Текст книги "И на земле и над землей"
Автор книги: Роберт Паль
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)
Вот и в Брюсселе возник Русский клуб!
Впрочем, где только они тогда не возникали! После революций и гражданской войны за границами бывшей Российской империи оказалась масса образованных, культурных, деятельных русских людей, в основном еще молодых и чаще всего – военных.
Проиграв кровавое противостояние на родине, они не переставали любить ее и жили принесенными с собой русскими страстями. В свой окончательный проигрыш и пожизненную эмиграцию верить не хотелось. На что-то надеялись, чего-то ожидали. Особенно на первых порах.
Выплеснутая в мир горячая русская масса, молясь и кровоточа, пульсировала на всю планету. Не привыкшие к одиночеству, и потому боясь его, люди двигались из страны в страну, с континента на континент – на зов родной души, на призыв соотечественников, братьев по борьбе, однополчан.
Китай, Австралия, страны Европы и Америки – куда и откуда только не шли их беспокойные письма. А когда поняли, что надежд на скорое возвращение нет, с той же активностью принялись создавать музеи своих дивизий, полков, казачьих братств, русские клубы, газеты и журналы. Это были центры, вокруг которых они объединялись, где могли чувствовать себя среди своих, обсуждать свое положение, помогать друг другу.
Вот и в брюссельский Русский клуб потянулись люди – и в военной форме, при всех своих наградах, и уже в штатском, но непременно подтянутые, стройные, точные в движениях, лаконично-корректные в общении – люди одной касты, военная косточка. Даже женщины их были такими же собранными и стройными. Даже дети.
Узнав о клубе, пришел и Изенбек. Достойного гражданского костюма у него еще не было, явился в далеко уже не блестящем, однако вполне еще добротном и солидном военном мундире. Артиллерийского полковника встретили по-русски радушно, провели в музейный уголок, предложили оставить в нем что-нибудь и о своем Марковском дивизионе, а потом посидели за самоваром, попели любимые русские песни и стали расходиться по домам.
Попутчиком его оказался моложавый, светлый типично русский интеллигент с совершенно не военной фамилией – Миролюбов. Дорогой разговорились.
– Вас, Юрий Петрович, война, по-видимому, обошла стороной. Не так? – спросил полковник.
– Совершенно не так! А почему, позвольте узнать, вы так решили?
– Да уж больно фамилия у вас не боевая, – слегка смутился Изенбек. – И где служить довелось?
– В армии Антона Ивановича Деникина.
– В какой? Ведь под его началом были и Добровольческая, и две казачьи, и Туркестанская армии…
– В Добровольческой.
– Очень приятно. И я тоже.
На этом их знакомство пока и закончилось. Но со временем они сблизились. Федор Артурович Изенбек хотя и работал здесь фабричным художником по росписи тканей (чем только не занимались русские эмигранты!), однако давно интересовался историей, в молодости даже участвовал в археологических экспедициях.
Юрий Петрович тоже любил старину, был неплохим этнографом, собирал русский фольклор, находя в нем что-то древнее, сакральное. В разное время активно печатался, многие считали его писателем, но в Брюсселе он зарабатывал себе на хлеб трудом… лаборанта на химическом предприятии.
Узнав о пристрастии друга к древностям, Изенбек после одной из встреч в Русском клубе пригласил его к себе на квартиру, пообещав показать что-то любопытное.
Думаю, вам это будет интересно. Впрочем, кто его знает…
– Новая картина? На историческую тему?
– Нет, что вы! Но… пусть будет сюрпризом.
Федор Артурович жил одиноко, поэтому позволил себе снять аж две комнаты в большом доме. В одной жил, в другой, претенциозно названной «Художественное ателье», работал над проектами росписей, писал любительские этюды и картины. Туда он и ввел своего гостя.
Сюрприз оказался валявшимся на полу грубым мешком, завязанным у самой горловины крепкой тесемкой.
– Вот. Полюбопытствуйте…
Заинтригованный Миролюбов развязал мешок, извлек из него одну дощечку, вторую…
– Это и есть ваш сюрприз? Или где-то там, под этими дровами?
– Хм, дровами… А вы, голубчик, возьмите пока одну дощечку и присаживайтесь к столу, тут светло.
