Текст книги "Бабель (ЛП)"

Автор книги: Ребекка Куанг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 40 страниц)

Глава двадцать четвертая

Ты рождена не для смерти, бессмертная Птица!

Ни одно из голодных поколений не погубит тебя.

ДЖОН КИТС, «Ода соловью».

Неровные булыжники, болезненные толчки. Вылезай, иди. Он повиновался, не задумываясь. Они вытащили его из повозки, бросили в камеру и оставили наедине с мыслями.

Прошло несколько часов или дней. Он не мог сказать – у него не было чувства времени. Он был не в своем теле, не в этой камере; он жалко свернулся калачиком на каменных плитках, оставив позади себя ушибленное и ноющее настоящее. Он был в Старой библиотеке, беспомощный, наблюдая снова и снова, как Рами дергается и подается вперед, словно кто-то пнул его между лопаток, как Рами лежит, обмякнув, на его руках, как Рами, несмотря на все его попытки, больше не шевелится.

Рами был мертв.

Летти предала их, Гермес пал, а Рами был мертв.

Рами был мертв.

Горе душило. Горе парализовало. Горе было жестоким, тяжелым сапогом, который так сильно давил ему на грудь, что он не мог дышать. Горе вырвало его из тела, сделало его раны теоретическими. У него шла кровь, но он не знал, откуда. У него все болело от наручников, впившихся в запястья, от твердого каменного пола, упирающегося в конечности, от того, как полицейские повалили его, словно пытаясь переломать все кости. Он регистрировал эти боли как фактические, но он не мог их почувствовать; он не мог почувствовать ничего, кроме единственной, ослепляющей боли от потери Рами. И он не хотел чувствовать ничего другого, не хотел погружаться в свое тело и регистрировать его боль, потому что физическая боль означала бы, что он жив, а быть живым означало двигаться вперед. Но он не мог идти дальше. Не отсюда.

Он застрял в прошлом. Он возвращался к этому воспоминанию тысячу раз, точно так же, как он возвращался к смерти своего отца. Только на этот раз вместо того, чтобы убеждать себя в том, что он не собирался убивать, он пытался убедить себя в том, что Рами жив. Действительно ли он видел, как Рами умер? Или он только слышал выстрел, видел кровь и падение? Осталось ли дыхание в легких Рами, жизнь в его глазах? Это казалось таким несправедливым. Нет, казалось невозможным, что Рами мог так внезапно покинуть этот мир, что он мог быть таким живым в одно мгновение и таким неподвижным в следующее. Казалось, что это противоречит законам физики, что Рамиз Рафи Мирза может замолчать от такой ничтожной пули.

И уж конечно, Летти не могла целиться ему в сердце. Это также было невозможно. Она любила его, любила почти как Робин – она говорила ему об этом, он помнил, – и если это правда, то как она могла смотреть в глаза Рами и стрелять на поражение?

А это означало, что Рэми мог быть жив, мог выжить вопреки всему, мог вытащить себя из бойни в Старой Библиотеке и найти себе укрытие, мог еще поправиться, если бы только кто-то вовремя нашел его, вовремя залечил рану. Маловероятно, но возможно, возможно, возможно...

Возможно, когда Робин выберется отсюда, когда они воссоединятся, они будут так смеяться над всем этим, что у них заболят ребра.

Он надеялся. Он надеялся до тех пор, пока надежда не превратилась в пытку. Первоначальное значение слова «надежда» – «желать», и Робин всеми силами души желал мира, которого больше не было. Он надеялся до тех пор, пока не подумал, что сходит с ума, пока не начал слышать обрывки своих мыслей, как будто сказанные вне его, низкие, грубые слова, которые эхом разносились по камню.

Я желаю...

Я сожалею...

И затем шквал признаний, которые не принадлежали ему.

Хотел бы я любить ее лучше.

Лучше бы я никогда не прикасался к этому ножу.

Это было не его воображение. Он поднял пульсирующую голову, его щека была липкой от крови и слез. Он огляделся вокруг, пораженный. Камни разговаривали, шепча тысячу разных свидетельств, каждое из которых слишком заглушалось другим, чтобы он мог разобрать что-то, кроме мимолетных фраз.

