Текст книги "Харама"

Автор книги: Рафаэль Ферлосио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

– Я тебе скажу, в чем дело!.. Достается всегда мне. Если кувшин стукнется о камень – плохо кувшину, если камень стукнется о кувшин – все равно плохо кувшину. Вот как получается.

Нинета помогала ей собираться.

– Ну уж и денек! – продолжала свое Петра. – Только и вспоминать мне в Мадриде о вольном воздухе… Нинета, подай, пожалуйста. А ты что тут торчишь, нечего делать? Мог бы пойти к своей развалине, ведь нам давно уже пора ехать.

– Эта развалина всех вас кормит.

– Ну да, этот урок я уже затвердила наизусть. Можешь не повторять. Разве не ты говорил, что у тебя не в порядке ближний свет? А посмотри, на улице ночь. Сам знаешь, дорожная полиция не будет с тобой цацкаться, возьмут и оштрафуют… – Она повернулась к нему лицом.

– Что ж, вытащим из кармана и заплатим, прах их возьми!

– Ты нарочно меня расстраиваешь.

Лукас запротестовал:

– По какому такому тройному правилу я должен один заниматься патефоном? Вы меня навечно избрали, что ли?

– Так ты же сам никого к нему не подпускаешь.

Сакариас жестом отклонил зажженную трубку, которую ему предлагал Самуэль. Тот подтолкнул локтем свою невесту.

– Нет, ты только погляди, – тихонько сказал он ей, – погляди на этих двоих – хорошо устроились на уголочке, – и кивнул в сторону Мели и Сакариаса.

– Ну да, я же тебе говорила, не помнишь, что ли? – спросила Мария Луиса.

– Помню. Прямо-таки пожирают друг друга глазами.

– Не хочу я смотреть, лучше оставить их в покое.

Рикардо подставил ухо.

– О чем вы там? – прошептал он. – И мне скажите.

– Какой любопытный! – отрезала Мария Луиса. – Мало ли какие у нас дела.

– Государственный секрет, – добавил, смеясь, Самуэль.

– В общем, я представляю себе, в чем дело. Прекрасно знаю, о чем вы болтаете.

– Ну, если ты такой умный, не задавай вопросов.

Лоли, Фернандо, Марияйо и еще одна девушка подняли страшный шум и досаждали Лукасу, стуча кулаками и стаканами по доскам стола и скандируя:

– Му-зы-ка! Му-зы-ка! Му-зы-ка! Му-зы-ка!..

Лукас заткнул уши.

– Больно хитры, – сказал он им, – если воображаете, что этой чепухой чего-нибудь добьетесь. Меня не переупрямишь.

– Му-зы-ка! Му-зы-ка! Му-зы-ка!..

К ним присоединилась пятерка с другого столика. Фернандо встал и подошел с бутылкой угостить их вином.

– Небольшой гостинец от нашей банды, – он бутылкой указал на стол, за которым сидели его товарищи.

Все пятеро зааплодировали. Мигель сказал:

– Вино кончается, надо заказать еще.

Самуэль повернулся к стене и продул мундштук трубки: вылетел шарик золы. Все Оканья уже были на ногах. Они вышли на середину сада, Петра гнала детей перед собой, как стадо.

– Быстрей, ребята, – говорила она, – пошли. Ничего не оставили? Нинета, голубушка, посмотри, пожалуйста.

– Не беспокойся.

Она посмотрела под скамейками, по углам, возле навеса. Уже совсем стемнело. Все прошли в коридор, столик стоял свободный в полутьме сада. Последней ушла Нинета.

– Вы уже уезжаете? – сказала с порога кухни жена Маурисио.

– Да, Фаустина, пора, пора, – ответила Петра.

Фаустина вошла за ними в зал. У стойки расступились, пропуская их.

– Что ж, старик, ладно, – сказал Маурисио, выходя из-за стойки.

– Нам пора, – сказал Фелипе, кивая всем головой.

– Значит, день прошел хорошо, – продолжал Маурисио и, взглянув на Хуанито, добавил: – Ты большой озорник, а? – И снова поднял голову – Вот и провели день на воздухе.

– Конечно, – ответил Оканья.

Петрита подошла к игрокам и уставилась на паралитика.

– Мы вам очень благодарны, – сказала Петра, – за оказанное нам гостеприимство. – Она повернулась к Фаустине в знак того, что благодарность относится и к ней. – Вы уж знаете, незачем еще раз повторять, как только приедете в Мадрид…

Алькарриец, шофер, пастух, Чамарис и оба мясника молчали, деликатно отступив в сторону. Только Лусио со своего места продолжал разглядывать гостей, словно изучая прощальную церемонию.