– Одну?
– Одну. Ее вам надолго хватит.
Взял, сел, придвинул поближе настольную лампу, вгляделся.
– Да этой доске… знаете сколько лет?
– Нет, не знаю, – развел руками Федор Артурович. – Очень сухие, значит, старые. Но вы посмотрите внимательнее. Я смотрел, кое о чем догадался, но ничего не понял.
– Здесь… есть линейки. И… под ними [49]49
Так, под строкой, написана вся «Влесова книга». Как и тексты санскрита, что также свидетельствует о древнем родстве индоариев и славян.
[Закрыть]что-то… процарапано…
И вдруг Юрий Петрович заторопился, заволновался.
– Увеличительное стекло у вас найдется? И листок бумаги.
Стекло нашлось, появилась и бумага с карандашом.
– Ну вот, – сказал удовлетворенно хозяин, – вы пока знакомьтесь, а я пойду что-нибудь к ужину изобрету…
Несколько раз этот ужин пришлось разогревать, потому что Миролюбов никак не мог оторваться от заинтересовавшей его дощечки. Под конец попросил разрешить ему «посидеть» над ней еще пару деньков дома.
– А вот этого не могу, – задумчиво покачал головой Изенбек. – Я их, вот эти дощечки (их в мешке еще много!) нашел случайно, можно сказать, на краю их гибели. Еще в России. И едва не потерял, когда наша армия развалилась и мой вестовой с этим мешком пропал. Когда в Феодосии мы уже грузились на пароход, он разыскал меня и вот… принес. Хороший солдат был. Так что, извините, не могу: а вдруг что опять…
– Как же тогда быть?
– Если считаете, что стоит ими заниматься, приходите, изучайте. Но чтобы выносить из ателье… И, пожалуйста, о них пока будем знать только мы с вами.
Так началась работа Юрия Петровича Миролюбова с этим необычным посланием из прошлого. Из далекого прошлого! По некоторым словам, которые ему удалось прочесть и понять, он сделал вывод, что имеет дело с древним русским языком, гораздо более древним, чем самые старые русские летописи. К тому же летописи писались монахами на старославянском (вернее – церковнославянском) языке, который еще можно понять, а это…
Выходит, эти странные дощечки, эта совершенно невообразимая деревянная книга писалась во времена, когда на Руси еще не было церквей, а в мире – церковнославянского языка. Это поражало – фантастично! Но и озадачивало – может ли такое быть? Ведь тогда этим дощечкам более тысячи лет!
Вначале, горя нетерпением, он взялся было переводить их на современный русский язык, но вскоре понял, что на это не хватит всей его жизни [50]50
Объем «Влесовой книги» в восемь раз превышает объем «Слова о полку Игореве».
[Закрыть]. И что-то подсказало ему: прежде всего эти тексты нужно тщательно скопировать, не вникая пока в содержание, а то ведь, не дай бог, опять что-нибудь с ними случится. А уж в процессе перевода откроется и содержание.
Но это дело будущего. Одному ему такая работа не по плечу.
Позже, когда, живя впроголодь, он это сделает, в письме к одному из своих единомышленников Юрий Петрович вспомнит: дощечки были «…приблизительно одного размера, тридцать восемь сантиметров на двадцать два, толщиной в полсантиметра.
Поверхность была исцарапана от долгого хранения. Местами они были совершенно испорчены какими-то пятнами, местами покоробились, надулись, точно отсырели. Лак, их покрывавший, или же масло, поотстало, сошло. Под ними была древесина темного цвета.
Края были отрезаны неровно. Похоже, что их резали ножом, а никак не пилой. Размер одних был больше, других меньше, так что «дощьки» прилегали друг к другу неровно. Поверхность, вероятно, была тоже скоблена перед писанием, была неровна, с углублениями.
Текст был написан или нацарапан шилом, а затем натерт чем-то бурым, потемневшим от времени, после чего покрыт лаком или маслом…
Каждый раз для строк была проведена линия… На другой стороне текст был как бы продолжением предыдущего, так что надо было переворачивать связку «дощек», как в листах отрывного календаря. В иных местах, наоборот, это было как если бы каждая сторона была страницей в книге.