Если бы, говорили они.

Это несправедливо, говорили они.

Я заслуживаю этого, говорили они.

И все же, среди всего этого отчаяния:

Я надеюсь...

Я надеюсь...

Я надеюсь, вопреки надежде.

Поморщившись, он встал, прижался лицом к камню и пошел вниз по стене, пока не обнаружил блеск серебра. На стержне была выбита классическая цепочка из греческих, латинских и английских маргариток. Греческое epitaphion означало «похоронная речь» – нечто произнесенное, то, что должно быть услышано; латинское epitaphium, аналогично, относилось к надгробной речи. И только современная английская эпитафия обозначала нечто написанное и безмолвное. Искаженный перевод дал голос написанному. Он был окружен исповедями мертвых.

Он опустился и сжал голову в руках.

Какая уникальная ужасная пытка. Какой гений придумал это? Смысл, несомненно, заключался в том, чтобы напитать его отчаянием всех остальных несчастных, заключенных здесь, наполнить его такой непостижимой печалью, чтобы на допросе он отдал кого угодно и что угодно, лишь бы это прекратилось.

Но эти шепотки были излишни. Они не омрачали его мысли, а лишь вторили им. Рами был мертв, Гермес пропал. Мир не мог продолжаться. Будущее было лишь бескрайним черным пространством, и единственное, что давало ему хоть каплю надежды, – это обещание, что когда-нибудь все это закончится.

Дверь открылась. Робин рывком проснулся, испугавшись скрипа петель. Вошел изящный молодой человек со светлыми волосами, собранными в узел чуть выше шеи.

Здравствуйте, Робин Свифт, – сказал он. Его голос был мягким, музыкальным. Вы меня помните?

Конечно, нет, чуть было не сказал Робин, но тут мужчина подошел ближе, и слова замерли у него на языке. У него были те же черты лица, что и на фризе в часовне Университетского колледжа: тот же прямой аристократический нос и умные, глубоко посаженные глаза. Робин видел это лицо всего один раз, более трех лет назад, в столовой профессора Ловелла. Он никогда его не забудет.

«Вы – Стерлинг». Блестящий, знаменитый Стерлинг Джонс, племянник сэра Уильяма Джонса, величайшего переводчика эпохи. Его появление здесь было настолько неожиданным, что на мгновение Робин смог только моргнуть. «Почему...»

«Почему я здесь?» Стерлинг рассмеялся. Даже его смех был изящным. «Я не мог пропустить это. Не после того, как они сказали мне, что поймали младшего брата Гриффина Ловелла».

Стерлинг притащил в комнату два стула и сел напротив Робина, скрестив ноги в коленях. Он одернул пиджак, чтобы поправить его, затем наклонил голову к Робину. «Боже мой. Вы действительно стали похожи. Хотя ты немного проще на вид. Гриффин только усмехался и охал. Как мокрая собака». Он положил руки на колени и наклонился вперед. Так ты убил своего отца, да? Ты не похож на убийцу».

А ты не похож на окружного полицейского, – сказал Робин.

Но даже когда он это сказал, последняя ложная двоичность, которую он создал в своей голове – между учеными и клинками империи – отпала. Он вспомнил слова Гриффина. Он вспомнил письма своего отца. Работорговцы и солдаты. Готовые убийцы, все они.

«Ты так похож на своего брата». Стерлинг покачал головой. Как там в Китае говорят? Барсуки из одного кургана или шакалы из одного племени? Наглые, дерзкие и такие невыносимо самоуверенные». Он сложил руки на груди и откинулся назад, оценивая его. Помоги мне понять. Я никогда не мог понять это с Гриффином. Просто – почему? У тебя есть все, чего ты только можешь пожелать. Тебе не придется работать ни дня в своей жизни – во всяком случае, не работать по-настоящему; это не считается, когда речь идет о стипендии. Ты купаешься в богатстве».

«Мои соотечественники – нет,» сказал Робин.

