Текст книги "И на земле и над землей"

Автор книги: Роберт Паль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

Оглянусь – постою. Постою – подумаю…

Повесть

1

Ну, вот я и на родине! – легко выдохнулось из меня, когда наш автобус «Уфа – Стерлитамак», передохнув на автостанции в Толбазах, опять покатил по широкому шоссе.

– Что, долго пропадал где-то? – улыбнулся мне сосед, подсевший к нам на короткой остановке перед указателем: «Марс – 1,5 км». Я как-то сразу заметил его и позвал на пустовавшее возле меня место. Помнится, еще и пошутил:

– Садись, марсианин. Устал, небось, пока до Земли добирался. Полтора километра все-таки!..

Тот ответно улыбнулся:

– Привык уже. Я тут часто пролетаю. И всегда до Стерлитамака в ракете топлива не хватает.

– А ты на малом газу!

– Не солидно как-то. После Марса!..

В этой небольшой деревеньке до того бывать мне еще не доводилось, хотя и интриговала она меня, как, наверное, многих путников. Однако еще побываю: пройдет не так уж и много времени и мы, немногочисленные родичи, привезем сюда на вечное упокоение моего славного тестя Абдуллу Ахметсадыковича Шамсутдинова. Тот был родом как раз отсюда. Отсюда молодым патриотом уехал поступать в военное училище, стал кадровым офицером, прошел от звонка до звонка всю Великую Отечественную, много лет после этого, борясь с последствиями фронтовых ран и контузий, строил новую Уфу, а когда пришел смертный час, попросился сюда, домой. Что мы и исполнили.

Пройдет еще несколько лет – и мы привезем сюда его младшего брата Талгата. Тоже из Уфы, тоже по его завещанию, тоже офицера и прекрасного математика, осваивавшего первые, во многом таинственные для непосвященных, электронно-вычислительные машины. Мир и светлая память праху этих замечательных людей, скромных и мужественных сынов вполне земного аургазинского Марса!..

На подъезде к Стерлитамаку я невольно забыл о своем спутнике и, перебравшись с правого ряда кресел на левый, прилип к окну.

Скоро из синеватой дымки выплывет нам навстречу картина, которая всегда приводит мою (все еще детскую?) душу в трепетно-сладкое волнение и ожидание чуда. Это чудо – цепочка одиноких белых гор посреди широкой зеленой равнины, напоминающих одним знаменитые египетские пирамиды, другим – остывшие вулканы, сохранившиеся с тех далеких геологических эпох, когда великая евразийская континентальная плита раскололась надвое, а потом с невообразимым вселенским грохотом соединилась вновь, оставив на память об этой катастрофе Уральские горы. Тогда-то и полыхали тут, в гигантских разломах и столкновениях, трудно представимые теперь вулканы, а вокруг плескались бескрайние моря великого Мирового океана.

Встреча с этими горами-шиханами так будоражит душу, будит такие фантазии, что по ночам, видя все это в снах, поневоле начинаешь кричать от охватившего тебя ужаса и восторга. Так бывало и со мной, когда в ранней молодости по их каменным ребристым скатам я поднимался на ветреные вершины, совсем не острые, как они видятся снизу, и собирал, изумляясь, их обломки, в которых так хорошо сохранились отпечатки древних морских обитателей – моллюсков.

Да, знаменитые стерлитамакские шиханы совсем не вулканы и уж точно не пирамиды загадочных местных фараонов или инопланетян. Это – естественный риф, сложенный из останков отмерших и миллионы лет копившихся на дне неглубокого теплого моря все тех же моллюсков, из их окаменевших известковых панцирей-ракушек. А подняла его из воды на свет божий та великая сила, что двигала материками, ломала, раздвигала и вновь сдвигала их, что-то отправляя в глубь недр на очередную переплавку, а что-то вознося к небесам.

Шиханы Стерлитамака не поднялись до небес, однако от земли оторвались весьма и весьма – на 300–400 метров – и словно парят между землей и небом, напоминая нам о том, что и в природе ничего вечного нет.

