и земля там настоящая, немного влажная, но зато черная, мягкая, без единого камня.

Брат уехал, а я принялся за работу. Ямы под вишни, раз они кустовые, решил делать не очень большими. Первая получилась довольно быстро, потому что камни, которые я там выломал, были очень крупными.

У второго колышка лом наткнулся на монолит. Пришлось отступить в сторону. Вскоре от четких рядов не осталось ровным счетом ничего, все сместилось в самых неожиданных направлениях, уворачиваясь от скрытых под тонким слоем дерна огромных каменных глыб.

Под четыре яблони я рыл ямы целый месяц. Заданный размер из-за тех же камней не выдерживался, расползался во все стороны, стенки их обваливались. А потом я вообще схватился за голову: чем же теперь заполнять их, не теми же камнями и щебенкой!

Хорошо что рядом был лес. Земля там тоже не ахти какая хорошая, но сверху обильно перемешана с опавшей хвоей и перепревшим листом.

Начал носить ее. До ста ходок за день с двумя ведрами! Но зато через два-три дня яма заполнялась. Сначала одна, затем другая…

Словом, к посадочному сезону всю подготовительную работу я завершил. Даже выброшенные при копке ям камни собрал в одну кучу. Потом я засыплю ими пересекавшую участок промоину и даже залью бетонным раствором. Это была первая и единственная цивилизованная дорожка в моем саду.

В октябре мы очистили сад Эдика от вишневой поросли, купили в стерлитамакском плодово-ягодном питомнике рекомендованные им саженцы яблонь и, преодолев расстояние в сто пятьдесят километров строго на север, высадили все это на моем участке.

Всю зиму я волновался: что увижу там весной? Даже о «политике» стал меньше думать. Вечерами, вернувшись из архивов, открывал брошюру о садоводстве. Все пытался найти книгу о том, как можно вырастить сад на камнях, но такой книги, похоже, нет. Как и нет таких садов. А вот у меня будет!

И в самом деле, на удивление всем, сад на камнях у меня получился. Ко времени прихода к власти нового генсека, на этот раз относительно молодого, с неизрасходованным запасом энергии и просто чудовищных амбиций, в первый раз зацвели мои вишни. Когда он, закатав рукава, начал свою знаменитую антиалкогольную кампанию, зацвели мои яблони. Где-то по его приказу корчевали бесценные виноградники, а на моих квадратных метрах зрела клубника, радовали глаз помидоры и огурцы.

Наверное, я должен бы радоваться, но, увы, сам себя не обманешь. Кто-то другой еще может, особенно если с экрана телевизоров (сразу всех его программ!), с многокрасочных страниц газет, но чтобы – сам, да себя же?.. Ну, для этого нужно уж совсем быть идиотом или очень-очень захотеть тоже покупаться в сладком озере власти.

Идиотом я не был и до сих пор им не стал. Веселое Бучало моего миякинского детства, великолепные озера моей республики я никогда не променяю даже на океан этой обманчиво-сладкой жижи, выход из которой или на эшафот народного презрения, или в вечные потемки истории.

Ни мед молодых сочных яблок, ни терпкий вкус выросших на суровой земле вишен не смогли пересилить нарастающей горечи, тревоги и бессилия.

И я запаниковал…

12

Наш юркий, надежный, испытанный на многих дорогах «Москвич», весело урча, выкатился из города и взял направление на Стерлибаш.

– Говорят, там в этом году грибов – хоть косой коси!

Я чувствую, знаю: лукавит мой брат, хитрит. Нет там таких грибов и в этом году, просто он ничего другого не придумал, чтобы выманить меня из Уфы, оторвать от заразы-политики, освежить мозги ветерком родных краев.

– Хорошо, – говорю я, подстраиваясь под его лукавство. – Хоть на этот раз жаренных поедим. А то я уже и вкус их позабыл.