«Но ты не твой соотечественник!» воскликнул Стерлинг. «Ты – исключение. Ты счастливчик, возвышенный. Или ты действительно находишь больше общего с этими бедными дураками в Кантоне, чем с твоими соотечественниками из Оксфорда?

«Нахожу», – сказал Робин. Твоя страна каждый день напоминает мне об этом».

«Так вот в чем проблема? Некоторые белые британцы были не очень добры к тебе?

Робин не видел смысла спорить дальше. Глупо было вообще подыгрывать ему. Стерлинг Джонс был таким же, как и Летти, только без поверхностного сочувствия, вызванного мнимой дружбой. Они оба считали, что речь идет об отдельных судьбах, а не о систематическом угнетении, и ни один из них не мог видеть дальше людей, которые выглядели и говорили точно так же, как они.

«О, не говори мне.» Стерлинг вздохнул. Ты сформировал полунадуманную идею, что империя – это как-то плохо, не так ли?

Ты знаешь, что они поступают неправильно, – устало сказал Робин. Хватит эвфемизмов; он просто не мог, не хотел поверить, что такие умные люди, как Стерлинг Джонс, профессор Ловелл и мистер Бейлис, действительно верят, что их жалкие оправдания были чем-то иным. Только такие люди, как они, могли оправдывать эксплуатацию других народов и стран умной риторикой, словесными поношениями и запутанными философскими рассуждениями. Только такие люди, как они, думали, что это все еще является предметом дискуссии. «Ты знаешь.»

«Предположим, у вас есть свой путь, – сказал Стерлинг, ничего не уступая. Предположим, мы не вступаем в войну, и Кантон сохраняет все свое серебро. Как ты думаешь, что они с ним делают?

«Возможно, – сказал Робин, – они потратят его».

Стерлинг насмехался. «Этот мир принадлежит тем, кто его постигает. Мы с тобой оба знаем это, именно так мы попали в Бабель. А на твоей родине правят ленивые, ленивые аристократы, которых пугает само упоминание о железной дороге».

«Одна общая черта.»

«Очень смешно, Робин Свифт. Ты считаешь, что Англия должна быть наказана за то, что осмелилась использовать природные дары, данные нам Богом? Мы должны оставить Восток в руках продажных приниженных людей, которые растратят свои богатства на шелка и наложниц? Стерлинг наклонился вперед. Его голубые глаза сверкали. Или мы поведем за собой? Британия устремляется в огромное, сияющее будущее. Ты можешь стать частью этого будущего. Зачем все это бросать?

Робин ничего не ответил. В этом не было смысла; это был не добросовестный диалог. Стерлинг не хотел ничего, кроме обращения.

Стерлинг вскинул руки вверх. «Что в этом такого сложного для понимания, Свифт? Зачем бороться с течением? К чему этот абсурдный порыв укусить руку, которая тебя кормит?

«Университет не владеет мной».

«Ба. Университет дал тебе все».

«Университет вырвал нас из наших домов и заставил поверить, что наше будущее может состоять только из служения Короне», – сказал Робин. «Университет говорит нам, что мы особенные, избранные, избранные, а на самом деле нас оторвали от родных мест и вырастили на расстоянии плевка от класса, частью которого мы никогда не сможем стать. Университет настроил нас против нас самих и заставил поверить, что единственным вариантом для нас является соучастие или улица. Это не было милостью, Стерлинг. Это была жестокость. Не проси меня любить моего хозяина».

Стерлинг посмотрел на него. Он тяжело дышал. Странно, подумал Робин, как сильно он себя накрутил. Его щеки раскраснелись, а лоб начал блестеть от пота. Почему, спрашивал он себя, белые люди так расстраиваются, когда кто-то с ними не согласен?

Твоя подруга мисс Прайс предупредила меня, что ты стал немного фанатиком».

Это была откровенная приманка. Робин придержал язык.

«Продолжай», – усмехнулся Стерлинг. Разве ты не хочешь спросить о ней? Разве ты не хочешь узнать почему?

«Я знаю почему. Ваш тип предсказуем».

Гнев исказился на лице Стерлинга. Он встал и подтащил свой стул ближе, пока их колени почти не соприкоснулись.

