Текст книги "Бабель (ЛП)"

Автор книги: Ребекка Куанг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 40 страниц)

Английский язык не просто заимствовал слова из других языков; он был до краев набит иностранными влияниями, это был просторечие Франкенштейна. И Робину казалось невероятным, как эта страна, граждане которой так гордились тем, что они лучше, чем весь остальной мир, не может обойтись за послеобеденным чаем без заимствованных слов.

В дополнение к этимологии в этом году каждый из них изучал еще один язык. Смысл был не в том, чтобы свободно владеть этим языком, а в том, чтобы в процессе его изучения углубить понимание своих основных языков. Летти и Рами начали изучать протоиндоевропейский язык с профессором де Вризом. Виктория предложила консультативному совету ряд западноафриканских языков, которые она хотела бы изучать, но ей было отказано на том основании, что Бабель не располагает достаточными ресурсами для надлежащего обучения ни одному из них. В итоге она стала изучать испанский – испанский контакт имел отношение к гаитянско-доминиканской границе, утверждал профессор Плэйфер, – но была не слишком довольна этим.

Робин изучала санскрит у профессора Чакраварти, который начал первый урок с того, что отругал Робин за незнание языка. Они должны учить санскрит китайских ученых с самого начала. Санскрит пришел в Китай через буддийские тексты, и это вызвало настоящий взрыв языковых инноваций, поскольку буддизм ввел десятки понятий, для которых у китайцев не было простых слов. Монахиня, или бхиксуни на санскрите, стала ni.* Нирвана стала nièpán.* Основные китайские понятия, такие как ад, сознание и бедствие, пришли из санскрита. Сегодня нельзя начать понимать китайский язык, не понимая также буддизм, что означает понимание санскрита. Это все равно, что пытаться понять умножение, не умея рисовать цифры».

Робин подумал, что это немного несправедливо – обвинять его в неправильном изучении языка, на котором он говорил с рождения, но он подыграл ему. «С чего же мы начнем?»

«С алфавита», – весело сказал профессор Чакраварти. Вернемся к основным строительным блокам. Возьмите ручку и обводите эти буквы, пока у вас не выработается мышечная память на них – я думаю, это займет у вас около получаса. Продолжайте.

Латынь, теория перевода, этимология, фокусные языки и новый исследовательский язык – это была абсурдно большая учебная нагрузка, особенно когда каждый профессор назначал курсовую работу так, как будто других курсов не существовало. Преподаватели были абсолютно несимпатичны. У немцев есть прекрасное слово «Sitzfleisch», – приятно сказал профессор Плэйфер, когда Рами запротестовал, что у них более сорока часов чтения в неделю. В буквальном переводе оно означает «сидячее мясо». Это говорит о том, что иногда нужно просто сидеть на попе ровно и заниматься делами».

Тем не менее, они находили моменты радости. Теперь Оксфорд стал казаться им чем-то вроде дома, и они вырезали в нем свои собственные карманы, места, где их не просто терпели, а где они процветали. Они узнали, какие кофейни обслуживают их без лишнего шума, а какие либо делают вид, что Рами не существует, либо жалуются, что он слишком грязный, чтобы сидеть на их стульях. Они узнали, в какие пабы они могут заходить после наступления темноты, не подвергаясь преследованиям. Они сидели в аудитории Объединенного дебатного общества и задыхались, пытаясь сдержать смех, когда мальчишки вроде Колина Торнхилла и Элтона Пенденниса кричали о справедливости, свободе и равенстве, пока не покраснели.

Робин занялся академической греблей по настоянию Энтони. «Тебе вредно все время сидеть в библиотеке», – сказал он ему. Чтобы мозг работал правильно, нужно разминать мышцы. Разгонять кровь. Попробуйте, это будет полезно для здоровья».