На полях некоторых «дощек» были изображения головы быка, на других – солнца, на третьих – разных животных, может быть, лисы, собаки или же овцы. Трудно разобрать эти фигуры…
Буквы были не все одинаковой величины. Были строки мелкие, а были крупные… Некоторые из «дощек» потрескались от времени, другие потрухлявились, и я их склеивал при помощи силикатного лака…»
И еще: «Первые «дощьки» я читал с огромными трудностями. А потом привык к ним и стал читать быстрее. Прочитанное я записывал. Буква за буквой. Труд этот тонкий. Надо не ошибиться… Одна дощечка брала у меня месяц! Да после я еще сверял текст, что тоже брало много дней…
Роль моя в «дощьках» маленькая: я их случайно нашел у нашедшего их прежде Изенбека. А затем я их переписывал в течение 15 лет… Почему я взялся за эту перепись? Потому что я смутно предчувствовал, что я их как-то лишусь, больше не увижу, что тексты могут потеряться, а это будет урон для истории.
Я ждал не того! Я ждал более или менее точной хронологии, описания точных событий, имен, совпадающих со смежной эпохой других народов, а также династий князей и всякого исторического материала, какого в них не оказалось!
Зато оказалось другое, чего я не предполагал: описание событий, о которых мы ничего не знали, обращение к патриотизму русов, потому что деды переживали такие же времена, и т. д.» [51]51
Прошу читателя извинить меня за столь обширную цитату. Наверное, в художественном контексте ее можно было бы изложить «своими словами». Но надо ли? Ведь это описание «Влесовой книги», сделанное последним видевшим ее и работавшим с ней.
[Закрыть]
Подвиг, совершенный Миролюбовым, Изенбек оценил. Когда здоровье его сильно пошатнулось, он оформил на имя Юрия Петровича завещание, по которому тот становился собственником и «Влесовой книги», и всех его картин.
Кончились тридцатые годы двадцатого века. За какие-то два десятка лет Европа неузнаваемо изменилась. Из довольно легкомысленной и кокетливой дамы она как-то враз превратилась в сумрачную полунищую старушку, почти во всех ее странах грубо и властно зазвучала германская речь. 22 июня 1941 года гитлеровская Германия напала на Советский Союз…
В маленькой Бельгии, оккупированной гитлеровцами, стало еще беспросветнее. Брюссельский Русский клуб перестал существовать. Почти все члены его, у кого еще были какие-то средства, разъехались кто куда. Остались такие, как Миролюбов и Изенбек, потому что даже на поездку в Париж денег у них не было. Да и во Франции, тоже оккупированной, хозяйничали фашисты.
Нападение на Советский Союз, их последнюю надежду, стало для бывших честных русских офицеров катастрофой. Не вынеся такого удара, Федор Артурович Изенбек скоропостижно скончался. Миролюбов остался один.
Похоронив друга, он долго не мог снова прийти на его квартиру. А когда пришел за оставленным ему наследством, квартира была пуста. Ни одной из шестисот картин Изенбека не было. Хуже того – полки, на которых были аккуратно разложены дощечки «Влесовой книги», оказались совершенно пустыми. Так и не прочитанная, не вернувшаяся на свою родину, она бесследно исчезла. Явившись из мрачной бездны древности, ушла в еще более мрачную бездну новых времен [52]52
Существует версия, согласно которой в Брюсселе «Влесову книгу» из квартиры Ф. А. Изенбека изъяли спецслужбы гитлеровцев.
[Закрыть].
[И все-таки с «Влесовой книгой» нам несказанно повезло: она, одна из многих, даже через тысячу лет все же пробилась в нате время. А кто скажет, что случилось хотя бы с теми, что были поименованы в «Книгореке» Сулакадзева в разделе «Книг не признаваемых, коих ни читать, ни держать в домах не дозволено»? «Коледник» пятого века, «Путник» четвертого, «Волховник» шестого, «Криница» девятого века… А таинственный «Лоб Адамль» десятого века «на белой коже», а сборник «О Китоврасе…» пятого века? Последний, как и «Влесова книга», тоже был вырезан на буковых дощечках, число которых поразительно– 143! Куда они подевались, в чьих коллекциях или тайных хранилищах укрыты? Какие богатства нашей истории, языка, народного духа хранят в себе? Или уже не хранят, потому что уничтожены? Не хочется верить тому: а вдруг? Ведь никто их не ищет, никто не озабочен ими, никто не плачет об их судьбе. И все же, – а вдруг?!]
