Текст книги "Холодный туман"

Автор книги: Петр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)

Преодолевая ни с чем не сравнимую боль, внезапно пронзившую шейный позвонок, Федор повернул голову влево, потом вправо, поглядел вверх, вниз и только теперь все понял: его вместе с самолетом как бы поглотил густой, как осенняя ночь, туман, почему-то невероятно холодный, проникающий в каждую пору, леденящий не только тело, но и все внутри, обволакивающий толстым слоем инея само сердце, наглухо закрывая к нему доступ воздуха. Вот оно будто в отчаянии ударилось в грудную клетку раз, другой, третий, потом надолго замолкло, точно собираясь с силами для новой атаки на врага, и снова ударилось, но уже слабее, хотя и не желая сдаваться совсем. И Федор прислушивался к этой борьбе, но прислушивался так, будто все это происходило не в первый раз, и он знает, что страшиться нечего: сердце у него хорошее, оно выдержит и не такое испытание… Вот только этот мерзостный, холодный и густой, как осенняя ночь, туман… А может быть, он только во мне? – думает Федор. – В мире все нормально: бродят по небу тучи, от перелеска к перелеску летают птицы, шумят видимые на сто верст вокруг деревья, может, уже и солнце несколькими лучами пробило облака, и теперь на какой-нибудь недалекой полянке играют его блики. И только меня одного поглотило это чудовище, называемое людьми туманом, как спрут оплело и мысли мои, и зрение, и я ничего не вижу. Подо мной словно черная, непроницаемая бездна…

Он снова попытался разглядеть что-нибудь внизу, но там по-прежнему была кромешная тьма. Все мертво вокруг. Живут лишь Федор и его смертельно раненный «ишачок». Он не оставит Федора в беде одного. Он будет с ним до конца. До тех пор, пока жив Федор и жив он сам. И Федору чудится, что он слышит голос мотора и различает его слова: «Держись, браток, мы еще покажем, как надо драться!» Или это голос Миколы Череды? Голос из далекого, совсем другого мира. Оттуда, где есть Полинка, где вьюжит над тайгою пурга, бродят, увязая в снегу, олени и кричит, кричит на высоком кедраче иволга: «Тиу-ли… Тиу-ли»…

Микола Череда, рискуя подломать шасси, сел в ста метрах от места, где упал истребитель Федора. И не выключая мотора, задыхаясь, крича что-то нечленораздельное, надеясь и отчаиваясь, помчался к Федору.

Каким-то чудом самолет не взорвался, не загорелся, но от него остались лишь обломки: мотор, оторвавшись от фюзеляжа, валялся шагах в пяти от машины, крылья искарежены, одно колесо шасси укатилось, стойки изогнуты, сам фюзеляж сплющен в гармошку.

Чем ближе подбегал Микола к месту катастрофы, тем страшнее ему становилось, но он все бежал, сбросив на землю шлем и прижав левую руку к груди.

В сплющенной кабине Федора не было. Он лежал неподалеку – при ударе самолета об землю его выбросило из машины. Микола рванулся к нему, упал на колени, вгляделся в лицо. Все в крови, с застывшими глазами, которые и сейчас мертво глядели в небо. Микола расстегнул на Федоре комбинезон, приложился к сердцу. Долге слушал, уже ни на что не надеясь и в то же время не в силах оторваться, не в силах поднять свою голову, которая вдруг стала необыкновенно тяжелой, точно там, под черепной коробкой, были не живые ткани, а твердый, застывший свинец.

И так, прижавшись головой к груди Федора, Микола Череда заплакал, завыл, непроизвольно колотя кулаками о мерзлую землю, а колючая крупа секла его непокрытую голову, оседала на спутанных волосах и казалось, что этот сильный, никогда не унывающий человек с каждой минутой все больше седеет от неизбывного горя. «Федя! – кричал он, – Федька, родной ты мой, как же так?!»

И вдруг он увидал, как немец на истребителе, фюзеляж которого был разрисован нотами, снизившись до бреющего и зачем-то сбавив скорость, летит вдоль дороги. Летчик, приоткрыв фонарь, высунул голову и смотрит на него, на Миколу, смотрит так, будто хочет Миколе что-то сказать, сказать, наверное, что вот он зайдет еще раз и в упор расстреляет и самого Миколу, и его машину, и уже мертвого Федора Ивлева.

Микола тяжело поднялся, вырвал из кобуры. «ТТ» и, провожая налитыми слезами и кровью глазами немца, бешено закричал: – Давай, давай, заходи, сука!

Однако, немец, пролетев почти, над самой головой Миколы, неожиданно рванул машину вверх И скрылся.

А над тайгой, что начинается у самой окраины сибирского городка Тайжинска, в этот час и в эти минуты солнце высвечивало высоченные верхушки кедрачи, резвыми зайцами прыгало по полянам, длинными глазами-лучами заглядывало в овраги и волчьи норы, золотило ели. Тишина царила в тайге, нарушаемая лишь стрекотом сорок и голосами кукушек, отсчитывающих, сколько там долгих или коротких лет они предрекают прожить тому или иному человеку, а может, и лесному зверю..

Полинка Ивлева никогда не спрашивала у кукушек, сколько отпущено лично ей и лично ее Федору. Боялась. Вдруг спросит, а какая-нибудь вредная, злая прорицательница прокукует один-два раза и умолкнет. Что тогда? Просто отмахнуться и сказать: «Все это ерунда?» Отмахнуться и сказать так, конечно, можно, да толку от этого никакого. Все равно мрачная тень повиснет над сердцем, и рассеется она не скоро.

Вот и сейчас справа и слева от Полинки раздавались звонкие голоса кукушек, то приближаясь к ней, то удаляясь от нее, чтобы через несколько мгновений снова приблизиться и еще громче прокуковать. Они будто призывали Полинку прислушаться к ним, вроде как бы обещая что-то хорошее, приятное. Однако Полинка продолжала идти своей дорогой ни на минуту не останавливаясь и делая вид, что ничего не слышит и не хочет слышать, потому как знает коварство этих хитрых птиц, лучше уж она будет слушать болтовню сорок, сопровождающих ее к длинному оврагу, где вчера она видела двух крохотных лисят, неведомо как оказавшихся у ручейка, еле пробивающегося сквозь мертвые прошлогодние листья и старые обмороженные ветки, когда-то сорванные с деревьев налетевшей бурей и сброшенные ею на дно оврага.

Лисята, на которых вчера наткнулась Полинка, были еще совсем слепыми, Полинка хотела взять их домой, но потом подумала, что мать-лиса обязательно найдет своих крохотулек именно здесь и утащит в свою теплую нору. Но когда вечером Полинка рассказала о находке своей хозяйке Марфе Ивановне, та всплеснула руками:

– А ежли волк! Или ишо какой жадный зверь! Пожрут ведь маленьких, оборони их господь.

– Ну уж зверь, – ответила тогда Полинка. – Ничего с ними не случится.

Но почти всю ночь не спала, думая о лисятах. Только задремлет, как тут же ей начинает видеться какой-нибудь зверь со страшной мордой, облизивающийся после пиршества, или хищная птица, лапами-когтями ухватившая лисенка и уносящая его в свое гнездо, а то вдруг привидится, – будто слепые лисята скатываются в ручей и барахтаются, барахтаются там в ледяной воде, не в силах выбраться из нее, и пищат, пищат, точно прося кого-то о помощи.

Утром, наспех позавтракав, Полинка отправилась к тому оврагу. Лисят на месте, конечно, не оказалось. Но, разглядывая совсем свежие следы, Полинка без особого труда разгадала, прибегала сюда, старая лиса, искала свое потомство и, найдя, в зубах уносила по лисенку в свое логово.

– Ну и слава Богу, – с облегчением сказала Полинка.

Села на дерево, стала глядеть на тихий, будто дремлющий, ручеек., Там, где вода все же размыла листья, сверкали золотые искорки, зажигаемые солнцем, и казалось, будто на дне горят маленькие самородки – опусти руку и бери их в ладонь, любуйся ими… А тишина, тишина! Угомонились сороки, улетели куда-то кукушки. Изредка вздохнет таежный ветерок, мягко прошелестит ветвями кедрача, прошепчет что-то свое, тайное елям – и снова ни звука. Такой тишины, думает Полинка, как в тайге, нигде больше не бывает. Залезь в глухую пещеру, прислушайся – там тоже тишина, но только мертвая. А в тайге она живая. И Марфа Ивановна так же говорит. «Ты, – говорит, дочка, не моги и думать, будто в тайге совсем быват тихо. Это только на первый слух. А в то „тихо“ ишо вслухаться надо, как следоват. Понимаешь? Кедрач дышит? Дышит. Кажна гравинка дышит? Дышит. А как же иначе? Мураш ползет – от него хоть и, малый, а шум идет. Только наше ухо не приспособлено такое слышать. Не-ет, дочка, та тишина, што в тайге, она живая…»

Мудрый человек эта Марфа Ивановна. С ней всегда легко. «Кажный человек, – говорит она, – милосердешным должон быть. Вот ты как думаешь – для чего ты на свет божий появилась? Просто так, да? Прожить-проходить столько-то годов и все? Нет, дочка, на свет божий появилась ты, штоб добро делать, штоб утешать другого человека. Тогда и сама утешенной будешь». Сама-то Марфа Ивановна на каждый случай жизни слова утешения имеет. Вот проснется Полинка – и начнет рассказывать Марфе Ивановне, какой ей сон приснился. Будто сидит она на берегу и смотрит на широкую-широкую речку, по которой далеко-далеко лодка плывет.! Не видит Полинка человека, который в лодке той сидит, но знает, что это Денисио. И вот вдруг на ее глазах лодка стала погружаться в воду, да так быстро, будто кто-то дно ей пробил. Вот уже лишь края бортов чуть видны, скоро, наверно, несчастье случится, а человек в лодке сидит и ничего не делает, у него тоже – голова да плечи – на виду остались. «Прыгай, Денисио! – в отчаянии кричит Полинка. – Прыгай и плыви к берегу!» Нет, не слышит ее Денисио, а через минуту другую – и лодка, и сам Денисио исчезли в пучине. Ничего и никого на реке не осталось, даже следа от лодки не видать…

Марфа Ивановна внимательно слушает, на лбу и у глаз морщинки глубже стали, да и в глазах тревога так и плещется.

– Ох и нехороший сон привиделся тебе дочка, – говорит она. – Для Дунисио нехороший. Как бы чего плохого не произошло с ним. Не едина, говоришь, следа на реке не осталось? Ну и ну…

Полинка всегда в сны верила, только не каждому могла найти объяснение, угадать, какой сон что готовит. И при словах Марфы Ивановны даже заметно побледнела. С тех пор, как Федор ушел воевать, Денисио стал для нее самым дорогим человеком. Просты ее чувства к Денисио, ничего сложного в них нет: хороший, верный друг он ей, а это часто дороже, чем чувства, испытываемые к родному брату.

Марфа Ивановна знает о привязанности Полинки к Денисио, потому и не удивляется тому, что Полинка так переживает. Встала с кровати, на которой сидела, слушая Полинку, и говорит:

– Да ты не шибко кручинься, дочка. Вот я щас оставлю тебя одну, ты поднимайся и тихонько три раза произнеси, за каждым разом перекрестившись:. «Куда ночь, туда и сон, святой Есиф худое на хорошее переносит». Поняла? Все поняла? Сделаешь это – и тревожиться после того нужды никакой не будет…

Думая сейчас обо всем этом, Полинка улыбается. Хорошо ей с Марфой Ивановной. Ей вообще хорошо. Правда, бывают тяжкие минуты, когда она вдруг увидит женщину, получавшую похоронку на мужа или на сына. Идет такая женщина по улице, будто слепая от горя, ничего перед собой не видя и никого не слыша. Страшно на нее смотреть, и сжимается у Полинки сердце, будто огонь чужого несчастья опалил и ее собственную душу.

Но потом все это проходит, к ней опять возвращается покой и безмятежность души, ее любовь к Федору затмевает разные повседневные невзгоды, а вера, глубочайшая вера в возвращение Федора с – войны не оставляет ее ни на минуту, и она благодарна судьбе за то, что та к ней так милосердна.

