Текст книги "Харама"

Автор книги: Рафаэль Ферлосио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

Цветные литографии, висевшие на задней стене, потемнели, расплылись.

– Папа, поедем домой.

– Сейчас, сынок, скажи маме, что я иду. Налей всем, Маурисио. Прощальную. Скажи, я сейчас…

Из-за столика, где сидели пятеро, вышли танцевать две пары. Фернандо заметил:

– А эти почему вылезли танцевать под нашу музыку?

– Оставь их, – сказала Мели. – Тебе-то какая разница?

– Это нахальство.

– По-твоему, им надо было попросить у тебя разрешения?

Сидя за столом, Сакариас не спускал с нее глаз. На патефоне все крутилась пластинка со знакомым с давних времен голосом Гарделя.

Нинете очень хотелось, чтобы Серхио потанцевал с ней.

– Но послушай, дорогая, мы уже вышли из того возраста, когда танцуют. И кроме того, Петра торопится.

– Ну, если только из-за этого… – заявила Петра. – Как мы собираемся, так вам хватит времени протанцевать хоть ригодон. Ну что, сынок? Что он тебе сказал?

– Сказал, сейчас придет.

Шоссе и голос нищего остались позади. Сантос, пригнувшись, крутил педали, а щекой прижимался к щеке Кармен.

– Ну и что, тебе страшно?

– Не очень, – улыбнулась она и потерлась лицом о его подбородок. – С тобой мне все равно, где мы. Даже если б в реке очутились.

Дорога шла теперь мимо садов на окраине Кослады. Черные деревья на красном фоне заката. Кослада осталась позади.

– Плохо дело, куда-то он пропал, – сказал Тито.

– Ну и пусть. Не беспокойся.

– А я беспокоюсь. Мне жалко, что он от нас отделился.

Он почувствовал руку Луситы на своей руке. Она сказала:

– Ничего особенного не случилось, все будет в порядке, Обойдемся и без него. Или нет?

– Но мы же были вместе, втроем.

– А теперь мы вдвоем. Меньше народа – больше кислорода, ты с этим согласен?

– Больше кислорода? А мне, знаешь, как-то душно. Я столько выпил, что еще не продышался.

– И я тоже, – засмеялась она. Приблизила к нему свое лицо и добавила: – Мне весело, понимаешь? – Глаза ее блестели. – Оставь Дани в покое: если ему хочется поспать, пусть его. Он же сказал, что мы ему мешаем. Слушай, Тито.

– Что?

В дымке, опустившейся на лощину, показалась колокольня Викальваро, потом – труба цементного завода в Вальдеррибасе. На всем лежала копоть. Велосипед бесшумно катился по пыльной дороге, только через равные промежутки поскрипывала цепь. Кармен чувствовала на своей щеке дыхание Сантоса. Им пришлось спешиться, чтобы перейти через рельсы железной дороги на Арганду. В поле кого-то звали.

– Помоги-ка мне, Кармела.

Вдвоем втащили велосипед на насыпь. Наверху остановились.

– Поцелуй меня.

Прямо перед ними, совсем близко, вздымалась глыба Альмодовара, пустынного темного плоскогорья, черневшего на фоне зеленоватого на западе неба.

– Музыка принадлежит всем! Патефон может быть чей угодно, а музыка – ничья! Музыка для каждого, кто ее слушает!

Уже не блестели бутылки на полках. Маурисио зевнул.

– Жаль, что вы были так заняты разговором и не попробовали сыр, – сказал алькарриец, – а овечий сыр – дело стоящее. Вот этот, – и он кивнул на пастуха, – хорошо его делает, хоть больше он ни на что не способен.

– Конечно, мне было бы приятно, если б вы его попробовали, – подтвердил пастух. – Чтоб вы узнали, что и тут есть кое-что хорошее. Я просто не решился отвлечь вас от разговора.

Вмешался шофер:

– Тихо, тихо, я скажу так: этот сеньор должен обязательно приехать сюда еще раз, да-да. Почему бы вам не приехать как-нибудь еще? Одному, без чад и домочадцев. Только предупредите заранее, мы тут забьем козленочка – правда, сеньор Клаудио? – и приготовим его так, что пальчики оближешь. На машине сюда добраться – пустое дело. Тогда посмотрите, что не только в Мадриде можно повеселиться, а то как же? И в деревне можно сварганить пирушку не хуже, чем в городе.

Он сердечно похлопал Оканью по плечу.

