Текст книги "Харама"

Автор книги: Рафаэль Ферлосио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

– Ну, я готов, – сказал он Мели, которая смотрелась в зеркальце.

– Готов? – переспросила она, поворачивая пудреницу, чтобы увидеть его отражение.

– Гляди-ка, чему ты научилась в кино!

– Чему?

– Разговаривать с человеком, глядя на него в зеркало. Должно быть, ты переняла это у Хеди Ламар^[18].

– С чего ты взял? Почему это все, что бы я ни делала, должно быть перенято у кого-то? Я вовсе не нуждаюсь в том, чтобы копировать кого бы то ни было, запомни!

– Ну-ну, уже и обиделась, видали? – сказал Фернандо. – Не надо, Мели, я не хотел сказать ничего худого. Всем известно, что у тебя своего хватает и даже с избытком. Тут и спорить нечего.

Мели надела темные очки:

– Вот именно. Спасибо за разъяснение. Ну, пошли.

Фернандо улыбнулся и, подмигнув, галантным жестом предложил ей руку. Мели приняла ее, и так они прошли несколько шагов, продолжая разыгрывать представление. Потом Мели обернулась к Алисии и Мигелю и спросила, смеясь:

– Ну как?

Мигель тоже рассмеялся:

– Прекрасно, детка, у вас это здорово получается. Хоть сейчас в театр. Идите и не опаздывайте.

– Ну пока, – сказала Мели. – А теперь, красавчик, отпусти мою руку, и так жарко.

И они ушли. Даниэль посмотрел им вслед, увидел загоревшие плечи Мели, ее спину в глубоком вырезе купальника. Фернандо ненамного был выше ее. Мели сунула руки в карманы брюк. Они о чем-то разговаривали.

К Алисии и Мигелю подпола на четвереньках Сантос:

– Стащу-ка я у Мели из сумочки сигарету.

– Да брось ты эти штучки, – сказала Алисия, – она узнает, что рылись в ее сумочке, и взбеленится. Так что ты подумай.

– Не узнает. А тебе надо, Мигель?

– Гляди, какой герой! Он еще и других хочет в это дело впутать. Нет уж, благодарю, уволь меня от соучастия.

Сантос вытащил из сумочки сигарету и вернулся к Кармен.

Откуда-то донесся едкий запах дыма, будто по соседству жгли сухую листву и бурьян. Дыма не было видно, они только чувствовали запах.

– Ну кто тебя надоумил таскать у нее сигареты, – сказала Кармен, – раз ты знаешь, какая она! Если спохватится, увидишь, что тебе устроит!

– Да что ты, не спохватится. Не сосчитала же она сигареты.

– Ее на это станет.

– Ну это уж ты слишком. Записала ее в скупердяйки. Чтоб она сигареты пересчитывала! Плохо ты к ней относишься, если такое подумала. Постой, а может, ты и к ней меня приревновала?

Кармен взяла Сантоса за голову и стала трясти, тихонько бормоча ему то в одно, то в другое ухо:

– Вечно ты думаешь, что я тебя ко всем ревную. Ну кем ты себя воображаешь, глупенький?

Она чуть коснулась губами его виска и подула за ухо. С реки донесся протяжный свист. Мигель и Алисия встали и пересели поближе к Паулине и Себастьяну.

– Мы не помешаем, если сядем рядом с вами? Нас там достало солнце. Не возражаете?

– Ну что ты! Совсем наоборот. Благодарим за визит, – сказал Себастьян, приподняв на мгновение голову.

Они уселись. Даниэль, который оглядел все три парочки, обратился к Тито и Лусите.

– Ребята, мы приехали повеселиться, – сказал он. – День уходит, как вода меж пальцев, надо что-нибудь придумать. У нас нет другого выхода, дети мои, это ясно. Так доставайте бутылку, раз уж вы там сидите.

Альберто бросил на него недовольный взгляд, но бутылку передал.

– Ты прав, Даниэль, – сказала Лусита, – нам надо взбодриться.

– И что же за трио у нас получается? Не оказались бы мы тремя аутсайдерами чемпионата, переходящими автоматически в низшую лигу. Не знаю, чего другого ждать.

– Слушай, Тито, ты теперь не пищи. Если будешь занудой, мы тебя прогоним, верно, Луси?

Луси заглянула в глаза тому и другому и ответила:

– А я так думаю, что нам очень хорошо и втроем… Мы прекрасно поладим. – Она задержала взгляд на лице Тито, как бы ожидая, что он оживится, и добавила: – Тито, выше голову! Тито!

– Ну ты что это, парень, не слышишь, что тебе говорят? Второй раз повторять не станем.

– Да нет, ничего, старик. Ничего со мной не делается. Что вы так вскинулись? Я чувствую себя превосходно.

– Посмотрим, так ли это, – заявил Даниэль. – Тут нам нытики не нужны! – И обернулся к Лусите: – Давай, Лусита, выясним, что там у нас с вином. Это прежде всего.

Луси огляделась и ответила:

– Немножко в этой и еще две полных. – И она потрясла початой бутылкой, где оставалось вина только на донышке.

– Да мы богачи! – воскликнул Даниэль. – Миллионеры! С такими запасами можно далеко уйти. Довольно далеко. Давай.

– Что ж, посмотрим, – сказал Тито.

Даниэль взял бутылку и, вытащив пробку, предложил Лусите:

– Пей!

– Сначала ты.

– Нет, тебе открывать церемонию.

Лусита поднесла бутылку к губам, но Даниэль тронул ее за локоть:

– Эй, девочка, сосать не надо.

– А я по-другому не умею. Обольюсь…

Кончив, она пальцами стерла с горлышка губную помаду и передала бутылку Даниэлю:

– На, трусишка, я не чахоточная, пей.

– Вот тебе преимущество деревни: из курятника – на сковороду, – сказал Оканья.

– Это так, – согласилась его жена, – тут все проще.

– Еще бы. Нет посредников, которые все усложняют, повышают цену товара, а нам от этого – ничего, кроме убытка.

– Пока яйцо попадет в твои руки, – продолжала Петра, – две трети того, что в нем есть, по дороге уже испарилось.

– Хорошо, пусть так, – возразил деверь, улыбаясь, – пусть так, но ведь и мы, бедняги, те, кто живет куплей-продажей, – мы ведь тоже имеем право на существование, не так ли?

– В том-то и дело. Вы как раз и взвинчиваете цены. Это вы доводите до умопомрачения нас, несчастных женщин, кому назначено злой судьбой изо дня в день ходить на рынок. Вы!

– Ну оставь нам хоть закуток. Жить всем надо.

– Вам оставлено, и немало. С этим ничего не поделаешь. И только увидев вот это, понимаешь, чего вы нас лишаете.

– Ты права, голубушка, права, тут ничего не скажешь. Все так и есть. Я это признаю. Тут все прекрасно: кто станет спорить, что курица-несушка приносит хозяину немалый доход в зависимости от рыночных цен на яйца. Это – золотое дно.

– Ага, вот видишь? – вмешалась его жена. – Так что бы тебе вместо канареек не держать у нас в доме десяток кур?

Ее каталанский акцент стал еще заметнее.

– В доме? На шкафу, что ли? Да понимаешь ли ты, какого труда и каких денег стоит содержать кур и добиться, чтобы они хорошо неслись?

– Ну, если уж на то пошло, ты и на клетки тратишь силы и средства… А что нам приносят эти милые птички? Какой прок от канареек?

– Они поют.

Петра оделяла детей пирожными, по очереди, начиная с младшей. Девочка взяла свое и теперь смотрела, какие достанутся братьям.

– Ну что? – спросил Хуанито. – Поменяемся?

– Не хочу, – тряхнула волосами Петрита и отошла со своим пирожным, прикрывая его рукой. Потом еще долго стояла, прежде чем приняться за лакомство.

– Я люблю, когда в доме животные, – сказал Фелипе. – Какие угодно. С ними как-то веселей, к ним привязываешься, они к тебе тоже.

– Так-то оно так, – заметила Петра, – только нам при этой четверке о другой живности думать не приходится. По-моему, веселья нам с ними так хватает, что можем поделиться с кем хочешь. Для нас это было бы совсем неплохо, а?

– Да нет, это еще ничего не значит. У меня подруга замужем в Барселоне, у нее трое детей, но она все равно очень любит кошек и держит пять штук.

– Какой ужас! Пять штук!

– Ну, это кто как смотрит. Вот если б ты их держала, это было бы плохо, потому что ты их не любишь.

– А что в них хорошего? – сказала Петра. – Пресвятая дева, какая от них вонь! Не управишься за ними убирать: эти твари гадят скорей, чем ты успеваешь подчищать, так и ходи с утра до вечера с метлой и совком. Нет уж, спасибо! Животных мне не надо! Ни кошек, ни собак, ни кого другого. На кой ляд?

Невестка Оканьи расхохоталась:

– Петра, прости меня, не сердись, но я просто не могу! Ты так смешно говоришь! – Она похлопала Петру по руке, закатываясь смехом. – Ты такая интересная, такая чудачка!

Петра сначала глядела на нее недоверчиво, потом тоже засмеялась, и теперь обе изнемогали от смеха, глядя одна на другую, и никак не могли остановиться.

– Ну что за дурочки, – сказал муж каталонки, – кошмар!

Больше за столом никто не смеялся, все уставились на них.

– Отчего они смеются, папа? – возбужденно спросила Петрита, дергая отца за рукав. – Ну скажи, отчего?

– Да просто так, деточка, просто так, – непринужденно ответил тот. – С мамой это бывает…

– О, господи… надо же!.. – стонала Петра, задыхаясь от смеха. – Ой, умираю!..

– Это хорошо, что у вас веселое настроение. На здоровье!

– Ну она бесподобна, правда? – восклицала невестка. – Бесподобна!

Наконец смех утих. Дети смотрели на взрослых, не зная, что сказать.

Фелипе обратился к брату:

– Серхио, как ты насчет сигары, а? Запалим?

– Ну давай, – ответил тот, поправляя засученные рукава, словно собирался взяться за тяжелую работу.

Серхио стряхнул с колен крошки. Фелипе протянул ему сигару «Фариас»:

– Держи. Они – что надо, сам увидишь.

Фелипе Оканья сунул сигару в рот и похлопал по карманам брюк и пиджака, висевшего на спинке стула, отыскивая спички.

– Огонь – за мой счет, – сказал его брат.

– Папа, тебе очень нравится курить эту сигару? – спросила Петрита.

– Да, доченька, как тебе пирожное, которое ты только что съела.

– А тебе, дядя, тоже нравится?

Серхио в это время раскуривал сигару, за него ответила жена:

– Понимаешь, твоему дяде всегда нравится то, что ему вреднее всего.

Серхио поднял на нее глаза, оторвавшись от сигары, потом глубоко вздохнул, а Петрита провожала взглядом брошенную спичку, дымной кометой опустившуюся на землю.

– А как твой гастритик? – спросил Фелипе.

– Как ему и положено.

– От добра никогда худо не будет, Нинета, ты не беспокойся. Ничего твоему мужу не сделается, если он сегодня кое-что себе позволит. От хорошего ни с кем еще беда не приключалась. В жизни не слыхал, чтоб от этого кто-нибудь умер.

– Не совсем это так, Фелипе. Бывает еда здоровая, а бывает и тяжелая. Серхио вечно мучается желудком. Ну ладно, я его оставлю в покое, пусть сам думает, не маленький…

Хуанито встал со стула.

– Э, ты куда это? – раздался голос Петры.

Мальчик снова сел, не сказав ни слова. Амадео спросил:

– Мама, можно мы пойдем к кролику?

– Вы поели? Покажите-ка ваши мордашки…

Все трое под взглядом матери смотрели паиньками.

– Можно. Но глядите, оттуда – ни на шаг. Чтоб я вас видела, ясно? И ведите себя как полагается. Можете идти.

Все трое разом вскочили и помчались к курятнику.

– А ты, Фелисита, не хочешь пойти с ними?

Фелиса покраснела.

– Мне неинтересно, – сказала она сдержанно.

Раздался рев Петриты, которая шлепнулась посреди сада. Она плакала, уткнувшись лицом в землю, и не вставала. Серхио поднялся было, чтобы ей помочь, но Петра остановила его:

– Оставь ее, Серхио. Не надо. Ну-ка, дочка, вставай сейчас же, не то я сама тебя подниму!

Петрита заревела еще громче.

– Ну, я вижу, ты соскучилась по пруту! Я тебе что сказала?

– А вдруг ей в самом деле больно? – предположил Серхио.

– Ну да! Я ее как себя знаю. Впрочем, плоть от плоти моей, как тебе известно. Она хитрее хитрого, вот что.

Петрита поднялась и продолжала плакать, стоя у стены под навесом. Амадео подошел к ней и потянул за руку, но девочка уперлась, намереваясь и дальше лить слезы под сенью виноградных лоз.

