Текст книги "Холодный туман"

Автор книги: Петр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

Глава третья

1

Урочище Соколовка, где должны были находиться истрепанные в скоротечных боях войска генерала Самойлова, представляло собой длинную цепь оврагов вдоль безымянной речки, местами переходящей в непролазные болота, через которые мог пройти лишь человек, отлично знающий эти забытые Богом, подчас гиблые места. Можно объяснить, как оказались здесь воинские части генерала Самойлова – и овраги, и речка вперемежку с болотами были удобным местом для обороны определенных рубежей. Но почему именно в этом направлении наступала механизированная часть генерала фон Бейкера – эту загадку решить было не так легко. Логика подсказывала, что для разгрома генерала Самойлова немцам выгоднее было использовать немеханизированные подразделения, которым, естественно, легче будет осуществлять маневры на подобной местности. Но решения военачальников, как известно, не всегда подчиняются логике, чем зачастую вводят противника в заблуждение.

Нечто подобное случилось и с генералом Самойловым. Понадеявшись на недоступность, по его мнению, занятых им оборонительных рубежей, генерал Самойлов (в недавнем прошлом мало кому известный подполковник, у которого «наверху» оказалась сильная «рука», протолкнувшая для него внеочередное звание генерал-майора, вследствие чего он тут же был назначен командиром крупного соединения) не стал особо утруждать себя такими элементарными вещами, как глубокая разведка, анализ обстановки, рекогносцировка, итак далее. «Для нас главное, – говорил он своим командирам, – это отдать все силы на укрепление оборонительных рубежей со стороны возможного удара этого полукретина Бейкера, который завязнет здесь со своей техникой, как баран в болоте. Мы перемелем его банду именно вот здесь, на своих оборонительных рубежах…»

Самойлову говорили:

– Во-первых – фон Бейкер умный и коварный вояка и напрасно ждать от него какой-нибудь авантюры. На авантюру он не пойдет. Во-вторых, урочище, где они находятся, не такая уж неприступная крепость, как генералу кажется: его можно окружить, речку можно легко перейти, положив гати там, где она заболочена. Наконец, нельзя не учитывать возможные бомбовые удары с воздуха. Если их не было до сих пор, это не значит, что их не будет и впредь…

Генерал Самойлов отмахивался от всех этих разговоров, как от надоедливых мух. И в конце концов случилось самое страшное. На рассвете хмурого дня, когда солдаты по заведенному порядку приступали к земляным работам, тишина урочища словно бы взорвалась от гула сотен мощных моторов немецких бомбардировщиков и истребителей. «Ю-88» шли волнами примерно на высоте тысячи метров, а чуть повыше и сбоку, то обгоняя их, то отставая, роем кружились «мессера» и «фокке-вульфы». Небо, и без того темное от еще не рассеявшихся сумерек, стало буквально черным от силуэтов машин, конца и края которым не было видно. Эшелон за эшелоном – они будто появлялись из небытия, из ниоткуда, но не уходили, а где-то за невидимым горизонтом делали разворот и замыкали над всем урочищем страшный крут, глядя на который стыла кровь в жилах.

Так проходили минуты за минутами – ни одной пулеметной очереди, ни одной сброшенной на землю бомбы. А на земле, забившись в окопы, в щели, упав в овражки, люди, задрав головы вверх, точно оцепенели, и даже со стороны небольшого перелеска, где расположилась зенитная батарея, не раздавалось ни одного выстрела, словно там все вымерли или от страха потеряли головы.

Да и что могла сделать одна и наполовину неукомплектованная батарея против такой армады!

Генерал Самойлов, наблюдая из своего блиндажа за небом, пораженный невиданным доселе зрелищем, и чувствуя, как в душу заползает великий страх, кричал стоявшему рядом какому-то капитану:

– Какого черта они не начинают бомбежку? Разве они не для этого сюда прилетели?