Фаустина вдруг обнаружила, что почти не видит чечевицу на клеенке стола. Подняла глаза на окно: краски в саду померкли, обесцветились, слиняли и слились в пепельно-серую тень. Она сняла очки и положила их на стол.

«…в пучине грозной – морскому волку – пришел конец».

Очки были в оправе из черной пластмассы. Она встала со стула и пошла к выключателю.

– Значит, помните, когда только захотите. Предупредите дня за два, и мы тут мигом организуемся. Вот увидите, как будет здорово.

– Хорошо, но пока это невозможно. Вот Маурисио знает, правда? Не подумайте, что я не хочу: если б мог, то с большим бы удовольствием. Ко все равно я очень благодарен вам за добрые намерения.

– Какая там благодарность? Не за что благодарить. Это ерунда. Главное, чтоб приехали. А не то мы…

– Да тут ни шиша не видно! – закричал Кока-Склока. – Темно, хоть глаз выколи! За чем дело стало? Ну-ка, Маурисио, побольше внимания гостям да поменьше экономии электричества! А то здесь бедный сеньор Эснайдер поворачивает костяшку к свету, чтобы видеть игру! Наверно, дублет по единичкам принимает за глаза Кармело!

– Да замолчи ты, урод ярмарочный! – упрекнул его дон Марсиаль. – У тебя голос – как труба, будто булавки в уши втыкаешь!

– Еще кто из нас ярмарочный урод! Помолчал бы, ногастый!^[23] У тебя одна нога во Франции, другая – в Португалии!

– Вы только посмотрите на этот собачий огрызок! Еще смеет возводить на своего ближнего! Видать, перемудрили твои родители, производя на свет эдакое чудо морское! Преподнесли нам подарочек!..

Маурисио включил свет.

Из кухонного окна в сад упал сноп света. И рассеялся в неясном вечернем сумраке.

– Ну что ты скажешь, – воскликнула Петра, – вот-вот ночь настанет. Да уже темно.

В саду появился наконец Фелипе Оканья, он подошел к столику, где сидели его родные.

– Ну что ж тут такого, мы просто воспользовались музыкой. Это же никому не повредило. А патефон работал с большей отдачей.

– Да, конечно, но все же устроили толкотню. Кто вам мог в этом помешать?

– Ладно, давайте мы будем крутить ручку для следующей пластинки, разделим труды, и квиты, согласен?

Самуэль вытащил трубку для курения гашиша, раскурил ее и передал Сакариасу.

– Тоже мне два наркомана! – сказала Лоли. – Что за удовольствие тянуть эту дрянь?

– Поглядите на Фернандо, он уже завелся с теми ребятами.

– Куда он только не сует свой нос…

– И ты разрешаешь ему курить эту отраву?

Мария Луиса пожала плечами:

– Почему бы и нет?

– А может, у тебя воображение разыгралось! Думаешь, что с тобой отчаянный парень, и только потому, что он курит всякую дрянь.

– Ничего подобного. Просто, если ему нравится, зачем я буду мешать?

– Так ведь для здоровья очень вредно.

– Ну что же? Поставите еще пластинку?

– Подожди, отдохни хотя бы немного. У нас их всего пять, так и крутить одну за другой?

– Пять – это десять.

– Не у всех есть обратная сторона, кажется, у двух нет.

– Ну, пусть восемь. У нас и времени не хватит все их прокрутить.

– Ладно, Марияйо, мы сими знаем, детка. Не надо на нас давить, нам и без того тяжко, не приставай.

– А для чего себя обманывать?

– Так его, я его знаю!

– А что чувствуешь, когда куришь это? – спросила Мели Сакариаса.

– Попробуй, Самуэль набьет тебе трубку.

– Мне не решиться, страшновато. А что чувствуешь?

– Ну, плывешь.

– А что это такое?

Дорога шла вдоль чернеющей громады Альмодовара. Только один-единственный луч падал в темную пыль, бежал подле велосипеда. Но еще слабо поблескивал последний голубовато-серый отсвет на никелированном руле, возле рук Кармен, на соломе жнивья, на белых изоляторах столбов, которые несли сторожевую службу там, на западе, на плоскогорье. Позади высоко в небо подымался дым из трубы цементного завода в Вальдеррибасе, поднимался прямо в аспидное небо и, при полном безветрии, недвижно стоял над черными заводскими строениями, над пустынной площадью в Викальваро, над колокольней и едва различимым поселком. Кармен вздрогнула, потому что теперь стало слышно негромкое жужжание, бегущее по натянутым над их головой проводам.