– Поедим, поедим! – отзывается непременная участница таких наших вылазок Галя и не забывает добавить свое любимое: – Ну, с Богом…

Стерлибашскими холмами в основном заканчивается Бугульминско-Белебеевская возвышенность. Места эти удивительно живописны (впрочем, какие места в Башкирии не вызывают радостного волнения и восторга?). Побродив по ним, спускаемся в довольно глубокую зеленую чащу, на дне которой расположен большой поселок. Это и есть Стерлибаш. Здесь наша милая Стерля начинается, а кончается, впадая в Ашкадар, в Стерлитамаке. Не так уж велик для реки путь, однако заметили, полюбили. И даже не одну песню сложили о ней…

– Ну, и где же наши?.. – попытался я напомнить о грибах.

Брат понял с полуслова.

– Говорят, возле Мияков…

– Их тоже косой косить можно?

Посмеявшись над собой, едем дальше. С этой стороны в наш райцентр мы еще не ездили. А места вокруг опять на загляденье. Иной раз и не хочешь, а остановишься – такая красота. Холмы, увалы, целые хребты щедро одеты лесом. Есть, конечно, и поля, но небольшие, пологие, отвоеванные у гор человеком.

Замечаем, что в районе сохранилось еще немало деревень. Причем больших, многолюдных, старинных, в основном в низинках, вдоль небольших речек. Вода, дрова, выпасы для скота – все рядом, разве бросишь такие благодатные места?

– Простора мало, – замечаю я. У себя в саду, окруженный со всех сторон лесом, я чувствую, как это давит. Когда становится совсем невмоготу, бросаю все и ухожу бродить по демским холмам. Помогает.

– Это в нас степь говорит, – кивает Эдик. – Нам всегда горизонты нужны.

– Но если и тут подняться на гору…

– А еще лучше на Тратау…

– Или Иремель!..

Наши фантазии уводят нас слишком далеко от родных мест, и мы снова отправляемся в путь. Уже за рулем брат вдогон прежде сказанному говорит:

– Зато здесь с кизяком возиться не нужно, есть дрова. В недавнюю очень морозную зиму погибло множество дубов. С одной стороны, трагедия, с другой – неожиданный подарок селу: тепло обеспечено.

Напоминание о кизяке возвращает меня на много лет назад в нашу деревню, где эта проблема была всеобщей.

Из-за долгих суровых зим навоз деревня берегла, даже на огороды не вывозила, хотя земля очень нуждалась в органике. Каждый навильник его непременно укладывался за домом в кучу, которая всецело зависела от скота: чем больше его в хозяйстве, тем и она больше.

Придет время, когда власти так прижмут крестьянина, что скотины у него почти не останется, и тогда непременно встанет вопрос с топливом: нет скота – нет навоза, нет навоза – нет кизяка, нет его – нет жизни, ибо в степной зоне это единственный источник тепла.

Именно с этими зажимами усилится бегство из колхозов. А кремлевские чиновники долго будут ломать голову: мол, что за зуд на мужиков напал? Разве из Москвы какую-то навозную кучу в Софиевке, Блюментале или Зайпекуле разглядеть? А надо бы, ох как надо бы!

Мы принялись вспоминать, как к середине лета деревню охватывала настоящая кизячная горячка. Во дворах спешно широким кругом равномерно разбрасывался скопленный за год навоз. Затем он щедро поливался водой, разминался до однородной массы лошадьми и укрывался свежескошенной травой или обычным бурьяном.

После этого оставалось главное – превратить эту массу в своего рода навозные кирпичи. Для этого у некоторых хозяев имелись специальные формовки: на два кизяка – ручные, а на шесть-восемь – на колесике, в виде тачки. Мы чаще всего одалживались у безотказного дида Грыцька.

Сколько помню, эту тяжелую работу у нас выполняла сначала бабушка, а затем подросший брат. Когда он ушел в город, эта должность перешла ко мне, но из-за того, что я был еще маловат для такого дела, дид Грыцько давал мне лишь двойную формовку. Но и та выматывала меня до слез. Бабушка, занятая другими срочными делами, больше помогала советами, похвалами, лишним яичком за обедом, и я держался.

