Текст книги "И на земле и над землей"

Автор книги: Роберт Паль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

– А вечером к ней ненадолго забежала Ленка. Строгая, а у самой глаза того и гляди рассмеются, какую-то тайну несут.

– Никак опять пятерку получила? – пошутила баба Груня. – Так и светишься вся, а похвастать стыдишься: выпускница!

И Ленка действительно рассмеялась.

– Ой, баб Грунь, что мне пятерка, впервой, что ли! Сказала тоже!

– А чего тогда?

– Ну, как чего… Бабка Фаина письма свои отправить попросила, а там… – и опять пролилась ручейком.

– Как ты знаешь, чего там? Чужие письма читать стыдно. Это все равно, что чужую исповедь подслушать, – заметила она наставительно.

– Так ведь та же сама попросила ошибки исправить. Вот я и исправила. «Гражаны», «лух», «мужуки»… Кто же так пишет, баб Грунь? Ты же у нас грамотная, в сельсовете ученые бумаги писала, а?

Баба Груня смутилась и уже хотела было рассердиться, но не стерпела, засмеялась тоже.

– Грамотная!.. Это когда все было-то? С тех пор сколь уж раз снег с полей ручьями сбежал… Слава богу, хоть писать до сих пор не разучилась. А ты – стыдить…

Почувствовав себя виноватой, Ленка, как всегда, прильнула к ее теплому боку, погладила лежавшую на колене заскорузлую руку и примолкла. Но долго молчать было свыше ее сил.

– Не стыжу я тебя за ошибки эти, баб Грунь. А вот сами письма вы с бабкой Фаиной составили неправильно. Ну, совсем не так, понимаешь?

– Ну, девка, с тобой не соскучишься! – уже всерьез рассердилась баба Груня. – Ну, что там может быть неправильного, что? И что скучает, и что пропадает совсем одна, и больная вся…

– Это правильно и даже очень жалостливо. А вот что хозяйство в артели разваливается, фермы растащили, половина полей сорняком заросла, а луг кустарником, что мужикам и бабам работы не стало, а председатель не просыхает… Надо ли так?

– Как же не надо, если истинно все до словечка! И хозяйство, и мужики, и председатель… Как посмотришь, так сердце кровью обливается, а ты – не надо, – обиделась за себя и за родную Калиновку баба Груня. – Кабы не Григорий, отец твой, не Алексей Ходоков, не Сергей Черный и еще кое-кто, все бы окончательно рухнуло. Давно бы рухнуло, ан кое-что пока держится. На их горбах.

Дав ей выговориться, Ленка все-таки закончила свою мысль:

– Вы так все расписали, что никто из детей к бабке Фаине никогда не вернется. Кому же захочется туда, где ни хозяйства, ни работы, а одна тоска? А ведь зовет… Жалко мне ее, баб Грунь, и ведь ждать будет сердешная, ждать…

Теперь примолкла и она. Молчали долго и пока молчали, баба Груня перебрала в памяти написанные ею письма, каждое слово в них и под конец горестно, со всхлипом вздохнула:

– Ну да… Две выжившие из ума старухи улестить молодых захотели… А письма, поди, на почте уже?

– Утром по пути в школу занесу.

– Не неси, девка. Заново сочиним. А то ведь и в самом деле… Испугаются еще, не вернутся… До могилы вины своей не замолю…

В тот вечер небо было задумчивое, тучливое, к любованию звездами не располагало. Но они все-таки посидели, высмотрели сколько было можно и разошлись по домам раньше обычного, но, как всегда, довольные друг дружкой.

Весь следующий день прошел для бабы Груни в каком-то счастливом волнении. «Андрейка возвращается», – говорила она себе, принимаясь спешно прибираться в доме, словно долгожданный сын со всей своей семьей должен был вот-вот заявиться на порог. «Андрейка едет!» – то и дело восклицала она, торопливо собираясь к подружке Фаине заново переписывать письма к ее далеким детям. А пришла – не удержалась, первым делом похвастала:

– А ты слышала – мои приезжают! Насовсем переезжают, понимаешь?

Ей казалось, что все в Калиновке уже знают, что ее ждет такое счастье, и очень удивилась, когда Фаина удивленно заморгала своими подслеповатыми глазами и недоверчиво покачала головой:

– И что это им в городу так разонравилось? Еще совсем недавно Катерина сказывала, что ничего живут. Сыновьями величалась.

– При чем тут Катерина? – удивилась в свою очередь и Агрофена. – Катерина – вот она, под боком, не о ней речь.

– А о ком же тогда?