– Ты что, сестренка, не хочешь посмотреть на крольчиху? – спросил Амадео. – Смотрите, какая плакса…

Фелисита сидела рядом с матерью, скрестив руки на груди и глядя в землю невидящим взором, загадочная, отсутствующая, воплощение полной отрешенности. Фелипе затянулся сигарой:

– Ну как?

Брат одобрительно кивнул, выпуская дым. Нинета смотрела на мужа, который созерцал пепел на кончике сигары; он сидел, закинув руку за спинку стула, и в рассеянности перебирал пальцами листья жимолости. Петра вздохнула: «О, господи!» Ее пышная грудь поднялась и опустилась. Она посмотрела на детей. Петрита, успокоившись, присоединилась к братьям. Все трое снова прилипли к металлической сетке, повернувшись спиной ко всему свету. Великая Белая Крольчиха откусывала острыми резцами кусочки салата и поднимала мордочку, глядя на детей и вовсю шевеля носом, усами и пушистыми щеками. Хуанито сказал:

– Она все съест сама, никому не даст. Попробуй, сунься к ней какая-нибудь курица! Она ее как хватит за гребень, сразу кровь потечет.

– Неправда! Она этого не сделает! – возразила Петрита.

Фелипе Оканья меж тем предложил:

– Пора, наверно, попросить по рюмочке чего-нибудь и по чашечке кофе, раз уж сидим с сигарами. Чтоб все удовольствия сразу.

– А твой друг уже кончил обедать?

Фелипе посмотрел на окно кухни. Маурисио и Хусти не было видно, там оставалась только хозяйка дома, которая ела стоя, в левой руке она держала миску с супом, а правой поправляла волосы на лбу, не выпуская ложки.

– В кухне его не видать.

Фаустина заметила, что они смотрят, и показалась в окне.

– Вы ищете моего мужа? – громко спросила она. – Сейчас я его позову.

– Ради бога, не беспокойтесь. Мы подождем, пока он освободится.

Но хозяйка уже исчезла в коридоре.

– К счастью, у меня с собой еще одна сигара, которую я смогу ему предложить. Я знаю, они ему нравятся.

– А у меня тут отложено три пирожных, – сказала Петра. – Надо же хоть как-то соблюсти приличия, без этого нельзя.

Вскоре из двери вышел Маурисио:

– Хорошо пообедали?

– Большое спасибо, Маурисио, – ответила Петра. – Как могло быть иначе в таком великолепном месте, в этой роскошной тени, которую вы тут устроили?

– Аппетит вы скорей всего нагуляли на купанье. Вот отчего так хорошо!

– Ну что вы, здесь так чудесно. Маурисио, мы тут оставили вам всем по пирожному. Вот, возьмите, пожалуйста. – И протянула ему картонную коробку.

– Зря вы так беспокоитесь. Отдайте детям, они от сладостей получают удовольствие куда больше, чем мы…

– Нет уж, будьте любезны взять, дети тут ни при чем; если они едят больше, чем по одному, у них и животы разболеваются и всякие неприятности начинаются, и не хочу больше об этом говорить. А главное – мне хочется угостить вас, хотя бы вот таким пустяком, берите, и все тут. Не возьмете – придется везти обратно в Мадрид, лучше оставьте ваши церемонии.

– Ну ладно, чтобы вас не обидеть…

Он взял картонную коробку, которую Петра протягивала ему через столик, – в ней лежали три подтаявших пирожных, – и подошел к окну кухни, чтобы отдать коробку Фаустине. Та высунулась из окна и крикнула:

– Большое спасибо!

Петра в ответ улыбнулась и помахала ей рукой. Маурисио, жуя пирожное, вернулся к столику.

– Вкусные пирожные, – одобрительно заметил он. – У нас тут нет ничего похожего. Здесь даже не знают и представления не имеют, что это такое. Выпекают только обыкновенный хлеб и булочки, которые комом ложатся вот тут. – И он указал на желудок. – А из кондитерских изделий – ничего, про них и не слыхали.

– О, с этим я не согласна, – сказала Петра. – В деревне тоже бывают свои местные лакомства. В каждой местности – особые, такие, каких в других местах нет, я точно знаю. Ну вот хотя бы асторгское сливочное мороженое, толедский марципан, торты в Алькасаре-де-Сан-Хуан… – Она считала по пальцам и смотрела на Маурисио так, будто все эти яства из разных провинций Испании находились в его распоряжении. – Сорийский крем, кадисская халва и многое, многое другое, всего не сосчитать.