«У нас есть способы выведать правду. Слово «успокоить» происходит от протогерманского корня, который означает «правда». Мы связываем его со шведским песком. Оно убаюкивает тебя, позволяет усыпить твою бдительность, утешает тебя, пока ты не запоешь». Стерлинг наклонился вперед. Но я всегда находил его довольно скучным.

Ты знаешь, откуда произошло слово «агония»?» Он порылся в кармане пальто, затем достал пару серебряных наручников, которые положил на колени. «Греческий, через латынь и позднее старофранцузский. Греческое agōnia означает состязание – первоначально спортивное состязание между спортсменами. Коннотацию страдания оно приобрело гораздо позже. Но я перевожу с английского обратно на греческий, чтобы бар знал, что нужно вызывать страдания, а не устранять их. Умно, нет?

Он одарил наручники довольной улыбкой. В этой улыбке не было злобы – только ликующий триумф от того, что древние языки можно взломать и переделать для своей цели. Потребовалось несколько экспериментов, прежде чем мы добились нужного эффекта, но теперь мы довели его до совершенства. Это будет больно, Робин Свифт. Будет чертовски больно. Я пробовал это раньше, просто из любопытства. Это не поверхностная боль, видишь ли; это не так, как если бы тебя проткнули лезвием, или даже как если бы тебя обожгло пламя. Она внутри тебя. Как будто твои запястья ломаются, снова и снова, только нет верхнего предела агонии, потому что физически ты в порядке – это все в твоей голове. Это довольно ужасно. Ты, конечно, будешь напрягаться. Тело не может помочь, не против такой боли. Но каждый раз, когда ты напрягаешься, боль удваивается и снова удваивается. Хочешь сам посмотреть?

Я устал, подумал Робин; я так устал; я бы предпочел, чтобы ты выстрелил мне в голову.

«Вот, позволь мне.» Стерлинг встал, затем опустился на колени позади него. «Попробуй это.»

Он защелкнул наручники. Робин закричал. Он не мог сдержаться. Он хотел промолчать, отказать Стерлингу в удовольствии, но боль была настолько ошеломляющей, что он не контролировал себя, не чувствовал своего тела, кроме боли, которая была гораздо сильнее, чем описывал Стерлинг. Не было ощущения, что его запястья ломаются. Было ощущение, что кто-то вбивает толстые железные шипы в его кости, прямо в мозг, и каждый раз, когда он извивался, пытаясь освободиться, боль усиливалась.

Контролируй себя, сказал голос в его голове, голос, похожий на голос Гриффина. Контролируй себя, остановись, будет не так больно...

Но боль только усиливалась. Стерлинг не лгал, предела не было. Каждый раз, когда он думал, что это конец, что если он потерпит еще хоть одно мгновение, то умрет, боль как-то усиливалась. Он не знал, что человеческая плоть может испытывать такую боль.

Контроль, – повторил Гриффин.

Затем другой голос, ужасно знакомый: Это одна хорошая черта в тебе. Когда тебя бьют, ты не плачешь.

Сдерживание. Подавление. Неужели он не практиковался в этом всю свою жизнь? Позволить боли скатываться с тебя, как капли дождя, без признания, без реакции, потому что притвориться, что этого не происходит, – единственный способ выжить.

Пот стекал по его лбу. Он боролся с ослепляющей агонией, пытаясь протиснуться сквозь нее, почувствовать свои руки и держать их неподвижно. Это было самое трудное, что он когда-либо делал; было ощущение, что он заставляет собственные запястья работать под молотком.

Но боль утихла. Робин упал вперед, задыхаясь.

«Впечатляет», – сказал Стерлинг. Посмотрим, как долго ты сможешь продолжать в том же духе. А пока я хочу показать тебе кое-что еще». Он достал из кармана еще один брусок и поднес его к лицу Робина. На левой стороне было написано: φρήν. Полагаю, ты не изучал древнегреческий? У Гриффина он был очень плохим, но мне сказали, что ты лучше учишься. Тогда ты знаешь, что такое «phren» – место интеллекта и эмоций. Только греки не думали, что это место обитания разума. Гомер, например, описывает phren как расположенный в груди». Он положил брусок в передний карман Робина. Представьте себе, что это делает.

