Текст книги "И на земле и над землей"

Автор книги: Роберт Паль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

Глава двенадцатая

Довольно сильный западный ветер гнал с Германского моря [30]30
  Германское море– ныне Северное море.


[Закрыть]большую волну и мощно полнил ветрила. Гребцы отдыхали, зато корабельщикам работы хватало, но никто не роптал – знали: возвращаются домой.

Почти два года эскадры Рорика-Сокола и его норманнских друзей провели в походах, о которых они еще долго будут вспоминать в старости, если, конечно, доживут до нее. И, честное слово, вспоминать будет что!

Не забудут того и места, удостоившиеся их посещения, и европейские хроники. Для современников это было что-то невообразимое, на грани безумия. И в самом деле – как назвать то, что творилось тогда на их глазах – в морях, на реках, рядом с ними, в соседних и совсем уж далеких странах? Кучки неизвестных молодцов на своих быстрых неуловимых кораблях, явившись неведомо откуда, неожиданно набрасывались на прибрежные города, монастыри, замки герцогов и графов и опять исчезали неведомо куда.

Воинские отряды правителей метались из конца в конец владений и никак не могли предугадать, где и когда они появятся вновь. А когда случалось столкнуться, поспешно разбегались, потому что устоять против этих демонов не мог никто.

Постепенно у наиболее крупных пиратских отрядов появились излюбленные маршруты и свои долговременные сферы интересов. Так, датчане буквально измучили соседнюю Англию. Неслучайно ее жители всех варягов без разбора – а «паслись» тут и норвежцы, и шведы, и славяне, и балты! – называли данами.

Нередко датчане совершали и довольно далекие походы, в самый восточный угол моря, где жили славянские и финские народы. Не однажды пытались закрепиться там надолго, но их раз за разом выбрасывали обратно.

Норманны-норвежцы, самые отчаянные пираты и мореходы, успевали везде, но больше любили дальние страны. Пока они ограничивались набегами на земли франков, германцев, испанцев, но в будущем появятся и в Италии, и в Африке, и в Ирландии, Исландии, Гренландии. Из ледяной Гренландии доберутся даже до Северной Америки, но удержаться там не смогут – очень уж далеко от основных баз, а местные племена такие непокорные…

Не отставали от них и славяне, хотя так далеко не заглядывали, ведь своих земель для поселения им вполне хватало. Но азарта и им было не занимать. Особенно часто и успешно они действовали в содружестве с норманнами. Свое море давно стало им тесным, а крепкие венедского типа корабли выдерживали даже беспокойную Атлантику. А если так, то почему бы не прокатиться в Андалусию и Галисию, не пограбить разбогатевшие города арабов в Европе и северной Африке?

Не остались без дела и эскадры легких кораблей. Рейн, Лаба, Лаура, Сена, Гаронна… – где только не носило их в эти годы! Нант, Бордо, Лимузен, Орлеан, Тур, Париж, Севилья, Лиссабон, Ла-Корунья, Нокур, Арма… Хроники запомнили и эти имена. Иные из них грабились по нескольку раз.

Слава норманнов и соседей славян так раззадорила датского короля Хальдвана, что тот в горячке отдал свой трон брату, а сам пересел на пиратский корабль. Но большой славы, увы, не приобрел: не питавший большой любви к поработителям своего отечества Сокол то и дело вторгался в пределы датских «сфер влияния». Причем так успешно, что когда, например, те отправились в очередной рейд в Англию, там после него уже нечего было грабить.

Вернувшись после дальних походов на свои базы, вожди норманнов и русов решили дать своим командам возможность хорошо отдохнуть и выгодно распродать добычу. Встретившись на берегу, не преминули посмеяться над незадачливым Хальдваном, к чему Рорик-Сокол не без удовлетворения добавил:

– Датчане, убившие моего отца и отнявшие у меня мое княжество, – мои вечные враги, и я буду мстить им как только смогу. И за родичей новгородцев тоже, ведь мать моя из их княжеского рода…

Об этом он никогда не забывал. Часто вспоминал, как мать Умила прятала их с его сводным братом Харальдом в семьях простых людей то в одном, то в другом месте. А когда они возмужали, вызвала его на серьезный разговор.