Сантос посмотрел направо, за поле, на безлюдный склон Альмодовара: в полутьме сумерек белела мергелевая порода, утыканная черными пятнами кустов. Он остановился.

– Передохнем.

Стоя на дороге, Кармен распрямилась, потянулась. Сантос посмотрел по сторонам, не выпуская из рук велосипеда, и сказал:

– Поднимемся на эту гору?

– На какую? Вон на ту?

– Да это же ерунда: пройдем через поле, а там ничего не стоит подняться, самое большее восемьдесят или девяносто метров.

– Пожалуй, больше.

– Ты не хочешь посмотреть на Мадрид?

– А видно?

– Прекрасно видно. – Он свел велосипед с дороги и спросил: – Пойдешь или нет?

– А откуда ты знаешь, что видно Мадрид? С кем ты туда поднимался?

Она тоже сошла с дороги, и они пошли по полю вместе.

– Как-то раз с моим дядей Хавьером и еще одним сержантом, когда мой дядя служил в Викальваро, – они хотели пострелять куропаток. Держись за меня, если оступишься. Надо идти по борозде, ставь ногу одну перед другой, тогда не споткнешься.

– Мне боязно ступать в борозду. Там нет зверюшек?

– Конечно, есть, я думаю, и крокодилы и леопарды.

Сухая солома шуршала у них под ногами. Велосипед оставили у подножья горы, прислонив его к куче земли. Потом Сантос взял невесту за руку и помог подняться по склону. За их спиной, далеко внизу, по Валенсианскому шоссе машины шли уже с зажженными фарами.

– Скажи, что делать, если ты чуточку пьяна?

– Ждать, пока не пройдет.

– А сейчас что?

– Да ничего, не разрешать себе идти туда, куда вино толкает.

Лусита уперлась руками в землю у себя за спиной и, тряхнув волосами, запрокинула голову:

– Ой, как хорошо… – протянула она, закрывая глаза. Снова выпрямилась и продолжала: – А знаешь, я не хочу, чтобы у меня это прошло. Мне так нравится! А тебе?

– Мне тоже.

Лусита покачала головой, пригибаясь к нему, словно искала в полутьме лицо Тито:

– Тито, я почти тебя не вижу, все плывет перед глазами.

– А ты поменьше двигайся, если кружится голова, – чем меньше будоражить вино, тем лучше.

– Хорошо, я буду сидеть тихонечко. – И она стала смотреть на реку и рощу. – Уже почти совсем темно.

– Да, почти.

Она оглянулась:

– Даниэля и не видать. Никаких признаков жизни. Должно быть, спит себе.

– Скорей всего, он здорово набрался.

– Правда? Конечно, ему надолго хватит. Не проснется, куда там!

– Он хорош, выдул почти вдвое больше нас с тобой, вместе взятых. Он ведь сидел посередине, и бутылка попадала к нему то от тебя, то от меня. Вот как было.

– Тем хуже для него. А мы лишь с половины и то попали в лучший мир. Будто плывем в лодке, верно? И волна, чувствуешь, как качает? – смеялась она. – Ты представь, что мы с тобой вдвоем в лодке. Ой, как весело! Ты, значит, гребешь, море очень бурное, очень, ночь ужасная, и мы не видим берега, мне страшно, и ты тогда… Я уже говорю глупости, правда? Тебе, наверно, смешно. Я болтаю глупости, правда, Тито?

– Да нет, что ты, ты так забавно рассказываешь, какие тут глупости.

– И я не кажусь тебе дурочкой? Ты, наверно, думаешь, что я – как ребенок, которому нравится воображать себя скачущим на лошади и придумывать всякие приключения? Ты так думаешь? Скажи мне правду. Я тебе кажусь совсем глупой, правда?

– Да брось ты! Какая разница, что ты говоришь? От вина все начинают фантазировать, о чем тут беспокоиться?

– Да нет, вот я, сама по себе, я…

– Что – ты?

– Ну, какая я? Вернее, какой я кажусь тебе?

– Мне? Я не сидел бы тут с тобой, если б ты была мне неприятна. Вот только плохо, что спрашиваешь об этом. Уж слишком беспокоит тебя чужое мнение.

– Не всякое. А впрочем, глупости, какая мне разница? Дело в настроении, захочу смеяться – и буду. У меня в комнате стоит зеркальный шкаф, понимаешь? Нет, не то чтоб твое мнение – я сама знаю, какая я есть… Тито, я почти пьяная.

– Тогда приляг, отдохни немного.

– Да, да, Тито, спасибо. – И она растянулась на земле. – Послушай, не обращай внимания на то, что я говорю, ладно? Это все неправда. Я начинаю что-то говорить, а потом сворачиваю куда-то и говорю совсем не то, что хотела. Гляди, какой спектакль тебе тут устраиваю, – улыбнулась она. – Ладно, неважно, мы же развлекаемся. Какая чепуха! Правда? Как ты думаешь?

– Да что ты, Лусита, ты сегодня просто неотразима.

– Слава богу, вот счастье-то. Только мне теперь уже кажется, что я катаюсь не на лодке, а на карусели. – Она положила голову на сверток одежды, повернулась на бок: – Уже наступает ночь. И правда, совсем темно.

Теперь Лусите был виден другой берег, уходящие вдаль пустоши и темные ложбины, где тень густела и откуда выливалась, затопляя раввину, вползая на склоны холмов, пробираясь от куста к кусту, пока не сливалась, темнея, в одно сплошное целое – в неуловимые хищные сумерки, таившие в себе угрозу для животных. Казалось, в сумерках прячутся лапы, когти и зубы, ночь словно принюхивается, хищная и кровожадная, нагоняя ужас на беззащитные гнезда и норы; черное поле, и средь поля – циклопий глаз поезда сверкает, словно глаз дикого зверя.

– Ну расскажи мне что-нибудь.

В роще еще оставалось немало народу. В темноте слышались звуки губной гармоники. Играли марш, немецкий марш времен нацизма.

– Тито, ну расскажи что-нибудь.

– Да что тебе рассказать? Что?

– Ну что-нибудь, что придет тебе в голову, выдумай что-нибудь, мне все равно. Лишь бы интересное.

– Интересное? Да я вообще не умею рассказывать. Да и что интересное? Ну скажи, что ты считаешь интересным?

– Из приключений что-нибудь, например, или про любовь.

– О, любовь! – засмеялся Тито, щелкнув пальцами. – Этим еще ничего не сказано! Про какую любовь? Любовь бывает разная.

– Про какую хочешь. Лишь бы это волновало.

– Да не умею я рассказывать романтические истории, откуда взять? Для этого купи себе какой-нибудь роман.

– Ну да! Сыта я романами, дорогой. Хватит с меня романов, начиталась! Кроме того, при чем тут книги? Я хочу, чтобы ты здесь, сейчас рассказал какой-нибудь увлекательный случай.

Тито сидел, прислонившись спиной к дереву, он посмотрел налево, где лежала Лусита. Черный купальник подчеркивал белизну ее голых плеч и рук, закинутых за голову.

– Значит, хочешь, чтобы я рассказал то, о чем не пишут в романах? – сказал он. – Чего же ты от меня хочешь? Чтобы у меня было больше фантазии, чем у тех, кто пишет романы? Тогда я мог бы не стоять за прилавком. Вот это шуточки!

– Ну просто чтоб ты поговорил, какая разница про что, можешь и не рассказывать ничего. В книгах пишут одно и то же, если разобраться, не очень-то свои мозги утруждают, то Она у них блондинка, а Он – брюнет, то Она – брюнетка, а Он – блондин, почти никакого разнообразия…

Тито рассмеялся:

– А про рыжих ничего? Рыжих никогда не описывают?

– Какой ты чудак! Ну что это будет за роман, если Он – рыжий, какой ужас! Вот если Она – рыжая, это еще ничего.

– Прекрасный цвет волос, – снова засмеялся Тито. – Как морковочка!

– Ладно, хватит тебе смеяться, перестань. Послушай, хочешь послушать?

– А чем тебе не нравится мой смех?

Лусита встала, села рядом с Тито, сказала ему:

– Да нет, не то, просто посмеялся – и хватит, теперь про другое. Я не хотела прерывать тебя, а надоело про это. Давай говорить о другом.

– О чем?

– Не знаю, о чем-нибудь другом, Тито, говори все, что в голову придет, о чем хочешь. Послушай, дай мне тоже к дереву прислониться. Нет, нет, не отодвигайся, мы поместимся, поместимся оба. Мне только маленький кусочек.

Она прислонилась к дереву слева от Тито, плечом к плечу.

– Так тебе хорошо? – спросил он.