Он разжал кулак и ударил им по грудной клетке Робина.

Физическая пытка была не такой уж страшной – скорее сильное давление, чем острая боль. Но как только костяшки пальцев Стерлинга коснулись его груди, сознание Робина взорвалось: чувства и воспоминания хлынули на первый план, все, что он скрывал, все, чего боялся и страшился, все истины, которые не смел признать. Он был болтливым идиотом, он не понимал, что говорит; слова на китайском и английском языках сыпались из него без причины и порядка. Рами, сказал он, или подумал, он не знал; Рами, Рами, моя вина, отец, мой отец – мой отец, моя мать, три человека, на глазах которых я умирал, и ни разу я не пошевелил пальцем, чтобы помочь...

Смутно он осознавал, что Стерлинг подталкивает его, пытаясь направить его поток лепета. «Гермес», – повторял Стерлинг. «Расскажи мне о Гермесе».

Убей меня», – задыхался он. Он говорил серьезно; он никогда не хотел ничего большего в мире. Разум не должен был чувствовать так много. Только смерть заставит хор умолкнуть. Святой Боже, убей меня...

О, нет, Робин Свифт. Ты так легко не отделаешься. Мы не хотим твоей смерти, это не имеет смысла». Стерлинг достал из кармана часы, осмотрел их, а затем приложил ухо к двери, словно прислушиваясь к чему-то. Через несколько секунд Робин услышала крик Виктории. «Не могу сказать того же о ней».

Робин подобрал ноги под себя и бросился на талию Стерлинга. Стерлинг шагнул в сторону. Робин рухнул на землю, больно ударившись щекой о камень. Его запястья потянулись к наручникам, и руки снова взорвались болью, которая не прекращалась до тех пор, пока он не свернулся калачиком, задыхаясь и прилагая все свои силы, чтобы сохранять неподвижность.

«Вот как это работает». Стерлинг поднес цепочку от часов к глазам Робина. Расскажи мне все, что ты знаешь об Обществе Гермеса, и все это прекратится. Я сниму наручники и освобожу твоего друга. Все будет хорошо».

Робин уставился на него, задыхаясь.

Скажи мне, и все прекратится, – снова сказал Стерлинг.

Старой библиотеки больше не было. Рами был мертв. Энтони, Кэти, Вимал и Илзе – все, скорее всего, мертвы. Они убили остальных, сказала Летти. Что еще оставалось делать?

Там Гриффин, – произнес голос. Есть те, кто был в конверте, есть бесчисленное множество других, о которых ты не знаешь. В этом-то все и дело: он не знал, кто еще там и что они делают, и не мог рисковать, раскрывая то, что подвергнет их опасности. Он уже однажды совершил эту ошибку; он не мог снова подвести Гермеса.

«Говори, или мы пристрелим девчонку». Стерлинг поднес карманные часы к лицу Робина. Через минуту, в половине первого, они всадят пулю в ее череп. Если я не скажу им остановиться».

Ты лжешь, – задыхался Робин.

Не вру. Пятьдесят секунд».

«Ты не сделаешь этого.»

«Нам нужен только один из вас живым, а она более упряма в работе». Стерлинг снова потряс часами. «Сорок секунд.»

Это был блеф. Это должен был быть блеф; они не могли так точно рассчитать время. И они должны были хотеть, чтобы они оба были живы – два источника информации лучше, чем один, не так ли?

«Двадцать секунд».

Он судорожно искал подходящую ложь, что угодно, лишь бы время остановилось. «Есть другие школы, – вздохнул он, – есть контакты в других школах, остановись...

«Ах.» Стерлинг убрал карманные часы. «Время вышло.»

В коридоре закричала Виктория. Робин услышал выстрел. Крик оборвался.

«Слава богу», – сказал Стерлинг. «Какой визг».

Робин бросился к ногам Стерлинга. На этот раз это сработало; он застал Стерлинга врасплох. Они рухнули на пол, Робин оказался над Стерлингом, руки в наручниках над его головой. Он обрушил свои кулаки на лоб Стерлинга, на его плечи, везде, куда мог дотянуться.