– У нас с тобой, сын мой, только два пути. Один – вернуться на родину к моему отцу князю Гостомыслу, другой – бороться за отцово наследство здесь. Первый путь нелегок, а второй еще труднее. Но это твой долг.

– А как же Харальд? – спросил он.

– Твой сводный брат волен сделать свой выбор. И даже вернуться к своей матери в Данию. Я знаю, как вы дружны и как вам тяжело будет расстаться, но это так. Наследник – ты.

– Наследник того, чего нет?

– Сделай так, чтобы было что. Посети франкского императора, чьим вассалом был твой отец Годолюб, предъяви свои права. Он обязан защитить тебя перед датчанами. Добейся этого. А я буду ждать от тебя добрых вестей…

Ни матери Умилы, ни сводного брата, разделившего его судьбу, уже не было в живых. Так и не дождавшись от сына добрых вестей, тихо ушла к пращурам мать, а брата он похоронил сам – у стен, казалось бы, неприступной Севильи…

Побывав еще раз у франкских королей и получив от Лотаря окончательный отказ помочь ему вернуть княжество, Рорик-Сокол ответил ему такими дерзкими рейдами по Рейну и Лабе, что ни один из тамошних городов не избежал его гнева и мести. А потом вернулся на море, нашел своего приятеля норманна и за бочонком хорошего вина выложил ему всю свою душу.

– Вот так, Рыжая Борода, Кровавая Секира, Брюхо-тряс и – как там тебя еще? – верный друг мой, ничего у меня с этими франками не получилось. Это, говорят, твое дело!

– Если так, то и я скажу то же самое. Сейчас, когда вся Европа знает тебя в лицо или – что уж точно! – сокола на флагах твоих кораблей. Сейчас, когда ты еще не стар и не с пустым карманом. Сейчас, когда тебе стоит лишь свистнуть – и все наши ватаги на полных парусах примчатся к тебе со всех морей… Сейчас, друг мой, – или никогда! Считай, что я уже под твоим знаменем и жду твоих приказаний.

Княжество рутов-русов находилось на самом острие нараставшей агрессии германцев: с севера оно граничило с датским королевством, а с запада с империей франков, у самого впадения Лабы в море.

Вот тут-то однажды и появилась огромная флотилия из сотен кораблей, возглавляемая мощными весельно-парусными красавцами с «соколиными» флагами на мачтах. Высадившееся войско в несколько переходов отсекло Ютландский полуостров от материка и приступило к освобождению земли русов. Датские гарнизоны защищались слабо, а иные, видя, с кем имеют дело, или сдавались, или пробивались на север, в родную Данию.

Казалось, с полувековым господством чужеземцев на славянской земле покончено…

Глава тринадцатая

Хоронили отца Заряна всем оставшимся родом. Ягила все сокрушался: через такое прошел, столько всего перенес, а добрался до дому – и умер. Не успел даже порадоваться, всех повидать, в Святую рощу на мольбище сходить.

И Добрец качал головой:

– Должно, знал, предчувствовал. Оттого так торопился рассказать, что повидал. Не хотел с собой унести.

– Даже наказал, как похоронить. По старому обычаю. Не плакать, а петь, радоваться, что к пращурам ушел. Скоро, поди, Мечислава и Ратибора увидит. Богам в Сварге синей славы споет…

Схоронить по староотеческим обычаям не получилось. Не до песен, не до веселья было. Вместе с Заряном из рода ушло что-то жизненное, корневое, без чего нет уже ни прежнего рода, ни прежней жизни. А будущее темно и тревожно.

Осиротел, обессилел некогда большой и славный род. Печаль и туга поселились в сердцах и домах огнищан. Лишившись главной опоры, все заколыхалось, перекосилось, застыло в ожидании близкой неизбежности.

Так и разошлись после поминальной трапезы – молчаливые, растерянные, придавленные. Только через седьмицу дней точно очнулись от тяжкого морока, вспомнили о делах насущных, кинулись наверстывать упущенное.

У каждой семьи свое хозяйство. Большое ли, малое ли, а с темна до темна в работе. До Перунова дня рукой подать, не успеешь серпы и косы наточить – жатва: коси, свивай снопы, молоти, вей зерно, готовь дань хазарам. Да и с садовым подношением что-то делать надо. Не у каждого на подворье сыщешь вола или коня, а как без них на сурожское торжище попадешь? Хорошо Ягиле – у него и вол есть, и корова. А недавно и проданный белый конь откуда-то воротился: видать, не захотел служить новому хозяину, торговцу людьми.

Перунов день в прежние годы здесь отмечался широко и истово как праздник любимого бога. Общими силами всех родов обновляли его святилище на полуденном склоне Тавра, откармливали жертвенного бычка, заготавливали дрова для священных костров.

В старые времена специально для него добывался настоящий лесной великан тур. Чтобы поразить и доставить его, посылались лучшие охотники, самые сильные мужчины. Удачно исполнивших поручение встречали и чествовали как героев.

Сейчас было не до туров. Перун понимает людей, он – свой бог и по-свойски соглашается даже на бычка. Ведь бычок – это тоже тур, только домашний. А маленький оттого, что еще не вырос. Не успел. Или забыл, что в месяце житниче бывает праздник бога Перуна, у которого любимое животное – тур, любимое дерево – дуб и любимый цветок – перуника.

Обновлением святилища занялся сам Ягила с группой собравшейся молодежи. Как и всюду, это был большой круг, по краям которого выкапывалось шесть овальных ям. Получался как бы цветок перуники с его шестью лепестками. В давние времена круглый год, и днем, и ночью, в этих ямах-лепестках горели огни. Сейчас перуника «цветет» только в Перунов день, но бог за то не в обиде.

Древняя ведическая вера утвердила, что ее боги не имеют живого образа, тем более человеческого: они-де всего лишь «понятия». Но под влиянием длительного языческого и христианского соседства и славяне начали придавать им тот или иной вид. Перун, к примеру, виделся им могучим грозным богатырем, скачущим в колеснице по черному от туч небу. Оттого что волосы у него черные с проседью, как грозовая туча, голова казалась серебряной, а рыжие усы – золотыми. Такой Перун, говорят, стоял в самом Киеве.

У сурожцев, имевших свои помолья и святилища под открытым небом, Перун делался из дуба. Где как, а здесь дерево уничтожать не стали, богово все-таки, а вытесали его лик прямо на живом стволе.

Всегда, когда Ягила смотрел на него, спину его пробирал острый холодок. Чудилось: вот сейчас тот сделает шаг и выйдет из своего любимого дуба. Выйдет, тряхнет волосатой головой и спросит, почему на его празднике он такой печальный. И Ягила расскажет, как гибнет в раздорах и усобицах Русь, как враги продают русичей в кабалу, как обессилевшие сурожцы покидают родной край. И тогда встанет Перун на свою громовую колесницу, помчится вдоль берега Русского моря, швырнет в эллинские и хазарские города свои мертвые синие молнии – и от тех останется один серый пепел.

К сожалению, ни разу пока этого не случилось. Перун не выходил к людям, дуб с его образом на стволе вторую сотню лет оставался в центре священного круга, ждал, когда на каменный алтарь прольется жертвенная турья кровь.

Ягила с рождения знал, что Перун – один из древнейших богов ариев-славян, старший сын бога всех богов Сварога. Тот поручал ему самые сложные и ответственные дела на небе и на земле. Например, установить во Вселенной единый для всех нравственный закон, основанный на справедливости и правде, быть его блюстителем и защитником.

Как назывался этот закон, славяне за давностью лет позабыли, но соблюдали горячо и дотошно, а слова Справедливость и Правда стали для них святыми. Постичь их можно было только следуя путем Прави. Не случайно во все времена для русского человека Правда была превыше любых установлений князей, царей и императоров. Жить по Правде означало жить по-божески. А какой царь может сказать, что он равен Богу?

Когда первые люди стали возделывать землю и выращивать для себя хлеб насущный, Сварог поручил Перуну оплодотворять ее своим божественным семенем, дабы была щедрой и плодовитой. Так он стал еще и богом грозы, то есть богом дождя и плодородия.

Когда у ариев появилось много врагов, Перун вдобавок ко всему стал еще и Разящим, иначе – богом войны. Так в руках его появился сначала каменный топор, а потом золотая секира. И кроме живой огненно-желтой молнии-оплодотворительницы еще и синяя, мертвая молния, предназначенная для уничтожения крепостей и городов злых врагов-дасов.

За все за это и любят его славяне. Радуются, что во время гроз всякая черная нечисть в ужасе от его грома и молний прячется в глубокие норы. Оттого-то после грозы так бурно все растет, а воздух так свеж и чист, что пьется вместо священной сурицы. Радуются люди и поют ему свои гимны-славы. Сразу же после Сварога.

Все было подготовлено хорошо и ко времени. Вовремя Ягила вознес полагающиеся молитвы и славы. Вовремя загорелась, зацвела огнями любимая Перунова перуника. Вовремя брызнула на алтарь жертвенная кровь.

Не вовремя было только появление на святилище сурожских эллинских солдат. Те внимательно присматривались почти к каждому, выспрашивали про каких-то людей на конях и с оружием, иных пытались увести с собой. Русичи заволновались, по призыву Добреца плотной стенкой обступили непрошеных гостей и, шаг за шагом, оттеснили их с горы.

Что бы это могло значить? – гадал Ягила. Пришли специально, чтобы помешать празднику, унизить Перуна? Явились, вечно голодные, на запах жертвенного мяса? Ловят кого-то, кто сумел сбежать из их узилища? Но при чем тогда люди на конях и с мечами?

По пути к дому навестили могилу отца Заряна.

Со дня похорон здесь ничто не изменилось: тихо и пусто. Даже сорока (казалось, – все та же) неподвижно сидела на голой ветке полувысохшего дерева и задумчиво изучала на земле свою собственную тень.

Просто сорока? Или черно-белая птица Перуна? Опередила их, прилетев с горы, чтобы рассказать об испорченном празднике?

Кому рассказать: этим плитам?

Дома, омыв тела чистой водой, а души – чистой молитвой, сели за трапезу. Говорить ни о чем не хотелось. Да и не о чем было говорить. Все переговорено, все передумано. Разве что…

– А что бы это могло значить?

Ни к брату, ни к Благе этот вопрос обращен не был, но Добрец словно ждал его.

– Пойдем, Ягила, поговорим…

Сели на лавку под их любимой яблоней.

– Ну, реки.

– Потерпи…

Помолчав и попробовав на вкус уже почти спелое яблоко, Добрец сказал:

– Это значит, что первая кара Перуна свершилась. Вчера невольничий караван до Сурожа не дошел. Это в память об отце Заряне. Это они его заморили, брат…

Ягила много чего ожидал, но только не этого. В бедах и печалях, что свалились на него в последние дни, он как-то выпустил из головы их недавний разговор с Добрецом о том, что надо бы как-то отвадить работорговцев от их Сурожа. А вот он не забыл. Что ж, хвалить его теперь или ругать?

– Отчего же мне ничего не сказал? Все сам порешил.

– У тебя своей туги хватало. А сделал, как ты указал: и людей нашел, что путь их вызнали, и… все остальное.

– И где?

– У той балки, где каменная баба на кургане стоит.

– Как?

– Одним скоком. Даже мечей опростать не успели. Все полегли.

Как-то смутно, нехорошо стало на душе Ягилы.

– И кто они… были?

– Так кто же в бою о том спрашивает? Наймиты хазарские, варяги.

– Конечно – наймиты, варяги… А полон их куда дели?

– То один Тавр знает! Есть там такие места – жизнь проживи, никто не догадается. Теперь они почти все оружные, конные. Вот отлежатся, отъедятся – и в дело: злость у них на этих варягов лютая.

И опять он не знал – хвалить брата или корить. Ведь опасное дело затеяли. Ни греки, ни хазары этого так не оставят, свои выгоды просто так не кинут. Спросил Добреца – понимает ли он это. Чувствует ли, каким силам поперек встал?

– Так то же не на годы. Как поймут, что ходу нет, отвернут от нас. На Херсонес пойдут, на Итиль. Своему товару они цену знают.

– Значит, к нам нельзя, а туда можно? Так ведь река бед человеческих меньше не станет. Уразумел?

Теперь задумался Добрец.

– Ну, думать за всех я не умею. Там пусть думают другие, чать тоже не без головы.

– Да, то так. Ты – воин, и хороший воин, Добрец. Отец Зарян в Сварге, поди, радуется тебе. Или не так?

Брат смущенно пожал плечами.

– Отец Зарян зело мудр был. Но и его нелюбовь к нашим недругам зело люта была.

– Это истинно. Но, думаю, он сказал бы – прежде самого коршуна убить надо. Тогда птенцы сами помрут.

– Мудро, брат. Кто же сейчас осилит этого коршуна-кагана? Нигде таких сил не вижу.

– Только Русь, Добрец. Только Русь. Пусть не сейчас, но то будет непременно!

– Вот и добро. Пока Русь копит силы на коршуна, мы тут его птенцов малость побьем.

– Тоже мудро, поди…

Жатва, как всегда, началась с первого снопа. И получился он таким колосистым, большим, туго свитым, что только такой и можно посвятить Деду-Снопу-Сварогу. Занесли в дом, украсили лентами и поставили у печи. До новой жатвы.

Ягила любил эту пору года, эту работу, когда нет времени даже на то, чтобы перевести дух, вознести славу богам и выпить глоток положенной сурицы. Перекинешься парой слов со своими, бросишь взгляд за кон-межу на соседей, отрешь со лба пот – и ладно. Зато как славно светит в небе Сурья, как ласково шелестят созревшие колосья, каким сладостным духом веет от них и от самой земли.

Весь день он машет и машет своей косой. Быстрая стальная змейка юрко скользит меж высоких пшеничных стеблей, срезая их почти у самого корня. Легкие деревянные грабельки, приделанные к косе, подхватывают скошенное и тут же укладывают в аккуратную золотую ленту.

Идущие следом за ним Добрец и Блага превращают эту ленту в ладные увесистые снопы. Пройдут ряд, обернутся – душа поет: сколько их, золотых, нежится на жнивье под добрым солнышком житнича! И совсем хорошо, когда под вечер на месте этих рядов поднимутся другие – из добротно сложенных суслонов, где каждому снопу свое место и свое сердечное слово.

Однажды в середине вот такого золотого денька его окликнули соседи. Далековато, не поймешь, что кричат, пришлось с досадой положить косу и пробежаться.

– Кажись, что-то горит у тебя, брат. Гарью несет, не чуешь?

Как не почуять, когда в самом деле горит! Что было мочи помчался к дому. Оттуда – на пасеку. Ну да, здесь. Две борти, что у самого леска, полыхают. Обезумевшие пчелы заметелили над головой, не знают куда деваться, как спасти свою царицу-матку. Бурлящей стремительной тучей кидаются из стороны в сторону, гибнут в огне или уносятся невесть куда.

Пока бегал за водой – догорели. Слава богам, на соседние борти огонь не перекинулся – ветер был не с руки. Не то остался бы род Ратибора без сурицы на весь год.