Капитан (он был из полковой разведки), как и многие, недолюбливающий генерала, пожимал плечами:

– Своеобразная психологическая атака. Генерал фон Бейкер умно рассчитал: несколько минут вот такой воздушной психической атаки измотают наших бойцов до предела, и когда на них посыпятся бомбы, они не в состоянии будут решать, в каком месте от них лучше спасаться. Генерал фон Бейкер, эта хитрая лисица, знает…

– Идите вы к черту со своим фон Бейкером! – заорал Самойлов. – Немедленно проверьте связь со всеми пунктами. Почему молчит зенитная артиллерия? Почему никто не стреляет по самолетам из пулеметов? Советские солдаты наложили в штаны? Я у вас спрашиваю, капитан? – После короткой паузы, во время которой генерал не отрывал глаз от неба, уже забыв, что сам же вызвал к себе разведчика, взглянул на капитана: – А вы почему здесь, капитан? Почему вы не среди солдат, которые, по вашим словам, измотаны до предела? Прячетесь?

И в это время первая девятка бомбардировщиков, чуть завалив на крылья, вошла в пикирование. Десятки, сотни бомб посыпались на землю, калеча ее, разрывая ее живые ткани, раскаленным металлом обрывая ей жилы, превращая в пепел каждую былинку, умерщвляя каждое божье существе), еще мгновение назад радующееся жизни. Солдаты, в начале бомбового удара затаившиеся в окопах, в щелях, в блиндажах, прикрыв головы руками, словно это могло каким-то образом спасти их от гибели, вдруг начали выскакивать из этих щелей и окопов, заметались по лугу, по оврагам, ища лучшего убежища, но как раз в это время «мессеры» и «фоккеры», снизившись до бреющего, открыли по солдатам пулеметный и пушечный огонь, настигая их и расстреливая почти в упор.

За первой волной штурма сразу же начался второй, затем третий, четвертый, отбомбившиеся «девятки», сделав над оврагами, лугом и речкой полукруг, – снова заходили в первые эшелоны и все начиналось сначала: было похоже, что настал конец света, и никому не уйти от смерти, подстерегающей человека в любом овражке, в любой дымящейся воронке.

Генерал Самойлов требовал от связистов вызвать тот или иной пункт, но связи никакой не было, и генерал, мечась по своему блиндажу, укрытому тремя накатами, матерно ругался, грозясь отдать начальника связи и его помощников под трибунал. Капитан из разведки решил было покинуть генеральский блиндаж, но Самойлов, явно растерянный, до неузнаваемости побледневший, буквально вцепился в него и закричал:

– Куда? Трусите? Боитесь здесь оставаться? Где начальник штаба? Где все командиры?

– Все на своих местах, – ответил капитан. – Разрешите, я отправлюсь к зенитчикам, посмотрю, что у них?

– Отправляйтесь, – разрешил генерал. – И немедленно доложите мне обстановку.

Говоря о том, что «все на своих местах», капитан-разведчик не предполагал, что ни начальника штаба, ни начальника разведки, ни многих командиров батальонов и рот нет не только на своих местах, их нет вообще, они минуту назад погибли в соседнем блиндаже, куда собрались обсудить положение и куда по несчастью угодила мощная бомба.

А налет продолжался, генерал фон Бейкер решил, видимо, все здесь смешать в землей, подавить дух неприятельских войск, деморализовать их и лишь потом бросить свою часть на полный разгром противника.

И ему это полностью удалось.

Узнав о гибели большинства командиров (а солдаты узнают о таких вещах мгновенно), не видя никого, кто мог бы направить их действия, не слыша ни одной команды, ни одного приказания, солдаты, сержанты и старшины сбивались в кучи, куда-то устремлялись, а напоровшись на пулеметный огонь вражеских истребителей и оставив после себя убитых и раненых, снова рассыпались, и теперь уже по двое-трое, а то и поодиночке бежали, куда глаза глядят, охваченные дикой паникой, каким-то неописуемым безумством, заражая им друг друга, и не было, кажется, такой силы, которая привела бы всю эту разрозненую, распыленную массу в чувство, остановила бы ее и повела за собой.