Глава двадцать вторая– Се, было то у Карани, – начал Ягила свою беседу с пришедшими с Добрецом новгородцами. – А это город малый на берегах моря Русского. И был там князь, который сказал эллинов бить и отбросить от Руси. Собрал он рать и конницу и пошел на них, и победил их. И стали эллины жаловаться на бедствия свои и просили принять от них дань…
– У них, что же, кораблей не было, чтобы уйти к себе за море? – спросил молодой новгородец с мягкой светлой бородкой и спадающими на плечи льняными прядями. – Их бьют, а они только жалуются!
– Должно, мало били! – засмеялись его товарищи, такие же молодые, светлые и статные.
– Когда мы бьем, от нас бегут!
– А куда побежишь, если за спиной море, а корабли где-то в походе?
– Не в том дело, братья, – вступил в разговор Добрец. – Эти эллины так в нашу землю вцепились, что только мертвыми оторвать можно.
– Почто так? Изобильна очень?
– Изобильна, тепла, а главное – для торга весьма прибыльна. Торг – главное их дело.
– Самим торговать надо! – решительно стукнул по столу светлобородый богатырь. – Зачем пустили козлов на свою капусту?
– Долгий то разговор, Всеслав. А ты, брат, реки, реки, что там дальше было, у нашей Карани.
– Так вот… Зная, что русичи пьют не только священную сурицу, и порой обильно пьют, привезли те множество резаных баранов и вина. А тут идут волхв Ухорез и брат его Соловень. Говорят они русичам, чтобы не зарились на дары те. Однако наши не послушались и упились, чего эллины и ждали…
На время беседа опять пресеклась – дочка Зарянка, заменив отлучившуюся мать, новые кринки с квасом принесла. Принесла, поставила на стол, скромно отошла в сторону, мельком поглядывает на гостей. А те – на нее: очень уж свежа да хороша Ягилина дочка-юнотка [53]53
Юнотка, унотка– девушка, то есть юная.
[Закрыть]. Что карие солнышки в камышах ресниц, что коса до пояса, что дешевенькое монисто на высокой стройной шейке и все остальное, что при ней. Забыли о квасе, молчат; такие большие ратные мужи, а стушевались перед юной красотой.
Спохватившись, Ягила сам разлил по кружкам квас – пейте, мол, очень уж жаркий ныне день! – и, вспомнив, на чем пресекся, продолжил:
– Ну вот и побили они наших. Погибель свою видя, побежали те в степь. И там они осерчали, силы свои собрали и пошли на эллинов опять. И повергли их. Это боги сделали их дерзостными и руки их укрепили. И они победили, хотя крови много зря пролилось…
– Мотайте на усы суть сказанного, – подмигнул молодым воинам Добрец, – благо они у вас уже выросли. У войны свои уставы суровые. А суровые для того, чтобы выстоять и победить. Это не поселянская драка, где нынче побились, а завтра помирились. Сеча – это на смерть, сами знаете. Так что прав брат Ягила: расслабляться воину нельзя. Вот когда будет последняя победа и ты жив остался, тогда боги сами благословят… А квасок-то у тебя, Зарянка, и впрямь хорош. Точно со льда. Плесни-ка нам еще…
Ягила был доволен службой брата (стал сотником, может и тысячником стать!), поддерживал его дружбу с новгородцами, привечал, слушал их, а они его. Вот и сейчас, заметив, как переглядываются Зарянка с приезжим молодцем Всеславом, даже повеселел душой, оживился:
– Таких горестей в нашем бывалом много. Можно бы еще князя Криворога вспомнить, как он наш Сурож освободил, а после победы греки его, как мальца неразумного, опростоволосили, и мы опять оказались под ними. А для чего я вам все это вспоминаю? Война, сыны мои, не только соперничество мечей, но и соперничество умов. Воюйте умно, без коварства, но и не очень уж бесхитростно. Вы еще молоды, у вас, может, еще много битв впереди, берегите себя, вы нужны Руси.
Помолчал, подумал и не удержался, высказал заветное:
– Мы не кияне, не поляне, а сурожцы. И есть у меня, как у всех суренжан, большая мечта – пойти в земли праотцов наших, чтобы вернуть их в лоно русской державы. Явиться во всеоружии, с такими славными воями, как вы. Очень жажду того, сам меч возьму, род свой на коней посажу, только было б то поскорей. Как думаете, решатся на это князья наши?
Теперь задумались молодые.
– Мы – хоть сейчас! – первым отозвался Всеслав. – Сколько можно терпеть таких мизгирей на русской земле?
– Верно сказал Всеслав, – поддержали друга и остальные. – Войско у нас наготове. Пора, пора в новый поход!
Чувствуя нетерпение молодых, поднялся и Добрец.
– Так это же, братья, война с Византией. А она не только хитра, но пока и сильна. Великую силу иметь и нам нужно, чтобы пойти на то. И она будет у нас, будет!
– Когда, брат?
– Скоро!
– Будем ждать. И помогать князьям нашим. Не забудут нас и боги, и пращуры наши. Правое дело и им по душе…
Когда гости ушли, Ягила в нетерпении потянулся за своими дощечками. Перечел недавно написанное, приготовил последнюю. Вот сейчас заполнит и ее, провощит, как и прежние, свяжет крепким ремешком, а там можно и в Киев…
«…Это я говорю вам же. Поприте вы тех греков, как говорю, поскольку это ясно мне. И видел я (во сне) Кия, нашего Отца, и он сказал мне, что мы с вами их уничтожим, – уничтожим Хорсунь и мерзость амастридскую, и будем мы с вами великой державой с князьями нашими и городами великими, и железом [54]54
Железо —имеется в виду оружие.
[Закрыть]без числа, и будет несчетно потомков наших. А греки уменьшатся в числе и будут на минулое свое дивиться и головами своими качать. Содейте так, поскольку будут нам грозы многие и громы грохотать, чередою беспрерывною друг за другом идя. И окончательно так мы победим, сотворим мы это на века многие благодаря богам, и нас никто не уничтожит. Как львы стойте один за другого и держитесь князей своих! И будет с вами Перун…»
«…Вот речет Орею Сварог: «Сотворю вас из перстов моих. И будут говорить, что вы есть сыны Истварега… И, народ великий, победы одержите по всему свету и разобьете роды иные, – вы, те, которые вызовут силы из камней, чудеса сотворяя – без коней повозки, и всякие содеете чудеса помимо кудесников, потому что всякий будет грести как кудесник… Любите заветы Ореевы, мир зеленый и жизненный. И любите друзей своих, и будьте мирными между родами…»
«…В свое время были семьдесят князей наших, такие как Мезислав, Боруслав и Комонеборец, и Горислав. И так избираемы были вечем и отставляемы вечем, если люди не хотели их. Вот, эти князья весьма труждались. И Кышек был велик и мудр. И он умер, и после него были иные, и каждый делал что-то доброе для русов. Память наша это удерживает, потому должны мы их славить… и чтить память их, сынов наших, и никто не смеет этого забывать – се, проклят такой будет богами и человеками, и люди выбросят имя его из памяти навеки».
«…Ему (Киеву) мы подчиняемся, и с ним вообще Русь строится. И как на нас другая будет сила, не пойдем мы с ней, а с Русью, потому как есть она Мать наша, а мы ведь ее дети. И будем до конца мы за нее».
«…Тут ведь борьба великая непрестанно всякий час была и сечи многие, и стычки, ведь враги так поступать нас заставляют. И ничто еще не завершилось до конца».
Теперь в Киев Ягила ходил не только для того, чтобы купить что-то на торгу для семьи, полюбоваться с днепровских круч могучей рекой, безоглядными далями за ней, но и затем, чтобы почувствовать сердце города, а через него – всей Руси. Очень опасался он пропустить тот день и час, когда русская рать выступит в новый поход. Сколько ни убеждал его Добрец, что пока сильны Византия и Хазария, а их наймиты степняки только ждут момента, чтобы пройтись с татьбой по киевским землям, надежда в нем все равно жила. А раз жила надежда, то и ожидание покоя не давало. Он себе уже и новое седло купил, и меч у хорошего мечника заказал, и коня подготовил. Только бы не пропустить день и час!
Лучше всего сердце города чувствовалось не тут, на Горе, где живут князья с дружиной и воеводами, а внизу, в мастерских мечников, лучников, шорников-седельщиков, литейщиков, кузнецов. По их стуку-перезвону угадывал Ягила ритм киевского сердца. В последние месяцы он был весьма напряжен, и это радовало: готовится город, работает на войско! А войску много чего надо: и мечей, и шеломов, и щитов, и луков, и стрел с копьями, и седел, и упряжи, и телег, и добротной обувки для дальних путей – всем работы хватит.
Постояв возле них, наслушавшись их стука и грома, повернул на торжище. Да и как обойдешь его, если есть у тебя в семье не только жена, но еще и две дочери. Старшая – и не заметил, как выросла! – поди, уже сватов ждет, а вторая, через сына, тоже уже милой голубкой смотрится. Как им без сережек, без лент, без гребней? Ну а Милице – летний плат, легкий, мягкий, в цветочек, какие она любит. Хотел и Благе что-нибудь присмотреть, да поиздержался уже, значит, ей – в другой раз, брату сейчас не до того…
Походив по торговым рядам, снова вернулся к оружейникам. Не стерпело сердце, захотелось самому поглядеть, как мастер кует его меч. Хоть и сторонится народ ковалей, считая их едва ли не колдунами, для Ягилы они самые нужные люди. Может, и сейчас кто-нибудь из них, смертных, дружит с богом Перуном. А коли так, чего страшиться их? Ведают тайны руд, умеют заставить их плакать горячими железными слезами, из которых и отольют что надо, и откуют любую кузнь – от обруча на бочку до меча! Так это ж великое уменье, а не колдовство, это ценить надо. Вот князья и ценят: без них войско не войско.
Открыл дверь, вошел. В мастерской полутьма, гарь, только у горна светло от огня да у наковальни. Там и разглядел мастера. Улучив момент, когда тот заметил его, напомнил о мече. Не отрываясь от дела, кузнец лишь покачал головой.
– До твоего не дошел. На князя работаю, весьма большой заказ на войско.
– Так и мне в войско. Все уже есть, меча недостает.
– Тебе, речешь, в войско? – блеснул коваль белыми зубами. – А не припозднился? Вон вся борода в окалине. Куда тебе?
– Не смотри на бороду, брат, смотри в душу. Не могу я в стороне стоять, праздно глядеть на дела других. Без меня там никак нельзя.
– Да ты не только стар, а уже, видно, отвоевал свое. Вон спина от прежних ратей горбится.
– А ты все-таки скуй!
– Ладно, раз ты такой горячий. Только не взыщи, после князя.
Обидно стало, да что поделаешь? Постоял, поглядел, как колдует мастер то над черным, то над огненным металлом, и ушел. А на улице уже вечер, а у греческой церквушки опять почему-то толпится народ. Зря князь-воевода Олег, казнив Аскольда, не порушил и его церковь. Мозолит она киянам глаза, раздражает. Почему, дескать, оставили? Для кого? Может, и новые князья туда же глядят?
Кривотолки, пересуды, разговоры. А новокрещены хоть и сторожатся, а нового бога своего не оставили. Очень хочется им пострадать. Ведь он, говорят, любит страдальцев, и путь на его небеса лежит через страдания…
Ягила сначала тоже бушевал, поносил Олега за такой недогляд, а когда, просидев с Добрецом целую ночь, разобрался что к чему, решил больше туда не ходить. Может, и в самом деле так надо, ведь на торг в Киев съезжаются гости из разных стран. Из Византии, к примеру, а тамошние люди давно все христиане. Надо же им где-то в Киеве помолиться. Есть же в греческом Царьграде для наших купцов святилище Перуна и Белеса, вот и тут пусть будет для них отрада. А торговать с империей нужно. И куда сноровистее, чем сейчас. Руси от этого одна польза.
Решил не ходить, и долго не ходил. А тут с чего-то потянуло: вдруг там наших бьют или наши проказят? Крики и визг даже тут слышны.