«Агония», – задыхался Стерлинг. «Агония».

Боль в запястьях Робина удвоилась. Он не мог видеть. Он не мог дышать. Стерлинг с трудом выбрался из-под него. Он упал набок, задыхаясь. Слезы текли по его щекам. Стерлинг на мгновение замер над ним, тяжело дыша. Затем он занес ботинок и нанес жестокий удар ногой в грудину Робина.

Боль; белая, раскаленная, ослепляющая боль. Робин больше ничего не мог воспринимать. У него не хватало дыхания, чтобы закричать. Он совсем не контролировал свое тело, у него не было достоинства; глаза были пусты, рот безгубый, слюна текла на пол.

«Боже правый». Стерлинг поправил галстук, выпрямляясь. «Ричард был прав. Животные, все вы».

Затем Робин снова остался один. Стерлинг не сказал, когда он вернется и что будет с Робином дальше. Было только огромное пространство времени и черная печаль, поглотившая его. Он плакал до тех пор, пока не стал пустым. Он кричал, пока не стало больно дышать.

Иногда волны боли немного стихали, и ему казалось, что он может упорядочить свои мысли, оценить ситуацию, обдумать свои дальнейшие действия. Что будет дальше? Была ли уже победа на столе, или оставалось только выжить? Но Рами и Виктория пронизывали все вокруг. Каждый раз, когда он видел хоть малейший проблеск будущего, он вспоминал, что их в нем не будет, и тогда снова текли слезы, и удушающий сапог горя снова опускался на его грудь.

Он подумал о смерти. Это было бы не так уж трудно: достаточно удариться головой о камень или придумать способ задушить себя наручниками. Боль его не пугала. Все его тело онемело; казалось невозможным, чтобы он снова почувствовал что-нибудь, кроме всепоглощающего чувства утопления – и, возможно, подумал он, смерть была единственным способом вынырнуть на поверхность.

Возможно, ему не придется делать это самому. Когда они выжмут из его разума все, что могли, разве они не будут судить его в суде, а потом повесят? В юности он однажды мельком видел повешение в Ньюкасле; во время одной из своих прогулок по городу он увидел толпу, собравшуюся вокруг виселицы, и, не понимая, что видит, приблизился к давке. На платформе в очереди стояли трое мужчин. Он помнил, как заскрипела подающаяся панель, как резко свернулись их шеи. Он услышал, как кто-то пробормотал разочарованно, что жертвы не брыкались.

Смерть через повешение могла быть быстрой – возможно, даже легкой, безболезненной. Он чувствовал себя виноватым за то, что даже подумал об этом – это эгоизм, говорил Рами, нельзя выбирать легкий путь.

Но ради чего, ради всего святого, он все еще жив? Робин не мог понять, какое значение имеет все, что он делает с этого момента. Его отчаяние было полным. Они проиграли, проиграли с такой сокрушительной полнотой, и ничего не осталось. Если он и цеплялся за жизнь в оставшиеся дни или недели, то только ради Рами, потому что тот не заслуживал того, что было просто.

Время тянулось. Робин метался между бодрствованием и сном. Боль и горе не позволяли по-настоящему отдохнуть. Но он устал, так устал, и его мысли закружились, превратились в яркие, кошмарные воспоминания. Он снова был на «Хелласе», произносил слова, которые привели все это в движение; он смотрел на своего отца, наблюдая, как кровь пузырится в груди. И это была такая идеальная трагедия, не так ли? Вековая история, отцеубийство. Греки любили отцеубийство, любил говорить мистер Честер; они любили его за бесконечный потенциал повествования, за его призывы к наследию, гордости, чести и господству. Им нравилось, как она поражает все возможные эмоции, потому что она так ловко переворачивает самый главный принцип человеческого существования. Одно существо создает другое, формирует и влияет на него по своему образу и подобию. Сын становится, а затем заменяет отца; Кронос уничтожает Ураноса, Зевс уничтожает Кроноса и, в конце концов, становится им. Но Робин никогда не завидовал отцу, никогда не хотел ничего от него, кроме признания, и ему было противно видеть свое отражение в этом холодном, мертвом лице. Нет, не мертвое – ожившее, призрачное; профессор Лавелл смотрел на него, а позади него на берегах Кантона горел опиум, горячий, бурный и сладкий.

«Вставай,» сказал профессор Лавелл. Вставай.

Робин рывком проснулся. Лицо его отца превратилось в лицо его брата. Над ним возвышался Гриффин, весь в копоти. Позади него дверь камеры разлетелась на куски.

Робин уставился на него. «Как...»

Гриффин поднял серебряный прут. «Все тот же старый трюк. Wúxíng.

«Я думал, это не сработает с тобой».

«Самое смешное, не так ли? Садись. Гриффин опустился на колени позади него и принялся за наручники Робина. Как только ты сказал это в первый раз, я наконец понял. Как будто я всю жизнь ждал, что кто-то скажет эти слова. Господи, парень, кто это с тобой сделал?

Стерлинг Джонс.

«Конечно. Ублюдок. Он возился с замком. Металл впился в запястья Робина. Робин вздрогнул, изо всех сил стараясь не двигаться.

«Ах, черт возьми.» Гриффин порылся в своей сумке и достал большие ножницы. Я режу насквозь, не шевелись. Робин почувствовал мучительное, сильное давление – и затем ничего. Его руки освободились – все еще в наручниках, но уже не скрепленные болтами.

Боль исчезла. Он обмяк от облегчения. Я думал, ты в Глазго.

Я был в пятидесяти милях отсюда, когда получил сообщение. Тогда я выскочил, подождал и сел на первый попавшийся поезд, идущий обратно».

«Получил известие?

«У нас свои пути». Робин заметил, что правая рука Грифона покрылась крапинками бледно-красного и раздраженного цвета. Это было похоже на шрам от ожога. Энтони не стал уточнять, он только послал экстренный сигнал, но я понял, что дело плохо. Потом все слухи из башни говорили, что они притащили вас сюда, так что я пропустил Старую библиотеку – все равно было бы опасно – и пришел сюда. Хорошая ставка. Где Энтони?

«Он мертв,» сказал Робин.

Понятно. По лицу Гриффина что-то пробежало, но он моргнул, и его черты вернулись к спокойствию. «А остальные...?»

«Я думаю, они все мертвы.» Робин чувствовал себя жалким; он не мог смотреть в глаза Гриффину. Кэти, Вимал, Илзе – все в доме – я не видел, как они упали, но я слышал стрельбу, а потом я их больше не видел.

Других выживших нет?

«Есть Виктория. Я знаю, что они привели Викторию, но...

«Где она?»

Я не знаю, – жалобно сказала Робин. Она может лежать мертвой в своей камере. Они могли уже вытащить ее тело наружу и бросить в неглубокую могилу. Он не мог произнести слова, чтобы объяснить; это бы его сломило.

«Тогда давай посмотрим». Гриффин схватил его за плечи и сильно встряхнул. «Твои ноги в порядке, не так ли? Давай, вставай».

Коридор был чудесным образом пуст. Робин озадаченно посмотрел налево и направо. «Где все охранники?»

«Избавились от них». Гриффин постучал пальцем по другому бруску на своем поясе. «Цепочка из маргариток на слове «взрыв». Латинское explōdere – это театральный термин, означающий сгонять актера со сцены, хлопая в ладоши. Оттуда мы получаем древнеанглийское значение «отвергать или прогонять с громким шумом». И только в современном английском мы получаем детонацию». Он выглядел очень довольным собой. «Моя латынь лучше, чем мой китайский».

«Так это не разрушило дверь?»

«Нет, он только издал такой ужасный звук, что разогнал всех слушателей. Я заставил их всех бежать на второй этаж, а потом подкрался сюда и запер за собой двери».

«Тогда что же проделало эту дыру?

«Просто черный порох». Гриффин потащил Робина за собой. «Нельзя во всем полагаться на серебро. Вы, ученые, всегда забываете об этом».