Капитан-разведчик, покинув генеральский блиндаж и направившись к перелеску, где расположились зенитчики, не дойдя до цели был остановлен мотоциклистом-сержантом с перевязанной бинтами головой и с разорванной в нескольких местах гимнастеркой. Соскочив с мотоцикла, сержант вплотную подступил к капитану, спросил:

– Разрешите доложить, товарищ капитан?

Всмотревшись в лицо сержанта, па щеках которого лежал толстый слой пыли, капитан узнал в нем разведчика из своей же разведроты белоруса Игната Топчуна. Это был толковый разведчик, сведения, которые он доставлял капитану после выполнения задания, не нуждались в проверке.

Капитан извлек из кармана примятую пачку папирос, протянул ее Игнату Топчуну и предложил:

– Бери, закуривай.

Тот не заставил себя долго ждать. Закурив и трижды глубоко и с жадностью затянувшись, сказал:

– А все ж, значит, плохо тому топольку, так Игнат?

– Плохо, товарищ капитан. Залез я на него, послушал-послушал, как листочками он песню выводит, потом приладил бинокль к глазам и вглядываюсь, значит, вдаль. Батюшки-родные, что ж я там вижу, что наблюдаю! Тьма-тьмущая немцев там, товарищ капитан и все – в работе! Гатят заболоченный рукав того изгиба речки, гатят и тут же пробуют – пойдет, скажем, тягач или, скажем, броневик, пойдет иль нет. Коль застрянет, вытащат – по новой гатят. Шаг за шагом, шаг за шагом, все в нашу сторону, все ближе к нам. А мы-то их с другой стороны ожидаем, товарищ капитан, на другую сторону технику свою сосредотачиваем, а?

– Сколько примерно отсюда до твоего тополька? – спросил капитан.

– Да не примерно могу ответить, товарищ капитан, а точно. Я по спидометру на мотоцикле засек, он у меня исправный. Так вот, двадцать девять километров будет от наших, что в той стороне находятся. Двадцать девять километров, тютелька в тютельку. Я командиру роты товарищу Воропаеву как обстановку доложил, так он сразу и приказывает: дуй, говорит, в штаб, на полных оборотах, рассказывай там все как есть, пускай решения принимают…

2

Еще почти целый час авиация немцев громила разбросанные силой бомбовых ударов части генерала Самойлова, и уж потом, когда, казалось, все было сокрушено, генерал фон Бейкер приказал бросить все имеющиеся у него силы на полное уничтожение слабо, а те и совсем не сопротивляющегося противника. Легкие танки, бронетранспортеры, мотоциклы с колясками, в которых сидело по двое или по трое немецких автоматчиков ворвались в урочище с двух сторон – с запада, преодолев речку и овраги, и с востока, с той самой излучины, о которой докладывал разведчик Игнат Топчун.

Кстати, когда капитан, вернувшись в генеральский блиндаж, повторил Самойлову все, что ему рассказал сержант, генерал закричал:

– У вашего разведчика от страха ум замутился. Может быть, Бейкер и послал туда роту, другую своих машин, чтобы отвлечь наше внимание от главного удара, а вы запаниковали. Вот карта, смотрите, капитан, там ведь сплошь заболоченные места, и хоть Бейкер такой же генерал, как я папа римский, он же не совсем свихнулся, чтобы послать на верную гибель свои машины с людьми. Ясно вам? Идите, капитан, и передайте мой приказ всем командирам: подтянуть свои подразделения к ранее намеченной нами линии обороны. Вот к этой, капитан, смотрите на карту.

– Но разведчик сержант Топчун – лучший разведчик части, – попробовал возразить капитан. – Он не мог ошибиться и принять мелкие подразделения немцев за…

Генерал, не дав капитану закончить, грубо его оборвал:

– Вы слышали мой приказ, капитан? Я у вас спрашиваю: вы слышали мой приказ? Немедленно его выполняйте!