– Да, Тито, очень хорошо. Мне показалось, что, когда лежу, голова больше кружится. А так много лучше. – И она похлопала его по руке. – Привет!

Тито повернул голову!

– Что случилось?

– Я тебя приветствую… Я тут.

– Вижу.

– Слушай, Тито, ты мне ничего не рассказал, даже не верится, ну что ты за человек! Не мог рассказать какую-нибудь историю, чтобы я послушала, как ты рассказываешь. Я люблю, когда мне рассказывают, рассказывают… Вы, мужчины, всегда рассказываете очень длинные истории, я даже завидую, как хорошо вы рассказываете. Но не тебе, нет. А может тебе. Потому что уверена – ты умеешь рассказывать потрясающие истории, когда захочешь. По голосу заметно.

– Да ты что?

– Такой у тебя голос. Таким голосом рассказывают длинные истории. У тебя очень красивый голос. Даже если б ты говорил по-китайски и я тебя не понимала, мне ужасно хотелось бы слушать, как ты рассказываешь. Ей-богу.

– Как ты странно говоришь, Лусита, – взглянул он на нее с улыбкой.

– Странно? Ну ладно, пусть будет так. Я тоже сегодня вечером странная и вокруг меня все странное, так что мне наплевать, как я говорю, каждый говорит, что может, верно? Может, я лишнего наговорила! Но когда в голове такая карусель…

– Да нет, все очень хорошо, ты сегодня такая остроумная, просто чудо.

– Сегодня? Да, понятно, полууспех, симпатия на время. А пройдет – и кончено. Вот выдохнется вино, и все вернется на свои места, никаких иллюзий. Ой, как кружится голова! Видно, карусель снова закрутилась. Стоит о голове вспомнить… Какой ужас, как она кружится, все поплыло перед глазами!..

– Очень кружится? – Тито придвинулся к ней боком и притянул к себе, обняв за плечи. – Иди поближе, прислонись ко мне.

– Нет, нет, оставь меня, Тито, пройдет, сейчас пройдет, не беспокойся, это как волна, приходит и уходит, приходит и уходит…

– Да ты прислонись, не мне это нужно, давай.

– Оставь, мне и так хорошо, само пройдет, зачем ты настаиваешь? Мне и так хорошо!..

Она обхватила голову руками. Тито сказал:

– Я это говорю для тебя же, Лусита, что ты всполошилась? Ну, прошла голова? – Он положил ей руку на затылок и играл ее волосами. – Лучше? Может, намочить платок в реке? Это помогает, пойти?

Лусита отрицательно покачала головой.

– Ну ладно, как хочешь. Тебе лучше?

Она ничего не ответила, повернула голову и, прижавшись щекой к руке, которая ласкала ее, стала тереться, как кошка, а потом скользнула вверх по руке и уткнулась носом и шею Тито. Прильнула к его груди, обхватила руками шею, и ему не оставалось ничего другого, как поцеловать ее.

– Я нахалка, правда, Тито? Ну скажи, что я нахалка, скажи.

– Меня об этом не проси.

– А ты зачем завлекал? Говорил – прислонись ко мне, скажи еще раз, ну вот, теперь видишь? Разве ты не знал, какая я сегодня? Ну вот я тут, я к тебе прислонилась, а видишь, что получилось?.. Иначе чем бы ты для меня был? Вот, давай еще раз.

Они снова поцеловались, а потом Лусита вдруг резко оттолкнула его, упершись ему в грудь руками, и бросилась на землю. Она зарыдала.

– Ну, Лусита, что с тобой? Что тебе взбрело в голову?

Она закрыла лицо руками. Тито наклонился к ней, взял за локоть, пытаясь заставить убрать руки с лица.

– Оставь меня, оставь меня, уходи.

– Да скажи, что с тобой такое, Лусита, что случилось? Что вдруг стряслось?

– Оставь меня, ты не виноват, ты ничего плохого мне не сделал, это я… это я во всем виновата, это я все устроила, себя выставила на посмешище, на посмешище…

В голосе ее были слезы и злость.

– Но я не понимаю, Лусита, какое там посмешище? Куда ты клонишь?

– А что может быть смешней? Думаешь, я не знаю, как ты ко мне относишься?.. – Она захлебывалась слезами. – Еще как знаю! Ой, как мне стыдно, ну как мне стыдно!.. Забудь об этом, Тито, ради всего на свете… Мне бы спрятаться, я бы хотела спрятаться…

Она замолчала и продолжала плакать, лежа ничком, спрятав лицо. Тито молчал и не убирал руки с ее плеча.