– Какое там гостеприимство! – сказал Маурисио. – Мне так кажется, что я забросил вас на весь день, потому что в зале было много работы. И, конечно, против своей воли, мне очень хотелось побыть с вами подольше.

– Не говорите ерунду, Маурисио, вы сделали куда больше, чем полагается. Кому может в голову прийти, что вы должны бросить все дела и заниматься нами? Довольно и того, что…

– Ладно, – заключил Маурисио. – Главное, чтобы вы приехали еще раз. – И обратился к Фелипе: – Приезжай, я тебе говорю, Оканья, приезжай, обязательно еще раз жду этим летом. То же самое говорю и вам, с кем имел удовольствие познакомиться сегодня.

Нинета вежливо улыбнулась.

– Это взаимно, – сказал Серхио, – вы чудесные люди, и мы очень благодарны вам за все.

– Ну что вы, спасибо вам, и помните, мы всегда к вашим услугам. У нас вы можете себя чувствовать, как дома. – Он похлопал приятеля по руке. – Жаль, черт возьми, Фелипе, что ты не приехал в такой день, когда я бываю посвободнее, чтоб нам хоть поговорить толком.

Игроки в домино время от времени равнодушно поглядывали на прощавшихся. Кармело смотрел на них, мешая костяшки на мраморном столике.

– Гляди сюда, гляди, что ты делаешь, – закричал ему Кока-Склока, – не суй нос куда тебя не просят, тебя там ничего не касается. Давайте играть.

– Как было нам хорошо, – сказал Оканья, – помнишь? Встретиться бы еще раз на свободе, но только без аварий, а?

Маурисио засмеялся:

– А как без аварий? Мы люди небогатые и должны ждать, пока что-нибудь стрясется, например, сломаешь себе руку или ногу, тогда и получишь возможность наслаждаться жизнью.

– Ну вот! Теперь им не хватает больницы, – вмешалась Петра. – Ну, мужчины, мужчины все одинаковые. Посмотри на них. И что за парочка!

Фаустина согласилась.

– Два сапога – пара, – сказала она, вскинув брови и покачивая головой, как человек, набравшийся терпения.

Их мужья, смеясь, глядели друг на друга.

– Что ж, не будем портить удовольствие всем присутствующим, – сказала Петра. – Поскольку уже поздно, не хотим вас больше беспокоить.

– Никакого беспокойства, сеньора, – сказал Клаудио.

Петра его не слышала, она обратилась к Фаустине:

– Так мы поедем. Желаю вам всем пребывать в добром здравии, – протянула она руку. – И до встречи, когда вы наконец решитесь выбраться в Мадрид.

– О, что об этом говорить… – И Фаустина подняла взор к небу. – Нам было очень приятно видеть вас, Петра.

– А вашей дочери, должно быть, нет дома? Жаль, что мы с ней не простились. Такая славная девушка.

– Да она дома, дома. У себя в комнате, наверно. Просто не слышала, как вы прошли. Сейчас ее позову.

– Нет, не беспокойтесь, Фаустина, пусть отдыхает.

– Ну вот еще! – сказала та и крикнула в коридор: – Хустина! Хустина!

Хустина в темноте лежала на кровати. Она слышала голоса, доносившиеся из сада, иногда сквозь закрытые жалюзи видела руку Марии Луисы или Самуэля возле самого стекла. Остальные расположились тоже неподалеку от окна, она различала их голоса. На потолке, над гипсовой фигурой Пресвятой Девы, светился кружок желтоватого света, который отбрасывала лампадка, зажженная ее матерью по случаю августовских новен^[24]. Отблеск лампады дрожал и на никелированной спинке кровати. В саду требовали музыки, без конца музыки, потому что Лукас упрямился и не заводил патефон. Потом сказали, что кончилось вино, значит, ей придется встать и вынести им еще вина. Хустина расслабилась. Согнутой в локте рукой она прикрыла глаза, только бы не видеть ни пятен на потолке, ни отблеска на спинке кровати. Потом услышала, как по коридору прошло семейство Оканьи; вставать не хотелось, повернулась на бок, заскрипели металлические пружины. С потолка почти на голову Пресвятой Деве свисала высохшая лавровая ветка. Хустина нечаянно царапнула ногтями беленую стенку и с досады повернулась на другой бок, но тут ее позвала мать. Мгновение она колебалась, потом нашарила выключатель.

– Иду, мама!

Наскоро поправила платье перед зеркалом. Когда она вошла в зал, глаза ее все еще моргали от яркого света.

– Вот, дочка, гости не захотели уезжать, не попрощавшись с тобой.

– Как вы провели день? – спросила она тихим голосом.

– Великолепно, – ответил Оканья, – большое спасибо, Хустина.

– Очень рада. А ты не поцелуешь меня, маленькая?

Девочка оторвала взгляд от паралитика и подбежала к Хустине.

– Оп-ля! – сказала Хустина, поднимая Петриту на руки. – Скажи-ка, что тебе больше всего понравилось? Расскажи мне.

– Крольчиха, которая в саду. Она твоя, правда?

– И твоя, с сегодняшнего дня она больше твоя, чем моя. Когда захочешь, приезжай, и мы вместе ее покормим, ладно?

– Да, – кивнула девочка.

– А теперь вставай на ножки, радость моя, мама с папой торопятся, не надо их задерживать. Ну, приезжай еще, а сейчас поцелуй меня.

Она наклонилась и подставила щеку, но Петрита обняла ее за шею и крепко прижалась к ней.

– Знаешь, я тебя очень люблю, – сказала она.

Фелипе Оканья прощался с завсегдатаями кафе.

– Помните, – доверительным тоном сказал шофер, пожимая ему руку, – один, без семьи, без кого бы то ни было, – тут он подмигнул. – Может, вправду как-нибудь решитесь поразвлечься.

Оканья улыбнулся и кивнул.

– Буду иметь в виду. – И повернулся к игрокам: – Всего вам доброго, сеньоры!

– Счастливого пути, до свидания.

– Хорошо вам доехать. И еще вот что, если когда-нибудь ваши ребятишки захотят покататься в моем лимузине, вы только привезите их, этой чертовой колеснице полезно проветриться, подышать другим воздухом!

– Прекрасно, договорились, – улыбнулся Фелипе инвалиду, покосившись на Петру.

– Всего доброго. Полного всем благополучия.

– Спасибо, и вам того же. Приезжайте, приезжайте!

Шнейдер, чуть приподнявшись со стула, коротко кивнул. Гости стали выходить.

– О, луна, Серхио! – восхитилась Нинета. – Какая красавица! Какая огромная!..

Лунный свет отливал медью на изгибах крыльев и на запыленной ручке дверцы автомобиля.

– Подавайте мне вещи, – сказал Оканья, откидывая заднее сиденье.

Маурисио и Хустина вышли с гостями. Шофер грузовика глядел на них из освещенного проема двери. Фелипе стал укладывать свертки во внутренний багажник. Потом усадил членов семьи. Петра сказала:

– Не толкайтесь, дети, не толкайтесь, всем места хватит.

Хустина стояла перед машиной, скрестив руки на груди.

– Слушай, я должен заплатить тебе за выпивку и кофе, – обратился Фелипе к Маурисио и вытащил бумажник.

– Скройся с глаз!

– Ну что это еще такое? – схватил его за рукав Оканья. – Сейчас же скажи, что я тебе должен.

– Ладно, ладно, пошутил и довольно.

– Да послушай, мы же не сможем к тебе больше приезжать. Получи, пожалуйста.

– Поезжай, поезжай!

Петра из машины смотрела на растерянное лицо мужа.

– Еще чего не хватало! – воскликнула она.

Маурисио подталкивал Оканью к машине.

– Садись ты, садись, вы же торопитесь, не теряй время.

– Какое там торопимся! Это не дело, Маурисио.

Маурисио засмеялся. Тут вмешалась Петра:

– Послушайте, Маурисио, это ни на что не похоже. Мой муж хочет заплатить за то, что мы заказали, и вы должны получить с нас хотя бы из вежливости. Вы лишаете нас возможности приехать к вам еще раз.

– Ничего, ничего, в Мадриде у вас будет и время и возможность пригласить меня. Вот там будете платить вы. А здесь угощаю я – и дело с концом. Садись, Оканья.

– Ну ладно, это тебе так не пройдет. Честное слово, ты у меня еще вспомнишь.

Он влез в машину. Петра сидела впереди, рядом с ним. Хустина облокотилась на окошко машины.

– Счастливо доехать до Мадрида, – сказала она, обращаясь к теням внутри автомобиля, лиц было не разобрать.

Заурчал мотор, с четвертого раза он завелся. Фелипе Оканья высунулся из машины.

– Прощай, злодей! – улыбнулся он. – Помни, я уезжаю очень сердитый на тебя!

– Ладно, ладно, трогай, – сказал Маурисио, – не то совсем поздно будет.

Он помахал рукой перед окнами, прощаясь с тенями, прижатыми друг к другу на заднем сиденье. Брызнул желтоватый свет; машина медленно тронулась. «До свидания, до свидания, до свидания!» Хустина отняла руки от окошка, и такси выехало на дорогу. Неподвижные фигуры отца и дочери остались позади, возле снопа света, падавшего из открытой двери. Они стояли, пока машина, подняв облако пыли, закрывшее огромную восходящую луну, не выехала на шоссе.

– Тихо! Послушайте все! Вы будете меня слушать?

Фернандо размахивал бутылкой, стоя посреди сада в полосе света, лившегося из окна кухни, так что видны были его лицо, грудь и сверкающее стекло бутылки. Он кричал в темноту, по направлению к столам, за которыми шумели его товарищи, требуя музыки и снова музыки.

– Послушаем, что хочет этот! Помолчите! Пусть говорит, внимание!

– Патефончик подыхает от усталости, – сказал Рикардо. – Его таскают целый день!

– И разок чуть не грохнули.

– Пусть выскажется!

– Треп какой-нибудь. Давайте не дадим ему говорить, – тихонько предложил Рикардо. – Как откроет рот, так завоем.

Из тьмы ночного сада, скрывшись в зелени, все смотрели на Фернандо, стоявшего на свету.

Мели сказала Сакариасу:

– Воскресенья проходят одно за другим так, что и вспомнить нечего.

– Но кое-какие воспоминания останутся, – ответил Сакариас. – Посмотри, посмотри на кота…

В кустах послышалась какая-то возня, зашуршали листья. Под стульями мелькнула быстрая хищная тень.

– Для него все дни – воскресенья.

– Или будни, – возразил Сакариас. – Мы этого не знаем.

Теперь они оба обратили внимание на Фернандо. Тот уже терял терпение:

– Так будете вы меня слушать или нет?

Сакариас крикнул:

– Выкладывай, что там у тебя, Муссолини!

– Зачем? Дайте ему два реала и пусть замолчит.

Фернандо сделал движение, будто собрался отойти, свет на мгновение вспыхнул на никелированных деталях патефона, стоявшего в глубине сада.

– Хватит вам! Дайте парню сказать! Говори, что ли!

– Так хотите или нет, чтоб я говорил?

– Слушай, ты будто собрался крестить этой бутылкой океанский лайнер! Скажи, как ты его назовешь?

– Что, что? Ну и назову: «Профиден»^[25] или «Юная Рикарда». Как тебе больше нравится?

– Да все равно он пойдет ко дну, как ты его ни назови. Ну, говори, послушаем, что там у тебя за сенсация.

– С твоего разрешения. Так вот, ребята, – обратился он ко всем, в том числе и к пятерым, сидевшим за отдельным столиком, – я хочу только сказать, что надо как-то упорядочить наше веселье. Пока что весь день была сплошная неразбериха, один туда, другой сюда, и никому никакого проку…

– Ты еще расскажи свою биографию! Кончай, птенчик! Ничего себе речь! Силен!

– Да заткнись ты, не мешай!.. Так вот, я предлагаю сдвинуть столы, чтоб сидеть вместе с этими ребятами, а то они как неприкаянные, и сделать общий стол. И тогда получится одна-единая компания, в которой легче будет навести порядок. В то же время мы пополним наши ряды свежим подкреплением, они – хорошие ребята, и всем будет веселей, и шуму больше. Ну как?

– Что ж, с нашей стороны возражений нет, – сказал Мигель. – Если они согласны, пусть каждый возьмет свой стул и подсаживается сюда, тут места хватит.

– Давайте, давайте! – крикнули с того столика.

– Тогда всё, вопрос решен.

Пятеро встали и перенесли свои стулья к большому столу. Фернандо вышел из освещенной полосы и вернулся на свое место рядом с Марияйо. Светлый прямоугольник лег на землю. По нему взад-вперед ходили пятеро, перенося свои пожитки. Рикардо пробормотал:

– Видали, до чего этот тип додумался, будто так меньше будет беспорядка.

Самуэль обернулся к нему и сказал:

– Что ты там ворчишь, Профиден?

– Я не ворчу, я только говорю, что очень надо было с кем-то объединяться, будто без них мы не смогли бы хорошо провести время. Больше галдежа будет, только и всего. А потом еще и заваруха какая-нибудь получится.

– Ладно тебе, не будь индивидуалистом.

– Никакой я не индивидуалист. Мы их совсем не знаем, так и оставь их в покое. Кто нас заставляет заводить с ними дружбу? Знаешь ведь, кота в мешке покупаем.

Пятеро уселись за общий стол: две девушки и три парня.

– Вот что, – тихо сказал Самуэль, – дело уже сделано, так что заткнись, иначе ты станешь зачинщиком скандала.

– Ну конечно, теперь я должен им улыбаться. Только этого мне и не хватало.

Мигель обратился к подсевшей компании:

– А вы из какого района?

– Матадеро. Квартал Легаспи. Кроме вот его, он живет в Аточе. А мы все из Легаспи.

– Мне нравится ваш квартал. Я знаю там одного парня, его зовут Эдуардо, Эдуардо Мартин Хиль, не слыхали?

– Эдуардо… Одного Эдуардо я знаю, но это не тот, у него фамилия другая. Как ты сказал! Мартин, а дальше?

– Эдуардо Мартин Хиль.

– Нет, не он, точно – не он. Кажется, я твоего не знаю. Может, ты, – обратился он к своему товарищу, – может, ты кого-нибудь вспомнишь?

– Эдуардо, постой-ка… – задумался тот. – Есть еще Дуа, он, наверно, тоже Эдуардо?

– А, верно, вот еще один. Конечно, его полное имя – Эдуардо, а Дуа – так, должно быть, зовут его дома.

– Если не этот, то не зияю, кто же еще. Как его фамилия, ты не помнишь?

– Фамилия? Дай подумать… Да-да, сейчас скажу… Нет, не могу вспомнить, из головы вылетело, но все равно, у него не та фамилия, которую этот парень назвал, совсем непохожа… Как бы мне вспомнить…

– Ладно, неважно, – сказал Мигель, – не имеет значения. Не ломайте голову, черт с ним.

– Да, конечно. Вот если б мы были знакомы еще с каким-нибудь Эдуардо, хоть даже и фамилии его не знали б, это вполне мог бы быть тот, о котором ты говоришь. Но в том-то и дело, что других Эдуардо мы не знаем. Вот всяких Пепе у нас вагон, в Легаспи их не перечесть. А с твоим другом – странно, мы о нем даже не слыхали, тем более что он молодой парень, а мы у себя вроде всех знаем. Ты уверен, что он живет в Легаспи?

– Ну да. То есть я хочу сказать, если он недавно не переехал, я с ним больше года не виделся.

– Ладно, ребята, черт с ними, с Эдуардо, давайте подумаем, что будем делать. Танцуем или нет?

– А как же, дорогая, мы кончили разговор. Ну что, вина не будет?

– В их бутылке вроде еще осталось, взгляни.

Мигель поднял бутылку и посмотрел ее на свет!

– Да почти ничего, самая малость.

– Попросим еще, – сказал Фернандо. – Надо похлопать в ладоши, может, кто-нибудь выйдет.

– Давай хлопай. У тебя рук, что ли, нет?

– Ну же, Лукитас, будь пай-мальчиком, заведи нам патефон, пожалуйста.

Лукас поднялся, притворно вздохнул и, махнув рукой, – ничего, мол, не поделаешь, – пошел к патефону. Хуанита заметила:

– Какой ужасный труд! Ты так кривляешься, будто тебя заставляют управлять трамваем. – Она обернулась к Лоли: – Ты только погляди, до чего бедняге тяжело, не знаю, как он ноги таскает.

Фернандо несколько раз хлопнул в ладоши. Марияйо сказала:

– Ну и ладони у тебя, дружище. Я почти готова нанять тебя, чтоб ты будил нашего ночного сторожа, он, бедняга, совсем глухой стал.

– Лукас, поставь для меня, пожалуйста, румбу! – крикнула Мария Луиса.

– Для тебя? Наверно, для всех.

– Какая тут румба-тумба! – откликнулся Лукас. – Я же ни шиша не вижу!

– Так выйди на свет и посмотри, подумаешь, проблема!

Лукас не ответил, он опустился на колени перед патефоном и крутил поблескивавшую металлом ручку.

– Не зли его, а то он и вовсе бросит крутить, ты же его знаешь.

– Я хочу танцевать! А что еще делать? Хочу танцевать!

– Подожди, вот припекло тебе, подожди, не спеши, время терпит.

– Не так его уж и много, Самуэль.

– Ну, начинается! – запротестовал Сакариас.

– Что начинается?

– Разговор о неприятном.

– Неприятном?

– Ну да, о времени, детка! – Сакариас, улыбнувшись, вновь повернулся к Мели: – Продолжай.

– Так вот, пока суд да дело, пошел уже одиннадцатый час, и в половине одиннадцатого – дзинь-дзинь! – является отец. Меня такой страх взял, сказать тебе не могу. Пошла открыть ему, а он – ни гу-гу, и лицо серьезное, представляешь, как у церковного служки. Садимся все к столу: тут отец, напротив него – бабушка, тетка – на другом конце, ну, как вот здесь, а мой брат рядом со мной, слева, так что, понимаешь, я его то и дело коленкой под столом подталкиваю, а сама прямо-таки трясусь, нервы расходились, даю слово. Начали ужинать, а отец все молчит, суп съели – ни полсловечка, в нашу сторону даже не смотрит, съели второе, не помню что, – та же картина: глядит в тарелку, и все тут. Ты только представь себе, хоть про отца и не скажешь, что он любит поболтать, но уж за столом-то всегда с нами разговаривал: спрашивал, сам что-нибудь рассказывал о своих делах, ну, как всякий человек, когда он в хорошем настроении, когда хочется поговорить. А в тот вечер, представляешь, так себя держал, что даже бабушка не осмеливалась слово сказать! Да она еще не знала, в чем дело, понимаешь, но видно, не так уж она слаба умом, как мы думаем, какое там слаба, – хоть и стара, а сразу почуяла, что дело неладно. Ну вот, короче говоря, такая жуткая была сцена, такое напряжение, когда чувствуешь, что вот-вот не выдержишь, взорвешься, такой момент я пережила, скажу тебе – жуть! Это хуже, гораздо хуже, чем любая ругань, любая ссора, какую только можно себе представить. А тетка наша, при всем том, что она нас ненавидит и всегда готова навредить, тоже чувствовала себя не в своей тарелке. Наконец она не выдержала и, когда ели сладкое, сказала отцу: «Ты ничего не хочешь сказать своим детям?» Будто только и ждет, чтоб он нас отругал, чувствуешь? А отец пристально взглянул на нее, встал с таким же серьезным лицом и ушел спать. И мы легли спать, так и не зная, что от нас хотят, и всю ночь промучились. Ясно, ему только того и надо было, он не дурак, нет. И получилось у него – лучше не придумаешь, на другой день он кое-что нам сказал, серьезно и спокойно, без всякой ругани, без крика и брани; еще брату досталось побольше, а мне… Он прекрасно знал, что заставил нас пережить, знал. На том дело и кончилось…

Сакариас улыбнулся.

– Слушай, а что ты так беспокоишься о ночном стороже? – спросил Фернандо у Марияйо.

– Мне ничего другого не остается.

– Почему? Что ты делаешь по ночам на улице?

– Я, к твоему сведению, работаю в системе кафе и баров.

– А-а, понимаю. После вечерней смены. А на тебя не набрасываются вампиры?

– Нет, милый мой, не беспокойся, не набрасываются.

Послышался смех Фернандо. Лукас подошел к окну, чтобы разглядеть надписи на пластинках. В окно видна была кухня, жена Маурисио растапливала плиту куском картона от коробки из-под обуви; угли потрескивали, разбрасывая искры. К Лукасу подошла Мария Луиса, и Фаустина, услышав их голоса, – они искали румбу, – обернулась и сказала им:

– Если вам что-нибудь нужно, сейчас выйдет моя дочь.

– Это хорошая идея – захватить с собой патефон, – сказала девушка из Легаспи.

– Только лучше бы другой, поисправней.

– Ну, если другого нет…

Хуанита сказала:

– У этого патефона самое плохое – его хозяин, понимаешь? Он воображает, что владеет бог знает чем.

– Что-то так никто и не выходит к нам.

Фернандо снова похлопал в ладоши, потом сказал:

– Знаешь, детка, это ты неплохо придумала с ночным сторожем. Ради того, чтоб ты не ходила одна, я готов отрывать от своего сна три часа еженощно. Хорошая мысль: ты стоишь того, чтобы тебя провожать. Считай, что эта должность за мной.

