Текст книги "Харама"

Автор книги: Рафаэль Ферлосио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

– Какая совесть? – спросил шофер. – Кому она нужна, коли в банке солидный вклад?

– Есть совесть, – сказал Лусио. – Где-то очень глубоко, но есть, хотя б ты и был ей не рад. Вроде червячка в яблоке.

Мужчина в белых туфлях утвердительно кивнул головой и сказал:

– Что верно, то верно. В самую точку. Совесть – это червяк, который проточит что хочешь и проникнет куда угодно. Вредная тварь.

Он залпом выпил свой стакан. Маурисио слушал, скрестив руки на груди и прислонившись спиной к полкам. Маленький мясник подошел с рассеянным видом к столу, где играли в домино, и посмотрел на пригнувшегося Кармело, который весь ушел в игру. Махнув рукой, он сбросил на пол его форменную фуражку, висевшую на боковом штыре, торчавшем на спинки стула, и потом быстро присоединился к остальным. Но Кармело заметил и сказал:

– Не прячь руки за спину, я видел. Не надо так шутить. – Он подобрал с полу фуражку. – Не из-за меня и не из-за того, сколько эта вещь стоит, – он любовно очищал засаленный верх фуражки от пыли, снимая ее рукавом. – И не потому, что мне это досадно, не потому, что она стоит денег, а из-за того, что она представляет. Надо уважать муниципалитет. Над муниципалитетом шутить не надо.

Он повесил фуражку на прежнее место и опять занялся игрой.

Высоко над Викальваро в небе вздымались железные столбы с белыми и красными огоньками наверху. Они плыли, как бенгальские огни, в пустоте ночи. За спиной Сантоса и Кармен небо было черное и мутное. Лишь самые яркие звезды сохраняли свой блеск в сиянии лупы. С нагретого за день поля подымался густой летний зной, сдобренный неумолчным стрекотанием кузнечиков. Недалеко от молодых людей торчал обтесанный камень, геодезический знак наивысшей точки Альмодовара.

Тито дал прикурить Себасу, прикурил сам и, пока горела спичка, посмотрел на Луситу. Задул спичку и снова сел рядом с ней. Паулина сказала:

– Что с тобой, Луси?

– Ничего. А что?

– Да ты молчишь все время.

– У меня здорово голова кружится.

– Вы тут много пили. Отойди в сторону и вырви.

– Оставь девочку в покое, – сказал Себас.

Ниже по реке в неверном свете луны смутно виднелись поля, словно опустился туман; еще дальше – силуэты налезающих друг на друга холмов, вершины и пики, мертвенно-бледные на фоне ночной тьмы, будто крупы убегающих вдаль гигантских овец какого-то сказочного стада. Тито положил руку Лусите на затылок.

– Тебе лучше? – тихонько спросил он ее.

Она откликнулась усталым голосом:

– Терплю, как могу.

Лусита повернулась, устраиваясь поудобней. Посмотрела понизу, между стволами, на спокойную воду перед плотиной, на отражавшиеся в воде лампочки, горевшие возле закусочных, на огромную тень какого-то человека, стоявшего на краю дамбы. Самой дамбы видно не было, ее закрывал холм. Не видно было ни террас, заполненных народом, ни лампочек, плясавших на проводах под большим деревом, – только огни, отраженные в воде, и тени. Доносился шум, пьяные голоса, неумолкающая музыка из приемников, грохот водоспуска где-то внизу, за деревьями, в конце дамбы.

Вдруг в темной дали ночной равнины показалось ослепительно белое око – шел поезд; он приближался, стуча колесами и подавая гудки, по прямой как стрела насыпи, пересекавшей пустошь. Ворвался на мост через Хараму, выхватил прожектором из темноты застывшие фигуры влюбленных, в страхе прильнувших к перилам, редкие дома на правом берегу, переезд и станцию Сан-Фернандо-де-Энарес – Кослада. Лусита вздрогнула и провела ладонями по своим плечам и рукам:

– Тито, я совсем грязная… Столько пыли на меня налипло. Вся перевалялась в грязи. Тело чешется, прямо не могу.

– Она права, – сказал Себас, – мы целый день валялись на земле и теперь по уши в пыли. Надо бы еще разок искупнуться. Я тоже об этом думал. Ну как? Окунемся?

– В такое время? – удивилась Паулина. – Ты не в своем уме. Я думаю, что…

– Еще интересней, вот увидишь.