– Поплыть? Ну, так говорят там, в Марокко. Это как если бы ты становился… нет, не пьяным, другое, совсем другое, ну как тебе сказать…

– Может, сонным?

– Вроде этого, но не совсем. Пожалуй, сосредоточенным, вот что, ты будто погружаешься куда-то, тонешь, проникаешься чем-то, углубляешься в себя. Мы такие речи держали, спроси у Самуэля, когда служили там, я с ним и другие наши товарищи по казарме. Мы собирались в небольшом кафе…

– В Марокко?

– Да, в Лараче. И, я тебе скажу, завязывалась потрясающая беседа, представить себе не можешь. Это такая вещь, видишь ли, – ты берешь слово и понемногу входишь в раж, говоришь про то, про се, так, мол, и так, и опять сначала, а когда опомнишься, оказывается, ты говорил полчаса, час, а то и два. Вот это и называется поплыл в кейфе. Все так тихо-спокойно, понимаешь? Вроде пьянки, но по-хорошему, вернее, совсем не то, что пьянка, когда переберешь вина. У них, у мавров, есть закон, который запрещает им употреблять любые алкогольные напитки, ну, такая у них религия, понимаешь?

– Да, я слышала, мне рассказывали.

– Ну вот, это самое. Так что для них этот кейф и есть пьянство, другого не разрешается. Собираются несколько человек, садятся в кружок на свои циновки, устраиваются поудобней – и пошло: одну трубку за другой и чай пьют, и снова курят, и опять чай и ала-бала, ала-бала, пошли разговоры, и полслова не разберешь, что они там говорят, жена у них дома под замком сидит, так что ни о чем на свете они больше не думают. Вот только такое опьянение и бывает у мавров, таков уж у них обычай. И так они проводят почти все свободное время, понимаешь? Но тут, как и во всем, нельзя злоупотреблять, потому что эта штука может ударить в голову, ясное дело, такой крепкий дым. А некоторые становятся неврастениками, и появляются у них разные причуды, и творят они черт-те что. Но там, представь себе, сумасшедших почитают как святых, вот что бывает! Тому, кто спятил, – почет и уважение, и он может делать все, что ему взбредет в голову, любое безумство, и никто не смеет ничего сказать или помешать. Ну, в общем, совсем как святой, и там, конечно, в каждой местности свои обычаи и свое понятие о жизни. Да и в любом месте, куда б ты ни поехал, рассуждают по-своему, у каждого свои привычки.

– Да, но ты тоже остерегайся, чтоб не перебрать, или как еще ты это назовешь, потому что у нас психов святыми не считают, тут тебя быстренько сцапают и засадят в сумасшедший дом, поди потом доказывай, протестуй. И будешь сидеть как миленький.

– На этот счет особенно беспокоиться нечего, не так уж плохо пожить, ничего не делая. Да еще так весело.

– Что ж, попробуй и увидишь.

– А скажи, Мели, тебе жаль будет, если меня засадят?

– Мне? Конечно, жаль тебя, как и всякого другого.

– Ну, как мало! Нет, это не пойдет, я так не играю, – как всякого другого.

– А ты что хотел бы?

– Чтоб ты сказала правду.

– А какую ты хочешь правду?

– Тебе так важно это знать?

– Я первая спросила, отвечай.

– Ну, каждому хочется, чтоб его немножко отличали.

– А для чего? Какая тебе от этого выгода?

– Приятно, и больше ничего.

– Вон оно что! Ясно.

– Мели, не говори со мной так, прошу тебя.

– Это как?

– Да вот с таким глупым видом, который ты иногда на себя напускаешь.

– Ах, вот как? Значит, я глупая? Спасибо, что разъяснил.

– Ну, видишь? Вот это самое. И что ты думаешь достичь, разговаривая таким дурацким задиристым тоном? Скажи.

– Ты становишься все галантнее, Сакариас.

– Не я начал. Ты ни с того ни с сего вдруг заговорила со мной таким тоном, скажешь, нет?

– Очень уж нежно воспитан. Я что тебе – радио, чтоб мой тон можно было подстраивать на любой вкус?

– Нет, голос все равно повысишь, как тебе самой нужно, это я знаю. Что ж, продолжай. Ты – кусачее насекомое, и в тот день, когда поймаю тебя за крылышки, я за все с тобой рассчитаюсь.

– Серьезно? Вот смех-то!