Пока мои мысли блуждали в потемках минувших миллионолетий, слева медленно выплыла первая, самая северная из этих удивительных гор. Согласно существующим легендам, башкиры называют ее Йорак-тау, то есть Сердце-гора. Русское название Лысая, как лишенное всякой поэзии и привлекательности, сейчас употребляется все реже, доказывая несомненное превосходство народного поэтического мировосприятия над бескрылой конкретикой и сухой констатацией факта.

Затем потянулись, наплывая одна за другой, остальные горы. Вот медленно разворачивается навстречу нашим взглядам вторая. Эта куда больше и величественнее своей «сердечной» соседки, что и понятно, ведь тут не один, а целых два шихана, соединенных неглубокой седловиной. Русские называют гору Долгой, но это нечто чисто внешнее. Мне больше по душе ее исконное башкирское имя – Куштау, что значит – Горы-близнецы. А близнецы – это братья или сестры, так что есть человеку о чем подумать, любуясь их нестареющей красотой, или даже сложить о них новую легенду или песню.

За Близнецами выступает самая монументальная гора этой удивительной гряды – Шахтау – Царь-гора. Вот уже действительно царь! Уж не тот ли самый, чей сын-царевич попытался остановить своим сердцем красавицу Агидель? Тяжкая, горькая утрата. Оттого и сам он окаменел, помертвел. Ни дерева, ни кустика, ни травинки не встретишь на его скалах.

Сейчас гордый Шахтау стал несколько ниже: вершину его уже срыли и переработали на соседнем комбинате в нужные строительные и прочие материалы.

Но и без вершины он смотрелся все так же мощно и величаво. И еще больше походил на потухший вулкан. Пройдет всего несколько десятилетий – и его сравняют с землей…

Вскоре за окнами потянулась промышленная зона города, ее огромные строения заслонили собой мои любимые шиханы, и последний из них, самый большой, я увидел уже подъезжая к автовокзалу.

На этой горе побывать мне не привелось. Ни в то время, ни позже. Наверное, потому, что она самая далекая. Вот из Ишимбая до нее рукой подать, а из Стерлитамака – далековато. Башкиры называют ее Тратау, а мы для нее русского имени все еще не придумали. Хоть конкурс объявляй!

2

Ко времени этой поездки в Стерлитамаке проживало много моих родственников. И все очень близкие, по материнской линии: на Выселках – большая дружная семья Дергачевых, в Краснознаменском поселке содовиков – семья Горелкиных, в новой части города – семья моего старшего брата Эдика. К нему-то, собственно, я и ехал в первую очередь.

Дома брата я не застал.

– Здесь он теперь только ночует, – смеялась его синеглазая жена Галя. – Теперь он в своем гараже прописался. Как выдастся свободный часик – так туда!

– В каком это гараже? С чего бы? – удивился я. – Другое дело – в сад, а то…

– Так мы ведь машину купили. Он и гараж уже построил, и вокруг «Москвича» своего с утра до ночи крутится. Не новый взяли…

Узнав, что гаражи находятся сразу же за Двухсотым кварталом, что по пути на завод синтетического каучука, «эска» – по-народному, я заспешил туда.

Своим братом я всегда гордился. Это он первым из нашей крестьянской семьи после деревенской семилетки сорвался в город. Хотел учиться, но сразу не пришлось: жить ведь как-то надо. А растущему городу позарез не хватало стоящих рабочих рук. Руки, и особенно голова, у него всегда были на зависть многим, долго искать места не пришлось – быстро освоил строгальное и фрезерное дело и стал работать на станкостроительном заводе. А там и койка в общежитии освободилась, что еще нужно семнадцатилетнему пролетарию?

После службы в армии опять вернулся на свой завод, днем строгал неподатливый металл, по вечерам грыз гранит науки. Сначала школьной, затем и институтской. Между дел умудрился жениться, народил сына Вову и дочку Наташу, получил хорошее жилье.

И вот – машина…

Конечно, не все в жизни было так легко и гладко. Одна служба сколько лет и сил отняла: все три года – в туркменской пустыне, где от жары даже крепкие парни теряли сознание. А радиолокационная станция требовала быть в боевой готовности круглые сутки. И такой она была, иначе не получал бы сержант Паль внеочередные отпуска в качестве поощрения за обнаруженные в небе Союза самолеты противника.