– О сыне, Андрее, что еще в молодых годах на шахту уехал! Соскучился, говорит, по матери, по родной Калиновке, вертаюсь и все.

– Ну да, ну да, у тебя же еще сын есть…

– Есть, кума, есть! Скоро вернется, вместе жить будем.

– Выходит, очень материнское письмо ты ему написала. Раз так проняло. Ты это умеешь…

– Вот и твоим сейчас заново составим, чтоб проняло. Надевай очки, где у тебя бумага, садись…

И письма на этот раз писались легко, складно, где со слезой, а где и с радостью. Нашлось в них место и для материнских воспоминаний, и для уходящего благостного лета, и для красот родимой земли, и для дружных добрых соседей. Что там пьяница председатель и разворованные фермы, ведь все это поправимо, были бы работящие руки да умные головы на плечах. И про то, что церкву решили восстановить, что остановку электричек прямо напротив Калиновки сделали, что земли теперь дают сколько взять хочешь, что газ собираются к каждому дому провести, чтоб как в городе было, – обо всем прописали. А уж в самом конце само собой легло – возвращайтесь, дети, в родной дом, под материнское крыло, неча одним на чужбине бедствовать да унижаться…

На обратном пути завидела почтальоншу, передала ей из рук в руки письма и не сдержалась, похвастала опять:

– А ко мне сын Андрюшенька едет. С семьей. На всегда!

Увидела у ворот Верку Петухову – и к ней. С тем же:

– Слышала? Со всей семьей возвращается. Старший мой, шахтер!

– Это кто же будет, Филипповна?

– Так сын же! Забыла, что ль?

– Счастливая…

Так она обошла половину своей улицы и всем рассказывала, что возвращается к ней ее сын со снохой и внуками. Не в гости едет, а возвращается насовсем, для жизни на родине, и все радовались вместе с ней и называли ее счастливой. Одна Капка Слыкова не упустила случая уколоть в больное место:

– Чего так скоро возвращается-то? Всего лет тридцать ушел большие деньги искать. Все нашел? Теперь тебе везет?

Ну, Капка она и есть Капка, что с нее возьмешь? Не стала слушать ее баба Груня, заторопилась домой, словно родной и многожданный сын уже дожидался ее у ворот.

У ворот, конечно, никого не было, пока не было, но это не огорчило ее, не расстроило ее праздничных чувств. Будут. Непременно будут. И тогда даже эта зловредная Капка прикусит язык и тоже скажет, какая, мол, ты, Филипповна, у нас счастливая!

Уже подходя к крыльцу, подняла голову к небу и с минуту полюбовалась его сине-белым праздничным великолепием. Среди мягких белых облаков румяной молодкой гуляло ласковое солнце последних деньков бабьего лета. «Никак и вправду ослабело, не такое яркое?» – заметила она, приглядевшись к нему, действительно, не такому ослепительному, как еще с месяц назад. Но сейчас в ее радостном оживлении думать о чем-то тревожном не хотелось, и она шутливо отмахнулась: «Да ну его! Это все Виталькины придумки… Сказки для маленьких… Грех один».

На кухне перемыла с содой чайную посуду, выставила в шкафчик за стекло и, полюбовавшись, засомневалась – хватит ли на всех, ведь теперь едоков за столом будет много. Да и дров все еще нет и когда привезут, бог и тот, поди, не знает. Одной ей большой еды не требовалось, обходилась чаепитием, так что в печи и надобности вроде бы не было. Это, конечно, летом, а тут зима на носу, без дров не обойтись: и дом обогреть, и еды на весь день наготовить, и обсушиться, да и скотину без подкорма не оставишь. Придется Андрею расстараться, будет это для него первым мужским делом в отчем доме. Привезет, распилит, поколет, сложит в поленницу под навес…

Она так живо представила, как в доме и во дворе у нее появятся свои родные люди, как все дружно у них будет делаться, как ладно они заживут, что от радости прослезилась. А ведь так, подумалось, могло быть всегда, не нужно было расставаться, рвать душу долгой разлукой, мыкаться по чужим углам да баракам, чтобы однажды понять – лучше родного края ничего нет.

Конечно, трудно было в ту пору в деревне, но нужно было перетерпеть, как она с подружками перетерпела войну, да разве молодым это втолкуешь? Им нужно все и сейчас же. Больно уж горячи и нетерпеливы, хотя и их понять можно тоже: мир хотят посмотреть, поскорее самостоятельными стать, пожить безбедно. И пожили. И дожили. Только нет в этой беде их вины.

В другое время она бы долго сама с собой обсуждала выпавшее ее детям время, нашла бы и правых и виноватых, кого жалеть, кого корить, но сейчас все мысли ее были заняты другим – сын возвращается!