– Я поддерживаю, – сказала Лусита. – Я – за. Здорово придумал.

– Молодец, Лусита, ты мне нравишься. Давай и ты, Тито, пошли все вместе, вперед!

– Нет, Себас, мне неохота, ей-богу. Идите без меня, я покараулю одежду.

– Много потеряешь.

– А мне все-таки это кажется сумасбродством, – сказала Паулина. – Кому в голову придет купаться в такой час?

– Нам. Разве этого мало? Пойдем, голубка, окунись, не заставляй себя упрашивать.

– Смелей, Паулина, – сказала Луси. – Вот увидишь, тебе понравится. Если не пойдешь, я тоже не пойду, так что решай.

– Только недолго, да? Окунемся и выйдем.

– Ну конечно.

– Тогда чего мы ждем? Вперед, пока не поздно.

Лусита и Себастьян встали.

– Подними меня, Себас.

– Сейчас.

Он взял невесту за руки и помог ей встать. Тито сказал:

– Вы там не очень-то, нам еще лезть на гору.

– Не беспокойся. Возьми, пожалуйста, подержи.

Лусита вдруг подпрыгнула и закричала:

– В воду, в воду, ребята! К чертям спячку!

Все посмотрели на нее с удивлением.

– Какая муха тебя укусила? – засмеялась Паулина. – Я тебя не узнаю!..

– Так узнай. Я такая и есть. Сумасшедшая коза. Вот так вдруг… Мне как когда вздумается, что капуста, что колючки, понимаешь? Так лучше, тебе не кажется? Ну, пошли в воду!

Они направились к реке.

– Ишь ты какая сегодня!..

Обе засмеялись. Тито надел на руку часы, которые отдал ему Себастьян, и стал смотреть вслед трем теням, удалявшимся от него. Луна была уже не красная, она пожелтела и поднялась выше, теперь она висела над горой Визо возле Алькала-де-Энарес.

Дошли до реки.

– Страшновато, верно? – сказала Паулина, останавливаясь у воды.

– Впечатляет, – согласился Себас, – впечатляет, ничего не скажешь, но бояться не надо. Ну же, Паули, не робей, держись за меня.

Себас вошел в воду, продвигался он медленно, словно отталкивая воду ногами. На плечах он чувствовал руки Паулины, которая шла за ним.

– Будто не вода, а чернила, – сказала она. – Не заходи далеко.

Лусита вошла в воду позже. Остановилась и оглянулась на темную громаду деревьев. В ночи мерцали редкие огни: электрические лампочки и распахнутые в ночь двери домов, обращенных к реке.

– Итак, заседание окончено, – сказал дон Марсиаль.

Старый Шнейдер вытащил карманные часы. Кока захотел на них взглянуть:

– Вы позволите?

На стальной крышке был выгравирован двуглавый орел.

– Этот орел – двуглавый, – пояснил Шнейдер, – у него два головы. Старинная вещь. Теперь этот орел уже умер – паф! паф! – охотники убили бедный орел. Getöt^[26]. – И он рубанул воздух ладонью. Потом сказал: – Ну вот, теперь я буду уходить, нехорошо заставлять ожидать старушка супруга.

Дон Марсиаль и Кармело также встали и подошли к стойке. За столиком остался один Кока-Склока, который строил домики из костяшек домино.

– Как закончилась игра?

– Как всегда.

Шнейдер сказал Маурисио:

– Я прохожу теперь на момент попрощаться с хозяйка.

Маурисио кивнул.

– Игра обошлась без неожиданностей, – сказал шофер.

Шнейдер прошел по коридору и заглянул в кухню:

– Вы позволите? Сеньора Фаустина, я уходит домой.

– Очень хорошо, сеньор Эснайдер, передайте жене, что на этой неделе я обязательно зайду посидеть с ней часок.

– Я оче-ень рад, конечно. Ей это будет оче-ень приятно.

– Большое спасибо за фрукты. Вот, возьмите вашу корзинку. И не смейте больше носить нам ни инжира, ни чего бы то ни было еще, понимаете? Надо, чтоб вы это хорошенько поняли.

Старик улыбнулся, принимая корзинку из рук Фаустины. Инжир перекочевал в глиняную миску, которая стояла теперь на полке, украшенной бумажным цветным кружевом. Из сада доносился гомон.

– Оче-ень много народ, – сказал Шнейдер, показывая на окно.

– Одна морока. От этих больше неудобств, чем дохода.

Появилась Хустина.

– Мама, дай тряпку. Здравствуйте, сеньор Эснайдер, добрый вечер. Там пролили немного вина на стол, где взять тряпку?

– О, богиня из Сан-Фернандо пришел взять тряпка! И слава богу, потому что наконец-то я увидел моя принцесса, самая красивая девушка Испании! Сегодня ночью мне будут спиться хорошие сны, я уверен, что демоны не будут посетить меня, когда я сплю.

Хустина рассмеялась:

– Ого, какой вы галантный кавалер! Перед такой речью ни одна не устоит. Неужели все так говорят в Берлине? Представляю, какое удовольствие пройтись там по улице.

– О нет, Берлин скучный, некрасивый, много снега на улице. Без солнца нельзя увидеть красивый девушка. Только снег, который топчут ногами, и он становится совсем грязный.

– Надо же, вам он не нравится. Я уверена, там наверняка есть много красивого: памятники, дворцы… Просто вы не замечали, привыкли и потому не обращали внимания. Готова поспорить, что уж я-то была бы от города в восторге, что бы вы ни говорили. Ну, я пошла, доброй ночи.

Она взяла тряпку, висевшую возле плиты, и пошла в сад.

– Не беспокойтесь, – сказали ей, – не стоит труда. Не успеете оглянуться, они снова прольют.

– А который час? – спросил Рикардо.

– Тот, когда не время спрашивать, который час, – ответил Сакариас.

Фернандо наполнил стаканы. Хустина ушла.

– И в самом деле, Рикардо. Дай людям жить.

– Какая складная у хозяина дочка! – заметила Марияйо. – Она немножко похожа на Джину Лолобриджиду, правда?

Румба кончилась.

– Вот приглашу-ка я ее танцевать, – сказал Фернандо.

– А она не пойдет.

– Пусть только появится, увидишь.

Все вернулись к столу. Парень из Легаспи, тот, что был потоньше, сел рядом с Лолитой, с которой только что танцевал. На нем была солдатская рубашка.

– Моя жизнь – это кинофильм, – говорил он ей, – комедия и трагедия одновременно.

– Неужели?

– Ну да.

Лолита смеялась. Другой парень из Легаспи принялся громко хлопать в ладоши.

– Теперь пусть принесут две бутылки за наш счет.

– Да тут еще есть.

– Неважно, такая вещь никогда не лишняя.

– Мигель, почему ты не споешь?

– Слушай, кстати, как тебя зовут?

– Лоли.

– Стало быть, Долорес.

Рикардо смотрел на них.

– Нет, только Лоли, пожалуйста, – Лоли. Ненавижу имя Долорес, слышать о нем не хочу. Долорес значит «страсти господни», а всяких ужасов и так хватает, незачем лишний раз напоминать.

Парень из Аточи встал и пошел к курятнику.

– Да есть и другие имена, которые значат то же самое: Ангустиас, Мартирио…

Запели песню. Неяркий свет падал на желтоватую стену дома, на окно комнаты Хустины, на выщербленную кирпичную стену, окружавшую сад. Дальняя его часть казалась пустынной, почти дикой, туда из-за густой листвы не попадал свет лампы. Вдруг все обернулись:

– Что там делает этот сумасшедший?

Парень из Аточи с криком бегал по саду.

– Ко мне! – кричал он. – Ко мне, гончие!

– Кролик! Кролик!..

Парни из Легаспи бросились ему на помощь. Белый кролик зигзагами метался между ножками столов и стульев, увертываясь от преследователей, напуганный их криками и топотом ног.

– Он возле тебя, Федерико, хватай его!..

Крича и смеясь, носились они как сумасшедшие, задели ножку стула, на котором стоял патефон. Лукас крикнул:

– Осторожней, вы, черти!

Никто не обратил на него внимания.

– Ну видишь, вот тебе и неприятность, – сказал Рикардо.

Загнанный кролик беспорядочно рыскал, ускользая из-под ног троих преследователей, несколько раз ткнулся мордой в сетку курятника, стремясь вернуться в свое убежище.

– Не зевай, не зевай, удерет!..

Внезапно погоня прекратилась: кролик залез под велосипеды, сложенные у стены в глубине сада.

– Спокойно! Теперь он не уйдет! – воскликнул Федерико.

– Педро, ты оттуда, я отсюда, внимание. Вот он.

Дрожащий кролик съежился в белый комок под спицами колеса и цветной сеткой велосипеда Луситы.

– Вижу его, вижу. Не двигайтесь, стойте тихо, сейчас я его… – бормотал парень из Аточи.

Наклонился и, осторожно сунув руку под колесо, схватил зверька за спину. Никто не сдвинулся с места. Рука вцепилась в белый пушистый клубок.

– Зараза! – дернулся парень. – Хотел укусить, сукин сын. Я тебе покажу!.. – И он поднял кролика за задние лапы.

Кролик отчаянно дергался. Он был достаточно тяжелый.

– Сейчас мы вам покажем фокус! – засмеялся парень. – Дайте мне шляпу! У кого есть шляпа?

– Бесстыжий!

Это вышла в сад Фаустина.

– Бесстыжие твои глаза! – крикнула она, подойдя к парню. – Дай сюда животное! – И вырвала кролика из его рук.

– Ну, вы полегче…

– Вроде уже большой вырос, или нет? Помешал тебе зверек, тихо сидевший на своем месте? Вот уж бесстыдники!

Шнейдер вышел вслед за Фаустиной и стал в дверях. Она прижала кролика к груди, чувствуя, как напряглись в испуге маленькие мышцы, как стучит сердце перепуганного зверька. Вошла в курятник и выпустила беднягу, тот сразу юркнул в свой домик. Возвращаясь, Фаустина сказала Шнейдеру:

– Представляете, что приходится терпеть? Как вам правятся эти бессовестные? Надо же быть такими подлецами!

Шнейдер покачал головой и обратился к парню из Аточи, который отошел к общему столу:

– Это не есть хорошо. Кролик – тоже божья тварь, зачем заставлять страдать? Для это надо иметь оче-ень черствое сердце, – поднял указательный палец и ткнул себя в грудь.

– Оставьте их, оставьте, что попусту тратить слова. Вы их не исправите. Потерянное время.

Немец пожал плечами и ушел в дом вслед за Фаустиной. За столом засмеялись им в спину.

– Елки-палки, иностранец, вот чудак! Ну и тип!

– Я чуть не расхохотался ему в лицо.

Мигель сказал:

– Знаете, ребята, а ничего хорошего нет в том, что вы сделали.

– Это называется напаскудить, – подхватил Рикардо.

– А нам наплевать, как ты это называешь, – окрысился Федерико. – Держи при себе, и всем будет лучше.

– Нет уж, дудки, при себе держать не буду: я говорю, что это паскудное дело, это нахальство.

– Послушай, как тебя там, – вмешался парень из Аточи, – тебе никто не напаскудил, так ты и не лезь учить других, понял?

– Это на-халь-ство!

Остальные молча смотрели на них. Фернандо засмеялся.

– Страсти немного накалились… – прокомментировал он.

Парень из Аточи поднялся и подошел к Рикардо:

– Слушай-ка, ты, чего тебе надо? Будешь продолжать? Если хочешь нас разозлить, так и скажи, без всяких там подходов.

– Очень мне нужно злить вас или еще кого, но что я думаю, я выскажу, нравится вам это или нет: то, что сделали с кроликом, – это нахальство.

– Ты, я вижу, упрямишься!

– Ну и что?

– Мне это не нравится! Конец пришел!

– Тс-с, потише, парень, – вмешался Самуэль, – не надо так громко, и так все понятно. Без крика.

– Чему конец? – спросил Рикардо.

– Моему терпению!

– Ошибаешься!

Из-за стола послышался веселый голос Сакариаса:

– Эй, постойте-ка! Одну минутку! Дайте мне сказать.

Все обернулись к нему.

– Теперь, как я понимаю, после травли зайца гончими вы хотите устроить для нас состязание по боксу, не так ли? Я, со своей стороны, благодарю вас за это похвальное намерение, но прежде довожу до вашего сведения, что мое величество вполне удовлетворено тем, что оно уже видело, и не стоит трудиться дальше за те же деньги. Так что вас просят сесть на свои места, в другой раз как-нибудь, а на сегодня спорта хватит. Все согласны?

Смех и одобрительный гул.

– Молодец, Сакариас!

– Здорово сказал!

Парень из Аточи снова сел рядом с Лолитой и сказал ей вполголоса, кивая на Рикардо:

– Этот ваш приятель лопух порядочный…

Девушка возмутилась:

– А ты – чушка!

Мели прошептала Сакариасу на ухо:

– Ты великолепен…

Остальные стали просить Мигеля спеть.

Дон Марсиаль вытащил из кармана кремовый кисет и стал угощать табаком присутствующих. Чамарис сказал:

– Мы весь изведем. Еще на раз – и все.

– Табачок на то и существует, чтоб его изводить, – возразил дон Марсиаль, надевая куртку.

– На ночь вы останетесь без табаку. А что будете делать после ужина?

– Тем лучше. Не будет искушения. Чем меньше куришь, тем лучше для горла.

– А я про себя, – вмешался высокий мясник, – так скажу: куда легче мне воздержаться, когда кисет полон, чем когда он пуст.

– Это верно, – поддержал его коллега. – Стоит только остаться без табака, как тебе тут же страшно хочется курить. – И он принялся вертеть самокрутку.

– Вот именно, – сказал Клаудио, – по крайней мере, со мной так и бывает. Когда табачок есть, я кладу кисет на тумбочку и знаю, что могу запустить в него руку, как только мне захочется, и засыпаю спокойно, не покурив. Но стоит лишь оказаться без табака, тут уж совсем другое дело: ворочаюсь, ворочаюсь в постели и в конце концов встаю и начинаю собирать по карманам табачную пыль, только чтоб закурить. Понимаете, какая чушь получается?

– Всем нам, грешным, хочется делать все наоборот, – заметил Чамарис.

– У вас с табаком получается, как было у моей тещи с рисом, – сказал доп Марсиаль. – Всю войну она берегла килограмм риса, не потратила ни зернышка, и все только для того, чтобы не остаться без запаса и при случае сказать родным или знакомым, что рис у нее есть. А потом, когда война кончилась, пришлось его выбросить, потому что он заплесневел. Что вы на это скажете?

– А, вот в том-то и штука: она не горевала, что у нее нет риса. Она знала, что если не сварила из него в воскресенье хорошую паэлью, то единственно потому, что сама не захотела. Иначе говоря, риса она не ела, но ей не пришлось и горевать, что у нее его нет, – пояснил высокий мясник.

Кармело внимательно следил, как обугливается, догорая, спичка. Теперь заговорил Лусио:

– Тут большая разница: одно дело – когда тебя лишают чего-то, другое – когда ты сам отказываешься, зная, что можешь получить это, когда тебе вздумается. Таким вот путем ваша теща всю войну представляла себе, что ест этот свой единственный килограмм риса. Живот она не набивала, но, думая о своем рисе, воображала, что сыта.

– Совершенно верно, – согласился мужчина в белых туфлях. – Не хотеть – это одно, а не мочь – совсем другое.

– Черт побери! – засмеялся алькарриец. – В этом действительно есть какой-то смысл. Хитро придумано – спрятать рис и питаться воздухом, но если уж умирать с голоду, так, по крайней мере, зная, что можно было и поесть.

– А вот насчет желанья и возможности – это у кого как, – вступил в разговор пастух. – Один заимеет сотню песет и тут же их потратит, а другому больше нравится сохранить денежки и думать, что бы он на них мог купить, если б захотел.

Шофер сказал:

– Это верно: кто любит деньгу отложить, а кто – на ветер пустить.

– Вот-вот, – продолжал пастух. – Одним приятно вспомнить, как они деньги прожили, а другим – думать, как они их проживут. И эта сеньора или сеньора та, она только…

– Вот дурак! Какая тебе еще сеньорита? – прервал его алькарриец. – Не слышишь, что ли? Говорят же о теще дона Марсиаля!

– Ну, значит, сеньора, не все ли равно. Так вот, эта сеньора всего-навсего все три года думала о том, что может сделать паэлью, взять как-нибудь в воскресенье этот свой рис и закатить праздник, как на пасху. И вот это самое, не больше и не меньше, к слову сказать и никому не в обиду, сделал бы, оказавшись в такой же беде, и я сам.

Кока-Склока развертывал сложенную в несколько раз газету «АБЦ», которую вытащил из кармана. Перед тем как перевернуть очередную страницу, он слюнявил большой палец. Внезапно подняв голову, он воскликнул:

– А сюда очередь не дошла, Марсиаль? Или ты меня вообще исключил из программы?

– Ну да! Ты наказан, и слитком мал еще, чтобы курить. – И бросил ему кисет. – На, держи.

Кисет отскочил от мрамора, как мяч, упал на пол, и Кока не успел его схватить.

– Подними сейчас же! – закричал он.

Дон Марсиаль подошел и поднял кисет.

– Ты шумишь больше, чем придурковатый ребенок.

– Вот рис, – продолжал Кармело, глотая слюну, – самый лучший гарнир к зайцу. К большому и жирному зайцу.

Никто его не поддержал, и он обратил взор к одной из литографий, развешанных на задней стене и казавшихся выгоревшими и тусклыми в желтоватом электрическом свете; там был нарисован заяц.

– К большому зайцу…

– Бывают люди со странностями, – говорил Чамарис. – Вот женщины по натуре своей вообще больше любят беречь, чем тратить. Часто они и сами не знают, для какого случая и на какой черный день прячут то или другое, вот как с этим рисом, например. Они делают так из-за этой самой своей бережливости, а может, думают, что завтра то, что они уберегут, принесет больше пользы, кто их знает. А если придержать – вроде больше проку, вот что они думают.

– Ну да, – сказал Маурисио. – Это у них называется быть предусмотрительной, и я не скажу, что в этом нет пользы при каких-то определенных обстоятельствах, но чаще всего, по-моему, они делают так из чистого упрямства и помрачения ума.

– Тут спору нет.

– Ого, как мой сосед воюет со своей по этой самой причине! – засмеялся алькарриец. – У него, как говорится, душа широкая и поесть он не дурак, а она, по-моему, даже крупинки соли пересчитывает. Можете себе представить, какая у них идет перепалка. Такую битву затеют вечером, почище тебе, чем в Корее. Да что там Корея! Корея – это игрушки по сравнению с ними!

– Смотрите-ка на него! Ты что же, значит, радио слушаешь?

– Он-то, – сказал пастух, – да вы ничего не знаете. Он так все время ухо от стойки и не отрывает.

– Ну, это уж ты врешь! Как будто надо прикладывать ухо к стенке. И так услышишь, даже сидя в «Гуадалахарском казино».

– Ну и пулю отлил! – сказал Клаудио.

Все засмеялись.

– А что? Чистая правда. Стану я говорить то, чего нет…

– Смотри, какой ты интриган, – сказал мясник. – Видать, посплетничать не любишь.

– Вон ведь что, – подхватил пастух. – Конечно, пульку ты отлил не просто так.

Алькарриец уставился на него своим единственным глазом.

– Что такое? Как это не просто так? Ну-ка, скажи.

– Это ясно как божий день. Нет тут никакой тайны. Если б ты не работал с ним недавно…

– Ишь что вспомнил! Я об этом уж и думать забыл. Тоже мне, нашел злопамятного. А что рассказал, так это я упомянул к слову, для примера к тому, о чем мы толковали. Мог бы привести и другой пример. На злопыхательство я времени не трачу. Тут ты маху дал, Амалио. Плохо ты меня знаешь.

– Так вы больше не работаете на огороде у Элисео? – спросил дон Марсиаль.

Алькарриец отрицательно покачал головой:

– Месяца два уже.

– А что?

– Да всякое…

– Что-нибудь не так с деньгами?

– Нет. Какое там! Деньги тут ни при чем. Насчет денег с ним можно было договориться.

– Тогда что же?

– Да мое положение в этом деле. Короче говоря, не захотел я больше обеспечивать ему все удобства и выгоды. Если ты вступаешь с человеком в долю, не держи его за батрака. В общем, вставал я с солнцем и даже не раз ночевал на огороде, чтоб утром времени не терять на дорогу, путь-то не близкий, а он – неделями на участок носа не показывал. Обязанностей, ясное дело, не нес никаких, всю работу должен был выполнять я, – так мы и договаривались, – а он лишь предоставлял землю и удобрения. Но, скажите пожалуйста, нельзя же охаивать все, что бы твой компаньон ни делал! Вы согласны со мной?

– Ну конечно. В таких делах надо каждый день советоваться, сговариваться. Потом как решили, так и делать.

– Вот и я так считаю. А если ты хочешь отделаться от забот, как он поступал, то пожалуйста, но тогда дай компаньону свободу решать все по своему разумению. И уж не лезь с претензиями да критикой: и то, мол, не так, и это не эдак. Если хочешь жить в свое удовольствие и ни о чем не заботиться, так помалкивай, правильно?

Дон Марсиаль согласился:

– Естественно.

– А потом еще и с едой незадача вышла, когда жена моя уехала в город на полтора месяца. С едой получилась примерно такая же картина. И глядеть-то не хотелось на ту еду, которую подавала мне его жена, такую, я думаю, самому последнему батраку нигде не подадут. Не то чтоб я требовал каких-то там деликатесов, нет, а просто нормальную пищу, черт бы их подрал.

Кока-Склока поднял голову от газеты.

– Ты не слушай его, Марсиаль, он привереда и пропагандист, вот кто он такой. Задуривает тебе голову тем, что плачется на Элисео да на его огород. Так и знай, ему чего-нибудь от тебя надо.

– А ты помалкивай, когда беседуют взрослые, – сказал дон Марсиаль.

– Ох уж этот недомерок! – заметил алькарриец и продолжал: – Так вот я вам и говорю: не захотел я больше горбатиться ради того, чтобы он целый день ворон считал, а потом приходил меня отчитывать, как ему вздумается. И вот однажды вышел у нас разговор, и я ему выложил все, как есть, и сказал, что слугой у него быть не желаю, об этом не может быть и речи. Вот так и получилось.

– Очень жаль, потому что в отношении заработка для вас это дело было выгодное, правда?

– Вот именно, из-за этого-то я и сдерживался, сколько мог. Если б не это, то давно бы уж он меня только и видел. Но чего нельзя, того нельзя; ну, и настал день, когда все, хочешь не хочешь, выплыло наружу. Тут уж ничего не поделаешь.

– Да, я вас понимаю. Ну, а теперь вы как?

– Перебиваюсь как могу.

– Так ты устрой его, Марсиаль, – вмешался Кока-Склока. – Найди ему место через своего хозяина. Разве не понимаешь, к чему он про свое житье рассказывает?

– Ты газету читаешь или что делаешь, крапивное семя? – рассердился алькарриец. – Еще слава богу, что все тебя знают и не обращают внимания, не то ты показался бы вредней всякого паразита. Думаешь, все на свете, как ты, ходят кругом да около, когда им что-то надо? Прекрасно знает дон Марсиаль, что если бы мне надо было обратиться…

– Ну вот ты и выдал себя! Выдал! – закричал Кока-Склока. – Своими оправданиями ты себя выдал с головой. Скажешь, нет?

– А его заело! – засмеялся пастух, подталкивая кривого локтем.

Алькарриец обернулся к нему:

– И ты тоже заодно с этим вредным насекомым?

Чамарис и оба мясника разговаривали с Маурисио и другими посетителями.

– Вот вы, женатые люди, жалуетесь, – сказал Лусио. – Но вы только взгляните, в каком состоянии одежда у женатого, ну, скажем, через пять-шесть лет после того, как он надел костюм в первый раз, – ведь прекрасно сохранился, а у холостого за тот же срок он в половую тряпку превратится. А чья это заслуга?

– И обувь возьмите, – сказал мужчина в белых туфлях, глядя на свои ноги, – сколько на нее уходит денег, сил никаких нет.

Шофер рассмеялся и сказал:

– Так женитесь. Женитесь и тот и другой, если уж вы так дорожите одеждой и обувью…

Кармело заинтересовался разговором: его оттопыренные уши, торчащие по обе стороны головы, точно ручки у кастрюли, теперь были обращены к собеседникам, он внимательно слушал. Шофер продолжал, обернувшись к нему:

– И вы тоже, Кармело. Раз уж вы так цените свою фуражку, найдите себе хорошую жопу, которая по вечерам будет чистить ее щеткой.

Шофер засмеялся, Кармело тоже смеялся, изобразив кисло-сладкую улыбку и глядя на собеседников из-под козырька:

– Эта уже заслуженная, за ней ухаживать не надо. А что касается женщины, так, уж конечно, она в любом доме нужна. – И он посмотрел на календари.

– Ну ясно, что и говорить. Это же совсем другое дело, – сказал шофер. – Вы не то что сеньор Лусио, которому жена нужна только для ухода за одеждой.

– Теперь, – улыбнулся Лусио, – теперь уже и для этого не нужна. Моей одежде давно терять нечего.

– Ну, вы еще не такой старый! – сказал ему Чамарис. – Не прибедняйтесь.

– Да я и не говорю, что я стар, нет. Но выхожу из употребления, иначе сказать, прихожу в упадок. Шесть-десять один – это все-таки возраст.

– Но штаны-то с вас еще не сваливаются.

– Он им не дает такой возможности, – сказал Маурисио. – И не даст, не беспокойтесь. Как им упасть, коли он с утра до вечера сиднем сидит? Как?

Все засмеялись. Клаудио сказал:

– И это верно. Такой опасности нет. Если не отрывать зад от стула, то, конечно…

– Заниматься тем, чем мы тут занимаемся, лучше сидя, чем на своих двоих.

– Кому это и знать, как не вам, – сказал шофер.

Лусио сделал рукой неопределенный жест. Чамарис игриво продолжал:

– Вы свое отплясали, сеньор Лусио, так, что ли? – И подмигнул ему. – Наверно, так. В этом-то вся и штука, правда?

Лусио посмотрел на Чамариса почти серьезно, покачал головой и медленно сказал:

– Да! Отплясал свое… Так многие говорят в моем возрасте. Свое отплясал. Кой черт! Не согласен я с этим, ерунда какая! Да и как тут, к черту, согласиться? Я считаю – совсем наоборот. Не дали мне отплясать, не дали. Разве не так? Сейчас-то мне и нужно бы доплясывать, пусть хоть сейчас бы мне дали такую возможность! – Он яростно размахивал руками. – Вот в чем дело-то! Пусть мне вернут то, что отняли!

Они остановились в нерешительности, с опаской поглядывая на темную воду. Отчетливо доносились голоса и музыка.

– Совсем не холодная, верно?

– Водичка что надо.

Из-за деревьев выглянула луна, в темной роще тут и там негромко разговаривали люди. Ниже по течению играла музыка, звуки ее хрустально звонко разносились по глади водохранилища. На черном зеркале реки сверкали пробивавшийся сквозь деревья свет луны и яркие точки электрических лампочек. Здесь, в темноте, чувствовалось, как вода бежит мимо, лаская кожу, словно какое-то огромное и молчаливое живое существо. Они зашли по грудь в этот мягкий поток, приятно обволакивавший тело. Паулина держалась за жениха, обхватив его за пояс.

– Как приятно, когда вода омывает тело!

– Вот видишь? А ты не хотела.

– Мне сейчас больше нравится, чем утром.

Себас вздрогнул.

– Да, но воздух уже не тот, чтобы долго оставаться в воде. Быстренько остынешь и начнешь зубами стучать.

Паулина посмотрела вверх по реке: тень моста, огромные черные пролеты, перила и своды, высвечиваемые луной. Себас глядел в другую сторону. Шумел водоспуск где-то внизу, за огнями закусочных. Паулина обернулась:

– Лусита, что ты там делаешь одна? Иди к нам. Луси!

– Да вон она там, впереди, не видишь? Лусита!

И он смолк, пораженный страхом.

– Лусита!..

В десяти-пятнадцати метрах ниже по течению послышался негромкий всплеск, короткий крик, хриплый вдох и бульканье.

– Она тонет!.. Лусита тонет! Себастьян! Кричи, зови на помощь!..

Себас двинулся было вперед, но Паулина ногтями впилась в него и удержала на месте.

– Нет, не ты! Только не ты, Себастьян, – глухо проговорила она. – Не ты, не ты, не ты!..

Они закричали вместе, зовя на помощь, раз, другой, их громкие крики эхом прокатились по воде. На берегу засуетились тени, послышались встревоженные голоса. А здесь, поблизости, – бултыханье, гортанные хрипы и расходящиеся по воде круги понемногу отдалялись от них, уходили в сторону плотины. У берега раздались всплески и голоса, спрашивавшие: «Где? Где?» Три или четыре пловца быстро плыли от берега, переговариваясь: «Давай вместе, Рафаэль, одному приближаться опасно!» Над водой голоса отчетливо слышались. «Вот тут, немного выше!» – показывал Себастьян. С берега крикнул Тито:

– Себастьян! Себастьян!

Он вошел в воду и прыжками приближался к ним. Себас оторвался от Паулины и поплыл навстречу остальным. Паулина умоляла: «Только осторожно. Ради бога, осторожно!» Она с силой прижала кулаки к скулам. Пловцы в растерянности кидались в разные стороны, оглядывая черную поверхность: «Да где он, где? Вы его видите?» Тито добрался до Паулины, и она уцепилась за него, обхватив руками.