Так и случилось, ему понравилось. Он находил огромное удовольствие в ритмичных напряженных движениях, когда он снова и снова тянул одно весло к воде. Его руки стали сильнее, ноги почему-то казались длиннее. Постепенно он потерял свою сгорбленность и приобрел наполненный вид, что доставляло ему глубокое удовлетворение каждое утро, когда он смотрелся в зеркало. Он стал с нетерпением ждать прохладного утра на Изиде, когда весь город еще не проснулся, когда на многие мили вокруг слышалось только щебетание птиц и приятный плеск погружающихся в воду лодок.

Девушки пытались, но безуспешно, пробраться в лодочный клуб. Они были недостаточно высоки для гребли, а гребцы слишком много кричали, чтобы они могли притворяться мужчинами. Но несколько недель спустя до Робина дошли слухи о двух злобных пополнениях в команде фехтовальщиков Универа, хотя поначалу Виктори и Летти на допросах утверждали, что они невиновны.

«Их привлекает агрессия», – наконец призналась Виктория. За этим так забавно наблюдать. Эти мальчики всегда выходят вперед такими сильными и теряют всякое представление о стратегии».

Летти согласилась. «Тогда нужно просто не терять голову и уколоть их там, где они не защищены. Это все, что требуется».

Зимой Изида замерзла, и они пошли кататься на коньках, чего никто из них, кроме Летти, никогда раньше не делал. Они зашнуровывали ботинки так туго, как только могли – «Потуже, – говорила Летти, – они не должны шататься, иначе сломаешь лодыжки» – и, пошатываясь, ступали на лед, цепляясь друг за друга для равновесия, хотя обычно это означало только то, что они все падали, когда падал один. Потом Рами понял, что если наклониться вперед и согнуть колени, то можно ехать все быстрее и быстрее, и на третий день он уже обходил на коньках всех остальных, даже Летти, которая притворялась расстроенной, когда он проскальзывал на ее пути, но не переставала смеяться.

Теперь их дружба была прочной и долговечной. Они больше не были ошарашенными и испуганными первокурсниками, цепляющимися друг за друга в поисках стабильности. Вместо этого они были усталыми ветеранами, объединенными испытаниями, закаленными солдатами, которые могли опереться друг на друга в любой ситуации. Дотошная Летти, несмотря на свое ворчание, всегда делала пометки в переводе, неважно, поздно ночью или рано утром. Виктория была подобна хранилищу; она выслушивала любое количество жалоб и мелочных сетований, не упуская из виду их темы. А Робин мог постучать в дверь Рами в любое время дня и ночи, если ему нужна была чашка чая, или над чем-нибудь посмеяться, или с кем-нибудь поплакать.

Когда той осенью в Бабеле появилась новая группа – ни единой девочки и четверо мальчиков с детскими лицами, – на них почти не обратили внимания. Они, сами того не желая, стали такими же, как старшекурсники, которым они так завидовали в первый семестр. Оказалось, что то, что они приняли за снобизм и надменность, было всего лишь усталостью. Старшекурсники не собирались издеваться над новичками. У них просто не было времени.

Они стали теми, кем стремились быть с первого курса – отстраненными, блестящими и уставшими до предела. Они были несчастны. Они слишком мало спали и ели, слишком много читали и полностью утратили связь с делами за пределами Оксфорда или Бабеля. Они игнорировали жизнь мира; они жили только жизнью разума. Они обожали его.

И Робин, несмотря ни на что, надеялся, что день, о котором пророчествовал Гриффин, никогда не наступит, что он сможет жить в этом равновесии вечно. Ведь он никогда не был так счастлив, как сейчас: растянутый до предела, слишком озабоченный очередным делом, чтобы обращать внимание на то, как все это сочетается.

В конце Михаэля французский химик по имени Луи-Жак-Манде Дагер прибыл в Бабель с любопытным экспонатом. Он объявил, что это гелиографическая камера-обскура, способная воспроизводить неподвижные изображения с помощью экспонированных медных пластин и светочувствительных соединений, хотя он не смог до конца разобраться в механике. Не могли бы «Бабблеры» взглянуть и посмотреть, можно ли как-то улучшить ее?