Разложенные на «полигоне» кирпичи подсыхали, я их несколько раз переворачивал, и, если лето было жаркое, они быстро становились настоящими кизяками. Теперь начиналось и приятное: сложить их в штабеля для окончательной просушки. Тут уж каждый молодец был на свой образец! Поскольку это дело было чисто мальчишечье, мы неизменно вносили в него элемент соревновательности: не в том, кто сделает это скорее, а у кого сооружение получится интереснее. Даже была в этом своя архитектура, и я, кажется, знал в ней толк.

Бабушка вообще приучала нас не гнушаться никаким крестьянским трудом, вскопать ли землю, прополоть ли огород, накосить ли тележку травы где-нибудь в овраге (чтобы бригадир не увидел), зарубить курицу, сводить корову к быку, если в стаде не было своего… Мало ли что требовалось в хозяйстве, и все было необходимо, важно и освящено традицией. Словом, «трудись так, будто собираешься жить вечно!».

– Вот и Новый Мир, а там – Софиевка…

Упоминание братом Нового Мира вернуло меня к тому, что находилось за окном. Деревня – большая, зеленая, красивая. Так вот откуда были те сказочные тройки, которые увозили наших невест! По инерции оглядываюсь кругом – но тех коней не вижу. Ну да, сейчас везде техника. Но и ее нет – потому что в нефтяной республике сегодня напряженка с соляркой. В Софиевке останавливаемся у центральных строений. Выходим размять ноги.

– Вот здесь было колхозное правление, клуб… Помнишь?

– А вон там, в проулке, дорога в поле. И на углу… горела земля…

Я так живо представил себе поразившую меня в детстве картину, что невольно попятился. Словно земля уже горела у меня под ногами.

– Это как? – удивился брат, живший в то время уже в городе. – Земля – горела? Сама?

– Странно, но – сама. Мы всей школой бегали смотреть. И все боялись провалиться…

– Так сама и загорелась?

– Выходит, сама. Как ее можно поджечь?

Никогда ни о чем подобном не слышал.

– Тут такая огненная яма была, как огромная печь. А в ней красные угли. Не пламя даже, а именно – раскаленные угли. Когда рассказал бабушке, та – в крик и стон. Не пущу, мол, тебя в эту Софиевку. Там ад открылся. Оттуда скоро Антихрист выйдет. Или вышел уже…

– Приходили сюда с молитвами, с иконами – чертей стращать. Пробовали водой залить, да куда там: пар до небес, страшно. А уж потом как-то само вдруг погасло.

Мы живо принялись обсуждать это чудо-юдо. Уровень уже нынешних наших знаний не оставлял места никакой чертовщине, но и ясного ответа не давал тоже. Может, как вариант, торф загорелся? Случаются такие самовозгорания. А скорее всего…

О нефти в нашем районе тогда и речи не было. Другое дело – Ишимбай, Туймазы, но это ого как далеко. Там объяснить такое было бы проще: где нефть, там и газ. Вот он и проточил себе пути наверх, насытил собой землю, а там, может, молния ударила, или горячую золу из печки кто высыпал – вот и взялось.

Сейчас нефть добывают и в Миякинском районе. Для нас это объяснение. А преисподняя… она не там, совсем не там. Она в человеческих душах…

Мы так увлеклись обсуждением этого явления, что на выезде из села чуть не миновали школу. Но разве возможно такое? В ней мы учились – и старший брат, и сестра Лена, и я. В самом этом потемневшем от времени строении чудится что-то родственное, почти живое. И вот мы ходим вокруг нее, поглаживаем теплые от летнего солнца стены, поднимаемся на высокое крыльцо. Школа сейчас пуста. Из распахнутых огромных окон доносит свежей масляной краской. Свежевыкрашенные парты стоят и во дворе.

Жалеем, что не догадались прихватить с собой и сестру. Ее после школы где только ни носило, а сюда так и не выбралась ни разу. В следующий поход «за грибами» непременно возьмем с собой и ее.

На этом мы расстаемся со школой и направляемся дальше.

– Смотри, а пруда-то не стало! А ведь такой долгий был.

– Размыло, говорят, весной. А теперь разве восстановишь?

– А почему бы и нет? Сейчас такие водохранилища сооружают – целые моря!

– Вот с морями разберутся, глядишь, и о нас вспомнят.

На пути к месту нашей бывшей Цветной Долины лежат несколько лощин и глубокий овраг с неутомимой Кызылкой на дне. Лощины еле приметная дорога обегает по верхам, а вот через овраг да Кызылку на нашем «Москвиче» можно и не перебраться.

Говорю об этом Эдику. А тот смеется:

– А мы там и не поедем. Через Зайпекуль – там мост есть.

На краю одной из лощинок выходим из машины. Здесь же всегда выпасы были, может, на шампиньоны набредем?

Шампиньоны и вправду попадаются. Мы бережно складываем их в корзину Галины и, покуривая, прогуливаемся по густой траве.

Отсюда, с довольно высокого места, далеко видно вокруг. Четко и красиво делят поля мощно выросшие полезащитные лесные насаждения. Это – по-научному.

А по-простому, народному – лесополосы. Не будь их, эта земля смотрелась бы совсем по-другому.

А нашей деревушки как не было, так и нет. Никто не вернулся к родным пепелищам и отеческим гробам. Отсюда, сверху, видны только поля, ложбинки, зеленый островок кладбища и все та же строгая геометрия лесополос.

– А помнишь, что мы сажали тут, вдоль оврагов и лощин? – спрашивает вдруг брат.

– Помню. Кок-сагыз. Ох и глупые же были!

Я и в самом деле хорошо помню ту весну. Заканчивая начальную школу, мы как раз ходили в Софиевку, где у нас принимали выпускные экзамены. Экзамены – экзаменами, а жизнь – жизнью. По пути туда и обратно мы видели какой-то необычный трактор, который не только вспахивал крепкую целинную землю, но заодно и сажал в нее какие-то прутики. Следом за ним продвигалась толпа женщин с мотыгами. Они пытались разрыхлить после плугов черные, с блеском, пласты и поправляли неудачно посаженные кустики.

– Что это? – спрашиваем.

– Не могу сказать, – смеется наша школьная техничка, как и все, мобилизованная на этот трудовой фронт. – Не выговорю. Спросите вон того агронома.

Агроном и рад бы рассказать, да знает об этом деле тоже не много.

– Собрали в районе, дали указание от самого товарища Сталина. Какое? Не видите, что ли? Начать широкое выращивание каучука. Фу ты, господи, кок-сагыза. А уж из него будут делать каучук.

– А что такое каучук? Для чего?

– О, ребятки, каучук – это же чудо! Про калоши слышали? Даже видели? Ну, значит, повезло. Вот из того каучука, который будут добывать из того кок-сагыза, станут делать резину…

– Что такое резина, мы уже знаем. Без нее рогатки не сделаешь.

– А из резины как раз и льют эти самые калоши. Больше того – непромокаемые вечные сапоги, плащи и, может, еще чего для нашего брата крестьянина.

– Только-то?

– Какое, ребятки! А обувку для тракторов, машин, самолетов? Почему их пока мало? Потому что обувки на них нет, каучук пока за огромные деньги приходится покупать за рубежами. А вот когда станет много своего, вот тогда уж развернемся. Такая, говорят, жизнь сделается, – умирать не захочется.

– А нам и сейчас не хочется, – дурачимся мы. А в душе уже гордимся: вот какое большое дело нам доверили!

– И много его насадят, дяденька?

– Много, на всю страну. Хоть он, стервец, и южный.

– Значит, поливать много придется, а в наших оврагах летом воды – кот наплакал.

– Зачем поливать? Он же засухоустойчивый, в пустынях растет. А у нас все-таки не пустыня.

– Зимой, когда снег и мороз, не лучше пустыни…

– Ничего, обвыкнет. Не будем ждать милостей от природы, взять их у нее – наша задача!..

Не взяли. Не обвык южный кок-сагыз на снежных равнинах России. Пришлось создавать синтетический каучук с помощью «большой химии». Например, в Стерлитамаке, на заводе СК, где работает мой старший брат.

Всю оставшуюся дорогу до нашей бывшей усадьбы я продолжал думать об этом злосчастном кок-сагызе. Очередная иллюзия! А сколько было их, таких манящих и завлекательных, в нашей жизни! Вот восстановим страну после войны, за счет деревни, конечно, а потом всем миром поклонимся ей в пояс за ее великий подвиг. Избавимся от бесперспективных деревень, переселим всех в прекрасные агрогородки, – города завидовать станут. Осуществим перестройку и заживем по-людски при социализме с человеческим лицом, с новым мышлением и плюрализмом. Введем рынок, который сам все расставит по своим местам… Откажемся от сильной армии – и весь мир станет нам другом…

И что в итоге? Деревне за ее подвиг до сих пор так и не поклонились. Хваленых агрогородков так и не построили, а малые деревеньки угробили. После перестройки зажили еще хуже. Рынок, введенный за счет чудовищного разграбления страны, так расставил все по своим местам, что для нормальной жизни простому человеку вовсе места не осталось. Ну, а каким другом стал нам весь мир, хорошо известно тоже.

Иллюзии, иллюзии, миражи…

Однажды, чтобы как-то расшевелить своих товарищей по творческому цеху, я специально вынес на разнос цикл своих новых стихотворений, не очень злых, а скорее печальных. Был в их числе и мой «Кок-сагыз».

Разнос не состоялся. Очень уж глубоко сидела в людях, привыкших жить с оглядкой и страхом, боязнь всего и вся, переступить через которую они были не готовы. Поспорили – и это уже хорошо. Меня удивило другое: об эпопее выращивания собственного «каучука» даже деревенские мои ровесники уже не помнили. А слово «кок-сагыз» им ничего не говорило.

Вот какой мы легковерный и беспамятный народ. Не из-за этого ли так легко помыкает нами любой «человек с ружьем» или барин из Кремля? А миражи, химеры, все новые и новые иллюзии множатся и множатся. И ничему нас не учат. И, похоже, не научат никогда…

За обедом (все на том же месте, где стоял наш дом) брат вспомнил одну старую, смешную для него историю.

В то лето наше деревенское стадо пас один наш же, местный, парень. Деловой, голосистый, кулаки с добрую гирю, через плечо длинный, пеньковый, пропитанный машинным маслом кнут.

Всем был пастух хорош, но вечером, намолчавшись за день со скотиной, любил поговорить, пофантазировать. Чаще всего о том, как и в этот день он отбивался от волков. Мужественно, даже геройски, с большими потерями для них. Правда, ни одной шкурой похвастать пока не мог.

Вот и решили друзья сделать ему сюрприз – выпустить специальную стенгазету и к его приходу прикрепить на дверь школы, на крыльце которой за неимением клуба они часто собирались.

Но что поместить в той газете? Нужно что-то очень необычное, не злое, но обязательно смешное.

И тогда брат дал мне секретное поручение – написать это «что-то», и чтобы непременно в стихах, может быть, даже на мотив какой-нибудь известной песни. Не помню, писал ли я стихи в четвертом классе, но если бы не писал, мне бы такого дела не поручили.

Короче, я написал нечто длинное и, возможно, смешное, подростки переписали его печатными буквами на обороте где-то раздобытого куска обоев, а вечером, улизнув из дому, я стал свидетелем такой картины.