Побежал – так и есть, что-то делят. Только появился – ор, гвалт: «Вот и ты, горбун! Опять куража для явился?» И – ух! – колом по голове.
От неожиданности и великой слабости все поплыло, ноги подкосились, и он на какое-то время точно в навь-сон ушел. Очнулся – тихо, все разошлись. Оперся спиной о забор церквушки, обхватил голову руками, а та липка. И ладони липкими стали. Где омыться?
Потащился Ягила к Днепру. Бледная луна еле высвечивала каменистую тропу. По ней он спустился на узкий днепровский плес. Вот уже слышно, как плещется о берег вода. И тут что-то острое и, как показалось, горячее ударило в спину. Стрела! Упав, он еще слышал, как хрустнуло сломавшееся древко. И голоса: «Говорил же, что я тебя запомнил, горбун!», «Так он уже нав! Куда его теперь?», «А в челн. И на волю, диавола!..»
Очнулся Ягила в утлой рыбачьей лодчонке. Течение Днепра неслышно несло его в низовье, печально поплескивая за бортами. Высоко над лицом сияло и переливалось звездными огнями ночное небо. Самая большая и яркая из звезд, хорошо знакомая каждому страннику и мореплавателю, – Седава [55]55
Седава– так славяне называли Полярную звезду.
[Закрыть]. То есть седая, старшая из них. А раз старшая и седая, то особо почитаемая – святая. Только подумал и опять забылся. Через какое-то время почувствовал – глазам стало тепло, словно на лицо ему легла чья-то теплая рука. Приоткрыл глаза – Сурья. Прекрасный огнекудрый Сурья отыскал его в этой водной пустыне и согрел своими теплыми утренними лучами. После Перуна Сурья его любимый бог. А может, и до Перуна. Он же и Огнебог, и Ярила, и Солнце, и Даждьбог. И вместе со всеми другими богами – Сварог. Ибо бог русичей един и множествен. Как то? Не понять человеку, ибо тайна великая. Ум разверзнешь, а не поймешь!
Потом его заставила очнуться какая-то очень важная мысль, которую он не успел додумать прежде. О чем она? Почему так неотвязна?
А, вот о чем… Как-то Ягила насчитал семьдесят известных ему славянских князей. И не меньше великих пращуров и героев, сынов отечества. А вот кого-то вспомнить тогда никак не мог. Неужто так и не вспомнит?
А было их двое. Братья. Ну да, когда столетний старец Германарех отобрал у них их красавицу-сестру… Нет, чуть позже! Когда этот готский полутруп-полукороль приказал ей идти на ложе и она пренебрегла им… Когда этот гадкий дряхлый старикашка приказал разорвать ее дикими конями и слуги исполнили то…
Вот-вот, как раз в это время они и вошли в его шатер, пронзили ненавистного мечами и… И что с ними самими стало? Зарубила на месте охрана? Или смогли отбиться? Не вспомнить… А главное – не вспомнить их имен. Как это досадно и несправедливо! Как стыдно и нехорошо…
Он и прежде каялся в этом, но сейчас все-таки мысль была не о том. Вот приходили к нему молодые новгородские вои. Он хотел напомнить им один случай из бывалого. Ну да, с тем же Германарехом, чье имя боги выплюнули, как и амастридскую мерзость… Вот-вот, вспомнил!
Случилось так, что, напав на русов и получив крепкий отпор, его войско тут же попало под удар гуннской конницы. Чтобы избежать гибели, пошел на поклон к тем же русам, пил с ними вино дружбы и клялся быть заодно с ними против гуннов. Наши князья поверили и открыли ему дорогу в землю Русколани. Но прошло какое-то время, и он, сроившись с гуннами, пошел на недавних своих спасителей – и плакала тогда гибнущая Русская Колунь.
А рассказал он им не этот, а другой случай, бывший у Карани. Только ли для того, чтобы пополнить счет русским поражениям и неудачам? Сказать, что мы излишне доверчивы и верим даже тому, кому заведомо верить нельзя? Пополнил, сказал. Но главное опять же не это!..
Так что же главное? Боги, дайте вспомнить. Никогда ни о чем не просил вас, только творил вам славы, а сейчас прошу. Помогите вспомнить. Вы же все знаете, для вас это так просто…
На этом Ягила опять ушел в Навь, а когда пришел обратно, все вспомнил.
Тысячелетия назад, когда людской мир только создавался, боги установили вселенский нравственный закон Истины, Правды-Прави, Любви и Справедливости. По этому закону должно жить все во Вселенной, человеческое и нечеловеческое. Стать благим, близким к богам можно, только идя Путем Прави.
По этому закону все живое и неживое одухотворено и свято. В том числе, и особенно, Слово Истины, Слово Правды. И ответственным за его исполнение бог богов назначил своего первого сына Перуна.
Многие века люди знали и почитали это божественное установление. Даже когда стали забывать о нем, суть его оставалась жить в их душах. Они боготворили Правду и Истинное Слово, шли по жизни Путем Прави, а когда покидали ее, приобщались к богам.
Когда Перун строго следил за этим, все шло хорошо. Но вот многие племена и народы забыли о нем настолько, что начались между ними раздоры, ложь и обман. Поскольку войны стали постоянными, Перуну, видимо, стало не хватать времени для прежнего контроля, и человечество погрязло во зле.
Только славяне, да и то не все, остались верными богам. Даже живя в мире зла, они продолжали свято верить в Истину, Правду, Любовь и Справедливость. Не умея сами лгать и обманывать, они ожидали того же и от других, верили даже слову врагов, и те бессовестно пользовались этим. Отсюда столько бед выпало на долю славян, они часто терпели поражения даже тогда, когда были сильны. Несомненно, это красит и возвышает их, но что будет с ними дальше, если человечество не порвет с миром зла, не вернется на путь Прави? Так и оставаться простаками?
[Пройдет еще тысяча лет, и мир погрязнет во зле еще глубже. И, глядя на русичей, будет гадать: что это за непокорный народ, почему он не похож на других, в чем загадка и тайна русской души? Но знать про то Ягиле было не дано, ибо боги не дали человеку способности знать свое будущее. Нам тоже не дано. Но мы думаем, и наша «тайна» для нас не тайна. И мучает нас другое: стать такими же, как все, и не церемониться с теми, кто не церемонится с нами? Или, оставаясь в одиночестве, не поддаваясь такому искушению и борясь, найти силы сохранить себя для будущего? Что для нас ценнее? Думай, русич, думай! Жалок народ, который не умеет и не хочет думать о себе.]
В последний раз Ягила вернулся из нави совсем ненадолго и как-то странно. Он уже ничего не видел, не слышал плеска воды за бортами, ничего не хотел. Наверное оттого, что все наконец вспомнилось, а других желаний у него не было. Даже открыть глаза. Но и с закрытыми глазами ему вдруг увиделась прекрасная юная дева вся в белом, ведущая в поводу белого коня.
Склонившись над ним, она горестно вздохнула и печально сказала:
– Ну, радуйся, русич, сейчас ты взойдешь на благословенную Сваргу нашу и увидишь пращуров своих…
Но сама почему-то не радовалась. Заволновался и он.
– Все будет хорошо. В полку Перуна тебя уже ждут. На вот, испей живой воды, неистовый воин Сварога…
– Но ведь я не воин, – поправил он ее. – И не в сече пал, а… – он попытался вспомнить, что же с ним приключилось, и не смог. – Иди к другим, Перуница. К тем, кто более достоин того.
– Не так, русич, не так, – покачала светлой головой небесная дева. – Ты всю жизнь был воином и пал как доблестный воин. Только сеча твоя особенная, вечная. Радуйся, русич… Пей…
Он испил ее живой воды, сел на белого коня и легко воспарил над темной землей…
Чем дальше, тем многоводнее становился Днепр. С приближением его знаменитых порогов течение все ускорялось, становилось шумным, неукротимым. Вот берега его, став высокими отвесными скалами, почти сомкнулись, вода меж ними закипела, загрохотала, превращаясь в белоснежную пену и взлетая до самых небес. Утлая рыбачья лодчонка канула в эту гудящую бездну и за мгновение превратилась в прах. Но Ягилы в ней уже не было. Зато в небе зажглась еще одна звезда.