Увидев в окно идущую из школы Ленку, оставила чашку недопитой и кинулась на улицу:

– Слышь-ка, милая, а у меня радость! Андрюшенька мой возвращается. Насовсем. Вот здесь и жить будет, со мной.

Девушка плохо представляла, о ком идет речь, и не торопилась разделить ее радость.

– Это какой… баб Грунь?

– Так мой старшенький. В шахте работал. Когда приезжал, ты еще совсем маленькая была. И мать твоя жива была тоже.

– Ага… Не помню.

– Всей семьей едет. С женой, сыном, дочкой. Шахту их закрыли и соскучился очень.

– Вот здорово! Теперь опять все вместе будете! – наконец-то обрадовалась и Ленка. – А что о Виталии Аркадьевиче слышно? Не пришел еще вызов? Не уехал?

– Вызов был, как же! – не без гордости объявила баба Груня. – В какую-то чужую страну, на большие деньги. А он им: «Не поеду я в вашу державу, у меня своя имеется. В ней родился, ей и служить буду!»

– Вот молодец! – загорелась Ленка. – И где он теперь… служит!

– Учителем в школе, как ты и уговаривала. А что, учитель тоже не последний человек. Даже нынче, правда?

– Не последний… А Ленчик еще дома?

Катерина сказывала, в какой-то оборонный клуб ходит. Радио, говорит, изучает. Хотя чего его изучать, когда весь день говорит и говорит. Вот когда замолчит или шипит только…

– Нет, баб Грунь, не это радио, а военное. Радиосвязь называется. Значит, всерьез в военное училище собрался. Он такой, Ленчик!

– Все они у меня такие!

Сегодня баба Груня была всем довольна, всех любила и всеми гордилась. Такой уж был нынче у нее день. Однако, возвращаясь к себе во двор, опять нечаянно посмотрела на солнце. И опять оно показалось ей не таким блескучим, как всегда. Хотелось по привычке снова отшутиться, уже и имя ученого внука произнесла и вдруг рассмеялась:

– Да чего это я, старая? Осень ведь уже, осень! А осенью и солнце осеннее, не такое яркое…

И не удержалась, погрозилась-таки внуку:

– Ну, Виталик, напустил на старуху ужастей! Вот приедешь, я те твои ухи надеру, выдумщик!

Вечером, прибравшись по хозяйству, они с Ленкой опять глядели на небо. Устроились не на лавке, где на этот раз было ветрено, а на топчане под навесом, – там все еще лежали на просушке одеяла и старые шубы. Там и в ветреную погоду всегда было тихо и уютно.

Посидели недолго, потому что у Ленки были еще какие-то дела, и она ушла домой. Бабе Груне домой не хотелось, да и сердце что-то опять начало «печь» и покалывать, и она прилегла здесь же, укрывшись одеялами, чтобы подышать свежим вечерним воздухом.

Пригревшись под теплыми одеялами, она почувствовала себя лучше и, позабыв о небе, стала думать о своем, земном. О том, как хорошо будет, когда приедет семья Андрея, как славно посидят они за праздничным столом – все ее самые близкие и дорогие, чтобы больше не разлучаться. О том, как порадовался бы вместе с ней ее Тимофей, доживи он до этой поры, как гордился бы своими внуками, от которых уж и правнуков ждать недолго, ведь жизнь-то идет неостановимо.

Она попыталась представить тех, далеких, что приедут вместе с Андреем, и не смогла – очень уж давно не видела. Другое дело – Виталий с Ленчиком. Виталий уже взрослый, при деле, семьей обзаводиться пора, а невесту ему она уже присмотрела. И в самом деле – чем Ленка не невеста? Вот школу и училище закончит – и под венец. Хорошая жена и хозяйка будет, а уж как она, баба Груня, будет рада, как довольна, лучшего и придумать нельзя…

По небу, догоняя друг друга, плыли облака. В просветах между ними густо и ярко сияли мохнатые осенние звезды. Если смотреть на них неотрывно и долго, то начинает казаться, что они летят прямо на тебя и становятся все больше и больше. Вспомнилось, как молодежь толковала, что это тоже солнца, только очень далекие, и что они будут гореть не всегда, а пока там будут идти какие-то реакции и что-то постоянно взрываться. Чудаки! Вон солнце сколько лет светит, а никаких взрывов не слышно, так и будет гореть вечно. И ничего не будет падать, сжиматься и вновь взрываться, потому что не может Господь допустить такого глумления над своим великим творением, как бы стар этот мир ни был и как бы грешны ни были населяющие его люди.

С этими тихими мирными мыслями баба Груня незаметно задремала. Проснулась от сильной боли в сердце и какого-то непонятного шума вокруг. Пока она спала, в мире что-то изменилось, сдвинулось, сломалось. По небу, наталкиваясь друг на дружку, неслись совершенно черные тучи. Между ними иногда что-то коротко посверкивало – то ли молнии, то ли пробившиеся сквозь них падающие звезды.

Налетевший неведомо откуда ураган сотрясал ветхие стены сарая, к которому прилепился этот навес, гремел сорванным листом железа, хлопал отворившейся дверью веранды, тонко свистел и хохотал в кронах старых яблонь и натянутых поперек двора бельевых веревках. Рядом поминутно что-то падало, било в землю, в крышу сарая, а вот что – не понять.

Ей стало страшно, и она решила укрыться в доме от греха подальше, но ноги не слушались ее. Даже спустить их с топчана она не смогла. Это испугало ее еще больше. Как же это так? Столько лет они носили ее по земле – и молодую, и, как сегодня, совсем уже старую, и в ясное солнышко по ласковым травам, и в черную беспутицу по колено в грязи и в воде. Все было, и все они превозмогли, все выдержали, ни разу не подвели. А теперь что же? Не застудила ведь, не переутомила, не зашибла. Ан нет, не слушаются и все!

А мир вокруг все больше ломался, сотрясался и словно бы рушился куда-то. И все что-то блестело, все что-то падало: гулко – по крышам сарая и навеса и тупо, глухо – по земле.

Что это? Откуда? Неужто Виталькины придумки начинают сбываться? Неужто в самом деле началось?

На черное клокочущее небо было страшно смотреть, но баба Груня смотрела, пытаясь понять или хотя бы почувствовать, что же происходит в мире и с ней. Вдруг в стороне железной дороги тучи неожиданно разошлись, и она опять увидела звезды. Ну, вон же они, целы же, обрадовалась она им, как старым своим друзьям. Не падают, не гаснут – ни большие, ни малые…

Она так обрадовалась им, что слезы наполнили ее глаза, но тут эти звезды стали стремительно расти, брызгаться длинными колючими лучами, двигаться и падать, падать прямо на нее. Перепугавшись окончательно, она нырнула с головой под одеяла и затаилась, авось Господь убережет.

Под одеялами ничего не было видно, но все равно хорошо было слышно, как шумит и свистит ветер, гремит железо и что-то все бьет и бьет над головой в жестяную крышу навеса.

«Сначала малые небесные тела начнут притягиваться большими…» – вспомнились то ли серьезные, то ли шутливые слова ученого внука, в которых она по своей малограмотности мало что понимала. И вдруг она подумала: не о конце ли света, не о Страшном ли суде языком своей науки говорил внук? А раз Страшный суд, раз конец света, то, значит, и в самом деле и небо, и звезды, и земля с солнцем вовсе не вечны! И святые книги – о том же, как и наука! Но за что? За великие грехи людские? Чего-чего, а уж грехов, действительно, – море. Накопились за многие тысячи лет, особенно за последние годы. Тут тебе и не знающая меры алчность, и безумная кичливость силой и богатством, попрание всех заповедей правды и Христа. Не по-людски, не по совести, не по-божески стали жить люди, и вот – предел. Час Расплаты. День Суда…

Из далеких детских лет память вдруг донесла глуховатый голос бабушки, читавшей ей иногда свои святые книги. Особенно когда она шалила, не слушалась старших, своевольничала. Тогда бабушка принималась читать самую страшную сказку про то, как Творец накажет грешных людей за все их прегрешения и устроит им конец света. Груня тогда была еще совсем маленькой и мало что понимала из всего того страшного, что говорилось в этой сказке, но пережитый ужас остался в ней на всю жизнь. Вот и сейчас стали вспоминаться отдельные образы, картины и фразы. «Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю…» «Второй Ангел вострубил, и как бы большая гора, пылающая огнем, низверглась в море…» «Третий Ангел вострубил, и упала с неба большая звезда… Имя сей звезды Полынь…» «Четвертый Ангел вострубил, и поражена была третья часть солнца и третья часть луны, и третья часть звезд, так что затмилась третья часть их…» Потом трубили еще пятый, шестой и седьмой Ангелы, творили еще более страшное, но она уже плохо слушала чтение, забиралась под одеяло и дрожала от страха. Как теперь, давно уже не та маленькая девочка, через много-много лет, через целую жизнь. В небе кипели, сшибались, озарялись жутким огнем тучи, гремели падающие на землю звезды и небесные горы, а тут старая больная женщина вспоминала старые полузабытые молитвы, пытаясь спасти ими гибнущий на ее глазах мир. Откинув одеяла, она простирала руки к гневно клокочущему небу, где должен был бы находиться сам Творец-Вседержитель, и шептала одну молитву за другой, но то ли Бог не слышал ее в этом грохоте, то ли молитвы ее были слишком слабы. И верно: о чем были они, эти ее молитвы из прежней жизни? О ниспослании здоровья себе и детям, об избавлении от всяких напастей, о даровании духовных сил в борьбе с различного рода греховными соблазнами. О чем еще? О хлебе насущном. О прощении грехов. О спасении души. Конечно, сейчас эти молитвы были слишком малы и слабы, но других она не знала. А нужны были какие-то другие, совсем-совсем другие, ведь не о хлебе насущном теперь речь, а о спасении самого мироздания. Она поняла это не сразу, а поняв, стала просить Бога научить ее этим новый молитвам. Но тот не откликался, занятый своим страшным делом. И тогда трепещущий дух ее возмутился и возроптал:

– Остановись! Что же ты делаешь, Жестокосердный, с тем, что сам так чудно создал своими руками? Зачем рушишь свое чудо великое, ведь другого такого не будет! Уйми свой гнев, обрати его в милость, как Сам нас учишь. Остановись!..

В ответ небо рявкнуло так, что земля качнулась, как живая. Но она сказала еще не все и заторопилась досказать:

– Чем провинились перед тобой эти безгрешные звезды? Пожалей их, Господи! Чем виновата перед тобой земля? Пощади ее, Всемилостивый! Коль уж пришел судить, так суди по-божески, отделив черное от белого и доброе от злого. Не нужен нам Страшный суд, а ну жен Суд Божий. Услышь же меня на небесном троне своем и усмирись. Усмирись, Великий! Устыдись и усмирись!..

Она укоряла и пристыжала Творца, как когда-то своего мужа Тимофея, но в этом горячем искреннем порыве не замечала своего святотатства. Этот бесстрашный порыв забрал последние силы, еще жившие в ее слабеющем теле, она уронила отяжелевшие руки, закрыла глаза и забылась. Длилось это забытье довольно долго, потому что, когда она опять открыла глаза, небо уже заметно успокоилось, местами очистилось от туч, и там, в угольно-черной бездне, опять сияли и переливались звезды – такие же светлые и прекрасные, как всегда.

А вот ветер униматься не спешил. Правда, теперь он больше действовал наскоками, порывами, и тогда опять что-то падало на крышу навеса, гремело по жесткой кровле сарая, глухо ударяло в землю почти рядом с ее топчаном.

Однажды во время такого наскока что-то дробно прокатилось по крыше и, провалившись в образовавшуюся дыру, упало прямо на ее ложе. Вместо того, чтобы испугаться, она потянулась к месту его падения и нашарила что-то круглое и холодное. С трудом оплела его непослушными пальцами, поднесла к лицу посмотреть, но ничего в темноте не разглядела, зато почуяла с детства знакомый и родной запах антоновки. Выходит, это падали яблоки. Яблони-то, эти старые могучие яблони росли рядом с сараем, прямо тут, за углом, это их тряс ветер, сбивал тяжелые сочные плоды, а ей-то почудилось, что это рушится что-то с неба.

– Стало быть, гроза это, – обрадованно всхлипывая сказала себе баба Груня. – Обыкновенная гроза, как все… Только без дождя. Последняя уже, поди…

Теперь, держа в руке яблоко и прижимая его лаково-глянцевым боком к лицу, она медленно приходила в себя.

– Ишь, гроза… Гроза… А я, прости, Господи… Страсти-то какие, а!..

Чем больше она понимала это, тем тише и спокойнее делалось у нее на душе. Она уже не ощущала ни своего больного сердца, ни своих бесчувственных ног, ни стынущих на свежем рассветном холоде рук. После всего пережитого этой ночью ей становилось как никогда мирно и хорошо. Так хорошо и славно, что раз появившаяся улыбка так и не сходила с ее лица.

11

Хоронить бабу Груню сошлась едва ли не вся Калиновка. Мужики копали могилу, сколачивали домовину, ладили крест. Старухи-ровесницы, бывшие подружки и соперницы чинно входили в дом, низко кланялись, точно винились в давних своих грехах и винах, и со значением кивали друг дружке:

– Легко ушла, с улыбкой…

– Святая…

Пришла и Капка Слыкова. Постояла над покойной, вытерла слезу и вздохнула, как покаялась:

– Счастливая…