– Да я это знаю, но здесь-то у нас бывает только разве что засахаренный миндаль из Алькала-де-Энареса.

– Ну конечно, еще бы! Миндаль! Разве он не знаменит? Вот что у вас есть: миндаль из Алькала. Это уж ваше местное на все сто процентов.

– И гуадалахарское ромовое печенье, – добавил Фелипе.

– Ну, это далеко отсюда, – возразил Маурисио. – Его выпекают в Алькаррие. – И сделал рукой такой жест, словно отделял Алькаррию от себя.

– А наши края славятся свиной колбасой и сардельками, – сказала невестка наполовину по-каталански.

– Это верно, Нинета, – подтвердил ее муж. – Только, ради бога, говори по-кастильски, как положено. Мы же в Кастилии, верно?

– Ой, прости, муженек, прости. Я нечаянно, вырвалось.

Фелипе смеялся, вдыхая ароматный сигарный дым. Он вытащил третью сигару:

– Держи, Маурисио. Эту я привез специально для тебя.

– Вот это я возьму без всяких разговоров, вы уж меня извините, – сказал Маурисио, склонив голову набок. – Очень уж я люблю эти сигары. Спасибо, друг.

– Не за что. Слушай, ты можешь подать нам кофе и по рюмочке?

Маурисио оторвал взгляд от сигары, которую он разминал:

– Понимаешь, кофе не самый лучший, сам увидишь. Тут я ничего сделать не могу.

– Да какая разница. Не беспокойся. Мы не аристократы. Был бы черный.

– Это я тебе обещаю. Просто не хотел, чтоб ты разочаровался.

– Неси, неси. Наверняка будет не хуже, чем во многих мадридских кафе, где тебе скажут, что подают «особый», и сдерут три песеты, а подсунут ячменный отвар.

– Хорошо. А что будете пить?

Фелипе обернулся к своему семейству, вопросительно поднял брови.

– Мне коньяк, – сказала Нинета.

– То же самое, – сказал ее муж.

– А мне – сладкой анисовой.

– Значит, три коньяка и одну анисовую, – подвел итог Фелипе.

– Понятно. И четыре кофе. Сейчас принесу.

Маурисио ушел. У двери он столкнулся с Хустиной, за которой следовали Кармело, Чамарис и оба мясника. Прижался к стене, пропуская их.

– Мы сыграем в «лягушку» с твоей дочерью! – громогласно заявил мясник Клаудио. – Ты разрешишь?

Маурисио пожал плечами:

– Мне-то что.

Войдя в зал, он сказал, обращаясь к Лусио:

– Вроде собрались в бабки играть. Есть мне когда смотреть…

Хусти задержалась у двери в кухню:

– Пойду возьму шайбы.

Шайбы лежали в ящике кухонного стола из сосновых досок, между ножами, вилками и открывалками.

– Кармело останется вне игры, – сказал Чамарис и повернулся к столику, где сидело семейство Оканьи: – Добрый день, приятного аппетита.

– Спасибо, а нам – удачи.

– Мне все равно – что играть, что смотреть, – сказал Кармело.

Пришла Хустина.

– Ну, посмотрим, кто начнет?!

– Ты, конечно, – ответил Клаудио. – А то как же! Девушкам всегда дорога открыта.

– Ишь какой хороший! – возразила она. – Вот как нам дорогу открывает.

– Да нет же, если хотите, мы начнем, что тут такого?

Хустина отдала ему шайбы. Чамарис отсчитал пять шагов от ящика с лягушкой и провел в пыли черту носком ботинка. Клаудио стал возле черты, наклонился вперед и собрался было уже кидать, но передумал и сказал:

– Подождите, я отведу эти велосипеды в сторону, а то мешают мне целиться.

– Рассказывай!

Кармело помог отвести велосипеды. Чамарис сказал Хустине:

– Послушай, я буду бросать первый, ведь я играю хуже. А ты – напоследок, в нашей команде ты самая сильная, и сделаешь как надо, чтоб нам их обыграть, идет? – И подмигнул ей.

– Конечно, – ответила Хустина.

– Ну, вы уже сговорились?

– Еще бы!

Кармело и Клаудио переставили велосипеды.

– Ну, команда «Грудинка и Филе» выходит на поле.

Клаудио, стоя у черты, отвел левую ногу назад, а корпус сильно наклонил вперед. Несколько раз он качнул в руке шайбу, описывая дугу снизу вверх от колена до головы и тщательно целясь. Наконец бросил, первая шайба отскочила от губы лягушки и упала в пыль. Остальные девять падали на металл или на дерево, принося очки. Седьмая попала на лягушку, девятая – на мельницу. Еще две упали на землю.

– Плохое начало, – сказал второй мясник.

– Так это ж начало, – ответил тот. – Надо войти в игру. Я еще не размялся.

Чамарис подсчитал очки и собрал шайбы.

– Три тысячи четыреста пятьдесят. Теперь играю я.

– Посмотрим, как пойдет, – подбодрила его Хустина.

– В твою честь, – ответил тот, поднимая руку.

Чамарис вытянул руку почти прямо перед собой, держа шайбу на уровне правого глаза, и, целясь, прищурил левый. Затем медленно опустил руку, поднес к низу живота и резко выбросил шайбу. Первой шайбой он попал в лягушку и обернулся к Хусти:

– Первая – чтобы сократить разрыв.

Опуская руку во второй раз, он не спеша произнес:

– А эта… чтобы сравнять счет.

Но больше ничего путного выбить не смог: остальные девять шайб не принесли ему ни позора, ни славы.

– Нечего было болтать после удачного броска, – упрекнула его Хустина.

Второй мясник доставил ей много радости: он бросал шайбы весело и непринужденно, одна отскочила и ударилась о звонок велосипеда. Бросал он неровно и часто переступал черту, но все-таки дважды выбил лягушку. Каждый раз он сам себе кричал: «Оле!» Так что Хустине сразу же досталась нелегкая задача. Но Кармело сказал:

– Сейчас вы увидите, как надо играть, – а сам смотрел Хустине в вырез платья, когда она нагибалась.

Хусти поцеловала первую шайбу, устремив взор на лягушку. Затем отвела руку к поясу, высунула язык, выбросила руку вперед и вверх, и шайба полетела. Так повторялось каждый раз, и каждый раз она удерживалась у черты, стоя на одной правой ноге, будто вот-вот потеряет равновесие. Хусти выбила две лягушки, но с соперниками они не сравнялись, у тех получалось на две тысячи очков больше. В следующий кон Клаудио увеличил разрыв, выбив четыре лягушки, а Чамарис свой результат улучшить не смог. Но и другой мясник оказался не сильнее: едва-едва попал в две мельницы.

– Посмотрим, поправишь ли ты наши дела, Хустина, – сказал Чамарис, когда настала ее очередь.

Хусти выбила три лягушки и с досады махнула рукой – последняя шайба отскочила на землю от самых губ лягушки.

– Какая неудача! – воскликнула она.

Клаудио удачно бросил и в третий раз, но Чамарис также подтянулся, попал в две лягушки и две мельницы.

– Мы еще им покажем! – сказал он, попав второй раз в лягушку.

Низенький мясник бросал немного лучше, чем раньше, но счет существенно не изменился.

– Вот выходит дядя Теодоро и всем дает фору, – сказал Кармело, когда в третий раз настала очередь Хустины.

Подошли дети Оканьи и стали смотреть на игру.

– Выше голову, Хусти, – сказал Чамарис. – Все в твоих руках!

Девушка огляделась, поерзала ногой по пыли, стараясь поставить ее покрепче, и, улыбаясь, наклонилась в сторону лягушки. Первая шайба пролетела мимо, но вторая и третья зацепились за бронзовую пасть. Чамарис сжал кулаки.

– Давай, красавица! – шептал он.

Четвертая шайба покатилась по земле. «Промазала!» Не попали в цель и следующие две. Чамарис качал головой. Асуфре, глядя на своего хозяина, навострил уши. Затем – одна за другой четыре лягушки: шайбы, едва коснувшись бронзовых губ, упали на дно деревянною ящика.

– Добрый ве-ечер, – сказал гость, растягивая букву «е». На руке у него висела круглая корзиночка. – Могу я видеть хозяйка? – И он вежливо улыбнулся Маурисио.

Сняв изрядно потертую мягкую соломенную шляпу, он явил присутствующим редкий седой пушок, легкой дымкой поднимавшийся над розовой лысиной. Содержимое корзиночки было прикрыто салфеткой.

– Пожалуйста, проходите, Эснайдер. Она, должно быть, на кухне. Дорогу вы знаете.

Тот слегка поклонился и направился к двери, ведущей в коридор. Лусио наклонил голову к корзиночке, когда старик проходил мимо, и сделал вид, что принюхивается:

– Ого, там у вас что-то очень вкусное!

Старый Шнейдер задержался у двери и, приподняв руку, на локте которой висела корзиночка, объявил:

– Здесь лучший фрукт, который я вырастил на мой огород. Этот подарок я несет для сеньора Фаустита. В Катехизисе написано: «Отдай десятину и первые плоды Церкви божьей». Сеньора Фаустита был добра к моя жена и ко мне, я чту ее как Церковь, вот и несу ей плоды.

Ухмыльнувшись, он скрылся в коридоре.

– Разрешите войти? – спросил он у двери на кухню, снова вежливо улыбнувшись.

– Конечно, входите, Эснайдер, – сказала Фаустина, стоя возле мойки.

Шнейдер вошел и церемонно поклонился хозяйке. Прижал шляпу к груди, держа ее двумя пальцами, затем поставил корзиночку на стол, покрытый клеенкой. Фаустина вытирала руки. Из сада доносился стук шайб о бронзу и дерево.

– Ну, что еще вы сегодня принесли? Какая новая блажь пришла вам в голову? Клянусь, вы меня в стыд вгоняете этим вашим вниманием!

Шнейдер посмеивался.

– Это инжир, – сказал он, чрезвычайно довольный собой. – Попробуйте инжир старого Шнейдера.

– И не подумаю! – отрезала Фаустина. – Напрасно вы беспокоились. Уж на этот раз ни за что ничего не возьму. Сердитесь, не сердитесь. Так что будьте добры, забирайте вашу корзиночку. Скоро все, что у вас есть в доме, подарите нам! Так и будете без конца тащить сюда, что бы ни выросло у вас в саду?

– Вы, пожалуйста, попробуйте инжир Шнейдера. Моя жена приготовил эта корзинка специально вам.

– Ничего не выйдет, уверяю вас.

Шнейдер снова засмеялся:

– Она меня будет колотить, если я прихожу домой с инжиром. Это ужасно сердитая женщина. И я буду обижаться, если вы не пробуете инжир из моего сада.

Фаустина схватила корзинку и хотела снова надеть ее Шнейдеру на руку.

– Сделайте одолжение, Эснайдер, заберите это отсюда. Вы меня ставите в неловкое положение.

Шнейдер по-прежнему только посмеивался. Взял корзинку, но вместо того, чтобы повесить ее снова на руку, снял салфетку и показал подобранные одна к одной инжирины, уложенные ровными концентрическими кругами. Взял двумя пальцами ту, что лежала в центре, и галантным движением предложил Фаустине:

– Вы только попробовать, Фаустита, это очень сочный инжир, который я имею честь вам предлагать.

Он расшаркался и помахал ягодой, как бы в подтверждение своих слов.

– Не поможет ни «Фаустита» и ничто другое тоже не поможет, – отвечала она. – Не надо ничего приносить. Что теперь с вами поделаешь, придется на этот раз взять, чтоб вас не обидеть, но имейте в виду, больше не приму никаких подарков. Договорились?

– Вы сначала пробовать этот инжир и скажите, какой он.

– Не надо мне пробовать, я и так знаю, что это очень вкусно. Заранее могу сказать – настоящий нектар, как и все, что вы выращиваете в вашем саду. – И принялась чистить инжир. Потом сказала: – А кроме того, достаточно взглянуть на плод, на его кожицу. Никак не возьму в толк, на что вам тратить столько сил, выращивая такие великолепные деревья, ухаживая за ними, если потом вы раздариваете все, что они вам приносят.

– Чтобы иметь хороших друзей, добрых людей, как сеньор Маурисио и сеньора Фаустита. Это намного дороже, чем фрукт, дерево, сад и все остальное. – И снова засмеялся.

Фаустина сунула ягоду в рот, а он вопросительно смотрел на нее, ожидая, что она скажет.

– Гляди, какой любезный этот сеньор, – сказал Лусио, кивая в сторону коридора.

– И не говори. Вбил себе в голову, что он нам чем-то обязан после тяжбы за дом, и теперь дважды в неделю является с подарками.

– Надо же, какой человек!

– Таков уж он есть. Что бы там ни говорили! Так, должно быть, его воспитали на родине. Кто его знает. Коли ты оказал им пустячную услугу, считают себя век обязанными. Люди что надо – и он и его жена. Да еще после той беды, которая случилась с их единственной дочерью, они ведь могли на веки веков возненавидеть всех испанцев.

– Я что-то слыхал. А что, в самом деле, было?

– Преступление, о котором и говорить-то невозможно. Какой-то бессовестный человек, мадридец, сманил ее, соблазнил, заставил сделать аборт, от которого она и умерла. Даже слов нет. Главное, это была их единственная дочь.

– Представляю себе.

– Все равно как если бы такое сделали с моей Хусти, сохрани господь. Это может понять только тот, у кого одна-единственная дочь, вот как у меня или у него. Ты понимаешь меня? Вот почему я вхожу в его положение, вот почему представляю себе, что пережил этот несчастный немец. И сколько надо силы духа, чтобы вынести все это, как выносят они.

Лусио кивнул, глядя в пол. Оба помолчали. Потом Маурисио снова заговорил:

– А уж сад у него – ничего не скажешь, настоящее чудо. Видно, этот дядя соображает в прививках и прочих делах. Да ты и сам, наверно, видел. В это время года на его сад стоит посмотреть. Деревья все до одного ухоженные, обмазанные клеем, чтоб муравьи до плодов не добрались, каково, а?

– Да и встает он раньше всех. Как бы рано ты ни шел, он уже в саду возле деревьев. При таком уходе немудрено, что все у него в наилучшем виде. Кто о деревьях заботится, того они отблагодарят с лихвой. Должно быть, такой уж это народ, эти немцы, работать любят. А ведь ему уже лет шестьдесят пять, если не семьдесят.

– Ну да, немцы, они совсем вроде нас!..

– Конечно, только с другого конца. Во многом с них надо пример брать, тут особенно и сравнивать нечего, Ну хотя бы то, о чем ты говоришь, – о благодарности.

– Это что, у них просто обычаи другие, их воспитывали совсем не так, как нас. А какое постоянство во всем. Мы сделаем что угодно, пока в настроении. День прошел – глядишь, уже надоело.

– Верно, нет у нас такого упорства и настойчивости. Есть много других хороших качеств, ты сам знаешь, но так, чтобы изо дня в день тук-тук, тук-тук, пока не добьешь до конца, – этого нет, ничего похожего. У нас все по-другому: тяп-ляп – и готово.

– Ну вот, какие они в работе, такие и в дружбе. Все точно так же. Видишь, нам даже смешно, что этот человек ходит сюда с подарками да гостинцами чуть не каждый божий день. И только потому, что мы на процессе дали показания в его пользу, а это, кстати, было единственно правильным, и мы тут не погрешили ни против одной стороны, ни против другой. Ты представь себе: у них хотели дом отобрать. А ведь люди могли подумать, что он нас подкупил или еще что-нибудь.

– Дело-то, видать, в том, что человек этот считал, – и вполне понятно, – будто в чужой стране каждый встанет против него на защиту своего земляка. А когда увидел, что это не так, что нашлись люди, которые взяли его сторону, тут он проникся к вам благодарностью, ничего удивительного.

– Но ты не думай, что до того мы с ним дружили. Ну, я знал его, встретишь тут, встретишь там, сколько лет уж они живут в Сан-Фернандо. Поздороваешься утром – и вся дружба. Ближе знакомы не были. Так что, когда я выступил в его пользу, я сделал это не по дружбе, а единственно справедливости ради.

Лусио внимательно посмотрел на хозяина кафе:

– Но ты уже знал про его дочь к тому времени, когда начался процесс? Наверняка тебе уже рассказали.

– Что? Ну да, то было лет восемь назад. А почему ты об этом вспомнил?

– Да просто. Может, поэтому ты так решительно и стал на сторону Эснайдера, сам того не сознавая. Вспомни, о чем ты только что мне рассказывал.

Маурисио поджал нижнюю губу. Подумав, сказал:

– Ах, вот что ты думаешь! Нет, тогда я об этом и не вспомнил. – Потом бросил взгляд на дверь и добавил: – Но, пожалуй, не буду утверждать ни то, ни другое. Поди узнай теперь. Кто может сказать, почему он делает так или эдак?

Лусио не спеша заговорил:

– Я никогда не думал, что люди могут помогать другим только из чувства справедливости. В конце-то концов есть одна-единственная справедливость – та, что у нас внутри. – И он постучал себя пальцем по груди. – И обрати внимание: даже те, кто поступает беспристрастно, даже они, хоть в это и трудно поверить, следуют какой-нибудь скрытой причине, какой угодно, когда поступают так, а не иначе.