Прибежавший следом Добрец осмотрелся по сторонам, выглядел выходящие из леска и снова уходящие туда чьи-то следы и с уверенностью сказал:

– Поджог. Не ради меда, а пакости ради.

– За что? – вскинул обгоревшие брови Ягила.

– За то, что мы есть, брат.

– И у кого рука поднялась на такое зло?

– А ты след эллинских сандалий знаешь? Гляди!

– Маленькие… Должно, отроков наслали. Пока мы в поле снопы вьем…

Вечером стало слышно, что у многих в этот день что-нибудь сгорело. Отпросившийся на день-два Добрец был немногословен и старательно избегал взгляда Благи.

– Будет возможность – коня поменяй, – тихо сказал Ягила. – А то он у нас такой белый, очень уж в память западает. А это не хорошо.

– Затем и еду, – усмехнулся Добрец, по-воински ловко вскочил в седло и умчался.

– Куда это он на ночь глядя? – подошла встревоженная Блага. – Или ты послал, Ягила?

– Я послал. Коня поменяет и вернется. А то ведь наш-то как бы и не наш. И приметлив лишне. А нам этого не нужно…

Теперь в поле они работали одни. Блага нет-нет да и вскинет ладонь ко лбу, всмотрится то в одну сторону, то в другую и, вздохнув, опять принимается за свои снопы. «Ясно, – отметил Ягила, – ждет брата, волнуется. И неспроста это, слюбились молодые».

Он тоже ждал, тревожился тоже, ибо знал то, чего Благе знать было не должно. Ну а то, что слюбились, даже хорошо: и обычай соблюден, и для него ясность наступила. Нет больше надобности прятать свое калечество, стесняться своей неказистой спины.

Спина эта с ее несуразным горбом пошатнула и из-горчила всю жизнь мужика. Всем был хорош – и ростом, и силой, и умом, но вот эта беда, как злая мета, что бросалась всем в глаза, как бы отсекла его от остальных нормальных людей. В юности – от девушек, потом – от женщин, да и в мужском обществе-соборе он чувствовал себя неуютно и неприкаянно. Как какой-то порченный, неполноценный, самой судьбой отринутый человек.

В народе такие порченные, отринутые всегда вызывали какие-то смутные, опасливые чувства, а то и неприязнь и подозрительность: не черный ли глаз плохого человека оставил на нем свою несмываемую мету, не причастна ли к этому темная колдовская сила?

Сила причастна была злая, черная сила, но не колдовская. Еще в отрочестве, когда он был высоким и стройным юношей, старейшина рода отец Зарян дал ему урок – стеречь родовое помолье. От случайно забредшего скота нерадивого хозяина, от диких кабанов, от лихого человека – да мало ли еще от чего, что может нарушить святость и покой этого места.

Ягила истово выполнял обязанности стража, втайне досадуя лишь на то, что нет при нем никакого оружия. Попросил у отца хотя бы копье – отказал. Пришлось сделать самому. Дубовое, крепкое, вместо железного наконечника заостренное с одного конца.

И оно пригодилось. Когда науськанная сурожцами-эллинами ватага их отроков явилась порушить ненавистное им «языческое» помолье, это копье помогало ему отбивать их яростный дикий напор.

Прибежавшие на крики взрослые отогнали неистовых воинов Христа, а его самого пришлось унести на руках. У него был поврежден позвоночник, и он долго отлеживался дома. А потом на его покалеченной спине начало что-то расти. И это на всю жизнь сделало его человеком иным, не похожим на всех, отринуло и обособило. Люди, казалось ему, забыли причину его беды. А кличка Горбун пристала к нему крепче его горба, оскорбляла и унижала, пока он не привык к ней.

Зато в работе он забывал обо всем. Жадный до любого дела, неистовый в своей древней вере, он распрямлялся душой и телом, поднимался мыслями до самой синей Сварги, где беседовал с великими пращурами и сам был так же велик и прекрасен, как и они. Случалось с ним такое, но кому поведать о том?

На этот раз Добрец задержался дольше, нежели в прошлую отлучку, и появился дома в ранних утренних сумерках. Ягила с Благой только поднялись, готовясь выйти в поле, а и он тут. На рослом гнедом жеребце под седлом, а в седле…

– Зри, Ягила, какую полонянку наш воин себе добыл! И коня сменил! – молвила Блага.

Говорит, будто шуткует, а у самой губы от ревности дрожат. Эх, Блага, Блага, плохо еще знаешь ты род Ратибора. Здесь мужчины если и ходят в поле, то не затем, чтобы полон взять, а затем, чтобы землю отцов и праотцов от ворога оборонить. А эту худую изможденную женщину ты не знаешь совсем. А узнаешь – подружитесь, еще сестрой любимой назовешь. Вместе радоваться и бедовать будете, сыновей и дочерей растить. Не торопись обгонять время, ведь что значит оно, если не жизнь?

Ведя коня в поводу, Добрец подошел к брату, кивнул Благе – вот, мол, и я, – помог незнакомке сойти с коня.

– Вот… человеку помочь надо… приютить пока. Не пропадать же среди своих.

Ягила сразу догадался, кто и откуда эта молодка, да ведь при Благе не скажешь. Придет время – узнает и она. А пока с братом поговорить надо.

Распорядившись истопить мовницу, они ушли в сад под свою любимую яблоню и обнялись.

– Наконец-то вернулся, а то уж мы с Благой худое думать стали, – признался Ягила. – Ну, не знаю, о чем думала Блага, а вот сам я бояться начал, – мало ли чего…

– Спасибо, брат, только зря: не малой уж.

– Может, и не зря. На прежнем месте хазары ли, эллины ли могли засаду на вас сделать. Об этом я уж потом подумал, вот и…

– А так и было! – хлопнул себя по колену Добрец. – Только мы это усмотрели и, сторожась, обошли стороной. Встретили караван у Соленого ключа, ну и…

– Схлестнулись?

– Не довелось. Да и зачем? Стрелами сняли. Враз!

– А с людьми что? Далеко ведь. Да и та засада опять же.

Добрец по привычке потянулся за яблоком, любовно поцеловал розовый бочок, смачно захрустел.

– Из-за той засады, демоны ее побери, и задержались. Покружились по разным балкам, а по одной и к Тавру вышли, к той же печере…

– Это хорошо, – успокоился Ягила. – Только вот что они там есть будут?

– Придется, брат, поделиться. Мы промеж себя так решили. Из нового урожая. – И, подумав, добавил: – Доставим сами, не тужи.

– Добро. Помоетесь, передохнете чуток – и в поле. Это я о тебе, – засмеялся Ягила, похлопывая брата по плечу. – А про «полонянку» ту… Правильно сделал, стало быть, по-другому было нельзя… Пусть отдохнет, придет в себя, а там решим, что делать.

Пока беседовали, Блага затопила мовницу и подозвала Добреца.

– Твоя полонянка совсем плоха. Сам ее помоешь или как?

Тот ласково привлек ее к себе.

– Или как, Блага. Помоги ей, совсем обессилел человек. И – в поле. Я тоже скоро буду…

Вечером, когда за столом дворовой кухни остались только она да замешкавшийся Ягила, подсела к нему и, пытливо заглядывая в глаза, спросила:

– Ну, как наша новичка, глянулась тебе? Тот еще больше замешкался.

– А это нужно? Кто я ей, и кто она мне?

– Нет, нет, не говори так. Вот увидишь, она хорошенькая. Мужа ее какие-то вороги зарубили, далече отсюда. Сама сказала. Куда ей теперь одной?

Для него это не было новостью. На невольничий торг чаще всего так и попадают.

– Поможем как-то, – проговорил он неуверенно. – Надо помочь.

– И еще, – притишив голос, продолжала Блага, – она непраздна. Пусть у нас разродится, да? Может, зараз со мной. У нас ведь с Добрецом тоже сын будет…