Полковник Константин Константинович Строгов с нетерпением ожидал возвращения своей разведгруппы во главе с капитаном Травиным. Хотя капитан Дмитрий Алексеевич Травин был командиром батальона, командовал сейчас батальоном сам полковник Строгов – два его других батальона, как известно, ушли на помощь вступающим частям генерала Игнатова. С ними ушел и полковой комиссар Андрей Ильич Ильинов. А батальону, с которым шел теперь полковник Строгов, были приданы две артиллерийские батареи с далеко не полным комплектом боеприпасов.

Ночь выдалась на редкость темной. Тучи затянули небо так плотно, что сквозь них не просвечивала ни одна звездочка. Солдаты шагали так, словно каждый их последующий шаг повисал перед черной пропастью – бездонной и страшной. Деревья негустых перелесков возникали так внезапно, что приходилось протягивать вперед руки – не удариться бы о ствол головой. А вверху, за тучами, беспрестанно гудели моторы самолетов, идущих на восток выполнять свою страшную работу… Все на восток и на восток…

Близилось время, когда батальон уже должен был вплотную приблизиться к какому-нибудь арьергардному подразделению генерала Самойлова, однако капитан Травин со своей разведгруппой не возвращался, и никаких сведений о нахождении генерала Самойлова не было.

Полковник Строгов заметно нервничал. Сидя верхом на неспокойном (тоже, наверное, нервы) жеребце с кличкой «Витязь», Константин Константинович изредка негромким голосом подзывал к себе лейтенанта Тополькова, и когда тот приближался к нему на совершенно невидимой в темноте черной лошадке, Строгов просил:

– Поезжай-ка вперед, не заблудились ли наши разведчики. Да и сам смотри осторожнее – в такой непроглядной тьме все может случиться…

Топольков уезжал, не появлялся иногда минут двадцать-тридцать, потом, наконец, Константин Константинович ногой чувствовал горячий бок коня Тополькова и слышал невеселый голос лейтенанта:

– Нигде ничего, товарищ полковник.

Странно: кругом бушевала война, где-то рвались снаряды, пели свои смертные песни пули, взрывались мины, гудели моторы танков и бронетранспортеров, а вот здесь, в этой кромешной темноте, было так непривычно тихо, что улавливалось и усталое дыхание какого-нибудь пожилого солдата, и фырканье лошади, и легкое позвякивание чьей-то саперной лопатки – будто все это на другой планете, где все спокойно, никакой тревоги в душе, люди просто идут навстречу рассвету, который вот-вот тихонько поднимется вместе с еще ломкими и хрупкими лучами солнца, поднимется, затопит своим теплым светом всю округу, и настанет новый день обыкновенной жизни, настолько обыкновенной, что не всегда ее и замечаешь…

Батальон шел в крайнем напряжении: казалось, будто сама темнота подстерегает всех этих людей, которые были похожи на слепоокую массу, бредущую в неизвестность. Уже несколько раз Константин Константинович принимал решение остановить батальон и дождаться рассвета, но не мог этого сделать, полагая, что где-то впереди, может быть, совсем рядом, обреченные солдаты генерала Самойлова ждут его помощи и, если она запоздает, все будет кончено.

Капитан Травин появился так внезапно, точно вырос из-под земли. Как он в этой кромешной тьме безошибочно отыскал полковника Строгова, было, наверное, известно только ему одному. Несколько секунд он молча шел рядом с «Витязем», держась рукой за стремя, потом полушепотом сказал:

– Надо немедленно остановить батальон, товарищ полковник. Немедленно.

Константин Константинович слез с лошади и пошел рядом с Травиным.

– Докладывайте, капитан!