Они обыскали все камеры в зале в поисках Виктории. Большинство из них были пусты, и Робин чувствовал нарастающий страх по мере того, как они продвигались к дверям. Он не хотел смотреть; он не хотел видеть залитый кровью пол – или, что еще хуже, ее обмякшее тело, лежащее там, где они его оставили, с пулевым ранением в голову.

Сюда, – позвал Гриффин из конца коридора. Он постучал в дверь. «Проснись, дорогая».

Робин чуть не упал от облегчения, услышав приглушенный ответ Виктории. «Кто это?»

«Ты можешь идти?» спросил Гриффин.

На этот раз голос Виктории был чище; должно быть, она подошла к двери. «Да.»

Ты ранена?

«Нет, я в порядке.» Голос Виктории звучал растерянно. Робин, это...?

Это Гриффин. Робин тоже здесь. Не волнуйся, мы тебя вытащим». Гриффин полез в карман и достал то, что выглядело как импровизированная ручная граната – керамический шар размером с четверть мяча для крикета с запалом, торчащим с одного конца.

Робин она показалась довольно маленькой. «Она может пробить железо?

«Не обязательно. Дверь сделана из дерева». Гриффин повысил голос. Виктория, встань в дальний угол и положи голову между руками и коленями. Готова?

Виктория крикнула свое согласие. Гриффин положил гранату на угол двери, зажег ее спичкой и поспешно протащил Робин несколько шагов по коридору. Взрыв раздался несколько секунд спустя.

Робин смахнул дым с лица и закашлялся. Дверь не разлетелась на куски – такой сильный взрыв наверняка убил бы Викторию. Но внизу образовалась дыра, достаточно большая, чтобы через нее мог пролезть ребенок. Гриффин пинал обугленное дерево, пока от него не отвалилось несколько больших кусков. Виктуар, ты можешь...

Она выползла наружу, кашляя. Гриффин и Робин схватили ее за каждую руку и протащили через остаток пути. Когда она, наконец, выскользнула, она опустилась на колени и обняла Робина. «Я думала...

Я тоже, – пробормотал он, крепко обнимая ее. Слава Богу, она была почти невредима. Ее запястья были немного потрепаны, но без наручников, и на ней не было ни крови, ни зияющих пулевых ран. Стерлинг блефовал.

Они сказали, что застрелили тебя. Она прижалась к его груди, дрожа. «О, Робин, я слышала выстрел...

Ты...?» Он не смог закончить вопрос. Он тут же пожалел, что спросил; он не хотел знать.

«Нет», – прошептала она. «Прости, я подумала – поскольку мы все равно у них, я подумала...» Ее голос оборвался; она отвернулась.

Он знал, что она имела в виду. Она решила позволить ему умереть. Это было не так больно, как должно было быть. Скорее, это прояснило ситуацию: ставки перед ними, ничтожность их жизней против дела, которое они выбрали. Он увидел, как она начала извиняться, но потом поймала себя на слове – хорошо, подумал он; ей не за что извиняться, ведь между ними был только один, который отказался сломаться.

«В какой стороне дверь?» спросила Виктория.

«Четыре этажа вниз,» сказал Гриффин. Охранники все заперты на лестничной клетке, но скоро они прорвутся».

Робин выглянул из окна в конце коридора. Он понял, что они были довольно далеко наверху. Он думал, что они находятся в городской тюрьме на Глостер-Грин, но это здание было высотой всего в два этажа. Земля казалась такой далекой от того места, где они стояли. «Где мы находимся?

«Оксфордский замок», – сказал Гриффин, доставая из своего ранца веревку. Северная башня.

Там нет другой лестницы?

Нет. Гриффин кивнул на окно. Разбей стекло локтем. Мы спускаемся.

Гриффин спустился первым, затем спустилась Виктория, а потом Робин. Спускаться оказалось гораздо труднее, чем это представлялось Гриффину; Робин слишком быстро проскользил вниз последние десять футов, когда у него отказали руки, а веревка оставила на его ладонях ожоги. Снаружи стало ясно, что Гриффин устроил нечто большее, чем простое отвлечение внимания. Весь северный фасад Оксфордского замка пылал, пламя и дым быстро распространялись по зданию.