Проблема камеры Дагера стала предметом обсуждения в башне. Преподаватели устроили соревнование – любой студент, получивший допуск к серебряным работам и сумевший решить проблему Дагера, получал право на свое имя в его патенте и процент от богатства, которое непременно должно было последовать. В течение двух недель на восьмом этаже царила тихая суматоха, когда студенты четвертого курса и аспиранты листали этимологические словари, пытаясь найти набор слов, который бы позволил найти правильный смысловой узел, включающий свет, цвет, изображение и имитацию.

Именно Энтони Риббен наконец-то разгадал эту идею. Согласно условиям контракта с Дагером, фактическая запатентованная пара была засекречена, но ходили слухи, что Энтони сделал что-то с латинским imago, которое не только означает «подобие» или «имитация», но и подразумевает призрак или фантом. По другим слухам, Энтони нашел способ растворить серебряный брусок, чтобы получить пары нагретой ртути. Что бы это ни было, Энтони не мог сказать, но за его усилия ему хорошо заплатили.

Камера работала. Волшебным образом точное подобие запечатленного объекта можно было воспроизвести на листе бумаги за удивительно короткое время. Устройство Дагера – дагерротип, так они его называли, – стало сенсацией местного масштаба. Каждый хотел получить свою фотографию. Дагерр и преподаватели Бабеля устроили трехдневную выставку в вестибюле башни, и нетерпеливые посетители выстроились в очередь, огибающую улицу.

Робин нервничал из-за перевода санскрита, который должен был быть сделан на следующий день, но Летти настояла, чтобы они все пошли фотографироваться. «Разве вы не хотите оставить о нас память?» – спросила она. «Сохраниться в этот момент времени?»

Робин пожал плечами. «Не очень.»

«А я хочу», – упрямо сказала она. Я хочу помнить, какими мы были сейчас, в этом году, в 1837. Я никогда не хочу забывать».

Они собрались перед камерой. Летти и Виктуар сели на стулья, сложив руки на коленях. Робин и Рами стояли позади них, не зная, что делать со своими руками. Должны ли они положить их на плечи девушек? На стулья?

Руки по бокам», – сказал фотограф. Держитесь как можно лучше. Нет – сначала кластер, чуть ближе – вот так».

Робин улыбнулся, понял, что не сможет так долго держать рот широко растянутым, и быстро бросил это занятие.

На следующий день они забрали свой готовый портрет у клерка в холле.

«Пожалуйста», – сказала Виктуар. Это совсем не похоже на нас».

Но Летти была в восторге; она настояла на том, чтобы они пошли в магазин за рамой. Я повешу ее над камином, что скажешь?

«Я бы предпочел, чтобы ты выбросила это», – сказал Рами. Это нервирует».

«Нет, не нервирует», – сказала Летти. Она казалась околдованной, когда рассматривала отпечаток, как будто видела настоящую магию. Это мы. Застывшие во времени, запечатленные в моменте, который мы никогда не сможем вернуть, пока живем. Это чудесно».

Робину тоже показалось, что фотография выглядит странно, хотя он не сказал об этом вслух. Все их выражения были искусственными, масками слабого дискомфорта. Камера исказила и сплющила дух, который их связывал, и невидимая теплота и товарищество между ними теперь казались натянутой, вынужденной близостью. Фотография, подумал он, тоже была своего рода переводом, и все они стали от этого хуже.

Действительно, фиалки, брошенные в горнило.

Глава десятая

Чтобы сохранить принципы своих учеников, они ограничивают их безопасными и элегантными имбецилиями классического образования. Настоящий оксфордский наставник содрогнулся бы, услышав, как его молодые люди спорят о моральных и политических истинах, создают и разрушают теории и предаются всей смелости политических дискуссий. Он не ожидал бы от этого ничего, кроме нечестия по отношению к Богу и измены королям».

СИДНЕЙ СМИТ, «Профессиональное образование Эджворта».

Ближе к концу михайловского семестра в том году Гриффин стал появляться чаще, чем обычно. Робин уже начал задаваться вопросом, куда он пропал; с тех пор как он вернулся из Малакки, его задания сократились с двух раз в месяц до одного раза. Но в декабре Робин начал получать записки, в которых ему предписывалось каждые несколько дней встречаться с Гриффином возле " Витого корня», где они начинали свою обычную рутину – бешеные прогулки по городу. Обычно это были прелюдии к запланированным кражам. Но иногда Гриффин, казалось, не имел никаких планов на будущее, а просто хотел поболтать. Робин с нетерпением ждал этих разговоров; это были единственные моменты, когда его брат казался менее загадочным, более человечным, более плотью и костью. Но Гриффин так и не ответил на вопросы, которые Робин действительно хотел обсудить: что Гермес сделал с материалами, которые он помог украсть, и как продвигается революция, если она вообще была. Я все еще не доверяю тебе, – говорил он. «Ты еще слишком новичок».

Я тоже тебе не доверяю, подумал Робин, но ничего не сказал. Вместо этого он стал допытываться окольными путями. «Как давно существует Гермес?»

Гриффин бросил на него укоризненный взгляд. «Я знаю, что ты делаешь».

Я просто хочу знать, является ли это современным замыслом, или, или...

Я не знаю. Я понятия не имею. По крайней мере, десятилетия, возможно, больше, но я никогда не узнавал. Почему бы тебе не спросить то, что ты действительно хочешь знать?

«Потому что ты мне не скажешь.»

«Попробуй.»

«Хорошо. Тогда, если это существует дольше, я не могу понять... "

«Ты не можешь понять, почему мы еще не выиграли. Это так?

«Нет. Я просто не вижу разницы,» сказал Робин. «Бабель есть – Бабель. А вы просто...

«Небольшое скопление изгнанных ученых, раскалывающих бегемота?» уточнил Гриффин. «Говори, что ты имеешь в виду, брат, не увиливай».

Я хотел сказать «массово превосходящие идеалисты», но да. Я имею в виду – пожалуйста, Гриффин, просто трудно сохранять веру, когда неясно, какой эффект будет от всего, что я делаю».

Гриффин замедлил шаг. Несколько секунд он молчал, раздумывая, а затем сказал: «Я нарисую тебе картину. Откуда берется серебро?

«Гриффин, честно...»

«Побалуй меня.»

У меня урок через десять минут.

И это не простой ответ. Крафт не выгонит тебя за одно только опоздание. Откуда берется серебро?

«Я не знаю. Шахты?

Гриффин тяжело вздохнул. «Разве они ничему тебя не учат?»

Гриффин...

«Просто послушай. Серебро существовало всегда. Афиняне добывали его в Аттике, а римляне, как ты знаешь, использовали серебро для расширения своей империи, когда поняли, на что оно способно. Но серебро не стало международной валютой, не способствовало развитию торговой сети, охватывающей континенты, гораздо позже. Его просто не хватало. Затем в XVI веке Габсбурги – первая по-настоящему глобальная империя – наткнулись на огромные залежи серебра в Андах. Испанцы доставили его из гор, благодаря коренным шахтерам, которые, можно быть уверенным, не получали справедливой платы за свой труд*, и отчеканили его в своих маленьких монетках по восемь штук, которые принесли богатство в Севилью и Мадрид.

Серебро сделало их богатыми – достаточно богатыми, чтобы покупать набивные хлопчатобумажные ткани из Индии, которые они использовали для оплаты связанных рабов из Африки, которых они заставляли работать на плантациях в своих колониях. Так испанцы становились все богаче и богаче, и везде, куда бы они ни пришли, они оставляли за собой смерть, рабство и обнищание. Теперь ты видишь закономерность, не так ли?».

Гриффин, читая лекции, имел особое сходство с профессором Лавеллом. Оба делали очень резкие жесты руками, как бы подкрепляя свои длинные диатрибы движениями рук, а не остановками, и оба говорили в очень точной, синкопированной манере. Они также разделяли пристрастие к сократовским вопросам. Перенесемся на двести лет вперед, и что же мы имеем?

Робин вздохнул, но подыграл. «Все серебро и вся власть течет из Нового Света в Европу».

«Верно, – сказал Гриффин. Серебро накапливается там, где его уже используют. Испанцы долгое время удерживали лидерство, в то время как голландцы, британцы и французы наступали им на пятки. Перенесемся еще на столетие вперед, и Испания – тень того, чем она когда-то была; наполеоновские войны подорвали мощь Франции, и теперь славная Британия на вершине. Крупнейшие запасы серебра в Европе. Лучший в мире переводческий институт. Лучший флот на морях, закрепившийся после Трафальгарской битвы, а значит, этот остров вполне может править миром, не так ли? Но за последнее столетие произошло кое-что забавное. Что-то, что доставляет головную боль Парламенту и всем британским торговым компаниям. Можете ли теперь догадаться, что это такое?

«Только не говорите мне, что у нас заканчивается серебро».

Гриффин усмехнулся. «У них кончается серебро. Можешь угадать, куда оно теперь утекает?

Робин знал ответ на этот вопрос только потому, что слышал, как профессор Ловелл и его друзья жаловались на это в течение многих лет во время тех вечеров в гостиной в Хэмпстеде. «Китай.»

Китай. Эта страна наедается импортом с Востока. Они не могут насытиться китайским фарфором, лакированными шкафами и шелками. И чай. Небеса. Ты знаешь, сколько чая экспортируется из Китая в Англию каждый год? Не менее тридцати миллионов фунтов стерлингов. Англичане так любят чай, что парламент настаивал на том, чтобы Ост-Индская компания всегда держала в запасе годовой запас на случай дефицита. Мы тратим миллионы и миллионы на чай из Китая каждый год, и платим за него серебром».

Но Китай не испытывает ответного аппетита к британским товарам. Когда император Цяньлун получил от лорда Маккартни выставку предметов британского производства, знаете, какова была его реакция? Странные и дорогие предметы меня не интересуют. Китайцам не нужно ничего из того, что мы продаем; они могут производить все, что хотят, сами. Поэтому серебро продолжает утекать в Китай, и британцы ничего не могут с этим поделать, потому что они не могут изменить спрос и предложение. В один прекрасный день не будет иметь значения, сколько у нас переводческих талантов, потому что запасов серебра просто не будет, чтобы использовать его. Британская империя рухнет из-за собственной жадности. Тем временем серебро будет накапливаться в новых центрах власти – в местах, где до этого ресурсы были украдены и эксплуатировались. У них будет сырье. Все, что им тогда понадобится, – это работники по добыче серебра, а таланты пойдут туда, где есть работа; так всегда бывает. Так что все это просто, как прогнать империю. Циклы истории сделают все остальное, и вам нужно только помочь нам ускорить это».

«Но это... " – Робин запнулся, с трудом подбирая слова, чтобы сформулировать свое возражение. «Это так абстрактно, так просто, это не может быть – я имею в виду, конечно, ты не можешь предсказать историю такими широкими мазками...»

«Можно предсказать очень многое». Гриффин бросил на Робина косой взгляд. Но в этом-то и проблема бабельского образования, не так ли? Они учат вас языкам и переводу, но никогда истории, никогда науке, никогда международной политике. Они не рассказывают тебе об армиях, которые поддерживают диалекты».

«Но как это все выглядит?» упорствовал Робин. То, что ты описываешь, я имею в виду – как это произойдет? Глобальная война? Медленный экономический спад, пока мир не станет выглядеть совершенно иначе?

«Я не знаю», – сказал Гриффин. Никто точно не знает, как выглядит будущее. Переместится ли рычаг власти в Китай, или в Америку, или Британия будет бороться за свое место – это невозможно предсказать».

«Тогда откуда ты знаешь, что то, что ты делаешь, имеет хоть какой-то эффект?»

Я не могу предсказать, как сложится каждая встреча», – уточнил Гриффин. Но я знаю следующее. Богатство Британии зависит от принудительной добычи. И по мере роста Британии остаются только два варианта: либо ее механизмы принуждения становятся гораздо более жестокими, либо она терпит крах. Первое более вероятно. Но это может привести ко второму».

«Это такая неравная борьба, – беспомощно сказал Робин. Ты на одной стороне, вся Империя на другой.

«Только если ты думаешь, что Империя неизбежна,» сказал Гриффин. Но это не так. Возьмем нынешний момент. Мы находимся в самом конце великого кризиса в Атлантике, после того, как монархические империи пали одна за другой. Британия и Франция проиграли в Америке, а затем они вступили в войну друг против друга, что никому не принесло пользы. Сейчас мы наблюдаем новую консолидацию власти, это правда – Британия получила Бенгалию, она получила голландскую Яву и Капскую колонию – и если она получит то, что хочет в Китае, если она сможет обратить вспять этот торговый дисбаланс, она будет неудержима».

Но ничто не написано на камне – или даже на серебре. Очень многое зависит от этих непредвиденных обстоятельств, и именно в этих переломных точках мы можем толкать и тянуть. Где индивидуальный выбор, где даже самая маленькая армия сопротивления имеет значение. Возьмем, к примеру, Барбадос. Возьмем Ямайку. Мы посылали туда бары на восстания...

«Те восстания рабов были подавлены,» сказал Робин.

«Но ведь рабство было отменено, не так ли?» – сказал Гриффин. «По крайней мере, на британских территориях. Нет, я не говорю, что все хорошо и налажено, и я не говорю, что мы можем полностью присвоить себе заслуги британского законодательства; я уверен, что аболиционисты возмутились бы этим. Но я говорю, что если ты думаешь, что Закон 1833 года был принят из-за моральных чувств британцев, то ты ошибаешься. Они приняли этот закон, потому что не могли продолжать нести убытки».

Он махнул рукой, жестом указывая на невидимую карту. Именно в таких точках у нас есть контроль. Если мы надавим в нужных местах – если мы создадим потери там, где Империя не сможет их терпеть – тогда мы доведем ситуацию до переломного момента. Тогда будущее становится изменчивым, и перемены возможны. История – это не готовый гобелен, который мы должны терпеть, не закрытый мир без выхода. Мы можем формировать ее. Создать ее. Мы просто должны сделать выбор».

«Ты действительно в это веришь, – сказал Робин, пораженный. Вера Гриффина поразила его. Для Робина такие абстрактные рассуждения были причиной отречься от мира, уйти в безопасное место мертвых языков и книг. Для Гриффина это был призыв к сплочению.

«Я должен», – сказал Гриффин. Иначе ты прав. Иначе у нас ничего нет».

После этого разговора Гриффин, похоже, решил, что Робин не собирается предавать Общество Гермеса, потому что количество заданий Робина значительно увеличилось. Не все его задания были связаны с кражей. Чаще Гриффин делал запросы на материалы – этимологические справочники, страницы Grammatica, орфографические таблицы, – которые легко приобретались, копировались и возвращались, не привлекая внимания. Тем не менее, ему приходилось быть умным, когда и как он брал книги, поскольку он мог вызвать подозрения, если бы продолжал тайком брать материалы, не относящиеся к его сфере деятельности. Однажды Илзе, старшекурсница из Японии, потребовала спросить, что он делает с древнегерманской «Грамматикой», и ему пришлось заикаться о том, что он случайно вытащил это название, когда пытался проследить китайское слово до хеттского происхождения. Неважно, что он находился совсем не в той секции библиотеки. Илзе, похоже, была готова поверить, что он просто настолько туповат.

В общем и целом, просьбы Гриффина были безболезненными. Все было не так романтично, как Робин себе представляла и, возможно, надеялась. Не было ни захватывающих эскапад, ни зашифрованных разговоров, которые велись на мостиках над проточной водой. Все было так обыденно. Большим достижением Общества Гермеса, как узнал Робин, было то, насколько эффективно оно делало себя невидимым, насколько полно оно скрывало информацию даже от своих членов. Если в один прекрасный день Гриффин исчезнет, Робин с трудом сможет доказать кому-либо, что Общество Гермеса существовало только как плод его воображения. Ему часто казалось, что он вовсе не часть тайного общества, а скорее большая, скучная бюрократия, функционирующая с точной координацией.

Даже кражи стали обычным делом. Преподаватели Бабеля, казалось, совершенно не замечали, что у них вообще что-то крадут. Общество Гермеса брало серебро только в достаточно малых количествах, чтобы скрыть их с помощью бухгалтерской хитрости, поскольку достоинство гуманитарного факультета, объяснял Гриффин, в том, что все безнадежны в цифрах.

Плэйфер позволил бы исчезнуть целым ящикам серебра, если бы никто его не проверил», – сказал он Робину. Думаешь, он ведет аккуратные книги? Этот человек едва может складывать цифры в двузначные числа».

В некоторые дни Гриффин вообще не упоминал о Гермесе, а тратил час, который требовался, чтобы добраться до Порт-Медоу и обратно, на расспросы о жизни Робина в Оксфорде – его гребных подвигах, его любимых книжных магазинах, его мнении о еде в колледже и в баттери.

Робин отвечал осторожно. Он все ждал, что вот-вот мяч упадет, что Гриффин превратит этот разговор в спор, что его собственное предпочтение простых булочек станет доказательством его увлечения буржуазией. Но Гриффин продолжал спрашивать, и постепенно Робин осенило, что, возможно, Гриффину просто не хватает студенчества.

Я обожаю университетский городок в рождественские дни, – сказал Гриффин однажды вечером. Это время года, когда Оксфорд больше всего погружается в магию самого себя».

Солнце садилось. Воздух из приятно прохладного превратился в холодный до костей, но в городе было светло от рождественских свечей, и легкая снежная поземка падала вокруг них. Это было чудесно. Робин замедлил шаг, желая насладиться этой сценой, но Гриффин, как он заметил, безумно дрожал.

Гриффин, не надо... " Робин колебался; он не знал, как вежливо спросить. Это единственное пальто, которое у тебя есть?

Гриффин отпрянул, как собака, вставшая на дыбы. Зачем?

«Просто – у меня есть стипендия, если бы ты хотел купить что-нибудь потеплее...»

«Не надо меня опекать.» Робин тут же пожалел, что вообще заговорил об этом. Гриффин был слишком горд. Он не мог принять никакой благотворительности; он даже не мог принять сочувствия. «Мне не нужны твои деньги.»

«Как хочешь», – сказал Робин, уязвленный.

Они прошли еще один квартал в молчании. Затем Гриффин спросил, в явной попытке оливковой ветви: «Что у вас на Рождество?

Сначала будет ужин в холле.

«Значит, бесконечные латинские молитвы, резиновый гусь и рождественский пудинг, неотличимый от свиного отвара. А что на самом деле?

Робин усмехнулся. Миссис Пайпер ждет меня в Иерихоне с пирогами.

«Стейк с почками?»

«Курица и лук-порей. Мой любимый. И лимонный пирог для Летти, и шоколадный десертный пирог с орехами для Рами и Виктории...

«Благословите миссис Пайпер», – сказал Гриффин. В мое время у профессора была какая-то фригидная женщина по имени миссис Питерхаус. Она не умела готовить, чтобы спасти свою жизнь, нет, но всегда не забывала сказать что-то о полукровках, когда я оказывался в поле зрения. Но ему это тоже не нравилось; полагаю, поэтому он ее и убрал».

Они повернули налево на Корнмаркет. Они были уже совсем рядом с башней, и Гриффин казался суетливым; Робин подозревал, что скоро они расстанутся.

«Пока я не забыл». Гриффин полез в пальто, достал завернутый сверток и бросил его Робину. «У меня для тебя кое-что есть».

Удивленный, Робин потянул за веревочку. «Инструмент?»

Просто подарок. Счастливого Рождества».

Робин разорвал бумагу, и перед ним оказался прекрасный, свежеотпечатанный том.

Ты говорил, что тебе нравится Диккенс, – сказал Гриффин. Они только что переплели серийное издание его последней книги – возможно, ты уже читал ее, но я подумал, что тебе понравится все в одном экземпляре».

Он купил Робину трехтомник «Оливера Твиста». На мгновение Робин мог только заикаться – он не знал, что они обмениваются подарками, он ничего не покупал для Гриффина – но Гриффин отмахнулся от него. Ничего страшного, я старше тебя, не смущай меня».

Только позже, когда Гриффин скрылся на Брод-стрит в пальто, развевающемся вокруг его лодыжек, Робин понял, что этот выбор был шуткой Гриффина.

Пойдем со мной, – почти проговорил он, когда они расстались. Пойдем в холл. Вернемся и устроим рождественский ужин.

Но это было невозможно. Жизнь Робина была разделена на две части, а Гриффин существовал в мире теней, скрытый от глаз. Робин никогда не сможет вернуть его в Мэгпай-лейн. Не мог познакомить его со своими друзьями. Никогда не сможет при свете дня назвать его братом.

«Ну...» Гриффин прочистил горло. «Тогда в следующий раз.»

«Когда это будет?»

«Пока не знаю.» Он уже шел прочь, снег засыпал его шаги. «Следи за окном».

В первый день семестра Хилари главный вход в Бабель был перекрыт четырьмя вооруженными полицейскими. Похоже, они были заняты кем-то или чем-то внутри, но что бы это ни было, Робин не могла разглядеть в толпе дрожащих ученых.

Что случилось? спросил Рами у девочек.

Они говорят, что это был взлом», – ответила Виктория. Кто-то хотел украсть немного серебра, я полагаю».

И что, полиция приехала точно в нужное время?» – спросил Робин.

«Он включил какую-то сигнализацию, когда пытался проникнуть через дверь», – сказала Летти. «И полиция, я думаю, приехала быстро».

Пятый и шестой полицейские вышли из здания, таща за собой человека, который, по мнению Робин, был вором. Он был средних лет, темноволосый, бородатый и в очень грязной одежде. Значит, не Гермес, подумал Робин с некоторым облегчением. Лицо вора исказилось от боли, и его стоны разнеслись над толпой, когда полицейские потащили его вниз по ступенькам к ожидавшему такси. Они оставили за собой полосу крови на булыжниках.

«В нем около пяти пуль». Энтони Риббен появился рядом с ними. Он выглядел так, словно его могло стошнить. «Приятно видеть, что охрана работает, я полагаю».

Робин замялся. «Это сделали подопечные?

Башня защищена самой сложной системой безопасности в стране, – сказал Энтони. Она охраняет не только Грамматиков. В этом здании хранится серебра на полмиллиона фунтов, а защищают его только хилые академики. Конечно, двери закрыты».

Сердце Робина билось очень быстро; он слышал его в своих барабанных перепонках. «Чем?»

«Они никогда не говорят нам о парах, они очень скрытны в этом. Плэйфер обновляет их каждые несколько месяцев, то есть примерно так же часто, как кто-то пытается совершить кражу. Должен сказать, этот набор мне нравится гораздо больше – последний набор вырывал зияющие раны на конечностях нарушителя, используя древние ножи, по слухам, из Александрии. Он заляпал кровью весь ковер внутри; если присмотреться, все еще можно увидеть коричневые пятна. Мы неделями гадали, какие слова использовал Плэйфер, но никто так и не смог его разгадать».

Виктория проследила взглядом за удаляющимся кэбом. Как вы думаете, что с ним будет?