Текст книги "Харама"

Автор книги: Рафаэль Ферлосио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

– Злит тебя, что прошу отодвинуть занавеску, так и скажи, я уберусь пить в другое место. А эти штучки, что ты выделываешь, они ни к чему, так разговаривать со мной нечего.

– Да ты что, Лусио, ерундовой шутки не понимаешь? Не злит меня, друг, занавеска ведь от мух, и то только теперь, летом, но мне все равно, пусть будет так, если тебе больше нравится. Меня удивляет эта твоя причуда: ну что за интерес глядеть за дверь? Не нагляделся еще? Вечно это дерево, и этот кусок дороги, и эта глинобитная стена.

– Дело не в том, что я вижу и чего не вижу. Я даже сам не знаю, вижу ли я все это, но мне нравится, когда дверь настежь и ничто ее не застит, причуда это или еще что. Такая тоска, когда не на чем взгляд остановить. И еще я люблю смотреть, кто идет.

– Скажи лучше, смотреть, не идет ли кто.

Помолчали. Хозяин оперся волосатыми руками о стойку, всей тяжестью навалился на нее. Узкая солнечная полоса прилегла на цементный пол. Загудел паровоз, и хозяин сказал:

– Без четверти девять.

Оба неприметно изменили позу. Женский голос донесся из-за стенки:

– Слушай, скажи этому парню, когда придет, чтобы остался, помог бы подавать в саду, Хустина сегодня занята. В четыре за ней придет жених.

Хозяин закричал, повернувшись к коридору, откуда донесся голос:

– Этот небось тоже мог бы выбрать будний день для прогулок. Знает ведь, что по воскресеньям она мне здесь нужна.

Вошла женщина и, раздирая гребнем прядь седеющих волос, отчего голова ее склонилась набок, сказала:

– Незачем девочке сидеть здесь, каждое воскресенье собой жертвовать, она имеет право пойти в кино.

– А кто ей мешает ходить в кино? Говорю только, чтобы в другой день.

– Как же ты хочешь, чтобы он выбрал другой день, на неделе, и приехал за ней из Мадрида, и вернулся бы с нею, если он с работы уходит в половине восьмого, а может, и еще позже.

– Ладно, жена, считай, что ничего я не говорил. Пусть делают, как хотят.

Женщина уже разобрала спутанные волосы и теперь, когда ей стало полегче, сказала мужу другим тоном:

– Он и уводит-то ее по воскресеньям как раз потому, что ему не нравится, что девочка подает в саду и должна терпеть эти взгляды и разные грубости гостей. И, по-моему, он совершенно прав.

– А, значит, ему не нравится? Да кто он такой, чтобы указывать, что должна делать моя дочь и чего не должна? Ничего себе! Теперь еще он станет меня учить, как ее воспитывать.

– И неплохо бы! Вот так-то. Может, ты бы и понял, что такое молодая девица, и не держал бы ее здесь, не заставлял бы подавать гостям, словно она мальчик на побегушках. Надо наконец тебе понять раз и навсегда, что девушка – это дело тонкое, – препиралась она с мужем, перегнувшись через стойку и размахивая гребнем перед самым его носом. – Разве поверит кто, Маурисио, что ты так закабалил родную дочь! Я рада, что он ее отсюда уводит, я за это его хвалю и ценю.

– Гляди-ка, он теперь из всех нас благородных господ сделает.

Лусио смотрел то на него, то на нее.

– Ни господ, ни кого еще. Девочка сегодня свободна, и никаких разговоров.

Она ушла за перегородку дочесывать волосы. Маурисио поглядел на Лусио и пожал плечами. Потом оба стали глядеть на улицу. Маурисио вздохнул и сказал:

– Вот так каждый день что-нибудь новенькое.

Помолчали. Светлый прямоугольник на полу постепенно расползался, и отблеск его ложился на потолок. В солнечном столбе плясали пылинки и жужжали мухи. Лусио сел несколько иначе и сказал:

– Нынче понаедут на реку.

– Да, бог даст, побольше приедет народу, чем в прошлое воскресенье. Раз такая жара стоит всю неделю…

– Нынче понаедет много народу, уж поверь мне.

– Это здесь такая жарища, а уж в городе-то что творится!

– Кишмя кишеть сегодня будет река.

– Вчера и позавчера, верно, не меньше тридцати – тридцати пяти было в тени.

– Да, нынче понаедут, нынче уйма народу понаедет на реку.