Возле школьной двери, запертой на лето, уже собралась кучка подростков и девчат. На двери весь светится большой белый лист. На нем кое-где разбросаны рисунки, а между ними – столбиками – стихи. Все кого-то ждут. Я знаю – кого. И вот, раздвигая крепкими плечами собравшихся, подходит он, наш герой. Кто-то начинает на распев читать. После каждого куплета – хохот. Чем дальше, тем громче. Что же теперь будет?

В смятении я тоже проталкиваюсь вперед и останавливаюсь рядом с чтецом, высоким, тонким и рыжим, как первый весенний одуванчик, подростком. Голос его, еще мальчишеский, звенит и как-то необычно дрожит. Я догадываюсь отчего он дрожит. От этого дрожания я и сам начинаю мелко дрожать, как на морозе.

Герой наш долго всматривался в написанное, желая, видимо, по почерку узнать автора. Но на то и писалось печатными буквами, чтобы не узнать. И тогда он берет нашего чтеца за шиворот, легко поднимает его одной рукой и грозно, прямо-таки по-царски вопрошает:

– Как ты, рыжий щенок, посмел про меня такое намарать? Да я тебя…

Тут пошли не очень печатные слова, от которых меня затрясло еще больше. В душе мне страсть как хотелось сказать, что это я, я намарал эти вирши и что сосед мой ни в чем не виноват, но язык от ужаса не двигался и голос у меня совсем пропал. Уж очень разными были у нас весовые категории. И силовые, естественно, тоже…

Мальчишку отбили, пастуха успокоили, стенгазету сложили ему на память, а я убежал домой в слезах. От стыда. От злости на самого себя, от своей робости и слабости. От пережитого унижения и страха.

Так и осталась на всю жизнь в моей памяти эта вечерняя история. Для кого-то веселая, а для меня – горький, незабываемый урок. Наверное, еще тогда своим маленьким сердечком я понял: за все, что сделал, ты в ответе сам. Как бы ни было страшно. И за хорошее, и за плохое.

Брату – что, он рассказывает и беззаботно посмеивается. Знал бы, что происходит в это время со мной!..

Под занавес он приготовил мне очередной сюрприз.

– Поедем, – сказал, – на Кызылку. Там, говорят, сейчас крупная рыба водится. Не те пескарики и вьюнки, которых мы с тобой ловили и жарили. Ох, совсем не те!

– И чем мы их будем ловить? – нехотя поднялся я. – Или тоже – как грибы, косой?

Брат смеется.

– Там посмотрим. Но удочки у нас есть.

– Значит, на Бучало?

– На большое Бучало…

Но Бучала мы не обнаружили. И Кызылки – тоже. Вместо нее, скромной полевой речушки, перед нами колыхалось солидное водохранилище. После обеда откуда-то с севера набежал довольно сильный ветер, и по нему задвигались, заплескались совсем настоящие волны. Ну, не чудо ли?

Огромнейший овраг был полон до краев. Это ж какая тут глубина! Где теперь наш веселый водопад, постоянно кипящий и клокочущий омут, в котором нельзя утонуть? Где огненно-алые изломы Красного Яра, в который заглянуть было страшно? Где обильные ягодники вдоль оврага, камышиные дебри у впадения в Кызылку Костоюковского оврага? Всего этого бесконечно жалко, его уже не вернешь. Но и новое, возникшее взамен утраченному, тоже прекрасно. Так что же делать: радоваться или плакать?

Я одновременно и плакал, и радовался.

– Жаль, при таком волнении воды не порыбачишь. Не то бы… Тут, говорят, такая щука живет, что всем крючки оборвала и никому не дается. В другой раз попробуем и мы…

Простившись с могилой матери, грустные и молчаливые, мы направились домой, в Стерлитамак. Какое-то двойственное чувство владело нами. Чуяло ли сердце, что других таких славных поездок у нас больше не будет? Возможно. Я еще пару раз побываю в этих краях, но вот так, вместе, снова приехать сюда больше не удастся.