– Смейся, смейся, дай мне только добраться до тебя.

– Доберись сегодня. Интересно, что ты со мной сделаешь?

– Ничего.

– Ну скажи – что? Ты так на меня зол?

– Проглотил бы. Если ты добиваешься только того, чтобы растравить меня, то у тебя это здорово получается. Но помни: в тот день, когда попадешься мне на зуб, просто так от меня не отделаешься.

– Красная Шапочка и злой волк! Как страшно! Рассказывай, рассказывай спою сказку: а что дальше?..

– Тут и конец. Кстати, это не сказка.

– А что же?

– Чистая правда.

– Ты – нахал: какая я тебе Красная Шапочка?

– Ты не Красная Шапочка, но все едино, нет никакой разницы, я придумаю, как тебя схватить и где оставить след моих зубов.

– Например?

– Ну, не знаю, может, на губах.

– Не говори со мной так, Сакариас.

– Почему? Ты спрашиваешь, и волк говорит тебе правду. Так ему хочется. Тебе неприятно?

– Да нет.

– Тогда почему мне с тобой так не говорить?

– Ладно, говори, мне нравится слушать, как ты говоришь такое.

– Ты – дьявол! Знаешь это?

– Дьявол?

– Не самый скверный дьявол, другой. Не знаю, какой, но другой. Такой, который сразу околдовывает, пленяет, – вот все, что я могу тебе сказать.

– Говори потише, услышат…

– Если бы все дьяволы были, как ты, святой Петр остался бы без работы.

– Тогда за что ты меня называешь дьяволом? Не вижу причины.

– Есть за что, девочка. Уверен, что есть причина.

– Я что-то сегодня нервничаю, Сакариас. Но знаешь, мне с тобой хорошо. Я думаю, не по той ли самой причине?

– Выпей вина. Где твой стакан?

– Не двигайся, сиди, как сидишь, не хочу, чтобы все видели мое лицо, сиди на месте.

– Хоть дырку в столе локтем проделаю, а не сдвинусь, как солдат на часах.

– Говори, говори еще, Сакариас.

Кармен оглянулась и вдруг испуганно прижалась к Сантосу. Красная луна, огромная и близкая, выкатилась из-за горизонта у них за спиной.

– Что, дорогая?..

Кармен расхохоталась:

– О, господи! Это же луна. Она взошла так внезапно, что перепугала меня до смерти. В жизни не видела, чтоб луна появлялась вот так, вдруг! А мне показалось бог знает что!

– Знаешь, ты и меня напугала. Только чудом мы оба не покатились под откос.

Она смеялась, спрятав лицо у него на груди.

– Милый мой. Так испугаться луны – да я просто дурочка! Но так неожиданно, такая огромная и красная…

И они оба, остановившись на полпути, стали смотреть на лупу, которая отдалялась от горизонта, с трудом поднимая свое широкое красное лицо над черной равниной. Кармен глядела на нее искоса, прижавшись лицом к груди Сантоса.

– Какая большая!

– Знаешь, на что она похожа? – спросил Сантос.

– На что?

– На гонг.

Она оторвала щеку от рубашки Сантоса и повернулась к луне лицом:

– Да, похоже, верно.

– На большой медный гонг. Ну, пойдем.

Они поднялись на плоскогорье Альмодовар. Оно было ровное, как стол, и круто обрывалось к насыпи железной дороги; в длину метров триста, в ширину – не более ста. Они пошли поперек плато, повернувшись спиной к луне, и вышли к противоположному склону. Отсюда был виден Мадрид. Море огней вдали, Млечный Путь, расстелившийся по земле, черное масляное озеро с бесчисленными мерцающими огоньками, которые плавали в нем, и от них высоко в небо вздымалось неяркое зарево. Это озеро неподвижно висело под мадридским небом, как фиолетовое покрывало или светящийся дымный покров. Они сели рядышком над обрывом, лицом к насыпи. На черноте полей сверкали россыпи других галактик, поменьше – то были окрестные городки и поселки. Сантос показывал пальцем и говорил:

– Вон там, справа, – Викальваро. А вот это – Вальекас…

Вальекас лежал слева внизу, почти у подножья плоскогорья. Они находились на высоте восьмидесяти – ста метров над ним. Неизвестно почему, они говорили шепотом.

Паулина тронула Себастьяна за плечо:

– Гляди, Себас, какая луна!

Он сел.

– Ого, должно быть, полная луна.

– Это сразу видно. Она похожа на те планеты, знаешь, которые показывают в научно-фантастических фильмах, правда?

– Наверно.

– А ты разве не помнишь последний фильм?

– «Когда сталкиваются миры».

– Ну да. Там еще Нью-Йорк оказывается под водой, помнишь?

– Да-да, фантазия и трюки. Эти киношники уже не знают, что еще выдумать.

– А мне нравятся такие фильмы, они интересные.

– Да, я знаю, что ты веришь всяким глупостям.

– Называй это как хочешь, но что ты скажешь потом, если мы доживем с тобой до таких времен.

– Это до каких же?

– Когда появятся подобные изобретения и все прочее. Тогда посмотрим.

– Значит, после дождичка в четверг, – засмеялся он. – Но, Паули, ты так не горячись, не то температура поднимется, ты слишком много получаешь за свои восемь-десять песет, что стоит билет в кино. – Оглянувшись, Себас добавил: – Послушай, надо бы посмотреть, что там делают эти трое сумасшедших.

Теперь лунный свет вновь выхватил из темноты воды Харамы, пенные фосфоресцирующие струи, словно хребты каких-то медно-красных рыб.

– Пойдем навестим их?

– Хорошо, идем.

Они встали. Паулина провела руками по ногам и по купальнику, стряхивая землю и мелкие камешки.

– Что поделываете?

– Да ничего, сидим.

В темноте слышны были женские голоса, доносившиеся из разбросанных вокруг домов; кого-то громко звали; на эти крики отвечали издалека, свистели с дороги, скрытой во тьме. Паулина и Себастьян сели рядом с Тито и Луситой.

– Мы к вам. Слушайте, а где Даниэль?

– Этот уже дошел; сзади нас плюхнулся, как мешок. Он хорошо набрался.

– Охота ему так усложнять свою жизнь. И надо же было набраться как раз к тому времени, когда пора уходить.

– Даниэля ведь не удержишь. Завтра утром птички вернут его к жизни.

– Нет, Тито, так нельзя, – сказала Паулина. – Мы не можем оставить его на всю ночь у реки. Совесть замучает.

– Сейчас, летом, прекрасно можно спать где угодно.

– Да брось ты, роса выпадет или еще что.

– Разве пригнать сюда подъемный кран…

– Тебе все шуточки.

– Не беспокойся, Паулина, – сказал Тито, – мы его унесем, как сможем, если понадобится – на плечах, как бурдюк с вином.

– И еще какой бурдюк.

Лусита молчала. В роще пока оставались люди, слышались негромкие разговоры, огоньки сигарет мелькали, словно светлячки.

Кто-то споткнулся о скорчившегося Даниэля и сказал: «Извините». В ответ послышалось ворчание. Где-то высоко, поверх черноты, как бы светились тончайшие параллельные нити в узком просвете меж деревьями; стремительно пролетали летучие мыши в прозрачной синеве ночи.

Опрокинулась бутылка. Ее вовремя подхватили, чтобы не успела скатиться со стола.

– Где пьют, там и льют, – сказал кто-то.

Разлитое вино поблескивало на столе, и Марияйо вела пальцем ручейки к краю стола, чтобы они стекали на землю. Фернандо почувствовал, как капает ему на ноги.

– Эй, дорогая, льешь на меня.

– Вот это и есть веселье! – сказала она и дотронулась до его плеч и лба кончиками пальцев, смоченными в вине.

– В тебе веселья – хоть отбавляй! Ты – фонтан радости…

Стемнело. Клан Оканьи зашевелился, собирали вещи. Лолита крикнула:

– Ну что же, мальчики, будем мы танцевать или нет?

– Взяла бы сама и запела.

Фелипе Оканья стоял возле столика, смотрел, посвистывая, на родных и крутил на пальце связку ключей. Петра сказала:

– Ну смотрите, если я чего-нибудь недосчитаюсь, когда приедем домой, поняли?

– Недосчитаешься вольного воздуха, – сказал Фелипе, – вот чего недосчитаешься.

– Да, это ты правильно сказал, я провела как раз такой день, какого мне будет не хватать.

Фелипе ответил:

– Зато твои дети хорошо провели день, что тебе еще?

– Да, да, и мой муженек. За счет того, что я торчала тут одна и беспокоилась и за них, и за тебя.

Как бы в подтверждение своих слов она потрясала разными предметами, которые складывала в сумку – пластмассовые стаканы, ножи, салфетки, и продолжала: