Текст книги "И на земле и над землей"
Автор книги: Роберт Паль
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)
Годы шли. Мода на древности Дубровского улеглась. Войны с наполеоновской Францией заняли все мысли европейцев, а сгоревшая Москва – всех русских. После падения Бонапарта и победного завершения войны ненадолго вспомнили о тоже наделавшем в прежние годы немалого шума «Слове о полку Игореве», потужили о его пропаже в огне московских пожаров и опять успокоились. Не до того было.
Тихо, незаметно в крайней бедности ушел из жизни Петр Петрович Дубровский, а затем и Александр Иванович Сулакадзев исчерпал срок отпущенного ему земного бытия. Правда, кто-то потом вспоминал, что перед тем как испустить дух, старый археограф все жестами подзывал к себе супругу, пытался что-то сказать, но голоса уже не было. Остались жесты. Совсем обессилев, он мог только грозить ей длинным желтым пальцем, с которого предусмотрительные родичи уже сняли дорогой перстень. Что мог означать этот странный жест, никто не понял.
Похоронив Александра Ивановича, Софья фон Гоч-Сулакадзева, вдова его, принялась распродавать то, что было смыслом всей его жизни и ценилось им выше всего на свете, – библиотеку. Как и всякая немка, старалась не прогадать, но, ничего не смысля в столь тонком деле, быстро спустила все в полцены. Князь Николай Васильевич Неклюдов приехал уже к шапошному разбору.
– Что ж вы так поздно? – выговорила ему хозяйка. – Тут, правда, кое-что остались, но разве вас это устроит?
Николай Васильевич порылся в уже распотрошенных ящиках, отобрал изрядную стопку и, на большее уже не надеясь, все же спросил:
– У Александра Ивановича, помнится, в особых коробках и ящиках хранились старые дощечки с какими-то знаками. Если они еще целы, я бы приобрел их.
– Дощечки? – засмеялась практичная вдова. – Зачем они вам, князь? Уж не печки ли растапливать?
Тот не сразу нашелся что сказать – поперхнулся.
– Сначала, буде мне дозволено, посмотрю, а там… Извольте заглянуть вон в ту комнату.
– Из той комнаты я только что приказала дворнику вынести несколько ящиков.
– И тот вынес?
– Разумеется!
– И куда, сударыня? Не на кухню ли для растопки плиты?
– Угадали, князь, угадали! Так вам вынести их сюда? Эй, там!..
Как же он был счастлив, что сия надутая дура не успела сжечь эти драгоценности в печи! Спешно рассчитавшись, он тут же уехал, потрясенный увиденным и услышанным.
Мало что осталось от великолепных библиотек Дубровского и Сулакадзева в России. Много чего целыми охапками вывозили в Эрмитаж, в библиотеку императора, в Публичную библиотеку. Оттуда, где малыми ручейками, где ручейками поболе, они стали растекаться дальше – в частные коллекции и собрания. А в двадцатых годах следующего столетия после разорительных мировой и гражданской войн, чтобы накормить голодающее население и поправить экономику, новая власть стала в массовом масштабе продавать за рубеж «лишние» произведения культуры и искусства. Так, например, только один американский букинист Перлштейн купил и вывез практически всю императорскую библиотеку. А это ни много ни мало почти два миллиона томов.
Трагически сложилась и судьба библиотеки князей Неклюдовых. Какую-то часть ее внучка Николая Васильевича Екатерина Васильевна (по мужу Задонская) перевезла в свое имение близ Харькова. Во время революции оно было разгромлено. Остатки библиотеки в 1919 году еще застал артиллерийский полковник деникинской армии Федор Артурович Изенбек [31]31
Факты о нахождении «Влесовой книги» в России и за рубежом почерпнуты из публикаций А. Асова, С. Ляшевского, Н. Слатина и других ее исследователей и популяризаторов.
[Закрыть].
Странная случайность: смолоду Изенбек интересовался историей, даже участвовал в какой-то археологической экспедиции, и именно это обстоятельство побудило его обратить внимание на разбросанные в помещении странные дощечки. Разглядев на них какие-то письмена, он приказал вестовому собрать их в мешок и прихватить в штаб.
Потом он будет прихватывать их на всю долгую дорогу отступления до самой Феодосии. Отсюда через Черное море, – в Турцию, Сербию, Париж, Брюссель. Словно и не было у человека другого нужного груза и других жизненно важных проблем.
И что же дальше?
Глава пятнадцатаяОдин дружный удар – и противник сломлен, дезорганизован, изгнан! Победители праздновали победу, опустошали продовольственные запасы бежавших гарнизонов, упивались вином, пели свои разноязычные боевые песни, танцевали у костров.
Не забыли и богов. Но поскольку отрядов было много, и все из разных земель, то и боги у них были разные. Правда, было и такое, что на одном корабле молились и богу скандинавов Тору, и славянскому Перуну, и христианскому Христу, и эта смесь богов, народов и наречий придавала жизни варягов какой-то необыкновенный, почти первобытный колорит.
Вот и тут на общем празднике, у одних костров, на общих наскоро сооруженных помольях это выглядело весьма необычно и красочно. А жертвенная человеческая кровь, принесенная в дар богам, никого не смущала, более того – придавала праздничному ликованию еще большую силу.
«Как жалко, что этого не видит мать Умила, – переходя от одних к другим, думал Рорик-Сокол. – Разве не сказала бы, что свой сыновий долг я исполнил как надо? И отцова душа, если ее отпустили на наш праздник, разве не ликует сейчас вместе со всеми? И Харальда-брата жаль – не дожил, не пролил в бою чужую кровь…»
И еще, поглядывая за Лабу, в сторону франков, не без злорадства представлял он себе удивление Лотаря. «Это твое дело», – сказал тот, глядя на него как на последнего неудачника. А что, оно его и есть! И сделал он это свое дело получше иного удачника. Без его, кстати сказать, участия или хотя бы одобрения. Сам! Но зато теперь про прежнего вассала забудьте, русы вольные люди и в обиду себя не дадут!
Но праздник, каким бы веселым и долгим он не был, когда-то все же кончается. К постоянной организованной службе варяги не привыкли, да и не умели ее исполнять. Вот на корабле другое дело, там командир для них – бог. Корабль мал, с него никуда не уйдешь, а на суше все горизонты открыты и никто насильно тебя не держит.
Расплатившись с отрядами из своей немалой, но все же не королевской казны, Рорик на какое-то время успокоил эту вольницу. Ему позарез необходимо было, чтобы они пробыли здесь как можно дольше, ведь и подготовка княжеской дружины, и хотя бы первоначальное обучение народного ополчения требовали времени. Но и этого недостаточно, долгой войны с большим королевством его маленькое княжество опять не выдержит. Необходимы объединенные усилия всех полабов и ободритов. Значит, надо идти на поклон к соседям, а те поднимутся не враз.
Рорик давно заметил, что самым разлагающим для пиратской вольницы является праздность и полное отсутствие какой-либо опасности. Все их разборки между собой и дикие выходки начинаются именно тогда, когда отдых между походами почему-то затягивается. Но стоит появиться поблизости войску герцога или короля – все мгновенно преображается: и в бой идут, и рубятся как звери. И профессиональное войско уносит ноги.
Теперь он уже сам желал появления датчан. И они не заставили себя ждать. Вначале это были небольшие, скорее разведывательные отряды, но с каким азартом набрасывались на них и норманны, и шведы, и балты! От скуки, оттого что мечи ржавеют без дела, ради славы, которая кармана не рвет, но душу греет.
Однако всему свое время: после малых сил пошли и большие, и тут уж начались настоящие сражения. И опять кое-кому это пришлось не по вкусу, воевать без солидных трофеев этот народ не приучен. Тем более что не за себя, а за кого-то.
Первыми ушли балты, за ними потянулись другие. А помощи от соседей-родичей все не было. В конце концов русы остались лишь со своими верными друзьями норманнами-норвежцами. Морские волки Рыжей Бороды бились наравне с дружиной Рорика, но силы были явно не равны. Королевское войско, хорошо отмобилизованное и обученное, давило все сильнее. Приходилось отступать, изворачиваться, действовать по-пиратски – малыми короткими кровавыми наскоками, внезапными ночными налетами, чтобы ошеломить, дать разгуляться яростным мечам – и обратно, до следующего удобного случая.
С каждым месяцем исход этого рискованного противоборства становился все очевиднее. И как раз в один из таких дней к Рорику привели группу славянских купцов. Он настороженно оглядел их – верно, купцы ладожские, не раз видел таких на торжищах, где у многих есть свои дворы.
Приветил, усадил за стол, спросил о здравии, о проделанном пути, о торговой удаче. А тем явно не до принятых в подобном случае любезностей, хотят сказать что-то свое. Поди, в море братва обидела, пришли помощи просить, как не раз уже бывало, а ему самому кто бы помог. Однако нет, вот поднялся самый старый, представительный, срывающимся от волнения голосом заговорил:
– Выслушай нас, княже. Мы будем говорить от имени пославшей нас к тебе земли русов, словен, кривичей, чуди и веси…
И он рассказал, как в беспрерывных схватках с варягами-датчанами ослабло княжество князя Буривая, как варяги захватили почти все его земли, как сын Буривая князь Гостомысл собрал войско и наконец прогнал иноземцев за море. В этих войнах погибли все четыре его сына, а сам Гостомысл уже стал годами стар. А тут и среди своих начались споры и раздоры – беда да и только. Тем более что и наследника у князя нет.
Перед своей смертью князь Гостомысл видел сон, будто из чрева его дочери Умилы выросло чудесное дерево, и плодами его питались многие люди. Волхвы объяснили ему, что сон этот пророческий, что наследовать ему боги велят внуку его от Умилы, и что плоды того дерева – это мир и покой, что утвердятся в княжестве, когда придет новый князь…
– Земля наша велика и обильна, – закончил он, – да вот нарядника [32]32
Именно нарядника, правителя, а не «порядка», как было неверно переведено иными поздними летописцами и тысячи раз повторено потом в качестве забавного анекдота.
[Закрыть]в ней нет. Приходи к нам, княже, и володей нами.
Устроив гостей на ночь, Рорик до утра промучился в терзаниях – как ему поступить? Погибнуть здесь, на отчей земле, исполняя свой сыновий долг, или принять приглашение и уехать наследником деда? Была бы жива мать Умила – рассудила бы, и он послушался бы ее. Брата тоже нет, но есть верный друг-норвежец. Что скажет он?
Друг сказал – надо ехать. У князя большой страны будет больше возможностей оказывать помощь землякам.
– А пойдешь ли и ты со мной, друг? – спросил Рюрик. – Не в набег, а на службу, может, долгую и уж точно – трудную. Ну как бы королю своему служить.
Тот усмехнулся и покачал головой:
– Как королю своему, говоришь? Об этом еще сто раз подумать надо… А с тобой, Сокол, мне и твоя земля станет моей.
На том и порешили.
Еще через несколько дней корабли, дожидавшиеся их на Лабе, подняли паруса…
Глава шестнадцатаяВ трудах и тревогах кончилось лето, хотя и зернич, и овсенич [33]33
Зернич, овсенич —сентябрь и октябрь по современному календарю
[Закрыть], как всегда в этих краях, радовали обилием света и мягким, ласковым теплом.
После долгого летнего зноя все благодарно отдыхало, наслаждалось этой ласковостью, только море то и дело морщилось пенистыми волнами, словно предчувствовало приближение затяжных осенних штормов и предупреждало об этом беспечно-яркие берега.
В один из таких дней Ягила с Добрецом вывезли на сурожское торжище излишки своего урожая – зерно, фрукты, овощи, мед. Расторговались за полдня, быстро, потому что невелик стал привоз. А невелик потому, что мало огнищан-земледельцев осталось в округе. Уходит Русь с берегов Русского моря. Вот и этой осенью десятки подвод ушли на полуночь, а это – добрая сотня людей, а то и поболе.
Ягила безуспешно пытался остановить, образумить их, но в конце концов понял – это уже неостановимо, Русь навсегда теряет свое море. В других местах, и на восход, и на запад солнца, она уже давно отгорожена от него, Сурож последний. Последним покинет эту святую землю и его род. Так решил Ягила. И родичи с ним согласились.
Предстояла большая и трудная дорога, устройство на новом месте, для чего понадобятся немалые деньги. Конечно, корову и вола придется продать, но вместо них потребуются лошади. И одной телегой не обойдешься, – трех будет мало. И кони под седло нужны, а на новом месте не в открытом, же поле жить будешь, всем придется обзаводиться заново. И другим еще помочь.
Выехав за ворота города, остановились у причалов порта. Кораблей сегодня было мало, и те спешно грузились, чтобы успеть уйти до штормов.
– А ты заметил, брат, что невольников-то нынче совсем нет? – спросил Добрец.
– Прежде всего то и заметил. Еще на торгу, – удовлетворенно улыбнулся Ягила.
– Молодцы наши вой: отвадили!
– Вой молодцы и воевода их неплох, – похлопал Ягила брата по крепкому плечу. – Научил огнищан на рать ходить – как же не молодец?
– А коршун-то, коршун-то все кружит!
– И на того стрела найдется, дай срок.
– Что срок, ежели душа болит сейчас…
Дома их встретили, будто ждали не день, а целую седьмицу.
– Ну, как там?
– Море волноваться начинает…
Блага за эти месяцы заметно округлилась, отяжелела, отчего при своем невысоком росточке казалась теперь еще ниже. Милица, новичка их, тоже раздобрела и после всего пережитого выглядела спокойной с приятным светлым лицом молодицей. Все бы хорошо, да очень замкнутой была, слова лишнего не проронит. Никто не видел, как она улыбается, а уж о смехе и говорить нечего. Ягила поначалу сторожился показаться ей своей калеченной спиной, но, увидев, что та его ровно не замечает, перестал напрягать себя и облегченно расслабился: вот и ладно.
Однажды он увидел, как, стоя посреди сада, она неотрывно смотрит в сторону гор. Здесь, на приморской полосе земли, укрытой ими от холодных бореев, было еще тепло, а там кое-где уже белел снег.
– Что ты так печально смотришь на наш Тавр? – спросил он ее.
Та вздрогнула и потупилась.
– На нашей земле уже зима. Хочу снега…
– Эта земля тоже наша: Русь велика.
Она не отозвалась. И тогда ему тоже захотелось снега. Для нее, тоскующей по своим близким и своей зиме. Такой одинокой в чужом для нее краю.
– Прохладно. Не застудись. Иди в дом…
Когда она ушла, он вывел коня, оседлал и поскакал в горы. А вернувшись, подал ей свою отяжелевшую шапку, полную снега.
– Это тебе от нашего Тавра. И не печалься так, много зим еще будет на твоем веку, в твоем краю…
И тогда все в первый раз увидели ее улыбку. И слезы. И Ягиле показалось, что только теперь она увидела и его.
В студич [34]34
Студич —месяц декабрь по современному календарю.
[Закрыть], на Коляду, Милица разродилась хорошенькой дочкой. Блага старательно обихаживала ее и ребенка, а когда родила сама, все заботы о ней и доме взяла на себя Милица.
Так и зажили дальше. Добрец не мог нарадоваться на сына и жену, а Ягила радовался, глядя на всех.
В домашних делах и хлопотах минули ледич и лютич, а там и белояра [35]35
Ледич, лютич, белояр —месяцы январь, февраль и март по современному календарю.
[Закрыть]Ярун приманил. А белояр – уже весна. Опять весна! И все пошло по новому кругу-колу – с извечными огнищанскими трудами и заботами, Яруновыми страстями и Перуновыми грозами, гимнами-славами богам и долгими трудными думами с родовичами: время подходит, пора собираться, они – последние.
Урожай на этот раз собрали пораньше, лишнее свезли на торг, для еды заготовили муки и круп. Долго укладывали и увязывали возы, еще дольше прощались с домом, садом и полем. А когда из Сурожа набежали черноголовые незваные покупатели, Ягила шуганул их так, что те еле обратную дорогу нашли:
– Зря тревожитесь, мы отчей землей не торгуем. И помните: это русская земля, и мы еще вернемся к родным могилам. Прочь отсюда, воронье!
Сходили на погост, постояли у могил Мечислава, Ратибора, Заряна, всех, кто на протяжении веков лелеял и оберегал эту землю. Попросили прощения за вынужденную отлучку, поклялись, что непременно вернутся. Не они сами, так дети. Не дети, так внуки. Земля русичей должна быть русской.
Когда подводы одна за другой выехали на дорогу, Ягила обошел всех, еще раз напомнил, как нужно вести себя в пути, где будут и степи, и леса, и реки, и ночевки у костров. Под плач и причитания женщин небольшой обоз тронулся, но люди еще долго оборачивались и, не отирая слез, прощались с родиной.
Оставив в стороне хмурые хребты Тавра, вышли в открытую степь. Пяток конников Добреца поскакал вперед: нынешняя степь небезопасна. Бывали времена, когда по этому приволью спокойно водили свои стада их предки, но сейчас покоя нет нигде.
Да и пусто стало в степи. Лишь изредка увидишь одинокого пастыря с небольшой овечьей отарой или скачущего куда-то всадника, – и опять пусто, мглисто и от того еще более тревожно.
После нескольких ночевок их догнала довольно большая конная дружина. Видя, как все заволновались, Добрец поскакал ей навстречу и, вернувшись, успокоил:
– Не тревожьтесь, это ж мои побратимы. Те, кого мы от кабалы амастридской спасли. Это они хазар да греков от Сурожа отвадили! Наскучило им в печерах жить!
– И куда теперь путь держите? – привечая каждого, спросил Ягила.
– С вами! На Русь! – стройно отозвалась дружина. – Со своими губителями разочлись, да у Руси их еще много. Пригодимся и мы.
С такими сопутниками стало спокойнее, и Ягила мог теперь позволить себе малую праздность – разглядывать и запоминать оставляемые края. Представил себе далекий уже Хорсунь, переиначенный греками в Херсонес, с его мощными, воздвигнутыми на века стенами и башнями. Но придет время, когда и на эти стены взойдет неустрашимый русич. Надежда на это рождала веру, а вера согревала сердце, будоражила мысль.
Когда слева сначала смутно, а затем все более зримо обозначились какие-то темные глыбы, Ягила остановил обоз и с малой дружиной поскакал посмотреть: что это?
Это были руины некогда большого и, должно быть, богатого города. Остатки мощных стен тянулись на много поприщ, опоясывая его каменным поясом со всех сторон. Полуразрушенные дворцы и дома потрясали воображение – в них могли жить разве что цари, не иначе.
И тогда Ягила вспомнил рассказы хожалых людей о каком-то мертвом городе в здешних степях. И название его много веков назад было – Новый Город. Да это же новая столица скифов, ушедших сюда от своих воинственных сородичей сарматов! Отец Зарян бывал тут, горько плакался о его гибели и ругал порушивших его готов. Греки и эллины называли его Неаполем Скифским, столицей тавроскифов. Как назовут его потомки, когда возродят для новой жизни?
Еще через несколько дней степь вдруг сузилась настолько, что почти сомкнулась в довольно узкой полоске земли. И с той и с другой стороны плескалось море. Когда увидели, что впереди эта полоса пересечена то ли балкой, то ли широким рвом с валом осыпавшейся и заросшей за века земли, остановились.
– Вот тут, по всему, и кончается наша Сурожская земля, – осматриваясь по сторонам, сказал Ягила. – А это, поди, и есть тот знаменитый ров, который прокопали скифы, чтобы биться за свою волю. И на какое-то время отбились…
– А что же будет там, за ним? – спросил Добрец.
– Опять степь будет. Великая Скифия, Сарматия, Русская Колунь – Русколань.
– Выходит так, что край наш соединяется с Русью только этим узким перешейком. Занятно. Как листок на ветке, да?
– Как листок… – задумался Ягила. – Подует ветерок – он и затрепещет. А случись борей посильнее – глядишь, и сорвет листок сей.
– Пока еще не сорвал…
– Но для Руси он уже усох. Не доходят до него соки русского древа.
– Когда снова отвоюем, оживет. Иначе не может быть!
Стояли два брата русича из рода Мечислава и Ратибора, говорили о том, что являлось их глазам, пытались заглянуть в будущее. Но не дано было знать им всего того, что еще предстоит испытать этой земле. Все будет– и жестокие сечи, и годы мира, и снова сечи. Много раз чужие находники, как прожорливые гусеницы, будут ползать по этому трепещущему листку, рвать его жилы, пить его соки, стремясь навсегда перегрызть соединяющие его с Русью сосуды. И иным это будет удаваться. На время – большое или малое. А потом он опять оживет, зазеленеет на родном русском древе, пока в очередной раз не подует суровый безжалостный борей.
Переправились через этот древний ров-перекоп, как через сухую балку, и остановились на привал. Пока женщины ломали сухой хворост и варили на кострах крупяную похлебку, дружина Добреца обследовала окрестности, напоила коней и отпустила подкормиться под присмотром отроков здешним ковылем.
Дорожный отдых недолог: поели сами, покормили лошадей – и снова в путь. После перекопа на душе стало еще более тревожно и опасливо – что там, впереди? Степь слева, степь справа, степь перед лицом, растеклась без конца и края, не охватишь ни взглядом, ни мыслью. И все это – Русская Земля?
День шел за днем, седьмица за седьмицей, ласковое тепло сменялось долгими уже осенними дождями, после которых опять сияло солнце и парило так, что хотелось лечь на траву, раскинуть руки-ноги и лежать, лежать, лежать.
Лошади тоже притомлялись, ведь никаких дорог не было, а балки попадались порой такие глубокие, с такими крутыми склонами, что на помощь коням приходили не только все мужчины, но и женщины. Зато не было иссушающего зноя, безжалостных кровавых сосунов слепней и паутов, а травы после дождей были вкусны и сытны.
Люди всю дорогу, за исключением малых детей, молча шли рядом с возами. Казалось, обо всем уже было сказано, переговорено, оставалось только думать. А думалось в степи хорошо. С высоты своего коня или очередного кургана Ягила всматривался в степные дали и уже так свыкся с ними, что не удивился бы, повстречайся им сам Отец Орий, или князь Сколот-Колоксай, Кий, Щек, Хорив.
Степь только с виду такая пустынная и немая, но приглядись и увидишь тени ее великих сынов. Здесь оставили свой след легендарные народы древних веков – киммерийцы, скифы, сарматы, кто-то еще до них и кто-то после. Вместе с ними или частью их были и славяне, ведь старые предания до сих пор гласят, что они – дети одной матери и одного отца.
Ягила считал их своими кровными родичами, гордился ими, переживал за них. И когда писал про их дела на своих дощечках, душа его то ликовала, то сжималась от скорби, а такое единение возможно лишь при кровном родстве.
А какое негодование вызывало в нем одно лишь упоминание о языгах, готах, гуннах, аварах, утрах-мадьярах! Все они тоже прошли по этим травам, по этой земле, не жалели ни собственной, ни чужой крови, чтобы сделать ее своей. Где их следы? В сгоревшем Воронженце и Голуни? Или прямо тут, и колеса его обоза сейчас вминают в дерн их бренные останки? Ушли они отсюда не по доброй воле, а по воле наших мечей. Где они сейчас, некогда сильные и гордые? Каким другим народам передали свою кровь, насытившись чужой?
Думать о них Ягиле всегда было больно и трудно. С особенным гневом вспоминал о готах. Вот уж кто попил кровушки русичей, так это жестокие находники германцы готы, которых теперь он отождествлял с современными ему варягами.
Это они почти полтора века терзали его любимую Русколань. Особенно те, что были из рода амалов. Хорошо хоть, что со своими родичами из рода балтов и с другими, гепидами, не ладили, и те прошли дальше на запад солнца. А когда появились гунны и начались нападения с двух сторон, изнемогшая держава русичей не устояла, пала окончательно.
Гунны… Ох эти гунны, страшная помесь тюрков и поволжских угров, несметная в своем числе и неудержимая в своих стремлениях!..
Сначала они разгромили алан, затем рассеяли готов-амалов, и те потом большей частью влились в их великое воинство. Усеяв берега Донца и Дона трупами и пепелищами русских городов и поселений, эта неукротимая силища двинулась на Днепр, разметала киян, антов, сарматов и, гоня западных готов-балтов к границам империи греков, вбирая в себя побежденных и приставших добровольно, на время вроде бы успокоилась, – молодая, могучая, хорошо организованная, не знающая себе равных.
Кровь… Сколько ее было пролито на эти степи, на эту землю и на эти травы!.. Красными от нее должны бы они стать, однако, удобренные ею, они зеленее прежнего. Один ковыль седой, как волосы на голове старого волхва. Когда ты поседел, ковыль? Не в те ли страшные годины?
И все же о гуннах иной раз думалось и по-другому. Того требовали справедливость и завещанная предками Правда. А заключалась эта правда в том, что, ураганом пройдя от Волги до Дуная, обезвредив готов и алан, приостыв от азарта битв, гунны взяли под свое, теперь уже дружественное, крыло те самые славянские земли, где еще недавно натворили столько зла.
Кочевник, он свиреп и страшен в бою, а в мирные дни спокоен и даже мудр, высоко ценит верность и дружбу. Так случилось и тут: прикрытые щитом могучего союзника, вновь ожили славянские земли киян и антов. Ушедшие было в леса племена вновь заселили свои прежние степи вплоть до самого Русского моря. В условиях мира и спокойствия сложились крепкие славянские княжества – Киевская Скуфь (в память о благодатных временах Великой Скифии!) и Антия.
Был у гуннов в те годы царь Баламбер, чье славное имя у славян переиначилось в Белорева. Старые предания рассказывают, что по примеру прежних великих вождей отправился он в ратный поход в полуденные страны – Сирию и земли, лежащие меж двух тамошних великих рек. Воспользовавшись уходом главного войска, вновь поднялись готы во главе с потомком Германареха Амалом Винитаром. Неожиданно и жестоко обрушился он на мирных антов – якобы за то, что изменили прежним своим господам готам и предались гуннам, их врагам.
Коварный удар был беспощаден. Небольшая дружина князя Буса Белояра полегла в бою, а самого Буса с его сыновьями и семьюдесятью старейшинами Винитар приказал предать лютой смерти. Все они были распяты на крестах и оставлены на прокорм хищным степным птицам и для устрашения оставшихся в живых.
Вернувшийся из похода Баламбер-Белорев, мстя за своих союзников, сурово покарал мятежников. В решающем бою войско готов было изрублено. В нем нашел свою погибель и неверный Винитар.
Такими были они, гунны. Такова честь и правда настоящего степняка.
Проклиная гуннов за погубленную Русколань, не мог Ягила не думать и об этом. И сердечно горевал, что и великие гунны вслед за великими киммерийцами и скифами, разделив их жестокую судьбу, исчезли с лица земли. Но это случилось где-то далеко, на землях запада солнца, и он, Ягила, малое зернышко сломленного колоса Русколани, о том не знает. Вот был бы жив отец Зарян, он бы просветил. Он знал больше.
Но и после гуннов степь не знала покоя. После них появились другие угры, возглавляемые тюркскими же воеводами, – булгары. Авары, удиравшие от беспощадного меча Великого Тюркского каганата, прошли здесь же, уничтожив по пути державу антов с ее князем Мезенмиром. И опять угры – мадьяры…
Все эти находники не оставили по себе ничего доброго. Только кровь, огонь, смерть. И слава богам, что не стало и их…
Вечерами, вглядываясь в огненно-лиловые дали, куда уходило на покой солнце, Ягила как бы внутренним взором своим видел Днепр, Днестр, Дунай и еще дальше – Венедское море, зовомое теперь Варяжским. Какие битвы гремели и там, сколько родной крови пролилось и на их берега? Сколько русичей-славян поднялось оттуда на белых конях в синюю Сваргу к богу Перуну за новым телом?
Хорошо думается в степи. Особенно у вечернего костра, когда спеты нужные славы богам, сказаны святые слова вечных молитв и лежишь ты на охапке сухого ковыля и глядишь в звездное небо. Но то совсем не звезды, а глаза твоих далеких и близких пращуров. Что сейчас в их взглядах? Одобрение, укоризна, сострадание? Укоризна понятна, за сострадание спасибо. А вот одобрение…
Не выдержишь, затуманишь свои глаза набежавшей слезой и горько вздохнешь: виноваты, но не судите – это еще не конец. Ведь не зря же сказано, что Русь сто раз погибала и сто раз возрождалась вновь. Возродится и из этого морока, скажет свое слово.
Подумаешь так, укрепишь свою веру – и опять посветлеет на сердце. Захочется двигаться дальше, плакать от счастья, видя красоту родной земли, ликовать вместе с ее жаворонками и соловьями, тосковать с ее лебедями и кукушками, а встанет солнце – с новыми силами торить свой путь.
Двигаясь все время строго на полуночь, обоз сурожцев неожиданно для себя вышел на какой-то шлях. Сначала подумали – старинный, но приглядевшись, обнаружили не только следы конских копыт, но и тележных колес. Значит, это действующая дорога. Но откуда? И куда ведет?
После долгих размышлений решили пойти по ней, свернув налево. В той стороне Днепр, а Киев как раз на Днепре. А если так, то это знаменитый Хазарский шлях, по которому на Русь приезжают купцы не только из самой Хазарии, но и стран, лежащих за Фарсийским морем, из Армении, Ириана, Индии и других далеких краев. По ней и дань в Итиль возят.
Вскоре явилось и подтверждение – небольшая дубрава с колодцем и долбленым корытом, в котором еще не высохла вода. Из таких обычно поят скот и лошадей. А вот и большое кострище, чисто обглоданные бараньи кости, лошадиный и верблюжий помет…
Решили заночевать здесь, благо воды было в избытке, пусть и солоноватой. Для начала и сами напились, и коней напоили, и еду сварили – столько радости! Ведь в последние дни на пути не попадалось ни единой речушки, ни единого родника. На радостях и корыто наполнили, – приятно было поднимать потяжелевшую бадью, слушать, как звенят улетающие в черную глубину капли, смотреть, как купается в холодной купели серебряный месяц.
Оставив для ночного бденья стражу, выбрали место под раскидистым дубом и, сбившись поплотнее, улеглись спать. Ночи к тому времени были уже прохладными, и Ягила с Добрецом, боясь застудить детей и женщин, долго устраивали им постели потеплей. А потом и вовсе расхотелось спать.
Насколько позволял свет костра и месяца, наблюдали за пасущимися лошадьми, обошли дубраву, поговорили со стражей. И вдруг один из дружинников насторожился.
– Тихо, братия… Что-то в степи не так.
Лег на землю, припал к ней одним ухом, другим:
117
– Земля гудит. Точно войско скачет…
Мигом подняли всех мужчин, те – за мечи и топоры. Кто-то догадался пригасить костер. Замерли в ожидании.
– Гудит, гудит земля…
– Однако уже хорошо слыхать… Близко…
– Ну, Перун великий, пособи!..
И вдруг все стихло. Но и при слабом свете месяца уже можно было разглядеть в ночи большое темное пятно и даже силуэты отдельных лошадей.
– Чего-то встали, – обронил Добрец, тоже уже оружный, готовый к сече. – Может, брат, и нам – на коней?
– Против такого войска твоя дружина не сила. Подождем, может, дадут боги, еще мимо пройдут.
– Тихо, мужи!..
А там, в том темном пятне, опять что-то задвигалось, затопало, заржало враз несколько лошадей. Им тут же отозвались и свои, сурожские. И тогда все тот же дружинник, в прошлом бывалый степняк, догадался:
– Не войско это, не войско! Дикие кони это. Вольные, из степей!..
Но тут заволновались свои. Заржали, зафыркали, потянулись к степям.
– Держи лошадей, не то уведут! Уведут ведь, говорю!..
Добрец первым почувствовал новую опасность и кинулся за своим конем. Поймал, накинул узду, взнуздал. То же сделали и другие, но лошади еще долго не могли успокоиться – ржали, крутили головами, вскидывались на дыбы.