Да и годы совмещения работы с учебой, отсутствие полноценного отдыха здоровья не прибавляли. Конечно, много значат способности, дарования, когда все кажется легким и интересным, но я сам, наведываясь к нему в эти годы, просто не мог не заметить его бледности, изнуряющей бессонницы, предельной усталости.

Так жили тогда многие. И народное государство, трудовые коллективы умели это ценить, создавали необходимые условия для их развития и роста. Именно из таких упорных, трудолюбивых, одаренных рабочих получались потом отличные инженеры, командиры производства.

Брата я нашел сразу же, как только подошел к новым кирпичным гаражам. Рядом с ними на чистой травяной лужайке тот что-то высматривал в двигателе своего «Москвича».

– Как ты меня нашел? – удивился он.

– Так язык… – Я хотел было напомнить ему пословицу, согласно которой язык и до Киева доведет, но вид сияющего «средства передвижения» сбил меня с толку. – А Галя сказала, что не новый… И это вообще не «Москвич»…

По всему, брату понравилось мое замешательство. Довольно посмеиваясь и намеренно затягивая с ответом, он осторожно опустил крышку капота и достал из кабины пачку болгарской «Шипки». Я в ту пору еще был стойким противником этой глупой мужской забавы, но за компанию задымил вместе с ним. Это несколько позже, когда меня, молодого главного редактора республиканского книжного издательства, начнут оголтело травить мои же вчерашние друзья-товарищи, навешивая один ярлык страшнее другого, сломаюсь, задымлю и я. Но об этом тогда мне знать было не дано, и я просто поддержал хорошее настроение брата.

– Галя правду говорит – не новая. Даже очень старая… – пожал плечами Эдик.

– Ну да! Ни одной царапины, – считая это розыгрышем, отмахнулся я. В технике я до сих пор не разбираюсь, кроме велосипеда, да и то старого, простого дорожника, так что ввести меня в заблуждение большого труда не составляло.

– Давай, однако, посидим, – распахивая дверцы машины, предложил брат. – Теперь, когда все сделано, можно себе позволить.

Лицо, голос, жесты свидетельствовали о том, что он рад, даже счастлив, но, приглядевшись, я заметил и усталость, скрыть которую было невозможно.

Мы заняли переднее сиденье, и он слегка тронул ключ зажигания. Двигатель отозвался мгновенно, тихо, ласково, как сытый кот, заурчал. Послушав это довольное урчание, брат стал рассказывать.

Оказывается, никакой машины покупать он даже не планировал. Во-первых, потребуется весьма солидная сумма, во-вторых, автомобилей в ту пору в Союзе выпускалось более чем мало, а отсюда – очереди на много лет вперед. В-третьих, личная семейная машина в народе все еще рассматривалась как необязательная роскошь, без которой можно и обойтись. Другое дело – квартира, хороший холодильник, тот же телевизор или, на худой конец, поездка на море…

– Все случилось как-то неожиданно, случайно. Поехал я прошлой осенью в командировку в Москву. Остановился, как обычно, не в гостинице, а у родственников, Петровых. Так вот Дуся мне и говорит…

Тут надо сказать, что к этому времени брат уже работал на заводе синтезкаучука начальником проектно-конструкторской службы и бывать на родственных предприятиях или в той же Москве ему приходилось довольно часто.

А Дуся – это наша двоюродная сестра, сразу же после войны вышедшая замуж за молодого лейтенанта-фронтовика Анатолия Петрова и уехавшая с ним в места его неспокойной военной службы. В Стерлитамаке Дергачевы (а она – одна из них) и Петровы жили неподалеку друг от друга на Трудовой улице и молодые были знакомы с детства. Потом, помотавшись по отдаленным военным гарнизонам, они осели в Москве. Уйдя в запас майором, Анатолий нашел себе какое-то дело в только что построенном МГУ имени М. В. Ломоносова на Воробьевых горах, а Дуся (Евдокия Сергеевна – заслуженная учительница России) продолжала трудиться в школе, время от времени радушно принимая в своей небольшой квартире навещавших их земляков.