И Травин доложил обо всем, что услыхал от небольшой группы солдат и офицеров генерала Самойлова. Фактически, совершилось самое страшное. Собрав все силы на том рубеже обороны, который генерал Самойлов считал наиболее вероятным рубежом, где фон Бейкер попытается прорваться, Самойлов тем самым абсолютно оголил противоположный участок, о котором докладывал разведчик Игнат Топчун. И если со стороны оврагов, то есть с запада, переправившись через речку, двинулись в основном более тяжелые бронетранспортеры, то с востока, преодолев заболоченные места излучины, на позиции генерала Самойлова рванулись легкие танки, танкетки, мотоциклы и масса автоматчиков, и советские солдаты, изрядно обескровленные воздушными налетами, оказались как бы зажатыми между двумя чудовищными сторонами пресса, который с каждой минутой сжимался все сильнее и беспощаднее, никому не оставляя никаких надежд на спасение. Солдаты начали сдаваться в плен целыми группами, и хотя каждый из них с самого раннего возраста был воспитан на том, что плен – это предательство, это измена, сейчас, спасая свои жизни, мало кто об этом думал, а тот, кто думал, продолжал сопротивляться, идя на верную смерть, бросаясь под танкетки, взрывая ручными гранатами самих себя в тот момент, когда рядом оказывалось несколько немцев.

Куда девался в этом аду генерал Самойлов, никто не ведал, может быть, в его блиндаж угодила авиабомба, может, он был убит немецкими автоматчиками, не исключалась также возможность захвата его в плен.

К вечеру отдельные очаги сопротивления были подавлены, и уже под покровом наступавшей ночи отдельные группы солдат начали прорываться, вернее, просачиваться сквозь немецкие заслоны и уходить подальше от этого страшного места, где полегло столько головушек. Куда они шли, где надеялись соединиться с какими-нибудь своими частями, одному Богу было известно.

Вот на одну из таких групп и наткнулся капитан Травин – и маленького росточка младший лейтенант с еще не окрепшим, почти детским голоском, прерываясь, словно ему не хватало воздуха, и поведал Травину о разыгравшейся в урочище трагедии.

3

Из рассказов отдельных солдат и младшего лейтенанта («Как зовут-то тебя?» – спросил у него капитан Травин. «Женя, – ответил младший лейтенант. – Женя Драбадай») полковнику Строгову стало ясно, что в распоряжении генерала фон Бейкера находится примерно около двух батальонов танков и бронетранспортеров, батальон мотоциклистов, несколько штук тягачей с пушками и гаубицами и «черт знает сколько автоматчиков в пешем строю», – как сказал в заключение младший лейтенант Женя Драбадай.

И еще полковнику Строгову стало также ясно, что его батальон с двумя приданными артбатареями стоит на пути продвижения генерала фон Бейкера, и если вот прямо сейчас не повернуть назад и быстрым маршем не отступить на исходные позиции, то есть не соединиться с остатками корпуса генерал-лейтенанта Овчинникова, то батальону долго не продержаться, он будет смят и уничтожен, как уничтожены части генерала Самойлова.

Когда они остались одни с капитаном Травяным, Константин Константинович сказал:

– Надо выдвигать артбатареи. Чую, капитан, что придется им стрелять прямой наводкой. Другого выхода не будет. Прикажи командирам батарей, не дожидаясь рассвета, зарываться в землю и вообще всем быть готовым.

– Готовыми к чему, Константин Константинович? – грустно улыбнулся капитан Травин. – К той же участи, которая постигла войска генерала Самойлова?

– Не надо так мрачно, капитан, – сказал Строгов. – Учтите, мы знаем точное направление движения фон Бейкера и можем его встретить с подобными почестями. Возможно, если бы генерал Самойлов не допустил ошибку…

– Очень уж неравные силы, товарищ полковник. Конечно, какое-то время мы продержимся, но заплатим за это слишком дорогой ценой. Оправданы ли будут потери?

Не мог знать капитан Травин, что этот же самый вопрос все время задает себе и полковник Строгов. Оправданы ли будут потери? А сколько уже потерь понесла армия, ежедневно ведя кровопролитные бои с немцами? Оправданы ли эти потери? Каждый обороняемый овраг, защищаемая переправа через речку, несколько часов удерживаемая от прорыва противника дорога – все потери, потери, потери.

А результат? Немцы лезут вперед по нашим и своим трупам, с той только разницей, что наши жертвы неисчислимо больше.