…Вот и сейчас, сидя на старом, в давние времена поваленном бурей, дереве и глядя на тихий ручеек, Полинка испытывала удивительное умиротворение, и удивительный душевный покой, она даже забыла, что где-то идет война, которая, как глубокая воронка, втянула в себя миллионы людей, и в том числе ее Федора. Сейчас она не думала ни о страданиях тех, кто навсегда утерял своих близких, ни о тревогах матерей и жен, чьи сыновья и мужья находятся там, где каждого человека подкарауливает смерть. Если бы у нее сейчас спросили, о чем она думает, Полинка вряд ли вразумительно ответила бы. Пожалуй, она не думала ни о чем, она просто была вся в себе, в своих ощущениях, которые складывались из живой тишины тайги, из рожденных солнечным лучом крохотных золотых самородков на дне ручейка, из появлявшихся и на глазах у нее тающих прозрачных облаков, из чистого воздуха, которым она дышала так легко и свободно. Это был ее мир, и она действительно ощущала его так, словно была неотъемлемой его частью, словно родилась вместе с ним и никогда из него не уйдет…

И вдруг в какое-то почти неуловимое мгновение все резко изменилось, так резко, что Полинка потерянно начала оглядываться вокруг, и оттого, что перестала многое узнавать, растерялась и ей сделалось страшно. Она быстро поднялась и хотела бежать домой, но не знала, в какую сторону надо бежать, потому что густой, как грязная ветошь, туман поглотил и дерево, на котором она сидела, и ручей с его золотыми самородками, и тропки-дорожки, ведущие к ручью, он поглотил даже таежную тишину, которая стала теперь совсем мертвой. Он был холодным, этот откуда-то появившийся туман, холодом своим, похожим на зимний сибирский холод, он сковывал чувства и мысли Полинки, оставляя только страх перед чем-то неведомым и непонятным, ей казалось, что этот холодный туман сковывает не только ее тело, но проникает и в сердце, которое вдруг больно заныло. Протянув руки вперед, словно стараясь наощупь отыскать дорогу, Полинка сделала шаг, другой, но дороги не было, иона, закрыв глаза, закричала:

– Федя!

Тайга молчала. Но когда через несколько мгновений Полинка открыла глаза, туман уже исчез. Исчез также внезапно, как и появился. И в тайге было тепло, слегка зашумел, точно проснувшись, ручеек, на дне его по-прежнему горели самородки, верхушки кедрачей играли блестками, а где-то недалеко невидимая иволга пропела:

– Тиу-ли, тиу-ли!

– Наваждение, – проговорила Полинка.

Хотела улыбнуться, хотела ощутить в душе прежние умиротворенность и покой, но не смогла. Нет, не смогла…

* * *

Микола снова упал на землю, закрыл голову руками и долго лежал неподвижно, потом встал, подошел к мертвому Федору, сел около него и сказал:

– Ладно, Федя… Они мне за тебя заплатят:..

Глава пятая

1

Капитан Шульга и сам не знал, сколько времени сидит вот в этом стареньком кресле, глядит на то вспыхивающие, то гаснущие угли в печке и все думает, думает. Мысли путаются в голове, ему порой кажется, будто в хаосе его мыслей пробивается что-то главное, что он немедленно должен решить, но оно, это главное, все время от него ускользает, он старается уловить его и не может. «Надо подбросить в печь дровишек, – думает капитан Шульга. – Сколько дней подряд может продолжаться эта проклятая пурга, – думает капитан Шульга.

– Что-то неладное творится с летчиком Трошиным… Как рассказать Денисио о том, что ко мне уже третий раз приходит майор Балашов из НКВД? И имею ли я право рассказывать ему об этом? Меня ведь предупреждали…»

Да, вот она, та главная мысль, которая ускользает: гибель летчика Федора Ивлева и… Полинка. Вот что надо решить: как сказать об этом Полинке? Кто это должен сделать? Я? Я не смогу. Для меня Федор и Полинка – это, как мои дети. Я немало уже прожил на свете, но еще не встречал такой чистой любви. Нет, не встречал. Странно это? Может быть… И не встречал такой глубокой веры, как у Полинки. Она и провожала Федора на фронт совсем не так, как провожают другие: ни особого горя, никакого отчаяния. Она знала, что ее Федор обязательно вернется. Никакого сомнения…. И вот…

На коленях у капитана Шульги лежит письмо Миколы Череды. Страшное письмо. «Лучше бы это случилось со мной», – пишет Микола Череда. Пишет искренне. Наверное, Федор прикипел к душе Миколы. Да иначе и быть не могло – Федора Ивлева нельзя было не полюбить.

И рядом с письмом Миколы: «Летчик Федор Ивлев погиб смертью храбрых, спасая от гибели детей. Мы будем помнить его как необыкновенно мужественного человека, честного Солдата нашей Родины… Командир полка, комиссар полка…»

Угли прогоревших дров то вспыхивают, то снова гаснут. За окном крутит и крутит пурга, по-волчьи воет ветер, в недалекой тайге стонут кедрачи и ели. Захлебывается лаем собака, – видимо, из тайги вышли голодные волки. Ночи опускается на землю, ночь подбирается к сердцу капитана Шульги. Он тяжело, по-стариковски поднимается с кресла, подходит к окну, вглядывается в темень. «К чертовой матери! – говорит он тьме. – Я не хочу оставаться здесь больше ни одного дня! Я должен быть там, где погиб Федор Ивлев. Иначе я сойду с ума».

Потом он поднимает телефонную трубку, звонит в штаб.

– Дежурный? Говорит капитан Шульга. Немедленно пришлите ко мне летчика Денисова. Что? Да, Денисио! Повторите приказание.

– Ну и погодка! – сказал Денисио, в прихожей стряхивая с реглана снег. И тут же: – Прибыл по вашему приказанию, товарищ командир эскадрильи. Что-нибудь случилось?

– Раздевайся, Андрей. И проходи в комнату. Там тепло. Надо поговорить. Чаю хочешь?

– Лучше бы сто граммов, Петр Никитич, – улыбнулся Денисио. – Для сугрева, как говорит хозяйка Полинки.

Когда капитан Шульга и Денисио остаются вдвоем, они отбрасывают всякую официальность. Петр Никитич, хотя и старше по возрасту и по должности, относится к Денисио как к равному – Денисио воевал в Испании, у него орден Красного Знамени, бесценный боевой опыт, которого нет у капитана Шульги. Петр Никитич давно мечтает назначить Денисио командиром одного из двух авиаотрядов, но ему не рекомендуют этого делать. «Не торопись, Петр, – говорит ему начальник училища. – Успеешь…»

Из спаленки вышла жена капитана Шульги Лия Ивановна. У нее хорошее русское лицо, русые волосы уложены «короной», добрые глаза смотрят на Денисио с материнской нежностью и сочувствием: Лия Ивановна знает, что у Денисио нет ни одного по-родственному близкого человека, она понимает, как тоскливо таким людям жить на свете. Марфа Ивановна, которая иногда приходит к ней помогать по хозяйству, говорит о Лии Ивановне коротко: «По-настоящему мило-сердешный человек».

– Здравствуй, Андрюша, – Лия Ивановна подходит к Денисио и целует его в лоб. – Потом обращается к мужу: – Тебе не стыдно вызывать людей в такую непогодь, да еще ночью? Мало тебе светлого дня?

– Какая же это ночь, – возражает Петр Никитич и смотрит на часы, – чуть больше десяти. Давай-ка приготовь чего-нибудь перекусить, да и по рюмочке. А я выйду перехвачу дровишек. К утру, наверняка, мороз ударит.

– Я пойду, – сказал Денисио. – Я знаю, где у вас дрова.

– Нет, ты посиди. И почитай вот это письмо.

Лия Ивановна ушла на кухню, Петр Никитич, набросив телогрейку, отправился в сарай за дровами. Денисио начал читать письмо Миколы Череды. И уже с первых строчек почувствовал, как все у него внутри холодеет. Мелкие буковки сливаются в сплошные черные линии, линии эти скачут вверх и вниз, потом снова четко проступают страшные слова, которым никак не хочется верить.

«Он уже был смертельно ранен, но продолжал лететь, прикрывая своим самолетом и самим собой детишек, которых расстреливали немецкие летчики. Пятью минутами раньше он, наверняка, смог бы выйти из боя и сесть на поле, и никто его ни в чем бы не обвинил, потому что и машина его была изранена, как и он сам. Но он не выходил из боя до конца. Он, конечно, знал, что погибнет, я уверен в этом, и все же продолжал драться – таким был этот человек, и нет у меня слов, чтобы я понятно мог сказать о своем горе…»

Денисио закрыл глаза и долго сидел в сразу отнявшем у него все силы оцепенении, и вдруг увидел запомнившуюся картину проводов Федора на фронт. Вот Полинка срывается с места и бежит далеко от самолета, потом возвращается с букетиком полевых цветов, делит его на две части и одну половину отдает Федору. «Не выбрасывай их, Феденька, – сказала она тогда Федору, и Денисио хорошо запомнил ее слова. – Не выбрасывай их даже когда они совсем завянут. И я не стану выбрасывать. А когда вернешься, мы соединим эти букетики вместе…»

И вот Федора уже нет. Нет и никогда не будет. А Полинка, конечно, еще ничего не знает. Или знает? Может, Петр Никитич успел сказать ей об этом?

Снова вошла Лия Ивановна. Принесла на подносе графинчик с водкой, рюмки, кое-какую закуску, села рядом с Денисио, и он только сейчас заметил, какие заплаканные у нее глаза. Она скрестила руки, положила их к себе на колени.

– Горе-то какое, Андрюша, горе-то какое страшное. – Поднесла к глазам платок, вытерла слезы. – Убьет это горе Полинку, боюсь за нее.

– Знает она? – спросил Денисио.

– Нет еще, Петр Никитич…

Денисио не дал ей договорить. Все понял с первых же ее слов. Не может Петр Никитич взять на себя тяжелую миссию поведать Полинке о несчастье. Не может, и все. И не может Денисио осуждать его за это. По-человечески понимает его. Понимает потому, что знает, как привязан был командир эскадрильи к Федору и как по-отечески он любит Полинку.

– Я все понимаю, Лия Ивановна, – сказал Денисио. Вернулся Петр Никитич. Молча подбросил несколько полешков в печку, также молча сел за стол, разлил по рюмкам водку.

– Тяжко, – тихо проговорил он. – Знал бы ты, Андрей, как тяжко… Выпьем за светлую память Федора. Пускай земля ему будет пухом.

Первым выпил, ничем не закусывая. Склонил голову на грудь и снова надолго замолчал. Лия Ивановна сказала:

– Нельзя тебе так мучиться, Петр. Сердце не мотор, а он и то изнашивается. А ты… Что ж теперь поделаешь, время для всех страшное.

Петр Никитич посмотрел на Денисио.

– Хотел я, Андрей, чтобы к Полинке пошел капитан Мезенцев. Сам не могу. Но и Мезенцеву боюсь поручать. Черствая у него душа, чужое горе для него не горе. А тут… Вот я и позвал тебя, чтобы…

– Не надо больше об этом, Петр Никитич. Я все понимаю. Пойду прямо сейчас.

– Может, завтра?

– Ничего от этого не изменится, Петр Никитич, – сказал Денисио. – Лучше уж сразу.

2

Сквозь щели в ставнях просачивался слабый свет и сразу же размывался, гас в снежной коловерти. По-прежнему выл ветер, по-прежнему злым лаем заливались собаки. Изредка сквозь разрывы бешено мчавшихся туч проглядывала луна, бросая на землю клочки мертвого света. Пурга намела сугробы вровень с окнами, а кое-где они громоздились под самые крыши.

Денисио подошел к одной из ставен, заглянул в комнату, но щель была очень узкой и он ничего не увидел. Тогда подошел к двери и остановился. Дважды поднимал руку, чтобы постучать и дважды ее опускал, чувствуя, как колотится сердце. Где взять решимости, какие он найдет слова для Полинки, как будет смотреть в ее глаза? А может, и вправду все оставить на завтра? Но почему завтра станет легче?..

Стукнул в дверь раз, другой; прислушался. Кто-то мягко прошлепал в валенках, и через несколько секунд послышался голос Марфы Ивановны.

– Погодь, погодь, ночной гость, отпираю.

Дверь приоткрылась и на Денисио пахнуло теплом, от которого даже слегка закружилась голова. А из комнаты крикнула Полинка:

– Кто это к нам, Марфа Ивановна?

– Дык сразу не разглядишь… Батюшки, изпанец это, как его там, Дунися… Ну заходи, захода, мил человек, коль пришел. К Полинке, небось?

А Полинка, в накинутой на плечи шали, уже бежала по прихожей и в полумраке Денисио видел широкую улыбку на ее лице.

– Здравствуй, Денисио! Ну и легок ты на помине! Вот сижу за письмом к Феде и пишу как раз о тебе. – Засмеялась. – Что пишу? Неплохое, не думай. Разве о тебе можно писать плохое.

– Да не держи ты человека в потемках, стрекоза! – воскликнула Марфа Ивановна. – Приглашай в дом, успеешь наговориться.

Полинка усадила Денисио на диван, сама села рядом. Попросила Марфу Ивановну:

– Марфа Ивановна, давайте разогреем пельмешки. Могу поручиться, что наш «Дунися» голоден. Дунися… Ну и придумает же Марфа Ивановна!

Она весело рассмеялась, а Денисио подумал: «Говорят, когда приходит большая беда, человек ее чувствует сердцем. Значит, это не так? А лучше бы, если бы Полинка эту беду чувствовала. Тогда мне было бы легче… Да разве дело во мне? – тут же сказал он самому себе. – Пускай бы мне было бы в тысячу раз тяжелее, лишь бы…»

Полинка прервала его мысли.

– Ты вот скажи мне, Денисио, почему Федя летает до сих пор на «ишачке»? Вы ведь вон сколько получили машин новой марки, а он там… Да и не только он. И его друг Микола Череда и, наверно, вся их эскадрилья, «Ишачок» ведь хуже «мессершмитта»? Хуже или лучше?

– Кое в чем хуже, кое в чем лучше. А вообще и на «ишачках» можно драться.

– Конечно можно! – необычайно оживилась Полинка. – И Федя, и его друзья это доказывают. Скажешь, нет?.. А чего это ты сегодня такой скучный? Сидишь, как неживой? Погода действует? Досадно, что не летаете? Или есть другая причина? Может, влюбился в кого, а она не отвечает взаимностью? – Полинка опять рассмеялась. – Так ты назови мне эту дуреху, я расскажу ей, растолкую, кто есть Денисио, и она завтра же будет у твоих ног.

Денисио прикрыл глаза и медленно покачал головой из стороны в сторону. И вот только теперь Полинка что-то почувствовала. Что-то похожее на тревогу. Посмотрела на Денисио, дрогнувшим голосом спросила:..

– Ты почему молчишь, Денисио? Почему ты ничего не говоришь? У тебя какое-то горе?

– Если бы только у меня, Полинка, – сказал, избегая ее взгляда, Денисио. – Если бы только у меня… Горе у нас у всех…

– У кого у всех? Или ты вообще, да? Конечно, я понимаю. Война. Общечеловеческое несчастье. Гибнут люди. Тысячи людей. Тысячи и тысячи… Да, я понимаю.

– Понимаешь? Федор ведь тоже на войне. И с ним тоже в любую минуту может случиться…

– Нет! – она не дала ему договорить. – Нет! Я знаю. Слышишь, Денисио, я знаю! Конечно, это эгоистично с моей стороны так говорить и думать: с другими, мол, может случиться несчастье, а с Федором – нет. Но я верю своим чувствам. Они у меня вот здесь, мои чувства. – Она обе руки приложила к груди. – Они меня не обманывают.

– Не надо убеждать себя, – осторожно заметил Денисио.

– Не надо? Это ж почему? Почему – не надо? Раньше ты так никогда не говорил. Раньше ты говорил, что всегда надо верить. Что глубокая вера спасает близких. Говорил ты так?

Денисио молчал.

– Чего ж ты не отвечаешь? – воскликнула Полинка. – Или теперь ты думаешь по-другому?

Денисио сказал:

– Каждый, у кого близкий ему человек находится в том пекле, которое называется войной, глубоко верит, что этот близкий человек обязательно вернется. Но разве оттуда могут вернуться все? Ты же сама говоришь, что гибнут тысячи и тысячи. Но ведь близкие этих тысяч и тысяч тоже верили…

– Я не знаю… Я ничего не знаю…

«Ну чего я брожу все вокруг да около, – тоскливо подумал Денисио. – Ведь все равно придется сказать правду. Разве для этого я сюда пришел?»

– Полинка, – он взял ее руки обеими своими руками и повторил: – Полинка, ты мужественный человек, правда? Ты ведь многое – можешь перенести. Я понимаю тех, кто теряет самых близких и самых дорогих людей. Но…

– Нет, – закричала Полинка, не разумом, а сердцем вдруг почувствовав, о чем хочет сказать Денисио. – Нет! Никакой я не мужественный человек!

Она отняла свои руки из рук Денисио и вцепилась в его плечи, затрясла их в каком-то сумасшедшем порыве.

– Денисио! Слышишь, Денисио! Ты ведь не хочешь сказать, что… Ты зачем пришел ко мне в такой поздний час? Ты ведь пришел просто так, правда? Ведь правда? Мы сейчас будем есть пельмешки. А хочешь, мы выпьем с тобой хорошей наливки? За то, чтобы Федя дрался так же, как дерется. Хочешь, а? У Марфы Ивановны чудесная черносмородиновая наливка… Марфа Ивановна замечательный человек. Добрейшей души человек. Она нам с Федей, как мать. Федя ее очень любит. И я тоже очень ее люблю… Полинка говорила и говорила, и было видно, что она боится остановиться, боится паузы, во время которой Денисио может сказать ей что-то страшное, чего она не перенесет, что может оборвать ее жизнь. Она гнала от себя эту чудовищную мысль, а глаза ее, становясь то совсем темными, то белыми, то бегали с предмета на предмет, с лица Денисио на тусклый свет электрической лампочки, затененной абажуром, то вдруг застывали, и тогда было видно, как в них, нарастая, плещется тревога, которую она не в силах подавить. Она забыла снять свои руки с плеч Денисио, однако уже не трясла их, а как бы впиваясь в них пальцами. Потом она неожиданно поднялась с дивана, дважды прошлась по комнате, на мгновение остановилась у окна, точно прислушиваясь к вою пурги, и снова села рядом с Денисио.

– Нет, – сказала она. – Я абсолютно нормальный человек, правда, Денисио? Но со мной это бывает. Взбредет что-нибудь в голову, и начинаю дурить… Мы сейчас будем ужинать, хорошо, Денисио?

– Подожди, Полинка. Рано или поздно ты должна будешь об этом узнать. Я пришел, чтобы сказать тебе… Я очень печальный вестник, Полинка. Очень печальный.

– Он тяжело ранен, да? Он очень тяжело ранен? Он лежит в госпитале? Где? Я поеду к нему. У меня есть карта страны, ты сейчас покажешь, где он может быть? Покажешь, да?

– Нет, Полинка. Феди уже нет. Нет Феди, понимаешь? Не вернулся он из последнего боя.

– Не вернулся? Так это же еще ничего не значит. Выпрыгнул где-нибудь с парашютом, потом доберется до своих. Разве так не бывает? Ну скажи, разве так не бывает?

– Бывает, но… Полинка, милая, погиб Федя. Я вот письмо принес тебе от Миколы Череды. Он все описывает.

Она не закричала, она ничего в первую минуту не сделала, смотрела на Денисио остановившимися глазами и по лицу ее растекалась мертвенная бледность, руки упали на колени, и Денисио видел, как мелко и часто дрожат ее пальцы, тоже ставшие мертвенно бледными, точно из них до капельки ушла кровь. Тогда он взял ее руки в свои, но она этого, кажется, совсем не почувствовала, продолжала все так же недвижимо сидеть, теперь уже уронив голову на грудь и закрыв глаза. Она что-то шептала, но ничего расслышать Денисио не мог, но понимал, что шепчет Полинка совсем бессвязное, наверное, и сама не знает что, и это Денисио напутало, он позвал ее:

– Полинка!

Он хотел, чтобы она вернулась из того страшного, где была в это мгновение, из той непроглядной для нее тьмы, но Полинка не отвечала, и Денисио понимал, что она все дальше уходит в эту непроглядную тьму, а как ее вернуть оттуда, он не знает.

В комнату вошла Марфа Ивановна. Взглянула на Полинку, ахнула.

– Да што ж это такое, господи, царица небесная! Да ведь она почти помират, голубушка моя… Да чего ж ты сидишь, турка, за доктором бежать надобно… Да ничего ж твой доктор тут не поможет, водицей святой окроплю я ее щас, есть у меня маленько святой водицы-то.

Метнулась на свою половину, через минуту вернулась с какой-то серебряной, потемневшей от времени, плошкой с водой, подошла к Полинке, брызнула ей в лицо.

– Помоги ей, матерь божья, спаси и помилуй ее, чистую сердцем голубицу…

И долго еще причитала старая женщина, а Полинка лишь медленно и бездумно покачивала головой из стороны в сторону, и губы ее продолжали беззвучно шевелиться, да на бледных щеках порой проступали яркие пятна, точно жгли ее, палила внутренняя лихорадка.