Так вот, однажды Дуся и говорит Эдику:

– Видел у подъезда, под кленами, машину? Почему бы тебе в обратную дорогу не отправиться на ней? Водить умеешь, даже права имеешь, за чем же дело стало?

Вытащила за руку на улицу, вместе и раз, и другой обошли машинешку, смахнув нападавшие кленовые листья, сели на лавку подумать. Чтобы лучше думалось, сестра пояснила:

– Хозяин ее в нашем же доме живет. Лет десять как уже не ездит. Да и наездил, говорит, всего семь или восемь тысяч. Не знает как избавиться, больших денег не запросит, не из тех…

– Вот так я стал владельцем этой техники, – довольно смеется брат. – Хозяин запросил чисто символическую сумму, которой меня выручили Петровы, и через день я покатил в свою Башкирию. И знаешь, за всю дорогу ни разу даже не чихнула. С виду неказистая, но сделана на совесть. Не то что нынешние таратайки массового производства.

Потом, чтоб уж совсем соответствовать лозунгу «Советское – значит отличное!», он разобрал ее до последнего винтика, промыл в бензине, что нужно почистил, смазал, с кузова пескоструйкой снял старую краску и покрасил заново. Что и говорить, работа огромная, и вот все завершено, на душе праздник.

– И все-таки, – не унимаюсь, – что это за марка? Не «Москвич» же в самом деле.

– «Москвич», – по-прежнему улыбается брат. – По-моему, второй еще модели. Ну, поехали?

– Прямо вот так, сейчас? – оторопел я.

– А что мешает? Куда?

– Ну, если так… на Трудовую!

И мы покатили – легко, мягко, ничуть не отставая от новых «Жигулей» и совсем других «Москвичей». Благо, дорогущих иномарок на наших дорогах еще не было. Даже чиновных «Волг» было совсем мало.

– Вот и наши Выселки, наша Трудовая… Притормозить?

Брат остановился напротив дома с номером 21.

– Узнаешь?

– Так это совсем не тот дом, – растерялся я. – Тот ведь, помнишь, какой был? Если не хибара, то…

– Новый хозяин на его месте новый, кирпичный построил. Под шифером. Вот ворота меняет…

В том, уже снесенном, доме прежде жили Петровы. А когда он опустел, в нем поселили нашу семью, только что переехавшую сюда из Миякинского района. Семья – это наша бабушка Елена Даниловна, брат Эдуард, сестра Лена и я. Брат уже работал, сестра тоже нашла себе работу, я поступил в педагогическое училище. Жили чрезвычайно скромно, как и большинство «трудовиков», но дружно, больше будущим, чем настоящим.

Когда старшие оперились и свили свои собственные семейные гнезда, а я стал уфимцем, студентом Башгосуниверситета, дом хозяева продали, а бабушку нашу взяла к себе жившая неподалеку ее старшая дочь Наталья Андреевна Дергачева. Вот к ним, тете Наташе и дяде Сереже, мы и приехали.

Дом этот под номером 35 и сейчас еще стоит на Трудовой улице, но живут в нем совсем другие люди. И наша великая труженица бабушка, и моя любимая тетя Наташа (сестра моей давно покойной матери), и «вечный двигатель» (всю жизнь за баранкой плюс все хозяйственные проблемы по дому) дядя Сережа нашли себе последнее пристанище на погостах Стерлитамака. Не стало и наших двоюродных братьев Леонида и Виктора, а их сестра Мария перебралась куда-то к сыну – военному врачу, служившему тогда где-то недалеко от Москвы…

Это станет потом, а тогда все Дергачевы высыпали на улицу смотреть Эдикову машину.

3

На следующее утро мы на радостях собрались по грибы. Грибники мы были никакие, но как усидишь дома, если выходной день, если конец августа – время первой волны лесных опят и, самое главное, если есть собственное средство передвижения, которое так хочется испытать на загородных дорогах.

И вот мы уже в машине. Галя блаженно прикрывает глаза и говорит свое любимое «с Богом». Трогаемся.

