Текст книги "Харама"

Автор книги: Рафаэль Ферлосио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

Маурисио посмотрел на него и ответил:

– Не спорю, потому что знать этого мы не можем – ни ты, ни я, никто другой.

– Стало быть, я прав.

Они шли берегом вниз по реке, обходя расположившихся под кустами людей.

– Не знаю, что это с ними сегодня, – сказала Мели. – Одно занудство…

Фернандо поддал мяч, подкатившийся ему под ноги. Мяч попал в дерево. Какой-то мальчишка закричал: «Ой-ой! Осторожней, вы его продырявите!»

– Я – в форме, – сказал Фернандо, оборачиваясь к Мели. – Что ты сказала?

– Ничего.

Мели шла, сунув руки в карманы брюк. Она разглядывала группы купающихся.

– Куда те подевались?

– Кто?

– Самуэль и прочие.

– Да увидишь ты их, подожди. Придут в кафе. Что тебе так не терпится?

– Вовсе нет.

– Тогда в чем дело?

Они вышли из рощи. По узкому дощатому мостику перебрались через непроточный рукав. Вода в нем была мутная, неподвижная. Рукав этот сходил на нет немного выше по течению, это все, что оставалось от потока, который зимой отделял остров от берега. Теперь рукав пересох почти на всем протяжении, и остров соединился с сушей везде, кроме этого участка, где образовался мыс, связанный с берегом деревянным мостиком.

– Он не очень надежный, – сказала Мели, глядя в темную, зеленоватую воду.

На берегу росли густые кусты, сплетение грязных прутьев, на которых висели клочья засохшей тины, водорослей. Тут и там проступали мох и плесень. Молодые люди ускорили шаг.

– Как тут противно…

Вдруг навстречу им хлынул поток музыки и веселого гама. В тени огромного дерева они увидели столики, покрытые скатертями в красно-белую клетку. Не было ни одного свободного места, слышался звон стаканов и бутылок, и все покрывал рев работавшего на полную мощность радиоприемника. Площадка представляла собой прямоугольник, огороженный с одной стороны дамбой водоспуска, а с другой – холмом, третью и четвертую его стороны составляли закусочные, расположенные буквой «Г», – белые стены, навесы, обвитые виноградными лозами, и вывески, написанные краской цвета индиго. Повсюду цветущая герань. Зеленый купол большого дерева защищал от солнца всю площадку. За дамбой виднелись лопасти водоспуска, под ним рыжая вода крутилась глубокими воронками, разбиваясь о бетонный цоколь, отводивший ее к узкому желобу, откуда вода с ревом вырывалась на свободу. Они прошли вдоль дамбы, лавируя между столиками, кое-кто провожал Мели глазами. У конца дамбы Мели остановилась и оглядела тех, кто еще загорал на бетонных плитах плотины.

– Никого не видно? – спросил Фернандо.

Мели промолчала, отвела взгляд от плотины, и они пошли дальше. Освобожденная вода снова широко разлилась, извиваясь среди красных островков с редкими клочками зелени. Пошли вдоль оросительного канала, начинавшегося от водохранилища и уходившего вправо, оставили позади грохот водоспуска, шум голосов и музыку. Тут берег был низкий, вровень с водой по обе стороны канала.

– Как красиво! – сказала Мели. – Тут совсем неплохо.

Справа, вдоль канала, ряд черных тополей уходил в глубь полей. Людей здесь было меньше, компании мальчишек бросали в воду камешки и ловили неизвестно что. Вдали виднелись высокие вязы, окружавшие сады, повыше справа – глинобитные стены и дома Сан-Фернандо. Из-за лужайки теперь отчетливо доносилась мелодия «Сибонея». Мели принялась пританцовывать посреди поля, напевая:

– …и-и-и под пальмами то-о-скую и мечтаю о тебе…

– С ума сошла!

Она взглянула на Фернандо:

– Чудак, ноги сами танцуют.

– Сумасшедшая, – повторил он.

Мели смеялась. Они посмотрели в ту сторону, откуда доносилась музыка. Там в центре эспланады, в каких-нибудь ста метрах от реки, стояла еще одна закусочная. На вывеске огромными буквами было выведено: «Большая закусочная Нью-Йорк». Черные буквы немного подтекли. Сама закусочная скорее походила на домик рыбака или садовода. За столиками на открытом воздухе народу было немного. Мели снова принялась танцевать:

– Си-и-и-боней, тебя люблю я, умираю от любви…

На сияющей белизне стены резко выделялись над небольшим окошком с ветхими наличниками следы копоти. Длинные тени черных тополей нацелились на восток, но солнце еще бешено крутилось в вышине, выплескивая жгучий огонь на белесо-грязные пустоши, на покатые склоны холмов. Кто-то на мгновение подставил под солнечные лучи новое оцинкованное ведро и струю воды, разлившуюся по пыльной земле. Оранжевым блеснул поднятый и тут же опорожненный стакан. Солнце еще горело на чьих-то спинах, вспыхивало на серьгах – словно всей этой игрой управлял какой-то волшебник. Волны солнечного света глухо били в землю, лучи роились, устало трепетали, сливаясь в прозрачное марево, обволакивавшее и делавшее неразличимым и чистое, и грязное, и новое, и старое. За желтоватой глинобитной стеной они увидели семь кипарисов.

– Должно быть, кладбище.

Кладбище находилось сразу за крестьянским домом у старой дороги, спускавшейся от деревни к броду перпендикулярно Хараме.

– Интересно, – сказала Мели, – везде кладбище стараются устроить повыше, а здесь наоборот: повыше стоит деревня, а кладбище – у реки.

– Да они просто чудаки, вот что. Если не примут меры, то как-нибудь, когда паводок будет большой, все их покойники поплывут вниз по реке.

– Вот и правильно: пусть лучше река унесет мертвых, а не живых.

– Это тоже верно. Так они, должно быть, и рассчитали. Жизнь есть жизнь. А еще говорят, что деревенские не очень-то сообразительные.

Сквозь решетчатую калитку видны были железные кресты, почти все они покривились. Вокруг буйно рос бурьян, скрадывая дорожки между рядами могил. В глубине кладбища – соты ниш и тусклое сияние белого мрамора, казавшегося неуместным здесь, среди ржавого железа и кирпичей, колючек и запустенья. На белых плитах, в аккуратных квадратиках ниш надписи, выцветшие ленты, фотографии, высокие стеклянные вазы с засохшими цветами. Музыка доносилась и сюда, а с реки – крики мальчишек. Звуки внезапно останавливались и замертво, глухо падали, как снег, на кресты и на землю царства мертвых. По дороге прошел крестьянин с осликом, нагруженным зелеными стеблями кукурузы, листья терлись друг о друга и шуршали в такт мелким шажкам ослика. Погонщик, одетый в темное, шел быстро, он покосился на плечи Мели, отвернулся и зачмокал, погоняя ослика.

– «Как одиноко мертвым!..» – продекламировал Фернандо шутливо-патетическим тоном.

– Мы впадаем в лирику, – засмеялась Мели, отрываясь от железной решетки. – Веселей места не нашли.

Оросительный канал пересекал дорогу под старым кирпичным мостом, и по другую сторону от него отходило несколько канавок. Двое мальчишек и девчонка разбивали что-то на перилах моста. Они уставились на Мели, потом убежали вприпрыжку к дому и оттуда, дразня, прокричали что-то непонятное.

– Им в диковину, что девушка носит брюки.

– Скоро привыкнут, когда в Торрехон приедут работать янки, – сказал Фернандо.

Они медленно пошли обратно.

– Какие янки?

– Которых привезут строить аэродром. Вон там будет аэродром. – И он указал место. – Ты не знала?

– Конечно, нет. Мне до политики… Читаю только афиши кинотеатров.

– Ну, надо все же быть в курсе событий.

– В курсе событий? Вот еще! Для чего?

Музыка смолкла. Высокий чистый голос разнесся по полю, объявляя следующую песню и три-четыре имени тех, кому эта пластинка посвящалась, будто эти люди притаились где-то здесь, у реки, спрятавшись в кустах или затерявшись на равнине.

– Интересно, сможешь ли ты когда-нибудь заказать для меня на радио песню, – сказала Мели.

– Как только у меня окажутся лишних шесть дуро, обещаю тебе.

Снова зазвучала музыка, затем вступил голос, певший протяжную песню.

– Значит, не раньше, чем на будущий год…

Их кто-то окликнул. Они обернулись.

– Вы – меня? – спросил Фернандо, ткнув себя пальцем в грудь.

Два жандарма гражданской гвардии направлялись к ним, они вышли из-за кладбища. Тот, что повыше, кивнул и развел руками, словно говоря: «А кого же еще!» Фернандо пошел им навстречу. Мели стояла и смотрела ему вслед. Но высокий жандарм поманил ее пальцем:

– И вы, сеньорита, будьте добры.

– Я? – спросила она изумленно, но с места не двинулась.

Жандармы и Фернандо подошли к ней. Фернандо спросил самым вежливым тоном:

– Что случилось?

Но жандарм обратился к Мели:

– Вы разве не знаете, что здесь в таком виде ходить нельзя?

– В каком?

– В таком, в каком вы сейчас. – И он указал на ее грудь, прикрытую только купальником.

– А, извините, я действительно не знала.

– Так-таки не знали? – вмешался жандарм постарше, качая головой и снисходительно улыбаясь, как человек, которому все доподлинно известно. – Но мы же сверху видели, как вы стояли, прильнув к кладбищенской калитке. Вы скажете, что опять-таки не знали, что это неуважение к месту упокоения? Что, вы не знаете о приличиях, которые надо соблюдать в подобных местах? Скажете, что и этого не знали? Такую прописную истину.

Снова заговорил высокий жандарм:

– Кто ж этого не знает! Кладбище надо уважать, равно как и церковь, велика ли разница. Положено соблюдать приличия. А кроме того, даже и здесь, по дороге, в таком виде разгуливать нельзя.

Вмешался Фернандо, все в том же крайне вежливом тоне:

– Простите, я вам объясню, что случилось. Мы просто пошли прогуляться, поискать наших друзей, и не заметили, как зашли сюда. Вот как получилось.

– В следующий раз смотрите, куда идете, – сказал пожилой жандарм. – Надлежит быть внимательным, чтобы не попасть куда не надо. Есть распоряжение, чтобы никто не отходил от реки, не одевшись как следует, как положено. – Он обернулся к Мели. – Так что, пожалуйста, наденьте на себя что-нибудь, если у вас с собой. А если нет – вернитесь, откуда пришли. Вы уже вовсе не девочка.

Мели сухо согласилась:

– Да, да, мы и так шли обратно.

– Простите нас, – сказал Фернандо. – В следующий раз мы будем знать.

– Тогда – марш! Можете идти, – сказал пожилой жандарм, выпячивая челюсть.

– Всего хорошего, всего хорошего, – ответил Фернандо.

Мели повернулась на каблуках, ничего не сказав.

– Идите с богом, – скучным голосом напутствовал их пожилой жандарм.

Мели и Фернандо прошли несколько шагов молча. Потом, уже не рискуя быть услышанным, Фернандо сказал:

– Ну и фараоны! Я думал, штрафанут нас. Надо же, куда могли уйти денежки, на которые я закажу для тебя песню. Еще немного, детка, и ты осталась бы без песни.

– Послушай, – раздраженно сказала она, – для меня в сто раз лучше выбросить деньги и остаться без песни, чем разговаривать с ними таким тоном, каким разговаривал ты.

– Да ты что? Как это я с ними говорил?

– А вот так: трусливенько, подобострастно…

– Ого, а как, по-твоему, мне надо было с ними говорить? Гляди-ка ты! Чего доброго, ты хотела бы, чтоб я на них окрысился?

– Это необязательно, достаточно чувствовать себя на своем месте, не унижаться, не говорить медовым голоском, улещивая их. Кстати, не о чем было беспокоиться, тебе не пришлось бы платить штраф из своего кармана. Я никому не позволяю платить за себя никакие штрафы.

Мели обернулась: жандармы все еще стояли на дороге и смотрели в другую сторону. Она показала им язык. Фернандо кисло усмехнулся:

– Знаешь, Мели, что я тебе скажу? Не хватить бы тебе горячего до слез. Мне кажется, что в жизни ты понимаешь очень мало.

– Побольше твоего, не думай.

Фернандо покачал головой.

– Ты и представления не имеешь, что это за народ. Они обращаются с людьми точно так же, как с ними обращаются их начальники, только и ждут, чтобы кто-нибудь возмутился или нагрубил им, чтобы тут же засадить его в тюрягу, точно так же, как поступят с ними, если они посмеют нагрубить своему начальству. Каждый, кто чином пониже, ищет кого-нибудь, кто находился бы еще ниже. Слыхала, как он скомандовал: «Марш. Можете идти!» Будто мы в казарме!

– Все равно, Фернандо, я ползать ни перед кем не стану. Лучше раскошелюсь и заплачу штраф, если надо будет, но кланяться не собираюсь. Так я живу, и мне это очень нравится.

– Что бы ты запела, будь ты мужчиной! Скажи спасибо, что ты женщина. Если б вдруг превратилась в мужчину, так сразу стала бы рассуждать по-другому. Иначе тебя выколотили бы, как коврик. Знавал я парней, у которых гордости было побольше твоего, только раза два попали в переделку – и мигом вся спесь с них соскочила. Запомни, что я тебе сказал.

– Да ладно, я не спорю, я все поняла. Твоя правда.

Фернандо посмотрел на нее и, постучав по лбу, сказал:

– Ну и упрямая твоя голова. Тебе надо жениха, который бы тебя обуздал.

– Меня? – изумилась Мели. – Ну, силен! Скорей – я его.

Возле почерневшей кирпичной станционной стены под написанным огромными буквами названием «Сан-Фернандо-де-Энарес – Кослада» зазвонил медный колокол. Третья станция от Мадрида: Вальекас, Викальваро, Сан-Фернандо-де-Энарес – Кослада. Вскоре у платформы, лязгнув буферами, остановился поезд из Мадрида. В полупустом купе третьего класса старик и девушка в желтой кофточке, – у их ног стояла большая сумка из черных и коричневых кожаных ромбов, – попрощались с молодым человеком в белой куртке, который сидел напротив них. «Счастливого пути!» – сказал он. Пока поезд не остановился, он стоял на подножке. Сошли человек десять-двенадцать и разошлись в разные стороны от станции. Вокруг было поле, кое-где виднелись дома. Поезд тронулся; молодой человек остановился у будки, где хранилось станционное имущество, и обернулся: из вагона на него глядели старик и девушка. Он прошел между двумя домами, ему пришлось отодвинуть несколько простыней, развешанных между ними. За станцией в ряд стояли три грузовика, у самых колес в пыли копошились куры. Он прошел мимо колодца. Подальше виднелся стандартный железнодорожный домик, рядом курятник, ящики с петрушкой на окне, скамейка и лоханка для стирки белья. Кто-то издали крикнул:

– Что, к своей девчонке?

Голос был знакомый. Он повернулся.

– А куда ж еще! Привет, Лукас!

– Привет! Приятно провести время!

Молодой человек вышел на шоссе. Миновал три небольшие дачки, недавно построенные; садики при них были все на виду, обнесены проволочной сеткой. У калитки одной из дач сверкал краской небесно-голубой с желтым двухместный «бьюик». Молодой человек на минуту задержался, чтобы поглядеть на внутреннюю отделку и приборную доску. Там был и радиоприемник. Потом он бросил взгляд поверх блестящего капота на опущенные жалюзи дачи. Солнце припекало. Он двинулся дальше; отлепил от потной шеи воротничок, ослабил галстук. Шел, глядя под ноги, на вывороченные из мостовой угловатые булыжники. Заборы из проволочной сетки, зеленые жалюзи, миндальные деревья, на одной стене – «Продажа яиц», на другой – «Галантерея». Дошел до мостика, откуда начинался незаметный спуск, слева увидел красноватые воды реки и начало рощи, цветные пятна людей на пляже. Немного дальше пышные деревья во дворе большой усадьбы Кочерито из Бильбао загораживали вид на реку. Ослепительно сверкала на солнце белая стена.

Он ступил на порог:

– Добрый вечер.

– Добрый вечер, Маноло, – ответил Лусио.

Маурисио лишь мельком взглянул на вошедшего.

– Привет! Как дела? – пробормотал он, склоняясь над раковиной, и принялся мыть стаканы.

Маноло остановился возле Лусио, отирая пот со лба и отдуваясь. Лусио взглянул на него.

– Понятно, это из-за галстука… – сказал он. – Как тут не вспотеть.

Маноло вытащил из верхнего кармана куртки белый платок, провел им по шее под воротничком. Он смотрел на Маурисио.

– Я эту вещь видеть не могу, – продолжал Лусио. – Самый бесполезный предмет. Даже удавиться на нем нельзя – короток.

– Так принято, – сказал Маноло.

– Условность городской жизни, этикет, от которого давно пора отказаться.

– Пожалуй, – ответил Маноло. И обратился к Маурисио: – Не могли бы вы дать мне стакан холодной воды?

Маурисио поднял на него глаза.

– Холодной? Только комнатной температуры.

– Ну ладно, какая есть…

Тот налил стакан.

– Какую мы сами пьем, – пробурчал он, ставя стакан на стойку.

– А? Что вы сказали, сеньор Маурисио? Простите, я не расслышал.

– Я говорю, что мы все тут пьем такую воду. Комнатной температуры. А холодной, какую ты просишь, нет. Если бы держать в большом глиняном кувшине, и то была бы большая разница. Да только кувшин наш, уже третий за это лето, разбился на прошлой неделе, а покупать без конца кувшины я, по правде говоря, не могу. Трех, я думаю, с меня хватит.

– Ну конечно, сеньор Маурисио, никто ничего и не говорит.

– Так ты просил холодной воды, вот я тебе и объясняю, чтоб ты знал, как обстоят дела. И, как ты уже слышал, какая погода, такая у нас и вода, такую мы и пьем. Вот так. А холодной нет.

Маноло деланно улыбнулся.

– Да нет, сеньор Маурисио, когда я попросил холодной воды, я сказал «холодной» просто потому, что так говорят, понимаете? По привычке, только и всего.

– Ну, а я привык не называть вещи тем, чем они не являются. Какой в этом смысл? По привычке или нет, но когда я говорю «холодная», значит, имею в виду холодную. А говорить иначе, по-моему, глупо, это я прямо скажу.

– Я вижу, вам хочется меня разыграть.

– Разыграть? Боже сохрани! Как ты мог подумать?

Улыбка на лице Маноло совсем увяла.

– Я вижу. Не говорите, что это не так.

– Что за глупость! Если б хоть под настроение.

– Сегодня у вас как раз такое настроение.

– Неужели? Бог его знает. Мне это еще неясно.

– Но я-то думаю, что…

– Ладно, будет тебе. Не уточняй.

– Как вам угодно. Я только хочу сказать, чтоб вы не беспокоились, то есть, что шутки я понимаю, на них не обижаюсь и могу стерпеть, когда кто-нибудь пройдется на мой счет, и не рассердиться. Иначе говоря, я тоже умею посмеяться, когда захочется, понимаете?

– Что ж, я очень рад, если так. Хорошо, когда человек немножко с хитрецой, такому легче выйти из сомнительного положения, в которое случается иной раз попасть, когда общаешься с людьми. Легче выдержать. А иногда этой выдержки много нужно, верно? Ох как много. И соблюдать ее приходится подолгу.

Лицо парня стало вдруг настороженным; помедлив, он сказал:

– Знаете, я скажу так: мне выдержка не требуется, потому что в сомнительные ситуации я не лезу, мне они ни к чему, и чихать я на них хотел…

– Вот как? Ну, насчет того, чтобы ставить себя выше всех на свете, – с этим надо поосторожней, не то как бы на тебя самого не начхали.

– Это возможно. Если ты неосторожен.

– Или не подозреваешь, что ты неосторожен. В этом случае – тоже! Некоторые считают себя бог знает какими умниками, а на самом деле они дураки дураками и получают по носу в тот момент, когда меньше всего…

– Эй, помогите кто-нибудь! – требовательно крикнул кто-то за дверью, стуча кулаком по косяку.

– Что такое?

Все обернулись к двери. У порога стояло инвалидное кресло на колесах, в котором кто-то сидел, а за креслом виднелся человек в черном.

– Ну что? Выйдет кто-нибудь или нет? – продолжал кричать инвалид, колотя в косяк.

– Это Кока и дон Марсиаль, – сказал Лусио.

Маноло вышел помочь им. Некоторое время они возились с инвалидным креслом, потом человек в черном внес паралитика на руках – тот был маленький и скрюченный.

– Куда это поставить? – спросил Маноло через дверь.

Паралитик на руках у дона Марсиаля повернулся и крикнул:

– Да приткни его куда-нибудь! Куда поставишь, там и будет стоять.

Пока дон Марсиаль усаживал Коку за столик, тот разговаривал сразу со всеми, кто был в кафе.

– Ну, что тут происходит? Сегодня здесь не играют в домино? Для воскресенья что-то слитком тихо. Послушай, налей мне рюмочку анисовой. Марсиаль, а ты что выпьешь? Значит, сегодня у меня и партнеров нет?

Дон Марсиаль пододвинул к столику стул, на который он усадил своего товарища, и сказал:

– А мне коньяк. Что нового?

– Жарко.

Дон Марсиаль позвякивал монетами, сунув руку в карман куртки. Паралитик обратился к Маноло:

– Тебя, как я понимаю, нечего и приглашать поиграть в домино: наверняка есть другие дела, поважнее. На вас, дон Лусио, пожалуй, тоже рассчитывать не приходится, так я говорю?

– Они тебе и не нужны, – уверил его Маурисио. – Там, в саду, твои любимые Кармело, Клаудио и прочие.

– Вот и хорошо! А что же они там делают? Почему не идут сюда? Надо сейчас же их позвать.

– Они там играют в «лягушку».

– В «лягушку»? Какую лягушку им еще надо, когда они могут играть со мной? Тут единственная настоящая лягушка – это я! Других нет. Разве можно быть лучшей лягушкой, чем я? Только что из лужи! – И он рассмеялся.

– Сколько шума ты поднимаешь, – сказал дон Марсиаль, передавая ему рюмку, которую налил Маурисио. – Другого такого буяна на всем свете не сыщешь. На вот, выпей, может, умолкнешь хоть ненадолго и дашь людям дух перевести.

– У-у, кровопийца! – откликнулся паралитик, ущипнув его за ногу.

– В тебе, Кока-Склока, злости больше, чем немощи. Поддать бы тебе хорошенько… – И дон Марсиаль погрозил калеке пальцем. – Тем и пользуешься, что ты – полчеловека. У кого хватит духу поднять руку на лягушку, как ты сам себя только что назвал?

– Ладно, ты насчет Коки-Склоки лучше брось.

Дон Марсиаль засмеялся, вешая куртку на спинку стула.

– Вот вам, пожалуйста: сам себе придумал прозвище, а теперь лезет в бутылку, когда его так называют. Видали?

Дон Марсиаль уселся напротив калеки. Маноло спросил:

– Ах, так это он сам придумал? А как это случилось?

– Вы не знаете? Все его штучки. Однажды – прошлым летом, кажется, вернее, весной – этот чудак оказался в своем кресле, ну вот, в этом самом, на Главной улице и подъехал к повозке, такой, знаете, разрисованной разными картинками и с надписью большими буквами «Кока-кола»… Так он обернулся ко мне и к другому соседу, который был с нами, и заявил: «Если это Кока-кола, то меня надо называть Кока-Склока!» Мы тогда обхохотались… Такое совпадение, ведь его-то и в самом деле зовут Кока. Что вы на это скажете?

– Это остроумно, остроумно, – согласился Маноло.

– Ну да, а теперь, с неделю тому назад, он вдруг потребовал, чтоб мы его так не называли. Вот и пойми, что ему надо, чего не надо.

– Да это прозвище всем уже оскомину набило. Придумайте другое или зовите тем именем, которое мне дали при крещении. Ну, а теперь быстренько зови Кармело. Бегом. Пусть сейчас же идет сюда, к этому столику. Давай не задерживайся. Бери его за ухо и волоки сюда. – Он толкал столик на Марсиаля, чтобы заставить того встать.

– Да иду, иду, не кипятись ты. Знаешь же, что я тут только для того, чтобы твои причуды выполнять. Раз ты сказал – я сделаю. – Он поднялся, осушил рюмку и пошел в сад.

Кока-Склока закричал ему вслед:

– И завербуй еще одного, любого из тех, кто там есть!

– Ну конечно, там же еще сеньор Эснайдер, – сказал Маурисио. – Тоже любитель забить козла. Наверняка соблазнится.

– Ах, этот? Ну да, еще бы! Он такой азартный! Я люблю играть с сеньором Эснайдером, это точно. О чем тут говорить. Вот у нас и партнеры.

Дети Оканьи заглядывали в лицо Хустине и высокому мяснику.

– Она выиграла! – крикнул Хуанито.

Хустина обернулась к Петрите и наклонилась поцеловать ее.

– А тебе, миленькая, нравится эта игра? Хочешь поиграть?

– Ты всегда выигрываешь, правда? – спросила девочка.

Хустина поправила девочке воротничок и сняла листик жимолости, запутавшийся у той в волосах.

– Нет, радость моя, – ответила она. – Бывает, и проигрываю.

Хуанито и Амадео дрались за шайбы, торопясь поднять их с земли, и царапали о сухие ветки голые обгоревшие спины. Асуфре прыгал вокруг них и махал хвостом, собаке хотелось поиграть с ними.

– Девушка играет как бог, – сказала Петра, сидя за столиком.

– Отменно, – согласился Серхио.

Маурисио принес наполненные рюмки и кофе.

– Эта игра испокон веку существует, – заметил Фелипе, – а из моды не выходит.

– Не то что настольный футбол и всякие новомодные штучки, которыми молодежь быстро заражается, а потом так же быстро ни с того ни с сего остывает.

– И все это пустое времяпрепровождение и дурной пример для детей, – сказала Петра. – Только сбивают с толку подростков.

– А помнишь, Серхио, перед самой войной появилась игра «йо-йо»? – спросил Фелипе брата.

– Конечно, конечно, помню.

– Вот уж была глупая выдумка. Все носились с этим злосчастным черепком и с утра до ночи подбрасывали вверх и бросали наземь.

– Общество в этом отношении ничем не защищено: какое-нибудь новшество распространяется, как зараза, и глядишь – все, как бараны, делают одно и то же, – сказал Серхио.

– Так ведь народ в городах настолько избалован всякой всячиной, что стоит появиться чему-то новенькому, какому-нибудь пустяку, и все набрасываются, но скоро пресыщаются.

– Это верно. А знаешь, кто увлекался этой самой «лягушкой»? Помнишь, был у меня приятель, блондинчик, мы всегда гуляли вместе, когда я был холостой, а вы еще жили на улице Эль-Агила?

– Знаю, знаю, о ком ты говоришь. Он тоже агент по продаже чего-то там такого… постой-ка, колониальных товаров, что ли?

– Парфюмерии. Он самый, звали его Наталио. Так вот этот парень чудесно играл в «лягушку». Он говорил, сам-то я этого ни разу не видел, что забрасывал все десять шайб в пасть лягушке. Может, и хвастал, но однажды я сам наблюдал, как он играет, и если десять он и не выбивал, то, по крайней мере, никто обыграть его не мог.

– Слушай-ка, я его недавно встретил, этого твоего Наталио. Даже дважды. Последний раз – на святой неделе, когда вы уезжали в Барселону.

– Скажи пожалуйста! Интересно было бы узнать, как он поживает. Ты поговорил с ним?

– Да нет, здравствуй и прощай. Могу только сказать, что парень выглядел как маркиз, таким пижоном держался.

– Хорошо одет?

– Сногсшибательно. Но, по правде говоря, у меня осталось впечатление, что он из тех, кто во всем себе отказывает, лишь бы на улицу выйти разодетым. Так кажется, когда на него посмотришь.

– Ну почему? Может, и процветает.

– Нет уж, такое дело сразу в глаза бросается. Всегда можно отличить, кто хорошо одет потому, что в доме достаток и благоденствие, и кто из кожи вон лезет, чтобы одеться лучше, чем ему позволяют доходы. Понимаешь?

– Так уж сразу ты и видишь всех насквозь, – возразил Серхио. – Разве можно узнать, чем человек дышит, если ты только поздоровался с ним на улице?

– Э, друг мой, я вожу такси и за день столько народу перевидаю, что поневоле разбираюсь, кто чем дышит, глаз у меня стал наметанный, и потому сразу вижу, где у кого прореха. Точно могу сказать, что у твоего Наталио нет и четвертой части того, что он хочет изобразить своим видом.

– Пусть так, как ты говоришь, но у бедняги есть свой резон. Вовсе он не помешан на всяком вздоре. Не думай, что из тщеславия хвост распускает. Дело в том, что представительность – одно из самых необходимых условий для того, чтобы в жизни чего-то добиться. А в нашем деле больше, чем в любом другом.

– Представительность?..

– Да-да, можешь не удивляться. На первый взгляд может показаться глупостью, но вот подумай, ты входишь куда-то хорошо одетый, с хорошим товаром, а? Хорошие манеры, интересный разговор, то да се, понимаешь? И тебе уделят в тысячу раз больше внимания и продашь побольше, чем если бы явился растрепой и сразу приступил к делу.

– Нет, я как-то не могу понять, о чем ты говоришь. Если я покупаю товар, при чем тут твоя внешность?

– Да в наше время на этом вся торговля держится, Фелипе. Ничего не поделаешь. Ни тебе, ни мне этого не изменить. Так что остается только подчиниться велению времени и соблюдать ту форму, какую требуют обстоятельства.

– Но это совершенно несправедливо!..

– Понимаю, Фелипе, понимаю, и я с тобой вполне согласен. Все мы знаем, что человек остается все таким же, как его ни наряди, что не станет он ни лучше, ни хуже, во что ни одень. Но это мы с тобой говорим в частной беседе, наслаждаясь сигарой. Но пойди попробуй поторговать – и через три дня вылетишь в трубу. Поверь, такова сейчас жизнь. Теперь на первом плане – внешний вид, да и не только в торговле, а во всех проявлениях человеческой жизни.

– Ну нет, здесь ты преувеличиваешь: есть много мест, где человек стоит того, чего он стоит на самом деле. В торговле – ладно, тут тебе и карты в руки, ты в этом лучше разбираешься. А в остальном – дудки. Нельзя все кроить на один лад.

– Да нет же, почти везде. Повсюду. Не знаю, почему ты так думаешь? Вот если ты, к примеру, день-другой поленишься протереть свой автомобиль, чтоб он как следует блестел, ведь не заполучишь и четвертой части пассажиров. Или же сравни себя с теми, у кого новые машины. Посчитай, сколько у тебя ездок и сколько у любого из них.

Тут Петра поддержала деверя:

– Вот видишь? Конечно, так оно и есть! Но с ним говорить бесполезно, Серхио, бесполезно. Он уперся на своем, и ты его с места не сдвинешь. Да разве не говорила я то же самое сто раз, тысячу раз! Пятый год твержу: «Давай поднатужимся, Фелипе, сэкономим и купим другой автомобиль, теперь появились такие шикарные „рено“, их так легко водить…» Все твержу и твержу, сил больше нет. И что же? Он, понимаешь ли, будет ездить на этом, пока его драндулет не рассыплется на кусочки посреди Гран-Виа. А тогда, скажи мне, дорогой Серхио, что мы тогда будем делать? На что станем кормить эту ораву, когда его рухлядь встанет, упрется и не сдвинется с места? А ведь все из упрямства, скажу я тебе. И надо же… никаких тесе сбережений, ничего на черный день.

– Но послушай, мы же совсем не о том говорим. Ей-богу, не понимаю, для чего ты все это выложила?

– Начинается!.. Кто поверит, что у человека четверо детей и так мало чувства ответственности, что он нисколько не думает о завтрашнем дне. И ведь не одна я тебе говорю, – пусть я все выдумываю, но брат-то твой говорит то же самое.

– Будет тебе, в чем это мой брат с тобой согласен, хотел бы я знать? Серхио ни единым словом об этом не обмолвился. Ты хоть поняла, о чем мы говорим? Нет, просто пользуешься случаем подбить под меня лишний клин. Только и ждешь подходящее время, чтобы сунуться самой и повернуть разговор, куда тебе надо.

– Ну ты скажи!.. Еще будешь утверждать, прямо мне в лицо, что Серхио ничего не говорил о новых «рено»? Вот ты какой! Видели, что за человек?! Ты же слышишь только то, что тебе хочется слышать. А когда я говорю правду, значит, я сбиваю разговор. Слишком хорошо я тебя знаю, друг мой, слишком хорошо!

– Ну не стоит так из-за пустяка расстраиваться, – вмешался Серхио.

– Какой же это пустяк, Серхио, к сожалению, вовсе не пустяк. Сам подумай! Это дело у меня в печенках сидит. По ночам спать не дает, как только подумаю про тот день, когда наш драндулет окончательно развалится. Страшно подумать! – И она закрыла лицо руками, точно сивилла в страхе перед зловещим видением грядущего. – Только на то, что мы тратим на ремонт, обрати внимание, только на то, что уже затратили, сегодня можно было бы иметь новый «рено». Вот так-то.

– Да что ты понимаешь в машинах, чтоб так рассуждать? Ну скажи! Ну что ты понимаешь?! Может, еще поучишь меня механике?