Пронзительно кричали краски календарей. Отсвет от пола, от солнечной полосы на нем, растворялся в полутьме, становившейся от этого светящейся и сияющей, подобной светлой прозрачности витрин. Сверкнуло на полках тщеславное стекло белых бутылок касальи и анисовой, выставлявшее напоказ, словно драгоценные камни, свои квадратики – тела прозрачных черепах. Пятна, щербины, сучки, зазубрины, следы от стаканов – все вырисовывалось на истертых досках стойки. Маурисио развлекался, выдергивая желтую нитку из тряпки, которую кто-то повесил на гвоздь. В щели между досками забились грязь и мыло. На их неровной поверхности проступали выдержавшие борьбу со временем прожилки – они отпечатались на локтях Маурисио. Он долго разглядывал отпечатки, потом с наслаждением принялся почесывать покрасневшую кожу. Лусио ковырял в носу. Он видел в прямоугольнике дверного проема выжженную землю, оливковые деревья и дома поселка в километре отсюда; вдали торчали развалины старой фабрики. А по другую сторону – холмистая равнина до самого горизонта и над ней низкая, прозрачная и грязная бахрома, будто туман, или пыль, или мякина из амбара. А над всем этим небо, гладкое, грозное, как сталь брони, и без единого изъяна.

В дверях выросла фигура здоровенного парня. С порога он поглядел в одну сторону, потом в другую. В кафе на минуту стало темно.

– Куда это положить? Здравствуйте, – сказал он и вошел.

На плече он нес брус льда, обмотанный дерюгой.

– Привет, Деметрио. Пока положи тут, его сперва надо расколоть. Принеси-ка остальные, чтоб не растаяли на солнце.

Маурисио помог парню снять тряпку со льда. Парень вышел. Маурисио по всем ящикам искал молоток. Снова, со вторым брусом, вошел Деметрио.

– Мы и не слыхали, как ты подошел, где ты поставил тачку?

– В тени, конечно. А где еще я могу ее поставить?

– Ясно. То-то мне странным показалось. Ящики тоже привез?

– Да, два. В одном – пиво, в другом – сельтерская. Не то?

– То, то. Иди за льдом, а не то растает. Что за чертов молоток! Фаустина! Берут тут все у меня, а потом и не подумают на место положить. Фаустина!

Он поднял голову и увидел ее прямо перед собой:

– Ну чего ты? Здесь я. Позвал раз и хватит, не глухая.

– Куда только вы деваете молоток, хотел бы я знать?!

– Приспичило тебе! Любуйся на него… – И она ткнула в сторону витрины.

– Нет такого места, куда бы ты его не сунула! Ящики-то для чего?

– Что еще?

– Ничего-о-о!

Фаустина ткнула Лусио в спину и указала через плечо большим пальцем на мужа.

– Так всегда, видал? – прошептала она и ушла.

Лусио подмигнул ей и пожал плечами.

Развозчик положил последний брус рядом с темп, что принес раньше.

– Ящики пока не заноси. Будь добр, помоги расколоть лед.

Деметрио крепко держал брус, и Маурисио расколол его молотком на несколько кусков. Один осколок долетел до Лусио, он смотрел на него, смотрел, как тот таял на его рукаве, превращаясь в капельку воды.

– Целые плохо влезают, а так и холод лучше сохранится. Теперь можешь заносить ящики.

Деметрио снова вышел. Указав на дверь, Лусио заметил:

– Хороший парень.

– Трусоват малость, а так хороший. Что надо.

– На отца не похож. Тот-то…

– Его счастье, что вовремя остался сиротой.

– Да уж, его счастье.

– Добрый очень, но и больно уж прост.

– Плохого, видать, не сделает. Хороший парень, точно.

– И не гордый, прикажешь что-нибудь, а он сразу все быстро, быстро, будто для себя старается. Другие в его возрасте петушатся, все думают, их поработить хотят.

Снова стало темно – вошел Деметрио.

– Не поможете ли мне, сеньор Маурисио?

– Давай.

Хозяин вышел из-за стойки и помог внести и поставить ящики. Зазвенели, словно гуси загоготали, бутылочки, пока их по одной переставляли в ящик со льдом. Маурисио поставил последнюю и налил Деметрио рюмочку касальи.

– Не выберешь ли сегодня вечером время прийти помочь мне?

– Я вечером собирался пойти на танцы, сеньор Маурисио, так что лучше бы вы кого другого позвали.

– Видно, ты за кем-то приударил, если ради танцев… Брось, ничего с ней не станется. Дочка в кино уходит, не знаю кого позвать бы.

– Пусть вам сеньор Лусио поможет, он ведь никогда ничего не делает.

– Я достаточно делал, когда был таким, как ты.

– А что делали? Ну-ка, послушаем.

– Всякое разное, больше, чем ты.

– Да хоть что-нибудь назовите…

– Больше, чем ты.

– Не верится мне.

– Слушай, парень, ты же ничего не знаешь. Тебе еще многому надо поучиться.

– Ладно, иди сюда, возьми, что тебе положено, и не задирайся с сеньором Лусио.

Маурисио положил на стойку три дуро^[3]. Вытащил мокрой рукой из большого ящика. Обтер руку платком. Деметрио взял деньги.

– Ладно, в другой раз. Желаю тебе хорошенько повеселиться на танцах. Как-нибудь один управлюсь.

– Пойду отвезу тачку, а то подзадержался. До завтра.

– Будь здоров.

Деметрио вышел на солнце. Маурисио сказал:

– Его не заставишь. Он и так всегда делает больше, чем обязан. Она-то думает, что может распоряжаться кем захочет и когда захочет. Если девочке взбрело на ум идти в кино, так и он тоже имеет право, нынче для всех воскресенье. Зачем обижать человека, он, конечно, малость заработал бы на чаевых, но все равно делал бы мне одолжение, если б торчал тут весь божий день и помогал обслуживать гостей.

– Ну еще бы. Женщины всем на свете распоряжаются, даже мужчинами.

– Конечно. А на ее дочку и поглядеть никто не смей. Ты сам только что слышал.

– Ничего не поделаешь. Такая уж у них натура.

– Мне-то придется сегодня туго, знай поворачивайся.

– Ясное дело. Вот увидишь, народу вечером будет – уйма. Еще и десяти нет, а уж духота.

– Да, лето так уж лето! Не всякий выдержит.

– Тебе же лучше – чем жарче, тем больше у тебя посетителей.

– Что верно, то верно. Не будь таких деньков, как сегодня, считай, не было бы никакого смысла торчать тут за стойкой. Тем более что теперь уж совсем не то, что раньше, никакого сравнения – слишком много кафе и закусочных понатыкано у реки да на Главном шоссе. А прежде я был здесь совсем один. Ничего похожего ты уже не застал.

– Да еще твое счастье, что тут у тебя тихий уголок.

– Не скажи. По-моему, теперь охотнее едут туда, где побольше народу, лишь бы река да Главное шоссе были под боком. Особенно, у кого машина – чтоб не тащиться изрядный кусок по этой разбитой дороге.

– Когда же ее наконец починят?

– Никогда.

Подул легкий ветерок, стелившийся по земле между стеной сада и дорогой, и на жнивье столбом завихрилась мякинная пыль. Столб пыли остановился у двери, покачался и тут же опал, оставив на земле свой след.

– Ветер поднялся, – сказал Лусио.

Из коридора вышла Хустина.

– Доброе утро, сеньор Лусио. Вы уже здесь?

– Солнце-то взошло! – отпарировал тот, глядя на девушку. – Доброе утро, красотка.

– Отец, дайте мне тридцать песет.

Маурисио посмотрел на дочь, выдвинул ящик и достал деньги. Держа их в руке, снова посмотрел на нее и начал было:

– Послушай, дочка, передай своему…

Но из глубины дома донесся голос жены.

– Иду, мама! – откликнулась Хустина. И убежала внутрь дома, оставив отца с деньгами в руке и с недоговоренной фразой на устах. И тотчас вернулась. – Она сказала, чтоб вы дали мне не тридцать, а пятьдесят песет.

Снова Маурисио выдвинул ящик и к шести дуро, которые он держал в руке, добавил еще четыре.

– Спасибо, отец. Так что вы мне говорили?

– Ничего.

Хустина перевела взгляд с отца на гостя, всем своим видом выразила удивление и снова скрылась в коридоре.

Внезапно затрещал мотоцикл, мотор взревел раз-другой и затих у двери. Из солнечного простора донеслись голоса:

– Дай я тебе помогу.

– Нет, нет, Себас^[4]. Я сама.

Маурисио выглянул наружу. Из коляски мотоцикла вылезала девушка в брюках. Лицо юноши было ему знакомо. Оба направлялись в кафе.

– Как дела, молодой человек? Снова к нам?

– Гляди-ка, Паулина, нас еще помнят. Как поживаете?

– Спасибо, хорошо. Как же не помнить!

– Ну а мы, как видите, приехали провести денек.

Брюки были велики девушке. Ей пришлось подвернуть штанины. На голове – красный с синим платочек, повязанный венчиком, концы его висели сбоку.

– Отдохнуть за городом, да?

– Да. И покупаться.

– В такой день в Мадриде, пожалуй, не усидит никто. Что вам подать?

– Не знаю. Ты чего хочешь, Паули?

– Ничего. Я перед отъездом позавтракала.

– Ну и что? Я тоже завтракал. Есть у вас кофе? – обернулся он к Маурисио.

– Кажется, на кухне есть готовый. Пойду взгляну. – И Маурисио пошел по коридору.

Девушка отряхнула пыль с рубашки парня.

– Хорош!

– Ну и что? На мотоцикле – красота: не замечаешь жары. А как остановишься, снова будто в пекле. Наши еще не скоро доберутся.

– Надо было им пораньше выехать.

Вошел Маурисио с кофейником.

– Вот и кофе. Сейчас я тебе налью. Вы только вдвоем приехали? – И взял стакан.

– Да нет, нас много. Остальные на велосипедах.

– Понятно. Сахар клади сам по вкусу. В прошлом году у тебя мотоцикла не было. Купил, что ли?

– Ну что вы! С чего? Взял в гараже, где работаю. Хозяин иногда разрешает прокатиться в воскресенье.

– Значит, дело только за бензином?

– Ну да.

– Неплохо. А я тут как-то подумал: что же те, прошлогодние, не приезжают? Компания прежняя?

– Некоторые те же. А других вы не знаете. Нас одиннадцать, верно, Паули?

– Да, одиннадцать, – подтвердила девушка и продолжала, обращаясь к Маурисио: – Должны были ехать двенадцать, но один из наших ребят остался без пары: девушку мать не пустила.

– Ясно. А тот, высокий, что хорошо пел, он приедет?

– А, Мигель! – отозвался Себас. – Да как же, он с нами! Как вы всех помните!

– Парень так хорошо пел!

– И теперь споет. Мы их обогнали на автостраде Мадрид – Барахас. Я думаю, через полчаса будут здесь. От моста ведь километров шестнадцать?

– Шестнадцать, точно, – подтвердил Маурисио. – На мотоцикле – раз плюнуть. Одно удовольствие.

– Это верно, на мотоцикле мы доехали отлично. Как остановишься, сразу чувствуешь жару. А на ходу – все время в лицо свежий ветерок. Послушайте, я что хотел спросить… Вы ничего не будете иметь против, если мы оставим тут у вас велосипеды, как в прошлом году?

– Да ради бога, о чем спрашивать!

– Большое спасибо. А вино у вас нынче какое? Все то же?

– Нет, другое. Но не хуже, может, даже лучше. Букет, в общем, такой же.

– Прекрасно. Тогда, пожалуй, налейте-ка нам… бутылки четыре, ну да, четыре – на утро хватит.

– Как прикажете.

– Что? Четыре бутылки? Да ты с ума сошел, Себас. Куда столько? Вы все сразу захмелеете.

– Ерунда! И не почувствуем.

– Ну ладно, ты, допустим, будешь остерегаться и не наберешься, верно? Но вы все разгорячитесь, кое-кто и руки начнет распускать, глядишь, благословенное винцо испортит праздник, а нам черт знает как хочется, чтоб он удался.

– Об этом не беспокойтесь, девушка, – вмешался Лусио. – Не удерживайте его теперь. Пусть порезвится. То вино, что он выпьет сегодня, уже будет выпито к тому времени, как вы поженитесь. На потом останется несколькими кувшинами меньше. Не так разве?

– Когда мы поженимся, это уже другой день будет. А то, что сегодня, это сегодня.

– Не слушайте его, – сказал Маурисио. – Это опасный человек. Я его знаю. Не принимайте всерьез, что он говорит.

– Плохо, когда тебя слишком хорошо знают, – засмеялся Лусио. – Насквозь видят, если долго торчишь на одном месте.

– Попробуй поди в другое место. Посмотрим, примут ли тебя там, как здесь принимают.

Лусио поманил девушку к себе и тихонько сказал ей, прикрыв рот ладонью:

– Он так обо мне говорит, потому что доверяет, только поэтому, понимаете?

Паулина улыбнулась.

– Что ты там секретничаешь с девушкой? Не видишь – жених уже сердится?

Себастьян тоже улыбнулся.

– Конечно, сержусь, – сказал он. – Я, знаете, ох какой ревнивый… Так что поостерегитесь.

– Ой, это ты-то ревнивый? Прикидываешься. Если б на самом деле!..

Себастьян взял ее за плечи и притянул к себе.

– Иди-ка сюда, иди сюда, моя ласточка. Слушай, а не посмотреть ли нам, где там наши, а?

– Как хочешь. А который час?

– Тридцать пять минут десятого, они уже скоро должны подъехать. Пока, сеньоры.

– Пока!

Они вышли. Направились к переезду.

– Какой странный дядя! – промолвила Паулина. – Если уши развесить, он все может запутать, совсем собьет с толку.

– А что он тебе сказал?

– Ничего особенного: вроде бы насчет того, что хозяин ему доверяет. Ой, Себас, какая жарища!

– Да, мне уж не терпится, чтоб наши приехали да скорей бы окунуться.

– Не вздумай купаться раньше половины двенадцатого: может схватить судорога.

– Ого, как ты обо мне заботишься, Паули! Такая же заботливая будешь, когда поженимся?

– А чем тебе плохо? В общем, наверно, это из-за того, что ты сам ко мне черт знает какой внимательный, вот и я… Только не знаю, какая мне польза от всего этого.

– В твоих словах всегда есть польза, радость моя. Мне так приятно все, что ты сейчас сказала.

– Хорошо, а я-то что выигрываю от того, что тебе мои слова приятны? Разве на твоих поступках это как-то отражается?

– Ты выигрываешь то, что я люблю тебя еще больше. Тебе мало?

– Да бог с тобой, ты, никак, воображать о себе стал, вот ужас-то!

– Я тебя люблю. Ты – мое солнышко.

– Ну уж нет, милый мой, хватит с нас одного солнышка. По крайней мере, сегодня наверняка обойдемся одним. Гляди – поезд.

– Посчитаем вагоны?

– Что за ерунда! Зачем?

– Так, от нечего делать.

– Славная парочка, – сказал Лусио. – Вот тебе и посетители.

– Они уже были здесь в прошлом году, – отозвался Маурисио, обтирая бутылки. – Только, по-моему, тогда они еще не были женихом и невестой. Должно быть, обручились попозже.

– Одно нехорошо: ну чего это она в брюки вырядилась? Страх один! Зачем девицам так одеваться?

– Удобней ездить на мотоцикле, приятель. Да и пристойней.

– Ну вот еще! Терпеть не могу девиц в брюках. А эта похожа на новобранца.

– Просто они ей великоваты. Наверно, взяла у брата.

– Все же хорошая юбка красит девушку, а все остальное только уродует фигуру. Куда девался вкус у мадридских женщин – не знают, что на себя напялить.

– Ну уж в Мадриде-то, скажу я тебе, ты увидишь женщин, одетых с таким вкусом, какого в провинциальном городке в жизни не встретишь. И материя, икрой, и все прочее!

– Что с того! На всякую ерунду тоже глядят. В конце концов Мадрид – центр, столица Испании; в нем должно быть всего понемногу, там и все хорошее, и все плохое!

– Хорошего в Мадриде больше, чем плохого.

– Это разве что для нас, для тех, кто из деревни приезжает. А поезжай, спроси-ка у них самих. Или даже ездить не надо, и тут можешь убедиться: посмотри, как они проводят воскресенье, сюда едут, верно? Видно, надоедает им столица, иначе зачем бы им уезжать. И не один уезжает и не два, а тысячи! Тысячи бегут из города каждое воскресенье, спасаясь от жары. Вот почему никто не может сказать, что хорошо, что плохо, – человек от всего устает, даже от столичной жизни.

Маурисио налил в бутылки вина и снова стал обтирать их тряпкой. Помолчали. Лусио глядел на прямоугольник поля в дверном проеме.

– Что за земля! – сказал он.

– Почему ты это говоришь?

– Что – «это»?

– То, что ты сейчас сказал.

– Что за земля? Должно быть, потому, что гляжу на поле.

– Ага!

– А что ты смеешься? Над чем?

– Над тобой. Ты сегодня с утра – будто пыльным мешком стукнутый.

– И тебя это веселит?

– Ужасно.

– Но ты же понимаешь, какую радость я испытываю.

Поле полыхало горячим цветом жнивья. Только охра, беспощадная, сплошная, без единого пятнышка тени под неуловимым, неосязаемым, одурманивающим покровом мякинной пыли. Холмы налезали один на другой, словно крупы усталых животных, сбившихся в кучу. Где-то внизу, внутри этого стада, текла Харама. И даже на том берегу невозделанные пустоши являли все тот же цвет опаленного жнивья, будто едкое летнее солнце вытравило краски, свело их все к одному грязно-охристому оттенку.

– Закурим? – предложил Лусио.

– Пока не хочу. Попозже. Спасибо.

– Ну, тогда и я сегодня отложу мою первую сигарету, подожду тебя. Чем позже начинаешь, тем меньше кашляешь. Да, кстати, Фаустина или твоя дочка не собираются в Сан-Фернандо?

– Наверно, скоро пойдут. А что?

– Ничего, если я попрошу их купить мне пачку табаку?

– Их дело. Как соберутся, так ты им и скажи. А ты разве не пойдешь туда завтракать?

– Скорей всего нет. Брат с женой уезжают на весь день в Мадрид, к ее родственникам. Должно быть, уже укатили, я слышал, как прошел поезд.

– Так ты завтракать не будешь?

– В том-то и штука. А может, твои заглянут ко мне и принесут мой завтрак сюда? Все стоит на кухонном столе, невестка должна была приготовить. Тогда они избавили бы меня от ходьбы по такой жаре.

– Что еще прикажете, сеньор маркиз? Они и так будут нагружены, а тут еще сверх всего доставляй сюда ему домашнюю еду.

– Тогда ладно, шут с ним, с завтраком. Захочется, так сам пойду. А нет – съем вечером, какая разница.

Прошел товарный поезд, и по ту сторону переезда показалась группа велосипедистов. Завидев их, Паулина принялась кричать и махать руками:

– Эй, Мигель! Алисия! Мы здесь!

– Привет, ребята! Давно ждете?

Шлагбаумы медленно поднялись. Велосипедисты вошли на переезд, ведя велосипеды за руль.

– Как мы важничаем, что приехали на мотоцикле! – сказал Мигель, подходя к Себасу и его невесте.

Велосипедисты обливались потом. На девушках были яркие платки, повязанные так же, как у Паулины. Молодые люди – почти все в белых рубашках. Только один был в майке с поперечными синими и белыми полосами, похожей на матросскую тельняшку. На голове – носовой платок с четырьмя узелками на углах. Штанины заправлены в носки. У остальных были велосипедные зажимы. Высокая девушка, которая шла последней, обиженно кривилась и проклинала свой велосипед, переводя его через рельсы и неровности настила.

– Вот черт! Ну что за старая развалина!

На ней были очки с синими стеклами в замысловатой оправе, которая словно продолжала ее брови вразлет, и это придавало лицу загадочность, делало ее похожей на японку. Она тоже была в брюках.

– Как видишь, я сдержала слово, – объявила она Паулине, поравнявшись с ней.

Паулина посмотрела на брюки.

– Слушай, как здорово! Они так тебе идут, прелесть! Я в своих рядом с тобой – пугало огородное! У кого ты взяла?

– У моего брата Луиса.

– Они тебе в самый раз. Ну-ка, повернись.

Та заученным движением крутнула бедрами, не выпуская руля велосипеда.

– Да из тебя выйдет натурщица! Какие формы!

– Комплименты потом, не то нас поезд переедет. – И девушка свела велосипед с рельсов.

– Что, кто-нибудь шину проколол? – спросил Себас товарищей.

– Слава богу, нет. Из-за Мели^[5] задержались – она каждые двадцать метров останавливалась и заявляла, что таким аллюром не может и никто не заставит ее лезть из кожи.

– А каким же аллюром она может?

– Да ну ее…

– И что тут такого? Никто вас не просил меня дожидаться. Я и одна спокойненько приехала бы сюда.

– В этих штанах ты одна далеко бы не уехала, это я тебе говорю.

– Ну да! Это почему же?

– А потому, что многим захотелось бы тебя проводить.

– И на здоровье, мне даже было бы приятно, лишь бы попался не такой, как ты…

– Ладно. Что мы торчим тут на солнце? Поехали.

– Мы выясняем будущее Мели.

– Ну, это ты оставь на потом, когда попадем в тень.

Многие уже ушли.

– Ты похуже велосипеда не мог мне подобрать?

– Милый мой, да я схватил первый, какой мне дали. А ты что, хотел топать на своих двоих?

– Давайте поедем, какой смысл идти пешком.

– Это худшая из развалин, на которые я когда-либо садился, клянусь, не хватает только для маскировки выкрасить ее в хаки, как в армии делают.

– Как доехала наша еда?

– Не знаем, – ответил Себастьян. – Еда все еще лежит в коляске. Придем – посмотрим, не растряслось ли что-нибудь. Думаю, что нет.

Мигель и его девушка пошли пешком, ведя велосипеды за руль, чтобы составить компанию встречавшим, остальные сели на велосипеды и уехали. Паулина сказала:

– Вообще-то трясло здорово, судки черт знает как грохотали.

– Лишь бы не открылись…

– А знаешь, хозяин кафе нас помнит, он меня сразу узнал.

– Ну да?

– Но тебе вспомнил и спросил, верно, Паулина? Он сказал: «Тот, который пел».

Остальные уже подъезжали к кафе. Парень в полосатой майке, ехавший впереди, свернул направо. Одна из девушек пропустила поворот.

– Сюда, Луси! – крикнул он ей. – Поезжай за мной! Гляди, вон уже и кафе!

Девушка повернула и поехала с остальными.

– А где же тут сад?

– Вон за той стеной, не видишь, что ли, из-за нее торчат верхушки деревьев?

Собрались все, остановились у дверей.

– О, здесь неплохо!

– Заметь, Мели всегда последняя.

Один из прибывших поглядел на вывеску и прочел:

– «Разрешается приносить с собой закуску»!

– Я первым делом выпью такую кружищу воды, такую кружищу, с церковь величиной!

– А я – вина.

– Это с утра пораньше?!

Вошли.

– Осторожно, милая, тут ступенька.

– Спасибо, я вижу.

– А где мы оставим велосипеды?

– Пока что у входа. А потом нам скажут, куда поставить.

– Я тут ни разу не была.

– А я был, и не раз.

– Добрый день.

– Оле! Добрый день.

– Фернандо, помоги, пожалуйста, моя юбка за что-то зацепилась.

– Здесь уже попрохладнее.

– Да, тут хотя бы дышать можно.

– Вот ваше лицо я помню.

– Как поживаете? Как дела?

– Как видите, поджидаю вас. Я уж тут удивлялся, что это вы нынче летом глаз не кажете.

– Если можно, будьте добры стакан воды.

– Почему же нет. Ну, а тот, высокий, который пел? Мне, кажется, сказали, что он с вами.

– Да, он приехал, сейчас придет со своей невестой и с теми, что приехали на мотоцикле. Им, видно, нравится солнышко.

– Сегодня, пожалуй, оно никому не нравится. Да, конечно, эти бутылки вина для вас.

На стойке, сияя, стояли в ряд четыре одинаковых литровых бутылки с красным вином.

– Их заказали те двое, как только приехали.

– Что ж, давайте почнем одну. Кто хочет выпить, ребята?

– Хочу безумно.

– Что ты, зачем?

– Оставь бутылки, возьмем на реку. А сейчас, если надо, отдельно по стаканчику.

– Ладно, пусть так. Ты, Сантос, хочешь вина?

– Если дадут.

– Я выпью воды.

– Много не пей, ты запарился.

– Эти голубки не удосужились вынуть из коляски еду. Интересно, что они делали столько времени?

– Тито^[6], выпьешь стаканчик?

– Пока предпочитаю воду. А там видно будет.

– А чего вам, девушки: воды, вина, газировки, оранжада, кока-колы, ананасного сока?

– Ну прямо будто это ты всем торгуешь! Из тебя бы, приятель, классный бармен вышел.

– Если девушки не хотят вина, единственно, что могу предложить, – это газированной воды.

– А я, мальчики, сейчас сяду, понятно? И не буду пить ничего, пока чуточку не остыну.

– Это мудро. Лусита, хочешь газировки?

– Хочу.

– Газировка, конечно, лучше, чем простая вода, – сказал Маурисио, наклоняясь к ящику со льдом. – Я ее охлаждаю, а вода уже успела согреться.

– Тогда это, наверно, бульон.

– Все равно хороша, – возразил Тито. – Она утоляет жажду.

– Раз вы так распарились, – добавила Мели, блаженствуя на стуле, – нельзя пить ничего очень холодного.

У нее был крепкий торс, широкие бедра, под брюками угадывалось упругое тело. Голые руки она положила на прохладный мрамор столика.

Сантос обратился к хозяину:

– Вы не возражаете, если мы оставим велосипеды у вас в саду, как прошлый год?

– Ради бога, сделайте одолжение.

– Тогда пошли, ребята. Пусть каждый возьмет свой.

– Вы помните, как пройти? Вот по этому коридору.

– Спасибо, я помню.

Пошли за велосипедами, а тут подошли и остальные четверо. Сантос сказал:

– Себас, пока мы убираем велосипеды, ты мог бы вытащить свертки из коляски мотоцикла.

Войдя, Мигель приветствовал хозяина:

– Здравствуйте. Как поживаете? Мне сказали, вы обо мне спрашивали.

– Спасибо, хорошо. Очень рад вас видеть. Я уж тут говорил вашим друзьям, что все удивлялся, почему этим летом вас не видать.

– Ну вот мы и прикатили.

Они проходили с велосипедами мимо стойки в конец коридора и через дверь в задней стене дома – в сад. Три старые кирпичные стены огораживали его; по горизонтально натянутой проволоке зеленым навесом вились жимолость и виноград. Росли здесь и три маленьких деревца – акации.

– Гляди-ка, а тут недурненько, – заметила Мели.

Среди зелени стояли столики на козлах и два больших стола из сосновых досок. Вокруг – складные стулья, а у стен – деревенские скамьи из распиленного вдоль ствола на вкопанных в землю чурках. В открытом окне, выходившем в сад, видна была женщина, возившаяся на кухне, а в окне слева от двери – сверкавшая никелем спинка кровати и желтое покрывало.

– Ставьте сюда.

Велосипеды составили возле ящика – это была игра под названием «Лягушка». Сантос сунул два пальца в рот бронзовой лягушке.

– Осторожней, укусит.

– Потом сыграем, а?

– Вечером. Такую устроим игру!

– Вот как?

– Ну ясно.

– А нам в это время скучать, что ли?

– Вот я и говорю: если только они свяжутся с «лягушкой», нам, считай, выпал пустой номер.

Пошли по коридору обратно, парень в тельняшке задержался и крикнул:

– Эй, постой минутку! Гляди!

Сантос повернул голову и из темного коридора через открытую дверь увидел, как его товарищ в залитом солнцем саду, ухватившись обеими руками за тонкий ствол дерева, оторвал тело от земли и сделал «флаг».

– Брось, Даниэль, не валяй дурака, я и так знаю, что ты спортивный мужик.

Тот пошел за ним.

– Тебе так не сделать.

Они вошли в зал. Принесенные тем временем судки Маурисио сунул куда-то под стойку.

– Можем идти к реке, – сказал Мигель. – Сколько на ваших?

– Около десяти, – ответил Сантос. – Пошли, если хотите. – И выпил стакан вина.

– Ну так и пойдемте. Пусть кто-нибудь прихватив бутылки.

– А едой займемся в полдень. Я не знаю, поесть нам у реки или здесь, наверху, здесь-то лучше. Как вы на это смотрите?

– Решайте сами. А так, вы же знаете, здесь все будет в сохранности.

– Тогда до обеда.

– Счастливо. Отдыхайте, веселитесь.

– Спасибо. Всего хорошего.

Лусио смотрел на них против света, когда они один за другим выходили за порог и поворачивали налево, к дороге. Потом дверной проем снова опустел – слепящий глаза желтый четырехугольник. Голоса удалялись, смолкли.

– Молодежи – развлекаться, – сказал Лусио. – В такой они поре. Но какова та, вторая в брюках, вот уж действительно с изюминкой и подать себя умеет.

Обеими руками он обрисовал ее фигуру на фоне освещенного дверного проема.

– Вот видишь, дружище, видишь, дело-то все в том, кто их носит. Ну, вытаскивай табачок, закурим.

Лусио долго и мучительно шарил, отыскивая кисет и папиросную бумагу, он поднимал плечи, чтобы забраться куда-то в самую глубину кармана, и наконец извлек все, что искал. Маурисио принялся вертеть самокрутку, приговаривая:

– Очень вредно курить натощак, чем дольше продержишься с утра, тем лучше для здоровья.

– Кстати, который час?

– Послушай, я что-то не пойму, зачем тебе знать время?

Лусио состроил гримасу, скривив все лицо.

– Да ну? В самом деле не можешь понять? А что тут хитрого: я, должно быть, старею.

– Нет, ты еще не старый. Шевелишься мало, вот что, день за днем сиднем сидишь. Ты вроде впал в спячку, оттого что мало трудишься…

– Тружусь мало? А зачем? Хватит, потрудился…