Заиграла музыка. Самуэль с блондинкой и две пары из Легаспи вышли танцевать. Затем встал Мигель и, проходя с Алисией мимо Сакариаса, тронул его за плечо:

– Как дела? Вам, я вижу, уже ни до кого. Славно вы тут поболтать устроились. Интересно, что ты ей заливаешь? Имей в виду, дорогая, он жуткий трепач. Не верь ему.

Мели улыбнулась:

– Он мне рассказывает про военную службу.

– Прекрасно, продолжайте, продолжайте.

Потом, уже танцуя, Алисия упрекнула его:

– Ну чего ты к ним привязался? Не видишь, они плавятся? Не понимаешь, что ли?

– Именно поэтому, чтоб немножко их позлить.

Один из пяти присоединившихся к компании остался за столом, в полутьме он смотрел на Лоли. Слышался смех Самуэля и блондинки, которые танцевали со всякими выкрутасами. Рикардо молчал.

– Ну и веселье, правда, Хуани? – спросила Лолита сдержанно.

Только та собралась ответить, как Лукас расстался с патефоном и позвал ее танцевать. Пары одна за другой выходили на светлый прямоугольник, но видны были только ноги. Парень из Легаспи сказал Лолите:

– Если ты ни с кем не танцуешь…

– Что?

– …то пойдем со мной, не возражаешь?

– С удовольствием.

В сад наконец вышла Хустина.

– Что вы хотели?

Рикардо посмотрел на парня из Легаспи, который, обняв Лолиту за талию, пошел с ней танцевать, и сказал:

– Эй, Фернандо, так чего вы хотите?

– Да вина, бутылки две. – Потом добавил: – Послушай-ка, а есть у вас лангусты?

– Конечно, по-флотски! – Хустина посмотрела на него и ушла в дом.

– Получил? Как спросил, так и ответили, – засмеялась Марияйо. – Будешь знать.

Кто-то из танцующих вдруг лихо вскрикнул, и внезапно осветился весь сад. Свет выхватил из темноты кислую физиономию Рикардо, смеющуюся Марияйо, Сакариаса и Мели, тесно прижавшихся друг к другу под кустами жимолости. Свет исходил от электрической лампочки в «тюльпане», подвешенном в центре сада на протянутых проводах. Тотчас разъединились губы Марии Луисы и Самуэля. Стала видна пыль, которую поднимали танцующие, ярким пятном выступила желтая блузка девушки из Легаспи, осветились пустые столики, бумажки на земле, велосипеды, прислоненные к дальней стене сада, отбитые губы бронзовой лягушки. Фернандо сказал со смехом:

– Ну что за дурной тон зажигать свет в такой момент!

Сакариас обернулся:

– А в чем дело?

Мели рядом с ним смотрелась в зеркальце.

– Это вам виднее, – ответил Фернандо.

– Будь любезен, налей нам вина.

– Подожди, сейчас принесут.

Патефон гнусавил румбу.

– Отец, налейте две бутылки.

– Две? Сейчас. Ты зажгла свет в саду?

– Только что включила.

– Правильно, потому что, когда молодежь танцует в темноте, сама знаешь, что получается. Матери это не нравится, и она права. Со светом намного пристойнее.

– Ну, ты им оказала плохую услугу, – сказал Лусио.

– А ничего, перебьются, – возразил Маурисио. – Не хватает только, чтоб я превратил свой дом в непотребное место.

Лусио не сдавался:

– У молодежи свои понятия и склонности. Непотребством это никак не назовешь. Тут совсем другое дело, ничего похожего на бордель.

Маурисио наполнил обе бутылки.

– Пусть, но не здесь. Кругом поле, места хватит. Держи, дочка.

Вошел мужчина в белых туфлях.

– Добрый день.

– Уже вечер. Привет, как дела?

Хустина скрылась в коридоре. Сеньор Шнейдер поднял голову от костяшек.

– Как поживаете, друг мой? – улыбнулся он мужчине в белых туфлях.

– Хорошо, спасибо, Эснайдер, как игра?

– О, все как положено, – один раз выиграть, другой проиграть. Это – как жизнь.

– Да, как жизнь. Только риску меньше, верно?

– Именно так и есть. Это большой правда. – И старик вновь вернулся к игре.

Мужчина в белых туфлях похлопал по плечу пастуха:

– Как дела, Амалио? Что овечки?

– Э, как всегда. Хорошего-то мало. – Он замолчал, а затем продолжил, повысив голос: – Откуда хорошему взяться? Не с чего.

– А кто виноват?

– Хозяин. Он до сих пор ни хрена не понимает в разведении овец. И не хочет понять. Каждый божий день у меня с ним стычка, я все пробую растолковать, что к чему. Куда там. У него что тут, – он постучал себя по лбу, – что тут, – и постучал по стойке. – Твердолобый он.

Пастух осушил свой стакан. Никто ему не возражал.

– Вот хотя бы эти сеньоры, – продолжал он, указывая на мясников, – они в курсе наших дел, могут подтвердить. Скажите, разве неправда?

Он замолчал. Все опять смотрели на него, и он стал рассказывать:

– И дураку ясно: если не заботиться о пополнении стада, оно рано или поздно вымирает. Обязательно. Только и всего. Вот такую простую вещь, которая сама за себя говорит, никак ему не втолкуешь. «Амалио, плохие у нас овцы!» И все тут, с этого его не сдвинешь. – Пастух проглотил слюну. – Но, господи боже мой, ведь не сто лет живут овцы! Хоть ты им делай уколы с витаминами, хоть ты их в санаторий помести, если бы такие были, но уж если овца свое отжила и у нее выпадают зубы, она все равно околеет, и ничего ты с ней не поделаешь. Чего бы ты там ни хотел. С нее взятки гладки, – скажете, не так?

Мужчина в белых туфлях рассеянно ответил?

– Да, я понимаю, конечно, это так.

– Проще простого, – заключил пастух.

– Это вроде как мой папаша, царство ему небесное, – сказал алькарриец, – в точности все так. Последнее время он только и говорил: «Я нездоров, нездоров». А нездоровье тут было вовсе ни при чем. Просто пришел его черед, такой уж возраст. С ним что должно было быть, то и было. Вот если б иначе пошло, тогда можно бы задуматься. Знаете, как мне иногда хотелось сказать ему, и сказал бы, если б не уважение к старшим и все такое прочее: «Вы стары, отец, стары, вот что с вами и нечего над этим голову ломать, вы стары, как Мафусаил, если уж на то пошло, ничем вы не больны, вы просто кончаетесь, вы больше не тянете!» Бедняга. Никак не хотел понять, что все на свете кончается само по себе и искать тому причину – все равно что искать у собаки пятую лапу. Человек изнашивается, как и все вещи, и наступает момент, когда он уже не того… уже не может… уже не может дальше жить. Ну и что? Какой тут секрет? Ну вот, например, когда у часов кончается завод, – это, конечно, не тот случай, но для сравнения годится, – когда у часов кончается завод и они останавливаются, никому и в голову не придет, что часы испортились, разве не так? Вот в чем беда и моего отца, и вашего хозяина, когда он рассуждает насчет овец, о чем вы нам рассказали, Амалио. Одно и то же! И тот и другой спутали старость с болезнью.

– Так оно и есть, – согласился пастух, – всему на свете приходит конец, овечкам тоже. Коли у нее выпали зубы, чем она будет жевать? Может, кормить ее супчиком?

– Ну, – сказал Клаудио, – насчет вашего хозяина, мы все знаем, что он такое: без конца жалуется на сердце. Притворство и больше ничего. Просто не умеет вести дела, как надо.

– Стой, стой, – запротестовал алькарриец. – Зачем говорить такое в присутствии Амалио? Не годится хулить хозяина перед его работниками.

– При чем тут хозяин и работник? – возразил пастух. – Правду должны знать все. Сеньор Клаудио правильно говорит, что твой святой, и еще даже того правильней. Я первый готов подтвердить его слова.

– Ну ладно, ладно, а я вот расскажу дону Эмилио, так и знай, что ты за спиной называешь его жадиной, вместо того чтобы защищать. Обязательно расскажу.

– Он от этого лучше не станет.

– Ну с чего бы ему жадничать при его-то деньгах! – вмешался Чамарис.

Пастух на это ответил:

– Жадность – это не то, как человек относится к деньгам, наживает он их или теряет, здесь важно какой он сам по себе.

Мужчина в белых туфлях молча прислушивался.

– Неплохо бы нам всем вместе, – заключил алькарриец, – иметь столько, сколько у него одного. Уж мы бы сумели дать деньгам ход.

Чамарис сказал:

– Не в деньгах счастье.

– Может быть, а для жадины – меньше всего.

– Нет, в деньгах, счастье в деньгах, – сказал Лусио. – Я вот верю, что они могут принести счастье. А вот совесть, она такое счастье отвергает.