Повсюду, особенно среди высших военных кругов, велись разговоры (обычно, правда, в очень узком кругу близко знающих и беспредельно доверяющих друг другу): с самого начала допущено много ошибок, которых можно было бы избежать, если бы до конца поверили в то, что война стоит на пороге, что ни слову Гитлера о некоем «дружелюбии» верить было нельзя, вместо того, чтобы разыгрывать перед ними спектакль такого же «дружелюбия», надо было срочно подтягивать к западным границам основные силы, и так далее и тому подобное… Как правило, полковник Константин Константинович Строгов не поддерживал такие разговоры. И не потому, что боялся, как бы не пришлось перед кем-нибудь за них отвечать, нет, Строгов был человеком не робкого десятка, но, во-первых, люди уже воевали, а он какое-то время находился в тылу, и считал, что не имеет права судить о том, чего сам еще не увидел и не испытал, а во-вторых, – и эта мысль превалировала над всем остальным, – он считал так: война уже идет, ошибки, допущенные ранее уже не исправишь, а потому вместо критических рассуждений надо мобилизовать все силы и знания на то, чтобы не допускать ошибок новых и по возможности избегать ненужных потерь. Именно ненужных, неоправданных, бесполезных. Тот из командиров, который допускал такие потери, совершал, по мнению полковника Строгова, преступление – перед солдатами, перед армией, перед Отечеством.

Представив сейчас картину разгрома войск генерала Самойлова, Константин Константинович невольно подумал, что этого разгрома можно был бы, наверное, избежать, если бы генерал-лейтенант Овчинников вместо распыления своего корпуса по частям собрал бы его в мощный кулак и этим кулаком ударил по немцам. Однако генерал-лейтенант Овчинников почему-то этого не сделал. Наоборот, он не только не собрал в кулак весь корпус, он приказал разбить на отдельные полки даже дивизии, а уж командирам дивизий, как например, генерал-майору Морозко, ничего другого не оставалось, как и полки разбить на отдельные батальоны.

…Сказав капитану Травину: «Учтите, мы знаем точное направление движения фон Бейкера и можем встретить его с подобающими почестями», Константин Константинович с горечью подумал: «Долго этой встречи ждать не придется. Разведчики фон Бейкера, наверняка, уже донесли ему все, с чем пришел сюда мой батальон. Скоро наступит рассвет, который станет последним рассветом для многих моих солдат». И еще Константин Константинович подумал о том, что какие бы потери его батальон ни понес в предстоящем бою, жертвы не будут напрасными, так как хотя и не надолго, но противник будет задержан и, следовательно, другие части лучше подготовятся к обороне и сумеют оказать фон Бейкеру должное сопротивление.

Вот с такими мыслями Константин Константинович и стал ждать рассвета, отдав приказ батальону зарываться в землю и готовиться к оборонительному бою.

4

Рассвет наступал удивительно медленно.

Вначале точно выплыли из тумана поросшие кустарниками овраги, иссеченные осколками верхушки деревьев без листьев, без зеленых веток, чем-то напоминавшие графические рисунки, сделанные художником с натуры поздней осенью, потом, тоже будто из-под поднявшегося тумана, показалась речка: тихая, спокойная, сонная, без единого всплеска, без крика лягушек – вот-вот она должна проснуться, ожить, но пока – не то затаившаяся перед чем-то необычным, не то беспечно дремлющая и умиротворенная.

Лейтенант Топольков, лежа на спине рядом с пулеметчиками своей роты – таджиком Хаджи и сибиряком Иваном Мельниковым, задумчиво глядел на небо, где не спеша плыли легкие предрассветные облака и, жуя травинку, слушал неторопливый разговор солдат.

– Чего ты все горы, да горы, – говорил Мельников таджику. – Чего в твоих горах может быть хорошего? Белка, скажем, есть? Нету! Лисица есть? Тоже, поди, нету. Ну, скажи, лисица есть? Ты ее видел?

– Я не видал, – без всякой обиды говорил Хаджи. – А другой человек, может, и видал. Лисица везде есть. Без лисицы как можно…

– Ну, ладно. – Мельников скручивал цигарку, закуривал. – Предположим, лисица есть. А олень? Олень чего в горах не видал? Камня?

– В горах деревья тоже есть, – не уступал таджик. – Оленя, говоришь, в горах нету? А зачем он нам, олень? У нас все другое есть. Много чего другого.

Мельников усмехался:

– Ха! Много чего другого… Может, соболь есть? Или кета в реке?

– Кита и в Сибири нет, – довольный, что подловил Мельникова на слове, хмыкал Хаджи. – Кит в океане живет.

– Да не про кита я толкую тебе, непонятливый ты человек, а про кету. Рыба такая существует на свете. Ты кетовую икру ел когда-нибудь?

– Не ел. Я больше чай люблю. Плов тоже. Можно такой плов: рис и барашка. Можно другой – рис и изюм. Ел такое?

– Не ел. А ты медвежатину копченую ел?

– Не ел.

– То-то и оно. А говоришь – горы… Ты после войны приедешь ко мне в Сибирь? Я тебе подробно все расскажу. Вот, гляди сюда, на землю. Это, скажем, Иркутск, – Мельников воткнул в землю палочку. – Иркутск, запомнишь?

– Запомнишь, Иркутск.

– На станции спросишь: «Как добраться до деревни Качаловки?» Тебе скажут: «Вот туда иди. Сорок, от силы полста, верст…»

Лейтенант Топольков, продолжая глядеть в небо, подумал: «Вот ведь как интересно все в жизни устроено. Через несколько минут немцы могут предпринять наступление всеми своими силами, и никто из нас не знает, останется ли он жив, или его уничтожат. Не знают об этом, естественно, и Мельников, и таджик Хаджи. Не думают они, что смерть стоит за спиной каждого из них. Стоит совсем рядом, я, например, как бы ощущаю ее дыхание. Как ощущаю – не знаю. Не кожей, нет, кожей ее дыхание не ощутишь, физически оно не ощутимо. Но неспокойны живые клетки каждого нерва, что-то происходит с ними такое, что обычно происходить не может. Не может потому, что человек такого состояния напряжения перед боем, долго не выдержит. Так уж он создан природой: в определенный момент он собирает всю свою волю, он становится похожим на лук с до предела натянутой тетивой, он стоит и ждет той критической минуты, когда, она, звеня, улетела, стала невидимой, и человек тут же расслабляется, несколько мгновений он стоит обессиленный, словно опустошенный, сам удивляясь тому, что миг назад был совсем другим… Сибиряк Мельников и таджик Хаджи такого состояния не испытывали – сегодня это будет их первый бой. А я в полной мере познал это в тридцать девятом, на финской…»

Топольков снова прислушался к разговору пулеметчиков. Хаджи говорил:

– Ты сайгак знаешь? Не знаешь? Олень его не догонит. Быстрый такой, в горах мчится, как пуля. Ты приезжай Таджикистан, я даю тебе ружье, идем с тобой на сайгак. Не убьем – барашка зарежем, плов будем делать. Понимаешь? Зачем нам кит, зачем нам его икра…

– Да не кит, я тебе русским языком говорю! Кета. Ке-та! Понимаешь?

– Понимаю. У сына книга есть, картинка там есть. Плывет кит-кета, вот такой фонтан верх пускает. Красиво. А ты гранат знаешь?

– Гранату? Какой солдат не знает гранату? Ты зачем такие глупые вопросы задаешь? Обидно…

– Я тебе про другой гранат говорю. Фрукт такой есть. Приедешь в гости – угощать будем.

Топольков невольно улыбнулся и теперь взглянул на пулеметчиков. Взглянул и поразился: и Хаджи, и Мельников с такой пристальностью, с таким напряжением всматривались вперед, что не вызывало никакого сомнения – они ни на секунду не забывали об опасности, они наверняка все время думали о том, что в первые же минуты боя, который вот-вот должен разгореться, жизнь каждого из них может тут же оборваться, оборваться внезапно, и вряд ли от них много чего зависит, потому что они такие же смертные, как и все, а погибнет, конечно, очень и очень много людей, тут уж сомневаться не приходится. Такие потому ли они, подумал лейтенант Топольков, говорят о чем угодно, только не о предстоящем бое, чтобы в эти последние минуты как бы отгородиться от мысли о гибели, заранее не расслабиться, что помешает каждому из них выполнить свой последний долг.

– А ты кедровые орехи ел? – спросил Мельников.

– Фундук?

– Сам ты фундук! Кедр – дерево такое…

– Тихо! – вдруг сказал лейтенант Топольков.

Хаджи и Мельников враз примолкли. Вначале как будто ничего не уловили, ничего как будто вокруг не изменилось. Также дремала река, также крутом стояла тишина, и высоко, очень высоко плыли по небу облака. И все же вплелось в это мирное течение жизни что-то беспокойное, тревожное, настораживающее. Как предчувствие чего-то нехорошего. Примолкли, вслушиваясь в рассвет, не только лейтенант Топольков, сибиряк Мельников и таджик Хаджи, примолкли и насторожились сотни людей, затаились в вырытых траншеях, окопах, щелях, до рези в глазах вглядываясь в еще плохо просматриваемую сторону, откуда ожидали немцев.

И они появились.

Вначале тот еле уловимый рокот, который донесся будто из-под земли, громким рыканьем раскатился по всей округе, оглушая и заставляя бешено забиться сердце, потом медленно, как на учебных маневрах, без всякой опаски, там и сям показались танки, показались в тот миг, когда выплыло из-за горизонта солнце и, бросив на металл свои лучи, зажгло на башнях прыгающие, словно мечущиеся от неописуемой радости, пляшущие огоньки.

На танках сидели немецкие солдаты, бежали они и рядом с машинами, бежали молча – ни одного выстрела, ни одного вскрика, только все увеличивающийся гул моторов, разорвавший тишину и теперь не умолкающий ни на минуту.

– Приготовить противотанковые гранаты и бутылки с горючкой! – теперь уже во весь голос крикнул лейтенант Топольков.

Его команду повторили десятки голосов, и было видно, как зашевелились в окопах и в отрытых ячейках солдаты, готовясь к бою. Заметив, как изготовились у пулемета Мельников и Хаджи, лейтенант дал команду:

– Без приказа не стрелять. Приготовиться к отсечению пехоты от танков. Передать команду по цепи!

И полетело от края до края траншеи и окопов: «Без приказа не стрелять, приготовиться к отсечению пехоты!»

Может быть, не все этот приказ услыхали, может, не у всех выдержали нервы, но уже через секунду, другую с левого фланга роты лейтенанта Тополькова взахлеб застрочил пулемет, потом другой, и тут же защелкали винтовочные выстрелы. Топольков, увидав, как были скошены десятки немцев, подумал, что они сейчас или остановятся для перегруппировки, или откроют губительный огонь из всех имеющихся у них стволов.

Однако не случилось ни того, ни другого. Будто ничего и не произошло, будто не мертвыми упали десятки их солдат, а прилегли отдохнуть, немцы продолжали молча продвигаться вперед, и все это со стороны казалось нереальным, все это действовало на психику людей значительно сильнее, чем если бы немцы тоже открыли огонь. Так, по крайней мере, думал лейтенант Топольков, и он был не далек от истины.

В коротком промежутке между захлебывающимся лаем пулеметов и винтовочными выстрелами он услыхал изменившийся до неузнаваемости голос солдата Мельникова:

– Ах, суки, в психическую идут. Как в «Чапаеве».

Лейтенанту Тополькову не пришлось подавать команду открывать огонь: и без нее уже по все линии обороны вовсю строчили пулеметы, в ход пошли винтовки, а кто-то, словно пробуя – далеко швырнул ручную противопехотную гранату, взрыва которой немцы, пожалуй, даже не заметили.

– Смех да и только, – сказал Мельников. – Дурья башка.

И в это время полковник Строгов сказал стоявшему рядом с ним капитану Травину: