Текст книги "Бабель (ЛП)"

Автор книги: Ребекка Куанг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 40 страниц)

«Очень почетная профессия», – сказал комиссар Лин. Многие мои соотечественники смотрят свысока на изучение варварских языков. Но с тех пор, как я пришел к власти здесь, я заказал довольно много проектов по переводу. Нужно знать варваров, чтобы управлять варварами, вы так не считаете?

Что-то в этом человеке заставило Робина говорить откровенно. «Скорее, они так же относятся к вам».

К его облегчению, комиссар Лин рассмеялся. Это ободрило Робина. Могу я вас кое о чем спросить?

Валяйте.

Почему вы называете их «ии»? Вы должны знать, что они это ненавидят».

«Но все, что оно означает, это «иностранный»,» сказал комиссар Лин. Это они настаивают на его коннотации. Они сами создают оскорбление для себя».

«Тогда не проще ли просто говорить yáng?»

«Неужели вы позволите кому-то прийти и сказать вам, что означают слова на вашем родном языке? У нас есть слова, которые мы используем, когда хотим оскорбить. Им должно повезти, что guǐ* не является более распространенным».

Робин усмехнулся. «Справедливо.»

«Теперь я хотел бы, чтобы вы были откровенны со мной,» сказал комиссар Лин. Есть ли смысл обсуждать эту тему? Если мы проглотим нашу гордость, если мы преклоним колено – разве это как-то повлияет на ситуацию?

Робин хотел сказать «да». Он хотел бы сказать, что да, конечно, еще есть возможность для переговоров – что Британия и Китай, будучи нациями, возглавляемыми рациональными, просвещенными людьми, могли бы найти золотую середину, не прибегая к военным действиям. Но он знал, что это не так. Он знал, что Бейлис, Джардин и Мэтисон не намерены идти на компромисс с китайцами. Компромисс требовал признания того, что другая сторона заслуживает равного морального положения. Но для британцев, как он узнал, китайцы были подобны животным.

Нет, – сказал он. Они хотят того, чего хотят, и не согласятся на меньшее. Они не уважают ни вас, ни ваше правительство. Вы – препятствия, которые нужно устранить, так или иначе».

«Разочаровывает. При всех их разговорах о правах и достоинстве».

«Я думаю, эти принципы применимы только к тем, кого они считают людьми».

Комиссар Лин кивнул. Казалось, он что-то решил; его черты лица были полны решимости. «Тогда нет необходимости тратить слова, не так ли?»

Только когда комиссар Лин повернулся к нему спиной, Робин понял, что его отстранили.

Не зная, что делать, он отвесил неловкий, перфектный поклон и вышел из комнаты. Мистер Бейлис ждал в коридоре с недовольным видом.

«Что-нибудь?» – потребовал он, когда слуги вывели их из зала.

Ничего, – ответил Робин. Он почувствовал легкое головокружение. Аудиенция закончилась так внезапно, что он не знал, что с этим делать. Он был настолько сосредоточен на механике перевода, на передаче точного смысла слов мистера Бейлиса, что не уловил изменения в разговоре. Он чувствовал, что только что произошло нечто важное, но не был уверен ни в чем, ни в своей роли в этом. Он прокручивал в голове ход переговоров, размышляя, не совершил ли он какую-нибудь катастрофическую ошибку. Но все было так вежливо. Они лишь подтвердили свои позиции, которые были закреплены на бумаге, не так ли? «Похоже, он счел вопрос решенным».

По возвращении на английскую фабрику мистер Бейлис сразу же поспешил в кабинеты наверху, оставив Робина одного в вестибюле. Он не знал, что с собой делать. Он должен был заниматься переводами весь день, но мистер Бейлис исчез без каких-либо прощальных инструкций. Он подождал в вестибюле несколько минут, а затем, наконец, направился в гостиную, решив, что лучше оставаться в общественном месте на случай, если мистер Бейлис решит, что он ему еще нужен. Рами, Летти и Виктория сидели за столом и играли в карты.

Робин занял свободное место рядом с Рами. «Разве тебе не нужно начистить серебро?»

«Закончил раньше». Рами протянул ему руку. Честно говоря, здесь становится скучновато, когда не знаешь языка. Мы думаем, что позже, когда нам разрешат, можно будет покататься на лодке и посмотреть сады реки Фа Ти. Как прошла встреча с комиссаром?

«Странно», – сказал Робин. Мы ничего не добились. Хотя я показался ему очень интересным».

«Потому что он не может понять, почему китайский переводчик работает на врага?»

«Наверное», – сказал Робин. Он не мог избавиться от чувства предчувствия, как будто наблюдал за надвигающейся бурей и ждал, когда небо расколется. Настроение в гостиной казалось слишком легким, слишком спокойным. Как вы все? Думаете, они дадут вам что-нибудь более интересное?

«Вряд ли.» Виктори зевнула. «Мы брошенные дети. Мама и папа слишком заняты разрушением экономики, чтобы заниматься нами».

«Боже правый.» Внезапно Летти встала. Ее глаза были устремлены на окно, куда она указывала, широко раскрытые и полные ужаса. «Смотрите – что, во имя Господа...»

На противоположном берегу ревел большой огонь. Но пожар, как они увидели, бросившись к окну, был контролируемым; он казался катастрофическим только из-за клубов пламени и дыма. Прищурившись, Робин увидел, что источник пламени – груда сундуков, погруженных на глубоко сидящие лодки, которые были вытащены на мелководье. Через несколько секунд он почувствовал запах их содержимого: тошнотворно сладкий аромат, который ветер доносил с побережья через окна Английской фабрики.

Опиум. Комиссар Лин сжигал опиум.

Робин. Профессор Ловелл ворвался в комнату, за ним следовал мистер Бейлис. Оба выглядели разъяренными; особенно лицо профессора Лавелла было искажено яростью, которую Робин никогда на нем не видела. «Что ты сделал?»

«Я – что?» Робин озадаченно смотрела с профессора Ловелла на окно. «Я не понимаю...»

Что ты сказал? повторил профессор Ловелл, тряся Робин за воротник. Что ты ему сказал?

Это был первый раз, когда профессор Ловелл поднял на него руку после того дня в библиотеке. Робин не знал, что профессор Лавелл может сделать сейчас – взгляд его глаз был звериным, совершенно неузнаваемым. Пожалуйста, – дико подумал Робин. Пожалуйста, сделайте мне больно, ударьте меня, потому что тогда мы будем знать. Тогда не останется никаких вопросов. Но заклятие прошло так же быстро, как и появилось. Профессор Ловелл отпустил Робин, моргнул, словно приходя в себя. Он сделал шаг назад и смахнул пыль с пиджака.

Вокруг них стояли Рами и Виктория, оба напряглись, приседая, как будто хотели проскочить между ними.

Извините, я просто...» Профессор Ловелл прочистил горло. «Соберите свои вещи и встретьте меня снаружи. Все вы. Корабль «Хеллас» ждет в порту».

«Но разве мы не направляемся в Макао? спросила Летти. «В наших извещениях сказано...»

Ситуация изменилась, – отрывисто сказал профессор Ловелл. Мы заказали ранний рейс обратно в Англию. Идите.

Глава восемнадцатая

Слишком много ожидать, что им не потребуется дальнейшая демонстрация силы в большем масштабе, прежде чем они придут в себя».

ДЖЕЙМС МАТХЕСОН, письмо Джону Пёрвису

Корабль «Хеллас» покинул Перл-Бей с впечатляющей поспешностью. В течение пятнадцати минут после высадки на берег канаты были перерезаны, якоря сняты, а паруса развернуты. Они вынырнули из гавани, преследуемые клубами дыма, который, казалось, поглотил весь город.

Экипаж, которому до посадки не сказали, что он будет отвечать за проживание и питание пяти дополнительных пассажиров, был немногословен и раздражен. Корабль «Хеллас» не был пассажирским судном, и его каюты и так были тесными. Рами и Робину предложили койку с матросами, но девушкам предоставили отдельную каюту, которую они делили с единственным гражданским лицом на борту – женщиной по имени Джемайма Смит, христианской миссионеркой из Америки, которая пыталась пробраться на материк, но была поймана при попытке перейти реку вброд в пригороде Кантона.

«Вы знаете, из-за чего вся эта суета?» спрашивала она, пока они сидели, сгорбившись, в неразберихе. Это был несчастный случай, или китайцы сделали это специально? Будет ли теперь открытая война, как ты думаешь? Последний вопрос она с волнением повторяла через определенные промежутки времени, несмотря на их отчаянные заверения, что они не знают. Наконец она перевела разговор на то, что они делали в Кантоне, и как они провели дни на английской фабрике. Под этой крышей довольно много преподобных, не так ли? Что вы делали на воскресных службах? Она пытливо посмотрела на Рами. «Вы ходите на воскресные службы?»

Конечно. Рами не пропустил ни одного удара. Я хожу, потому что меня заставляют, там я бормочу извинения перед Аллахом при любой возможности».

«Он шутит», – быстро сказала Летти, прежде чем ужаснувшаяся мисс Смит начала пытаться обратить его в свою веру. Он, конечно, христианин – мы все должны были подписаться под Тридцатью девятью статьями при поступлении в Оксфорд».

Я очень рада за вас», – искренне сказала мисс Смит. Вы будете распространять Евангелие и дома?

«Дом – это Оксфорд», – сказал Рами, невинно моргая. Боже, помоги нам, подумал Робин, он сорвался. «Вы хотите сказать, что в Оксфорде полно язычников? Боже правый. Кто-нибудь сказал им?

Наконец мисс Смит устала от них и поднялась на палубу, чтобы помолиться, или что там делают миссионеры. Робин, Летти, Рами и Виктори сгрудились вокруг стола, ерзая, как непослушные школьники в ожидании наказания. Профессора Ловелла нигде не было видно; как только они поднялись на борт, он ушел поговорить с капитаном. Тем не менее, никто не сказал им, что происходит и что будет дальше.

«Что ты сказал комиссару? тихо спросила Виктория.

«Правду», – ответил Робин. Все, что я ему сказал, было правдой».

«Но, конечно, что-то заставило его...»

В дверях появился профессор Ловелл. Они замолчали.

Робин, – сказал он. Давай поговорим.

Он не стал дожидаться ответа Робина, прежде чем повернуться и направиться вниз по коридору. Робин нехотя встал.

Рами коснулся его руки. «Ты в порядке?»

«Я в порядке». Робин надеялся, что они не смогут определить, как быстро бьется его сердце и как громко стучит кровь в ушах. Он не хотел идти за профессором Лавеллом; он хотел спрятаться и затаиться, сидеть в углу в обнимку с головой. Но эта конфронтация назревала уже давно. Хрупкое перемирие, заключенное в утро его ареста, было непрочным. Они слишком долго лгали себе, он и его отец. Вещи не могли вечно оставаться похороненными, скрытыми и намеренно игнорируемыми. Рано или поздно все должно было встать на свои места.

«Мне любопытно.» Профессор Ловелл сидел за столом и листал словарь, когда Робин, наконец, добрался до своей каюты. Ты знаешь стоимость сундуков, сожженных в гавани?

Робин вошел внутрь и закрыл за собой дверь. Его колени дрожали. Он мог бы снова стать одиннадцатилетним, пойманным за чтение художественной литературы, когда этого делать не следовало, и дрожащим от предстоящего удара. Но он больше не был ребенком. Он изо всех сил старался, чтобы его голос не дрожал. Сэр, я не знаю, что случилось с комиссаром, но это не...

Более двух миллионов фунтов», – сказал профессор Ловелл. Ты слышал мистера Бейлиса. Два миллиона, за большую часть которых Уильям Джардин и Джеймс Мэтисон теперь несут личную ответственность».

Он уже принял решение, – сказал Робин. Он принял решение еще до того, как встретился с нами. Я ничего не мог сказать...

Твоя работа была несложной. Быть рупором для Гарольда Бейлиса. Представить китайцам дружелюбное лицо. Сгладить ситуацию. Я думал, мы четко определились с твоими приоритетами, нет? Что ты сказал комиссару Лину?

«Я не знаю, что вы думаете, что я сделал», – сказал Робин, расстроенный. Но то, что случилось в доках, произошло не по моей вине».

«Ты предложил ему уничтожить опиум?»

«Конечно, нет.»

Ты говорил ему что-нибудь еще о Джардине и Мэтисоне? Может быть, ты как-то узурпировал Гарольда? Ты уверена, что не было ничего предосудительного в том, как ты себя повел?

«Я делал то, что мне говорили», – настаивал Робин. Мне не нравится мистер Бейлис, нет, но что касается того, как я представлял компанию...

«Хоть раз, Робин, пожалуйста, попробуй просто сказать, что ты имеешь в виду», – сказал профессор Ловелл. Будь честен. Что бы ты сейчас ни делал, это неловко».

«Я – хорошо, тогда.» Робин сложил руки. Ему не за что было извиняться, нечего было скрывать. Рами и Виктория были в безопасности; ему нечего было терять. Больше никаких поклонов, никакого молчания. Хорошо. Давайте будем честны друг с другом. Я не согласен с тем, что Jardine & Matheson делает в Кантоне. Это неправильно, это вызывает у меня отвращение...

Профессор Ловелл покачал головой. «Ради всего святого, это всего лишь рынок. Не будь ребенком».

«Это суверенная нация».

«Это нация, погрязшая в суевериях и древности, лишенная верховенства закона, безнадежно отстающая от Запада по всем возможным показателям. Это нация полуварварских, неисправимо отсталых дураков...

«Это нация людей», – огрызнулся Робин. Людей, которых вы отравляете, чьи жизни вы разрушаете. И если вопрос в том, буду ли я продолжать содействовать этому проекту, то нет – я больше не вернусь в Кантон, ни ради торговцев, ни ради чего-либо, хоть отдаленно связанного с опиумом. Я буду проводить исследования в Бабеле, я буду делать переводы, но я не буду делать этого. Вы не сможете меня заставить».

Он очень тяжело дышал, когда закончил. Выражение лица профессора Ловелла не изменилось. Он долго смотрел на Робина, полузакрыв веки, постукивая пальцами по столу, словно это было пианино.

Знаешь, что меня поражает?» Его голос стал очень мягким. «Каким неблагодарным может быть человек».

Опять эта линия аргументации. Робин мог бы пнуть что-нибудь. Всегда это, аргумент от рабства, как будто его лояльность была скована привилегиями, о которых он не просил и которые не хотел получать. Разве он был обязан Оксфорду жизнью только потому, что пил шампанское в его стенах? Должен ли он быть предан Бабелю, потому что когда-то поверил в его ложь?

Это было не для меня, – сказал он. Я не просил об этом. Это все для вас, потому что вы хотели китайского ученика, потому что вы хотели кого-то, кто свободно говорит...

«Значит, ты обижаешься на меня?» – спросил профессор Ловелл. «За то, что я дал тебе жизнь? За то, что дал тебе возможности, о которых ты и мечтать не мог?» Он усмехнулся. Да, Робин, я забрал тебя из твоего дома. От убожества, болезней и голода. Чего же ты хочешь? Извинений?

Робин подумал, что он хочет, чтобы профессор Ловелл признал, что он сделал. Что это противоестественно, все это устройство; что дети – это не запас, чтобы над ними ставили эксперименты, судили за их кровь, увозили с родины на службу короне и стране. Что Робин был больше, чем говорящий словарь, а его родина – больше, чем жирный золотой гусь. Но он знал, что профессор Ловелл никогда не признает этого. Правда между ними была похоронена не потому, что она была болезненной, а потому, что она была неудобной, и потому, что профессор Ловелл просто отказывался ее обсуждать.

Теперь было так очевидно, что он не был и никогда не мог быть человеком в глазах своего отца. Нет, личность требовала чистоты крови европейского человека, расового статуса, который сделал бы его равным профессору Ловеллу. Маленький Дик и Филиппа были личностями. Робин Свифт был активом, и активы должны быть бесконечно благодарны за то, что с ними вообще хорошо обращались.

Здесь не могло быть никакого решения. Но, по крайней мере, хоть в чем-то Робин будет правдив.

«Кем была для вас моя мать?» – спросил он.

Это, по крайней мере, показалось профессору не слишком приятным, хотя бы на мгновение. «Мы здесь не для того, чтобы обсуждать твою мать».

«Вы убили ее. И вы даже не потрудились похоронить ее».

Не говори ерунды. Ее убила азиатская холера...

«Вы были в Макао в течение двух недель перед ее смертью. Миссис Пайпер рассказала мне. Вы знали, что чума распространяется, вы знали, что могли бы спасти ее...

«Боже, Робин, она была просто какой-то китаезой».

«Но я всего лишь какой-то китаец, профессор. Я также ее сын. Робин почувствовал яростное желание заплакать. Он подавил его. Обида никогда не вызывала сочувствия у его отца. Но гнев, возможно, мог бы вызвать страх. Вы думали, что вымыли из меня эту часть?

Он так хорошо научился держать в голове сразу две истины. Что он англичанин и нет. Что профессор Ловелл был его отцом и нет. Что китайцы – глупый, отсталый народ, и что он тоже один из них. Что он ненавидел Бабель и хотел вечно жить в его объятиях. Годами он танцевал на краю бритвы этих истин, оставался на нем как средство выживания, как способ справиться с ситуацией, не в силах полностью принять ни одну из сторон, потому что непоколебимое исследование правды было настолько пугающим, что противоречия грозили сломить его.

Но он не мог продолжать в том же духе. Он не мог существовать раздвоенным человеком, его психика постоянно стирала и пересматривала правду. Он почувствовал сильное давление в глубине своего сознания. Ему казалось, что он буквально разорвется, если не перестанет быть двойником. Если только он сам не решит.

«Вы думали, – сказал Робин, – что достаточно времени, проведенного в Англии, сделает меня таким же, как вы?

Профессор Ловелл наклонил голову. Знаешь, я когда-то думал, что иметь потомство – это своего рода перевод. Особенно, когда родители столь разительно отличаются друг от друга. Любопытно посмотреть, что в итоге получится». Его лицо претерпело странную трансформацию, пока он говорил. Его глаза становились все больше и больше, пока не стали пугающе выпуклыми; его снисходительная усмешка стала более явной, а губы оттянулись назад, обнажив зубы. Возможно, это было похоже на преувеличенное отвращение, но Робину показалось, что с него сняли маску вежливости. Это было самое уродливое выражение, которое он когда-либо видел у своего отца. Я надеялся воспитать тебя так, чтобы ты не допускал промахов своего брата. Я надеялся привить тебе более цивилизованное чувство этики». Quo semel est imbuta recens, servabit odorem testa diu,* и все такое. Я надеялся, что смогу воспитать в тебе более возвышенную личность. Но при всем твоем образовании, тебя не поднять из этой основы, изначальной массы, не так ли?

Вы просто чудовище, – сказал Робин, пораженный.

У меня нет времени на это. Профессор Ловелл закрыл словарь. Ясно, что привозить тебя в Кантон было неправильной идеей. Я надеялся, что это напомнит тебе, как тебе повезло, но это только запутало тебя».

«Я не запутался...

«Мы переоценим твое положение в Бабеле, когда вернемся». Профессор Ловелл жестом указал на дверь. А пока, я думаю, тебе следует немного поразмыслить. Представь, Робин, что остаток жизни ты проведешь в Ньюгейте. Ты можешь сколько угодно разглагольствовать о пороках коммерции, если будешь делать это в тюремной камере. Ты бы предпочел это?

Руки Робина сжались в кулаки. «Назовите ее имя».

Бровь профессора Лавелла дернулась. Он снова жестом указал на дверь. «Это все.»

«Скажи ее имя, ты трус.»

Робин.

Это было предупреждение. Именно здесь его отец провел черту. Все, что Робин сделал до сих пор, могло быть прощено, если бы он только отступил; если бы он только принес свои извинения, склонился перед авторитетом и вернулся к наивной, невежественной роскоши.

Но Робин так долго прогибался. И даже позолоченная клетка оставалась клеткой.

Он шагнул вперед. «Отец, назови ее имя».

Профессор Ловелл отодвинул свой стул и встал.

Происхождение слова «гнев» было тесно связано с физическими страданиями. Сначала гнев был «недугом», как означало древнеисландское angr, а затем «болезненным, жестоким, суровым» состоянием, как означало древнеанглийское enge, которое, в свою очередь, произошло от латинского angor, что означало «удушение, страдание, бедствие». Гнев был удушением. Гнев не давал тебе сил. Он сидел у тебя на груди; он сдавливал твои ребра, пока ты не чувствовал себя зажатым, задушенным, без вариантов. Гнев кипел, а затем взрывался. Гнев был сдавливанием, а последующая ярость – отчаянной попыткой дышать.

А ярость, конечно же, происходила от безумия.

После этого Робин часто думал, не увидел ли профессор Ловелл что-то в его глазах, огонь, о котором он и не подозревал, что его сын им обладает, и не это ли – его пораженное осознание того, что его лингвистический эксперимент обрел собственную волю, – побудило Робина, в свою очередь, действовать. Он отчаянно пытался оправдать свой поступок самообороной, но такое оправдание опиралось на детали, которые он с трудом мог вспомнить, детали, которые он не был уверен, не выдумал ли он, чтобы убедить себя, что на самом деле не убил хладнокровно своего отца.

Снова и снова он спрашивал себя, кто первый двинулся с места, и это мучило его до конца дней, потому что он действительно не знал.

Это он знал:

Профессор Ловелл резко встал. Его рука потянулась к карману. И Робин, то ли отражая, то ли провоцируя его, сделал то же самое. Он потянулся к переднему карману, где хранил брусок, убивший Эвелину Брук. Он не представлял, что может сделать этот брусок, – в этом он был уверен. Он произнес «пара слов», потому что это были единственные слова, которые пришли ему на ум, чтобы описать этот момент, его безграничность. Он подумал о том, как кочерга профессора Ловелла снова и снова ударялась о его ребра, когда он лежал, свернувшись калачиком, на полу библиотеки, слишком испуганный и растерянный, чтобы закричать. Он подумал о Гриффине, бедном Гриффине, которого в более раннем возрасте, чем он сам, вывезли в Англию; разжевали и выбросили, потому что он не запомнил достаточно родного языка. Он подумал о вялых людях в опиумном притоне. Он думал о своей матери.

Он не думал о том, как брус будет распирать грудь его отца. Конечно, какая-то его часть должна была знать, потому что слова приводили в действие брусья, только если ты их имел в виду. Если ты только произносил слоги, они не имели никакого эффекта. И когда он мысленно видел иероглиф, видел бороздки, выгравированные в блестящем серебре, и произносил вслух слово и его перевод, он должен был думать о том, что это сделает.

Bào: взорваться, вырваться наружу тем, что уже невозможно сдержать.

Но только когда профессор Ловелл упал на пол, когда воздух наполнился пьянящим, солоноватым ароматом крови, Робин понял, что он сделал.

Он упал на колени. «Сэр?

Профессор Ловелл не шевелился.

Отец?» Он схватил профессора Ловелла за плечи. Горячая, мокрая кровь потекла по его пальцам. Она не останавливалась, она была повсюду, бесконечным фонтаном вырываясь из этой развалины груди.

«Diē?»

Он не знал, что заставило его произнести это слово, слово, обозначающее отца. Возможно, он думал, что это ошеломит профессора Ловелла, что один только шок вернет его к жизни, что он сможет вернуть душу своего отца в его тело, назвав то, что они никогда не называли. Но профессор Лавелл был не жив, его не было, и как бы сильно Робин ни тряс его, кровь не переставала литься.

Дайе», – повторил он. И тут из его горла вырвался смех; истерический, беспомощный, потому что это было так смешно, так метко, что романизация имени отца содержала те же буквы, что и смерть в английском языке. И профессор Лавелл был так ясно, неопровержимо мертв. От этого нельзя было отступить. Больше нельзя было притворяться.

Робин?

Кто-то стукнул в дверь. Ошеломленный, не думая, Робин встал и открыл дверь. Рами, Летти и Виктория ввалились внутрь, раздался шум голосов: «О, Робин, ты...»; «Что происходит...»; «Мы слышали крики, мы подумали...».

Затем они увидели тело и кровь. Летти издала приглушенный крик. Виктори поднесла руки ко рту. Рами несколько раз моргнул, затем очень тихо произнес: «О».

Летти спросила, очень слабо: «Он... ?»

Да, – прошептал Робин.

В каюте воцарилась тишина. В ушах у Робина звенело; он поднес руки к голове, но тут же опустил их, потому что они были ярко-алыми и с них капало.

Что случилось... ?» отважилась Виктория.

«Мы поссорились.» Робин едва мог вымолвить эти слова. Ему было трудно дышать. Чернота давила на края его зрения. Его колени очень ослабли, и он очень хотел сесть, но пол был залит растекающейся лужей крови. Мы поссорились, и...

Не смотрите, – приказал Рами.

Никто не послушался. Все замерли на месте, устремив взгляды на неподвижного профессора Ловелла, когда Рами опустился на колени рядом с ним и прижал два пальца к его шее. Прошло долгое мгновение. Рами пробормотал молитву под дыхание – «Инна лиллахи ва инна илайхи Раджи"ун» – и затем провел руками по векам профессора Ловелла, чтобы закрыть их.

Он очень медленно выдохнул, на мгновение прижал руки к коленям, а затем встал. «Что теперь?»