Текст книги "И на земле и над землей"

Автор книги: Роберт Паль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

Так, в разговоре, выпили перцовку, запили домашней продукцией тети Дуси, заели магазинными пельменями фирмы «Утро», и Свистунов пошел провожать тетю Дусю домой, благо жила она совсем недалеко. Дорогой она посетовала на Татьянину холодность и отчужденность («И как ты только живешь с ней, Ники-тушка?»), на свое постоянное нездоровье и, приглушив голос почти до шепота, как бы выдала большой секрет:

– А садик свой я отписала тебе, Никитушка. Уж очень я тебя люблю за ндрав твой веселый, за справедливость твою. А моя жисть, считай, вся уже выдохлась, как одеколон из пузырька. Мой покойный хозяин всегда, как поброится, им пользовался. Выпьет чарочку – и доволен: говорит, раздражение с кожи сымат. Сама ему покупала. До сих пор один на полочке стоит, водичка в ем желтенькая, а вот прежнего духа уже нет… Так ты садик мой побереги, милок.

Ночью Свистунову снились сны. Татьяна спрашивала, понравились ли ее пирожки его друзьям. Тетя Дуся опять говорила о садике и просила выкопать в нем колодец, потому что воды там нет, а носить из оврага ей уже не по силам. Дочь почему-то требовала подаренный ему шарф обратно и предложила взамен другой – черный и колючий. Сосед принес свои шашки, но все они были черного цвета.

Все это промельтешило и сразу забылось. Зато другой сон запомнится ему надолго – страшный и странный, повторивший то, что с ним произошло в том огромном торгово-развлекательном центре. Короче, он опять нечаянно толкнул молодую прекрасную женщину, которая оказалась манекеном, и этот манекен рассыпался на куски. Он опять очень испугался и лихорадочно пытался вновь собрать ее, но у него ничего не выходило. И тогда голова заговорила. Сначала она научила его, как это делается. Потом, когда и ее он вернул на свое место и уже собрался уходить, она сказала:

– Не торопись, Никитушка, посмотри, какая я красивая. Разве прежде тебе встречались такие женщины?

Свистунов честно признался, что не встречались. Но те, что встречались, все-таки были живые.

– Не обманывайся, милый, – засмеялась она. – Это лишь кажется, что живые. Многие люди, потеряв душу, в действительности перестали быть живыми. Лишившись души, они лишились и красоты. Ну, кого из них ты поставил бы рядом со мной?

Свистунов задумался, ища ответа.

– Не знаешь? А вот я бы хотела быть рядом с тобой. Оставайся, здесь так хорошо. Каждый день мы будем смотреть друг на друга и радоваться. Проходящие мимо будут любоваться нами и тоже захотят стать красивыми. К некоторым из них вернется их душа, так они опять станут живыми. Людьми…

Свистунов почему-то подумал о своей жене. В молодости она была по-своему привлекательной. У нее были такие великолепные волосы! И все остальное, как говорится, было при ней. Не было лишь тепла, доброты. Такие чуждые для женщины холод и суровость, наверное, делали ее сильной. По крайней мере, в собственных глазах. О том, что подлинная сила женщины совсем в другом, она, похоже, не догадывается и сейчас. Стало быть, и в ней нет души? А без души…

Возвращаться в дом, где нет души, ему не хотелось, и он решил остаться. И вот он тоже стал манекеном. Наверное, красивым, но как подойти к зеркалу, чтобы убедиться в этом? Ноги и руки так отвердели, что даже пошевелить ими невозможно. Хочется коснуться плеча своей новой подруги – нельзя. Моргнуть глазом, в который попала соринка, – нельзя. Просто посмеяться над собой, над своей глупостью, лишившей его великого счастья быть живым, – нельзя тоже. И тогда от ужаса он закричал. С чем и проснулся.

* * *

Тетя Дуся умерла сразу же после юбилея своего любимого племянника. Он и похоронил ее. Денег в семье на этот случай припасено не было, а на просьбу подзанять у знакомых Татьяна только удивленно повела плечами: «Свистунов, тетка-то твоя, так ты сам и позаботься». Тут он опять вспомнил свой недавний сон и еще раз убедился, что души у его супружницы и в самом деле нет. А ведь могла бы одолжить – и в фирме, где служила экономистом, и у соседей по подъезду. Хотя вряд ли: у таких холодных, недобрых людей друзей не бывает, а знакомые, они и есть знакомые.

Пришлось все делать самому. Обежал всех, кого знал в городе – и по «Химпрому», и по «Хлопчатке», общими усилиями кое-что наскребли. Вместе с соседом-шашистом вырыли могилу. Уговорили другого соседа выпросить на часок у родственника его «Газель». На ней и отвезли бедную Старушку на ее вечное поселение среди тысяч таких же горемык, как и она.

Деньги, деньги… Они у него были заработаны, но попробуй вырви их из драконьей пасти начальствующих чинов! Даже уволенных в связи с закрытием комбината до сих пор не рассчитали. С теми, кого оставили на демонтажные работы, был твердый уговор – расчет сразу же по завершении работ. Обещали даже премиальные. Только где их теперь искать, обещалкиных этих?

Кое-кого он все-таки нашел. В административном крыле основного корпуса сохранились в нетронутом виде два кабинетика – в одном досиживали последние денечки кадровики, что без кадров, в другом ютился осколок некогда солидной бухгалтерии, в которой бухгалтер был в наличии, но наличности в виде денежных купюр в наличии не имелось.

В отделе кадров, куда он пришел увольняться, его встретили чуть не с распростертыми объятьями: увольняйся, мол, дорогой Никита Аверьянович, увольняйся, родимый, из-за тебя одного отдел держать накладно. Вот только трудовая книжка в сейфе лежит. А ключа от него нет, потому что у хозяйки. А хозяйки нет, потому что…

Узнав, что хозяйка сейфа с оставшимися документами – его хорошая знакомая Томочка Белкина, бывшая командирша тутошной комсомолии, он обрадовался, записал ее домашний адрес и помчался к ней на деловое свидание.

Томочку на комбинате знали все. Рослая, статная, на крепких точеных ножках, с небольшой круглолицей головкой с широко расставленными ярко-синими глазами, она бросалась в глаза и в цехах фабрик, и на улице. И молодежь, и пожилые работницы любовно называли ее Белкой, Белочкой, но не из-за фамилии, а за ее деятельный непоседливый нрав. Не последнюю роль тут играло и ее лицо – милое, округлое, с этими широко, к вискам, расставленными глазами – ну разве не Белка?

Когда в ходе великой смуты началась ломка всех государственных и человеческих устоев, когда была запрещена правящая партия и ее молодежный резерв – комсомол, комсомольский секретарь комбината Тамара Белкина оказалась не у дел. Спасибо бывшим тогда руководителям – пристроили в отдел кадров, хозяйкой того самого сейфа, где теперь лежала трудовая книжка Свистунова. Но скоро и этого скромного места она лишится.

Квартира, в которую он позвонил, ему не отозвалась, и он решил подождать на улице: может, отлучилась ненадолго. Сел на лавочку у подъезда, закурил что-то горькое и дымное, готовясь к предстоящему разговору. Однако ждать пришлось недолго. И разговор получился короткой, простой, обыденный.

– Аверьяныч, ты? Какими путями? Или в наш дом переселился? Когда?

– Да нет, Белочка. Сейф открыть нужно. Трудовая у меня там.

– Тогда подожди еще, Аверьяныч. Я только ключ возьму и книжки занесу. Я мигом.

– Так ты еще книжки читаешь?

– Читаю. Но больше по специальности. Я же учусь. Вот только что зачет сдала.

– Вот молодец. Ну, беги.

Дорогой Свистунов все больше молчал, а она что-то говорила, над чем-то смеялась, что-то наказывала ему, но он плохо слышал ее, потому что ему было хорошо.

От этой молодой милой женщины веяло на него и на все вокруг таким теплом и обаянием, что он вконец растерялся. Жизнь, можно сказать, прожил, а такого испытать не довелось. Фабричных женщин и девчат он мог и приголубить, и по головке погладить, и к щечке прикоснуться, и комплиментами, как свадебными лентами, украсить, а сейчас сидел тихий и потерянный, как мальчишка. Взять ее за руку, похлопать по плечику, играя, назвать своим солнышком? О таких вольностях и думать было невозможно.

В цехе, на собраниях было проще: он, как и все, не скрываясь, просто любовался ею, вокруг всегда было много народу и в этой гуще все было иначе, привычнее. Так было изо дня в день, из месяца в месяц и, казалось, будет всегда. Конечно, на миру и смерть красна, а вот когда ты один, когда никто другой не отвлечет тебя каким-нибудь нелепым словом или пустым делом, не прервет твоих путающихся мыслей и совершенно неуправляемых чувств, не кинет, наконец, спасительной соломинки, как быть тогда?

Путь до бывшей «Хлопчатки» был неблизкий, но все его повороты и остановки пролетели для Свистунова как один короткий сон.

– Аверьяныч, приехали! Ты чего так задумался? Идем.

– Стоит ли?.. Так бы ехал и ехал… Всю жизнь… На языке было еще одно слово – «с тобой», но он так испугался его, что отстранился как можно дальше и до самой проходной не проронил ни звука.

Поднимаясь на нужный этаж, Томочка вдруг остановилась и как-то тревожно спросила:

– Что-то ты, Аверьяныч, сник совсем. Тяжело увольняться? Когда женщин увольняли, такой рев стоял! С мужиками проще: кинут на прощанье крепкое словечко, грохнут дверью – и был таков. Ты ведь так… себе не позволишь?

Ему почуялось «не посмеешь», и это царапнуло его по сердцу.

– Когда надо, и я посмею. Тем более, раз такое дело…

И осекся. Ему вдруг захотелось опять стать веселым, бесшабашным, как всегда. Сказать, что ему уже пятьдесят пять, что он свое оттрубил и уходит на пенсию, что ему теперь само море по колено… И не смог. Лишь тихо сказал:

– Ладно уж, Тамара. Пойдем. Чего уж тут…

– А бухгалтерия, тебя уже рассчитала?

– Так у них…

– Не рассчитала, значит. И ты хочешь вот так уйти? Без денег, которых потом уже никогда не получишь? Без своих, заработанных? Не выдам я тебе твою трудовую!

Она стояла перед ним строгая, гневная, непреклонная, снова пряча в сумочку ключ от своего заветного сейфа.

– Не выдам. Или прямо сейчас вместе со мной пойдем в бухгалтерию и устроим им маленький тарарам. Все шуточки в сторону, кулаком по столу и… Вперед, Аверьяныч!

Поначалу все так и было – и маленький тарарам, и кулак по столу – не помогло. Тогда Томочка выставила его за дверь – покури, мол, с часик, оставь нас одних – и плотно закрыла за собой дверь. Что там было за этой железной дверью, что произошло, Никита Аверьянович не знал, не ведал, но минут через двадцать его пригласили и… рассчитали за все последние месяцы работы.

Выдавая ему трудовую книжку, Томочка участливо спросила:

– И куда теперь, Аверьяныч? Как жить будешь?

– Жить не буду, – облегченно, после всего пережитого, засмеялся он. – Нам теперь не жить, а выживать велят. Как выживешь, тут и она, безносая, придет. Вот и вся перспектива с манящими горизонтами.

– Веселый ты человек, Аверьяныч, хорошо с тобой. Вот получу диплом, освоюсь на новой работе – непременно тебя разыщу. У тебя ведь золотые руки, умная голова, ты все можешь и умеешь…

– Не все, не все! – все больше оживая и веселея, замахал он руками. – Вот с неумехами и бездельниками ладить и ловчить не умею. И за Державу мучиться и страдать никак не разучусь. А так… если что… конечно…

Она проводила его до лестницы, но вдруг, что-то вспомнив, метнулась назад в свой кабинетик, сколько-то пошуршала там и вышла опять, неся в руках небольшую коробочку.

– Я слышала, что у тебя на днях юбилей был, а тебя никто даже не поздравил. Так вот… считай, от имени тех, кто тебя ценит, уважает и всегда будет помнить… И ни о чем не жалей, радуй всех своей добротой и лаской. Помни: такие светлые люди сегодня очень нужны…

Трудно сказать, что чувствовала сама Томочка, напутствуя в оставшуюся жизнь веселого и светлого человека Свистунова. Сам же Никита Аверьянович настолько растрогался, что даже отступил на две ступеньки вниз по лестнице и теперь смотрел на нее снизу вверх и не то чтобы влюбленно, но откровенно восторженно, как американские патриоты смотрят на свою Статую Свободы.

Впрочем, так как Никита Аверьянович не был американским патриотом, он все это видел иначе, сугубо по-русски. И сама Томочка – живая, прекрасная, суровая и обаятельная одновременно – рисовалась ему великой Родиной-Матерью, явившейся благословить своего сына-воина на новую Невскую, Куликовскую или Бородинскую битву.

От волнения глаза его увлажнились. Сквозь дрожащую пелену слезы ему почудилось, что рука этой замечательной женщины осеняет его святым крестным знамением, а разжавшиеся суровые уста произносят великие, адресованные именно ему вещие слова: «Ну, вперед, Аверьяныч, веселый и светлый человек. Твое дело правое, ступай!»

И он ступал. Не шел, а именно ступал, благо ступени лестницы были довольно широкие и падение ему не грозило.

Улица с ее шумом и грохотом не хотела считаться с ликованием и восторгами его впечатлительной души и понемногу вернула Никиту Аверьяновича на грешную землю. И все равно ему было хорошо.

Прижимая к груди драгоценную коробочку, свидетельствовавшую, что все случившееся с ним в этот час было не его воспаленной фантазией, а подлинной реальностью, он торжественно, почти празднично шел по родному городу.

Если счастье действительно существует, то сейчас он, несомненно, был самым счастливым человеком. От этого хотелось петь, произносить красивые слова, желать добра каждому встречному, уступать дорогу не то что всякой машине, а и последней дворняжке.

На знакомом переходе он опять поиграл с занятными светофорами, на входе в памятный тогово-развлекательный центр поразвлекался с автоматически работающими дверьми и, хоть остался всем весьма доволен, пожурил себя: «Хватит дурачиться, Свистунов, пора за ум браться. Не двадцать лет, поди».

Вспомнив свое приключение со здешним манекеном и недавний сон, подхватился, отыскал его, удивился, что эта красавица одета сегодня совсем иначе, но тоже очень даже завлекательно, для начала счел нужным напомнить о себе:

– Добрый день, сударыня. Если не забыли, мы не так давно имели с вами один интересный разговор. Так вот…

Глаза неживой женщины как-то вполне живо энергично захлопали великолепными ресницами и явно недружелюбно уставились на него в упор.

– Так вот, – невольно вздрогнув, продолжал Свистунов, – я хочу вам заявить, что вы очень ошибаетесь, считая, что рядом с вами некого поставить. Вы, конечно, красавица, но я знаю женщину, рядом с которой вы ничто. И еще заметьте: она живая, у нее есть душа! И если бы вы были поскромнее…

Договорить свою мстительную тираду до конца ему не позволило неожиданное обстоятельство. Женщина на этот раз оказалась не мертвым манекеном, а вполне нормальным человеком женского пола. С живой душой и весьма крутым нравом. От ее звонкой пощечины он был так обескуражен, что долго не мог сообразить, что же произошло. Лишь увидев по другую сторону зала свою старую знакомую, все такую же гордую и красивую, он виновато съежился и, преследуемый хохотом служителей, выскользнул на улицу.

Зато дома его ждало новое счастье. Когда жена спросила, что это у него в коробке, он почти равнодушно пожал плечами: подарок, мол, с юбилея еще, а как открыл…

Никита Аверьянович с детства мечтал о хорошем фотоаппарате. И вот он лежал перед ним. Современнейший, дорогущий. Как вознаграждение за пережитое. Как обещание и надежда.

– Ну вот, дураку сам Бог яблочко припас!.. – фыркнула жена и звонко захлопнула за собой дверь.

* * *

Оформив свои дела в пенсионном фонде, Свистунов взялся осваивать дожидавшийся его фотографический аппарат. Но тот показался ему таким сложным и хрупким, а собственные руки такими грубыми и нечуткими, что заняться им в одиночку он не решился: долго ли испортить такую бесценную вещь, юбилейный подарок «от имени всех», мечту детства?

В одном из фотосалонов ему показали, как нужно обращаться с этим действительно превосходным аппаратом, и он отправился снимать свои любимые места. Ходил, снимал и радовался. Как давно он собирался побывать здесь, как долго не мог позволить себе такой роскоши – просто ходить, смотреть, любоваться, радоваться. И это – живя в таком замечательном городе, который так любил!

На второй день он стал замечать, что его родной, старинный, горячо любимый город сильно изменился.

Лицо человека тоже меняется – с возрастом тут и там появляются морщинки, тускнеют глаза, грубеет кожа, но все равно, несмотря на эти мелкие изъяны, оно остается по-прежнему легко узнаваемым, родным и милым.

Другое дело – лицо города. Во многих местах Никита Аверьянович его просто не узнавал и терялся – куда это он забрел? Откуда все это? Чье? Исчезли почти все его любимые дворики с яблонями и сиренью, резные дома с мезонинами, терема, флигельки.

Город зрительно рос, настойчиво, как стареющая эстрадная дама, омолаживался, что вроде бы должно было радовать. Но рос и омолаживался он как-то странно – пожирая самого себя, прежнего. Холодно, бездушно, расчетливо, снося и подминая все на своем пути. И это угнетало, томило душу озадаченного Свистунова.

В оправдание он говорил себе, что через пятьдесят-сто лет тогдашним его жителям, может быть, он и такой будет мил и дорог, как ему самому этот – уходящий, умирающий. Умирающий в полном сознании и с открытыми, все видящими и понимающими глазами… Добивать человека в таком состоянии – чудовищное преступление. А добить еще живой старый город? Можно?

На третий день в городе ему стало тесно. Он теснил его потоками машин, занявших уже и тротуары, высоченными заборами из дорогого белого металла, огораживающими огромные территории новостроек; его выдавливали с некогда родных и любимых улиц неприступные, плотно, почти без внутренних дворов, застроенные кварталы то ли домов, то ли средневековых замков из красного кирпича и непроницаемого синего стекла, в которых не чувствовалось ни жизни, ни уюта, ни души. Как не было души в красивых манекенах новых роскошных торгово-развлекательных центров.

Терзаемый противоречивыми чувствами и мыслями, он остановился и спросил выгуливавшего огромного породистого пса старичка:

– Чье все это, земляк? И как тут люди живут? Тот пожал немощными старческими плечами и печально улыбнулся:

– Живут как-то…

– И не давит все это?.. Я бы здесь…

– Не знаю, я тут всего лишь животину эту выгуливаю. Два раза на дню.

Пес требовал движения, рвал поводок, и старик, уже уходя, сказал как попрощался:

– А ты, милок, на все это не заглядывайся. Тут каженный квадрат больше твоей годовой пенсии стоит. Нам тут не страдать…

– Какой квадрат? – не понял простодушный Никита Аверьянович, но тот уже ушел, волочась за собакой по краю тощего, не знающего солнечного света газона.

И тут Свистунов вспомнил о теткином наследстве. О господи, какой же он счастливый: у него есть сад! Свой собственный, на зеленом вольном просторе, за городской чертой.

На следующее утро пригородный автобус за каких-то полчаса доставил его до садово-огородного товарищества «Ягодка». Найти теткин участок было непросто. Все заборы и домики были на одно лицо, ни тебе номеров, ни табличек с названиями улиц. Муравейник!

Выручила память. Вспомнив, как тетя Дуся наказывала ему непременно выкопать колодец, потому что носить воду из оврага у нее уже нет сил, он отправился искать этот овраг. Зная по рассказам тетки, что участок ее в самом конце проулка, у общей ограды, нашел такой проулок, а потом и овраг. По отлогой еле приметной тропинке спустился вниз и, обнаружив там полузавалившуюся яму с водой, обрадовался: все верно, теперь только подняться, а в сад тропинка сама приведет.

И привела.

Первым делом Никита Аверьянович закурил и так, попыхивая, обошел все три яблони, кусты смородины и крыжовника, грядочку клубники и чеснока. Земля давно поспела для работы, яблони уже отцвели и покрылись листвой. Надо было раньше собраться, да все дела, дела. Но зато уж теперь его отсюда и с приставом не выгнать. Он тут хозяин! Это его священная частная собственность. Вот так!

Священная частная собственность и застоявшийся без серьезного дела организм еще не старого мужчины требовали работы. Прямо сейчас, немедленно. Пока земля не пересохла окончательно. Пока еще не поздно посадить картошку, посеять редиску, укропчик, лучок. А то ведь тетя Дуся оттуда все, поди, видит. Да и самому, живя тут, за радость будет.

Отыскав в углу нужника лопату, он посмотрел в небо – ну, гляди, тетя Дуся, начинаю! – скинул пиджак, заправил брюки в носки и пошел пластать мягкую садовую землю.

Работал азартно, весело, чуть не насвистывая от счастья. Сначала безо всякого плана и направления, просто чтобы потешить душу. А потом высмотрел ничем не занятую площадь, обозначил первую полосу и погнал ее, родимую, на всех парах своих нерастраченных сил, чтобы остановиться уже возле видневшейся неподалеку ржавой бочки.

Догнал, вскинул лопату на плечо и зашагал обратно, к началу загона. Оглядев сделанное, он остался доволен и поощрил себя сигаретой. Курил торопливо, не чувствуя никакого удовольствия, и наконец бросил, схватил лопату и пошел пластать следующий ряд…

К вечеру вся эта площадь была перекопана. Он оглядел ее, как Чапай поле боя, и не удержался, похва лил себя:

– Молодец, Никита Аверьянович. Это твоя первая победа. Круши и дальше так.

Закурил, присел на ступеньку низенького крылечка, еще раз оглядел весь сад-огород и покачал головой:

– Однако не такой уж и маленький участок этот. А тетя Дуся говорила – четыре сотки. Да тут… все шесть, а то и восемь! То-то надрывалась, бедняжка…

Утром он еле перекусил, про обед в пылу трудовой битвы даже не вспомнил и вот почувствовал, что основательно проголодался. Придется зайти в дом, приготовить себе чаю, хорошенько поесть, ведь завтра скачки на лопате продолжатся, а этот вид спорта любит сильных.

На двери висел хиленький замочек. Вот тебе и раз, он-то решил и дневать и ночевать здесь, а ключа у него нет. Впрочем, замешательство его было недолгим, потому что вскоре он увидел и ключ. Он висел на шнурке тут же, на косяке двери.

– Эх, тетя Дуся, царствие тебе небесное! – в который раз за этот день вспомнил Свистунов свою тетку. – Кто же, святая простота, так закрывается? Вот замок, вот ключ – заходи любой болван и бери, что надо…

Он вошел, огляделся – брать нечего. Маленькая комнатка, совсем маленькая верандочка, окошко тут, окошко там. На верандочке у окошка столик из деревянных ящиков с табуреткой, в углу лейка, пара ведерок, веничек. В жилой комнатке – металлическая кровать, стол на железных ножках, должно быть, списанный где-то за ненадобностью, гнутый венский стул, поди, еще довоенного времени, вешалка. На полу, до самого порога, – темный синтетический палас.

Что и говорить – тесно, но зато – все чисто, аккуратно. Обои на дощатых стенах прибиты мелкими гвоздочками. На столе – прикрытая полушалком посуда: чайник, кастрюля, сковородка, кружка, ложка, нож… В банке из-под джема – сахар, в другой банке – остаток цейлонского чая «Принцесса Канди». Должно быть, чай на острове Шри-Ланка не мужского, а женского рода…

Поискал в комнате розетку – не нашел. Поискал на верандочке – не нашел и там. Поднял глаза к потолку – лампочек нет. Стало быть, дом без электричества. Вышел во двор, глянул вдоль проулка – ни одного столба.

– Ни славянская, ни американская, ни общечеловеческая цивилизация сюда, видно, еще не дошла, – констатировал Никита Аверьянович. Захотелось узнать, что ее задержало на пути к Уралу, но спросить было не у кого. Хоть и сезон, когда весенний день год кормит, а на ближайших участках никакой жизни не ощущается. То ли со всем уже управились, то ли праздник какой. Правда, подальше видны отдельные дымки и слышны голоса, но не тащиться же туда с таким глупым вопросом. Тут вот на повестке дня ужин, и первым делом – чай. Добывать огонь трением не нужно, для этого у него есть зажигалка, а как быть с остальным?

Походив в задумчивости вокруг домика, Свистунов наконец встряхнулся, мол, эх, где наша не пропадала, взял с верандочки ведерко, спустился по тропинке в овраг, принес воды, умылся и, устроившись за столиком у окошка, принялся за ужин. Прихваченный из города хлеб и килька в томатном соусе показались вкуснее всяких деликатесов. Вот бы еще горячего крепкого чая, ну да ладно, обойдемся пока минералкой. Ну, а завтра что-нибудь придумаем, ведь живут же тут как-то люди! Да и в каменном веке жили, не повымерли…

Совсем воспрянув духом, после ужина он опять вышел на улицу, сел у двери на табурет и закурил. Долгий майский день тихо перешел в вечер и теперь медленно, как бы нехотя, уступал свое место ночи. Солнце устало закатилось в редкие облака на горизонте, и те долго горели и светились, незаметно истаивая и словно бы исчезая совсем.

В лесочке за оврагом что-то сочно щелкнуло, будто под осторожной ногой треснул молодой ледок. Потом еще и еще раз, спариваясь, утраиваясь, переходя в звонкие цепочки четких веселых звуков. Несомненно, все они принадлежали одной птице, и Никита Аверьянович догадался – какой. Соловей! Соловушка… Весь день молчал, поди, приглядывался и вот подал голос: признал за своего.

– Будем соседями, – точно боясь спугнуть певца, прошептал Свистунов. – Вот радость-то…

А тот заливался все смелее, все звонче, приглашая весь лес, всю землю и небо с луной и звездами в свидетели своей радости и счастья. Вот бы увидеть, какой он. Говорят, весь золотой, каждое перышко светится, а грудка и горлышко серебряные, как струйка родника. Оттого, мол, и песни его такие чистые, родниковые, каждый звук – что капелька или росинка. Его не слушают, а пьют, – как ту воду из родника. Душой пьют, сердцем. И вся печаль, вся недомога – вон из них, как после самого лучшего лекарства. Одним словом – со-ло-вей…

* * *

Ранним утром его кто-то разбудил бесцеремонным стуком в окошко. Вскочил, с трудом соображая где находится, вышел на верандочку, глянул на улицу. Глянул и обомлел – возле крылечка стояли две абсолютно одинаковые толстые бабы и одинаковыми голосами голосили совершенно одно и то же:

– Баба Дуся, баба Дуся! Вставай же, окаянная, выходи на народ, чтоб в глаза твои бесстыжие поглядеть!..

«Это кто там этак разоряется и мою любимую тетю ни за что ни про что срамит? – разобрало Свистунова. – Со мной разбирайся как хочешь, а ее, покойницу, не трожь, а то не посмотрю, кто ты и чего ты…»

В одних трусах и ботинках на босу ногу он выскочил на свежий утренний простор и рявкнул так, что у одной из баб ноги свело, а другую будто ветром сдуло:

– Ну чего вам надо от покойницы? Чего кричите, когда еще весь мир покоем и тишиной объят? Вон соловей замолк, поди инфаркт от вас схлопотал. Ну?

И успокоившись, смущаясь своего вида и нечаянного гнева, продолжил:

– Чего ж теперь молчите? Сперва чуть не заикой сделали, а теперь – язык под замок? Нету вашей бабы Дуси, померла она. Если чего задолжала или еще что, я ответчик, а ее честное имя не полощите. Не позволю!

Видя, что от сомлевшей бабы толку нет, побежал искать другую, но той не было ни за домом, ни в огороде, ни на дороге проулка. Сгинула прямо на глазах без следов и без последствий. С кем теперь говорить?

Забежав в дом, второпях накинул пиджак, натянул штаны, прихватил сигареты и вышел уже мирный и успокоенный.

Сохранившаяся женщина сидела на забытом им с вечера табурете и потерянно смотрела на него круглыми от страха глазами. Свистунов закурил, присел перед ней на корточки и снова стал объяснять, что тети Дуси больше нет, что ее недавно похоронили, а он ее племянник и, стало быть, наследник. Специально подчеркнул, что человек он спокойный, ком-му-ни-кабельный, непьющий, уважающий женщин и старших по возрасту граждан, а также их труд и священную частную собственность в виде вот этих домишек, оградок, картошек и яблок. Будет жить здесь все лето.

– Ну, а вы кто будете, сударыня? – совсем уж ласково спросил он под конец. – Член правления садового товарищества? Нет. Член ревизионной комиссии? Тоже нет. Уполномоченная по вопросам экологии и противопожарной безопасности? Просто знакомая, попутчица, соседка?

Последнее она утвердила энергичным кивком, а жестом руки указала на дом за ржавой бочкой, мол, там и живет. Никита Аверьянович предложил проводить ее туда, чтобы отдохнула с дороги, попила чаю, пришла в себя после такого нелепого столкновения. «Жизнь – вещь сложная, – говорил он тихим ровным голосом. – Не только между соседями, но и между родичами иной раз бес туману напустит. Но – разберемся. Мы же люди, верно?»

Женщина молча кивала, соглашалась, но стоило им пройти какое-то расстояние, вдруг резко отстранилась, побурела лицом и враз обрела свой прежний воинственный вид и звонкий голос.

– Вот вы мне все говорите, говорите, а это что такое? Кто вам разрешил? По какому праву вы у меня половину участка оттяпали? Думаете, раз никто не видит, так и все можно? А я тут как тут!.. И от своего не отступлюсь!..

Теперь пришла очередь Свистунову онеметь и потерять всякое соображение. Удивленный, обескураженный, непонятно за что униженный, он смотрел на вскопанную им за вчерашний день площадь и ничего не понимал.

– Это ваша работа? Это вы копали? Ну, чего молчите, ведь весь факт налицо, не отвертитесь, хоть и бабы Дуси нет.

Никита Аверьянович бессловесно слушал ее выкрики, беспомощно топтался на месте, хватался за голову, но ничего не понимал.

– Вы бы еще межевые колья передвинули да колючую проволоку натянули. А у нас никогда никаких проволок сроду не было. Мы тут все как родные. У нас все на доверии, и никто никогда через межу к соседу не лез.

– Так, значит, межи… межевые колья… – начало Доходить до него. – Я тут человек новый, ваших меж не знаю, но раз врубился в работу… Раз так хорошо пошло… Эх, мама родная, до чего же веселый анекдот приключился, нарочно не сочинить!..

От полноты чувств и природного веселья он кинулся обнимать и кружить соседку по мягкой свежевскопанной земле и кружил до тех пор, пока и та не сообразила, что приключилось. Не со зла, без худого умысла новый сосед заодно со своим перекопал большую часть и ее участка. Не бывал тут прежде никогда, не видел их колышков и межевых тропинок, оттого и ошибся. Да и что для здорового мужика эти заплатки в четыре сотки, к тому же еще наполовину занятые всякими насаждениями! Такому воля нужна, простор, чтобы было где потешить силушку да горячее сердце. Это им, бабам, – грядки, а мужикам – простор подавай!

Теперь они уже вместе хохотали, тискали друг друга, едва не валились с ног, что-то выкрикивая и хохоча опять. Когда, совершенно обессиленные, они уже не могли даже смеяться, оставалось просто смотреть, кивать, разводить руками и качать головой.

– Вот и познакомились, – первым заговорил Никита Аверьянович. – Зовут меня Никитой, фамилия у меня самая что ни на есть веселая – Свистунов. Из рабочих, хотя предки крестьянствовали. Может, поэтому и есть что-то в душе… решил попробовать… Очень хочется, чтобы получилось. Но садовод я никакой. Как и огородник.