Через несколько минут мы уже на Раевском тракте. Почему именно на Раевском? А шут его знает, надо же в какую-то сторону ехать. К тому же брат вспоминает, что, по рассказам соседей, именно там, в лесополосах и небольших перелесках, как раз и встречаются настоящие грибы.

День стоит на загляденье солнечный, сухой. На полях идут уборочные работы, по тракту взад-вперед снуют машины с зерном, над дорогой кружатся стаи голубей и галок. Но то, что хорошо для жатвы, совсем не обязательно должно быть так же хорошо и для грибов. Тем к теплу требуется и влага. А дождя, похоже, не было давно.

Уже за Рязановкой выбрасываем первый десант в лесополосу. Прихватив полиэтиленовые пакеты и ножи, мы с братом отправляемся на разведку. Он – направо, я – налево. Если кто что-то обнаружит, крикнет.

Долго мы продвигались по своим направлениям, но желанного крика так и не последовало. Потому что в сухой, захламленной всяким мусором лесополосе грибным духом даже не пахло.

– Ну и ладно, – не унывал брат, – в таких при дорожных местах грибы вообще не берут. От выхлопных газов в них столько всякой бяки, не травиться же…

И в самом деле, решили мы единогласно, травиться в такой чудесный день неразумно, даже грибами, лучше свернуть с тракта на проселок и вон на том холмике заглянуть в поджидающий нас чистый перелесок.

Но и перелесок был пуст. Не абсолютно, конечно же: в нем было немало низкорослых кривых дубков, полусгнившего, стреляющего под ногами валежника, сухих бескорых пеньков и даже, несмотря на удаленность, предметов человеческой цивилизации в виде лысых изношенных покрышек, худых ржавых кастрюль и прочего мусора.

– Вот такие дубнячки как раз излюбленные места опят, – обрадовала нас Галя. – Пройдут дожди – все пеньки облепят. А пока сухо. И место слишком высокое, тут влага долго не держится.

– Логично, – заключил Эдик, – найдем место пониже.

– Ну, с Богом!

Находились места и пониже, сухие и влажные, но такие же пустые. Кто другой, может, и огорчился бы, впал в уныние, но не мы. Мы весело перелетали с одного пригорка на другой, вместо грибов собирали умопомрачительные букеты из уже по-осеннему ярких листьев, от одного пустого места торопились к другому, пока не очутились возле маленькой тихой деревушки под еще соломенными крышами.

– А ведь это, по всему, Дергачевка, – сориентировался брат и остановился возле такого же маленького заросшего погоста. – А вот здесь где-то похоронен наш дедушка… Дед Андрей…

Это было для меня новостью.

– Посмотрим?

Мы походили по кладбищу, в котором, наверное, уже не разбирались и местные жители, но ничего родного не обнаружили.

Постояли, помолчали.

– А когда это было? – заинтересовался я.

– В двадцатых годах. Лет шестьдесят назад. Когда нас с тобой еще и на свете не было.

– У-у…

Для меня, и пятидесятилетних считавшего уже стариками, это было очень давно. Чуть ли не век!

– Так, выходит, все наши, – я имел в виду и дедушку, и бабушку, и их детей – тетю Наташу, дядю Федора, нашу маму Веру, еще одну тетю Дусю (потом Горелкину), дядю Ивана – все жили в этой Дергачевке? Тут с Дергачевыми и породнились?

Брат надолго задумался.

– Может, и так… Вот вернемся в город, спросим. Наши ведь были деревенскими кузнецами, поэтому часто переезжали из одного села в другое. А вот где родился ты, я знаю совершенно точно.

– И где, если не секрет?

– Да вон там, за пригорком. На машине дорога на десять минут.

Где родился, я, разумеется, знал, в паспорте об этом четко сказано. Столько всяких бумаг заполнил, а в них графа о месте рождения одна из непременных: «Башкирская АССР, Аургазинский район, Альшеевский зерносовхоз». Исходя именно из этого, я долгие годы считал себя аургазинцем, а те при желании могли бы иметь в моем лице не самого последнего земляка.

Я знал эту строку паспорта наизусть, но вживе этих мест не видел никогда. Так мне в ту минуту казалось.

– Там сейчас находится одно из отделений Первомайского совхоза. И если уж быть совсем точным, именно Южное.

– Вот и нет, – запротестовал я, хотя эти места мне уже нравились. – Я родился не в Первомайском, а в Алыпеевском совхозе. Разве ты моей метрики или паспорта не видел?

– Паспорт, конечно, документ серьезный, – ободряюще приобнял меня брат, – но жизнь не стоит на одном месте. Сначала организовали Алыпеевский совхоз, потом переорганизовали: слишком большим оказался, не управиться. По крайней мере твое отделение из него исключили, а потом и вовсе передали в Стерлитамакский район.

– Это точно?

– Как то, что Волга впадает… Хочешь посмотреть?

В порыве братской любви и нежности мы крепко обнялись и похлопали друг дружку по спинам.

– Ну, с Богом, – пожелала нам счастливого пути Галя.

Вот и Южное. Довольно большое село. Мы остановились возле круглого то ли пруда, то ли озера.

– И где мы жили? Где наш дом? Где стояла кузница?

– А вот этого я уже не помню. Мне самому тогда было лет пять.

– Может, спросим кого? – оглядываюсь я вокруг, ища кого бы расспросить. Но молодые ничего не знали, пожилые задумчиво пожимали плечами и отсылали в контору. В конторе никого не было – обед.

– Дома ты не ищи, его наши перевезли, а кузницу, наверное, продали, – поясняет брат. – Ты лучше думай о другом: это твоя родина. Смотри, запоминай.

Я смотрел, запоминал и вдруг… вспомнил:

– Так я уже бывал тут! Честное слово. Нас, студентов педучилища, привозили на эти поля на уборку. Господи, а я-то и не знал!.. Надо же…

Мы проехали село из конца в конец и на выезде из него брат спросил:

– Ну что, двинулись?

– Куда теперь?

О грибах я совсем забыл.

– Дальше… вслед за нашим домом.

Дорогой – через Верхние и Нижние Услы, Уразметово, Кызыльск – Эдик рассказал мне дальнейшую историю нашего дома и семьи.

Оказывается, корни наши не здесь, а где-то то ли на юге России, то ли в нынешней Украине, а тогда – Малороссии. В ходе Первой мировой войны, когда германская армия активно наступала, на восток, в глубь страны двинулись толпы беженцев. В одной из них и была наша бабушка Елена Даниловна (тогда еще, разумеется, совсем не бабушка!) со своими ребятишками и кое-каким прихваченным на скорую руку скарбом. Дед Андрей (тогда тоже совсем еще не дед!) воевал с немцами, со всем приходилось управляться одной. Пуще всего берегла детей, кузнечные инструменты и… скрипку мужа.

На одной из станций их запихали в товарный эшелон и высадили через много дней далеко от войны возле степного города Оренбурга. А это, считай, уже Башкирия.

Здесь прожили несколько лет – не в самом городе, а где-то поблизости, в одном из оврагов, вырыв в его склонах временные землянки. Много их тут было, бедолаг. Вместе страдали, вместе надеялись, вместе молились. Надеялись, что Господь их не оставит, ждали мужей-кормильцев, молились за победу.

Победы не получилось, но какое-то замирение состоялось, российская армия двинулась по домам, чтобы вскоре втянуться в новую войну – еще более жестокую, гражданскую.

Здесь, под Оренбургом, и нашел солдат Андрей Гизов свою семью. Можно ли представить, как он радовался, увидев всех живыми и здоровыми! Всех сберегла расторопная Елена, даже его любимую скрипицу и самое нужное из кузнечного хозяйства.

Было бы здоровье, можно было бы начать жизнь сызнова, но его-то, здоровья, как раз и не было: крепко и не раз был ранен на войне. Но жить-то надо…

Из сырой землянки, конечно, выбрались, обзавелись лошадкой и отправились на поиски нового пристанища и работы. О возвращении в родные края не могло быть и речи – там, как и здесь, на Урале, шла ожесточенная война, да и средств на такое путешествие не было.

Двигались от села к селу, по-малому кузнечили, обслуживали нужды обнищавшего местного населения. Дед – за мастера-кузнеца, бабушка – за молотобойца. Приноровившийся к кузнечному делу старший сын Федор подменял то одного, то другого. А когда на селе появилась первая техника, – освоил и трактор, и такой же редкий в ту пору автомобиль-грузовик, и молотилку. Как ни трудно жилось, а жизнь брала свое. Оженили Федора, выдали замуж Наталью. Неизвестно, увидел ли дед Андрей своих первых внуков, потому что вскоре умер. Нашу маму выдали уже после этого, еще где-то до Дергачевки и совхоза. К переезду туда у нее уже были и Эдик, и Лена, а в апреле 1938 года появился на свет и я. В том самом Южном, где и застала нашу семью новая беда…

4

– Вот по этой дороге они и ехали…

– Кто ехал?

Я так ушел в рассказ Эдика о злоключениях и бедах нашей семьи, так живо представлял себе и деда Андрея, и бабушку в черной закопченной кузнице, и любителя техники дядю Федора, и совсем еще подростка дядю Ваню, заболевшего в оренбургской землянке туберкулезом и каждое лето нанимавшегося к башкирам пасти их скот за одну только возможность лечить свою болезнь кумысом, и всех остальных, что под конец уже не слышал брата. Вернее, голос я слышал, брат что-то говорил, говорил, а я все думал, представлял, но уже не вникал в рассказываемое.

– Ну, те мужики, что, разобрав, перевозили наш дом.

– А, – вспомнил я, – те, что согласились везти только до захода солнца? Много подвод, наверное, было?

– Не знаю. Бабушка всегда с благодарностью вспоминала их. Как они спешили увезти их подальше за границу района. Как жалели их…

Теперь я представлял, как эти подводы обозом тянутся по пыльному проселку, как рядом с ними или позади бредут самые близкие и родные мне люди. Меня, грудного ребенка, несет мама, двухлетнюю сестренку Лену – бабушка, Эдик временами семенит рядом, временами забирается на телегу, на мягкие мешки и узлы. А потом опять семенит, держась за материнский подол.

– Но еще чаще бабушка вспоминала и молилась за того, кто той ночью тайно посоветовал нашим срочно скрыться из района. А то, мол, будет плохо всем…

Да, бабушка и при мне вспоминала этого неизвестного ей человека, но от ответа на вопросы – за что, почему? – всегда уходила, ссылаясь на время. «В такие времена жили, сынок».

Так же она уходила от моих расспросов об отце. В нашей семье считалось, что он на войне, а когда та закончилась, – может, погиб, может, пропал без вести и когда-нибудь явится. Надо только ждать и молчать.

Связи между нашим бегством из Южного и долгим ожиданием отца я не почувствовал и сейчас. Тем более, что давно уверился в смерти отца. Уверился и смирился, как миллионы других.

– Вот здесь они и разгрузили свои телеги. Едва пересекли границу Миякинского района – солнце закатилось…

Машина остановилась на краю просторного поля. Мы вышли из нее. Брат пытливо смотрел мне в лицо, словно чего-то ждал. А я смотрел вокруг и с трудом возвращался из того давнего обоза в сегодняшний солнечный день, на это поле.

Смотрел вокруг и как бы узнавал: вот эта заросшая дорога ведет в Софиевку, вот эта травянистая ложбина вон у тех ив превращается в Костюковский овраг, вон за тем полем течет наша тихая полевая Кызылка, а здесь…

– Вот здесь и стоял он, наш дом. Здесь мы прожили много лет…

Но дома не было. Опять не было. Куда его увезли на этот раз? Кто? Зачем?

Мы стояли на месте не только исчезнувшего дома, но и на месте исчезнувшей деревни. Маленькой, в каких-то двадцать дворов, бревенчатой, саманной, соломенной, бесконечно бедной и бесконечно родной. Теперь от нее не осталось ни одного дома, ни одного дерева – никакого следа.

Эдик с Галей, должно быть, видели эту картину не в первый раз, а я был в шоке. Так, вместе с ними молча прошел по бывшей улице нашей бывшей деревни. Брат показывал места, где стояли дома наших односельчан, называл памятные мне фамилии и имена, а я представлял себе их лица, голоса, особенно мальчишек и девчонок, своих ровесников. Где они сейчас? Куда переехали их дома? Как сложилась их жизнь, ведь многие из них, как мне помнится, не ходили даже в нашу начальную школу, не говоря уже о семилетней, находившейся на центральной усадьбе колхоза в Софиевке.

Там, где должен был бы находиться последний дом, дорога сворачивала налево и, пробежав вдоль огородов, вела к кладбищу.

Это – тогда.

А теперь ни дома, ни огородов, ни дороги не было. Но кладбище сохранилось. Маленьким зеленым островком оно покоилось посреди неоглядного желтого моря пшеницы, уже готовой к жатве.

Осторожно раздвигая ее высокие тугие стебли, мы цепочкой, стараясь двигаться шаг в шаг, подошли к этому островку.

Могилу матери брат нашел сразу. Видать, наведывался сюда не раз, не то что я, слишком рано отколовшийся от семьи и чрезмерно занятый собственным выживанием. Как же это нехорошо!

Огонь стыда обжег мне лицо, перехватил дыхание. Глазам стало горячо и влажно. Прости, мама! Теперь я уже не потеряюсь. Я выжил. Не бойся за меня…

К месту нашей бывшей усадьбы возвращались молча. Так же, молча, расстелили на траве прихваченную из дому клеенку, и, пока мы с Эдиком курили, Галя быстро собрала нам обед. Блинчики, котлетки, лучок… Даже бутылочку домашней смородинной настойки вынесла из машины.

– Это за встречу… за свиданьице…

Если б она знала, какое это было для меня свиданьице, какая встреча!

Должно быть, брат понимал мое состояние и то и дело пытался как-то отвлечь. То вспомнит о чем-нибудь веселом, то спросит, помню ли такого-то или такого-то, а вот поднялся, пробежал к ручью, машет рукой.

– Смотри, кто у нас тут поселился! Да в прежние годы во всей округе ни одного такого кустика не было.

– А что это?

Книжный городской человек, я тогда мало что понимал в целебных травах.

– Дикий подсолнушек.

Смотрю – и в самом деле: ствол высокий, крепкий, листья широкие, шероховатые, большие, а вот корзиночка наверху всего с кулачок. Еще цветет.

– Ну и что, – говорю равнодушно. – Мало ли на полях подсолнухов. Не диких.

– Так это совсем другое, – продолжает радоваться своему открытию Эдик. – Это же девясил. Читал, слышал? Ну, вот он и есть. Наверное, птички откуда-то занесли. Значит, земля наша чистая, здоровая. На плохой, говорят, он так мощно не растет. Когда заведешь сад, обязательно у себя посади. А этот, так и быть, я перенесу в свой…

Осторожно выкопав целебного богатыря, имеющего аж девять сил от различных болезней (придет время – и я в этом тоже смогу убедиться!), брат тщательно упаковал его в мягкую мешковину и уложил в багажник своего «Москвича».

– Ну, что, братья, в дорогу? Насмотрелись, нарадовались?

Это – Галя.

В городе ее ждут домашние дела, а нам не хочется. Мы все еще целиком здесь, в своем прошлом. Оно крепко держит нас на этой земле, не отпускает.

– Вот так этот краешек Миякинского района стал для нас с тобой новой родиной, – возвращаясь к своим мыслям, сказал брат. – Для тебя, по сути, другой и не было. Здесь мы выросли, отсюда ушли в большую жизнь. И не наша вина, что все так случилось.

И вдруг участливо и как-то бережно спросил:

– А ты хоть помнишь, как маму хоронили? В апреле сорок второго. Тебе как раз четыре года исполнилось. А?

Странно, но это я помнил. Ни лица мамы, ни ее голоса не помнил, а вот как везли, как опускали гроб, как деревенские женщины пели «Смертью смерть поправ» и еще что-то молитвенное, ясно вспомнил и сейчас.

– А помнишь, как в гроб листок положили? С нашим адресом. Это взрослые специально придумали для нас, чтобы ждали и верили – напишет. Ты верил, ждал. И мы с Леной тоже. Забыл?