Текст книги "Холодный туман"

Автор книги: Петр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

– Скажи, Алексей Федорович, ты сам напросился на работу в наши органы, или…

– Я вас понял, Юлиан Васильевич, – не дал ему докончить Балашов. – Сам я не думал о такой работе, но когда товарищ Хлебников предложил мне ее, я согласился.

– И правильно сделал, – удовлетворенно заметил Горюнов. – Работа не только интересная, но и нужная как никакая другая. Мы ведь все время на переднем крае. Знаешь, как я представляю нашу деятельность? Идет облава на волков, понимаешь? Мы обязаны обложить их так, чтобы ни один не прорвался через красные флажки. Чем больше шкур мы с них сдираем, тем большую ценность представляем в глазах тех, кто поставил нас на эту работу. Да, наверное, и в своих собственных глазах.

– А вдруг я не встречу ни одного волка? – вроде бы шутливо спросил Балашов. – Может ведь так быть, что мне не повезет…

Горюнов засмеялся.

– Боюсь, как бы в таком случае тебя самого не приняли за волка, с которого надо содрать шкуру.

Он продолжал смеяться, но как-то не очень естественно, словно насильно выталкивая из себя отдельные куски смеха: Ха… ха… ха… И в глазах его не было никакой веселости, они сейчас казались сухими и жесткими. Тем не менее Балашов тоже рассмеялся, делая вид, что этот разговор, развеселил, представлял себе, как однажды действительно обложат и его самого, устроив на него облаву, если в нем не увидят настоящего охотника.

Горюнов, между тем, говорил:

– Основная твоя задача – курировать авиацию. Особенно обрати внимание на учебную эскадрилью. Заведи знакомство, по возможности более тесное, с командирским составом. Надо, чтобы тебя приняли за своего человека. Нет сомнения, что тебе, как бывшему летчику, это удастся. Делай вид, будто ты относишься к работе в органах, если не презрительно, то по крайней мере без всякой любви. Так, мол, сложились обстоятельства, другого выхода не было. Не стесняйся в «дружеских беседах» негативно отзываться о некоторых явлениях нашей действительности и наблюдай, наблюдай, как и кто будет реагировать на твои высказывания. И запомни главное: тебе простят ошибку, если ты переусердствуешь и привлечешь к ответственности за антигосударственную деятельность человека, не совсем, так сказать, повинного в этой деятельности, но никто тебе не простит, если ты проглядишь врага. А таких, как тебе известно, довольно много. Мы ведем борьбу не на жизнь, а на смерть, и никакие компромиссы в наше время недопустимы…

Горюнов говорил долго, иногда вставая из-за столика и крупными шагами меряя кабинет от одной стены до другой, изредка останавливался, чтобы каким-нибудь энергичным жестом подкрепить значимость своих слов, потом снова садился на свое место, брал в руки стакан с чаем, отхлебывал глоток-другой и снова продолжая говорить.

Алексей Федорович Балашов, слушая его, не мог избавиться от чувства, будто вот попал он в жернова, которые его рано или поздно перемелят. Но, как ни странно, чувство это совсем Балашова не угнетало, может быть потому, что он уже привык к нему, сроднился с ним, как солдат, который полностью осознает опасность, но все же идет в атаку, так как иначе он поступить не может.

5

И вот он в Тайжинске.

В городском комитете партии, куда он пришел представиться, его приняли, как ему показалось, без особого энтузиазма. Нет, ничего, такого особенного, что говорило бы о нежелании партийных работников сотрудничать с ним, Алексей Федорович не заметил. Внешне были любезны, не скупились показать, что готовы в любое время помочь ему «в его благородной работе», но в разговоре и с первым, и со вторым секретарями Балашов не мог не почувствовать какого-то едва уловимого отчуждения. В чем оно выражалось, объяснить он не мог – тут, видимо; просто срабатывала его интуиция. Интуиция ему говорила и о том, что холодок со стороны партийного руководства проявляется не к его, Балашова личности конкретно, а вообще к тому ведомству, которое он представлял.

У него спросили, нуждается ли он в квартире или уже устроился? Он ответил, что пока живет в гостинице, и в свою очередь спросил, где жил его предшественник и не свободна ли та квартира, в которой тот жил?

Первый секретарь, седоватый человек с приятным лицом и добрыми глазами, ответил:

– Понимаете, Алексей Федорович, в этом вопросе есть неприятные недоразумения. Ваш предшественник, некто Лемидзе, занимал особняк, который принадлежал главному инженеру механического завода. Давно построенный особняк, доставшийся этому главному инженеру по наследству от отца. В тридцать восьмом году Лемидзе обнаружил на заводе группу вредителей во главе, естественно, с главным инженером. Ну и через несколько дней всю группу, как вы сами понимаете, арестовали. О дальнейшей судьбе этих людей я не знаю. Кажется, куда-то выслали. Семью главного инженера из особняка, конечно, выселили – так настоял ваш предшественник, который и вселился в освобожденный особняк… Злые языки, а их, Алексей Федорович, немало, вы это и сами знаете, судачили: Лемидзе, мол, потому и обнаружил на механическом заводе вредителей во главе с главным инженером, что ему по душе пришелся красивый и добротный особняк…

– Что было потом? – спросил Балашов.

Слушая своего собеседника, Алексей Федорович опять и опять улавливал ту самую отчужденность. Теперь, правда, касающуюся его предшественника Лемидзе, притом секретарю горкома не всегда удавалось скрыть своего неодобрения (если не осуждения!) действием этого самого Лемидзе, а когда он говорил о «группе вредителей», то в его интонации явно прозвучала злая ирония. Именно в ту минуту Алексею Федоровичу хотелось сказать: «Поосторожнее бы надо дорогой товарищ, слишком все у тебя откровенно…» Но он, конечно, ничего такого не сказал, а лишь повторил свой вопрос:

– Так что было потом? И что стало с особняком?

Точно сознавая какую-то свою вину, секретарь горкома, потупившись, ответил:

– Понимаете, Алексей Федорович, семья главного инженера – целый детдом: четверо своих ребятишек, мал-мала меньше, да еще двоих они взяли у какого-то родственника, тоже куда-то сосланного. И ютились они то по сараям, то порознь у сердобольных людей. А особняк после того, как Лемидзе уехал, пустовал. Не потому, что жилплощадь в городе лишняя, нет, ее, наоборот, не хватает, а вот кому ни предлагали – не хотят в особняк вселяться, и все солидарность, видите ли, с вынужденной бродяжничать семьей главного инженера, проявляют… Ну, подумали мы, подумали с председателем горисполкома и решили: пускай опять вселяется вся эта братва, которую оттуда убрали. Понадобится – долго ли снова вышвырнуть?! Вот вы приехали, мы этот вопрос и решим. Завтра же дадим команду…

– Вышвырнуть?

– А чего с ними церемониться, – сказал секретарь горкома и пытливо посмотрел на Балашова. – Правильно я говорю? Непростая ведь семья, а семья вредителя.

«Плохой из тебя артист, – подумал Алексей Федорович. – Больше, чем на провинциального, не тянешь. Был бы уверен, что это и вправду семья вредителя, вряд ли позаботился бы о ней…»

И еще Алексей Федорович подумал: «Вот и первое испытание. Что я должен делать? От меня ведь наверняка ждут именно такого». И ответил: «Вышвырнуть! А разве я могу это сделать?»

Алексей Федорович, наконец, сказал:

– Так получилось, что семьей я еще обзавестись не успел. Один, как перст божий. Что ж я в этом особняке буду делать? – засмеялся. – По-волчьи выть? Мне бы одну-две комнатушки у какой-нибудь пожилой женщины. Чтобы и накормила, и обстирала… По крайней мере на первое время, а дальше видно будет…

Он и сам не знал, почему вдруг у него возникло такое решение: познакомиться с командиром учебной эскадрильи капитаном Шульгой не где-нибудь, а именно дома у Петра Никитича в домашней, так сказать, непринужденной обстановке. Как-то уж так получилось, что Алексей Федорович и не подумал о том, насколько будет это удобно, и не посчитает ли капитан Шульга его визит по крайней мере бестактным, если не хуже.

Даже не позвонив, чтобы договориться о встрече, в один из ненастных вечеров майор Балашов постучал в парадную дверь дома капитана Шульги, и, когда на стук вышла в наброшенной на плечи шали Лия Ивановна он спросил:

– Простите, могу я видеть Петра Никитича Шульгу?

Лия Ивановна посторонилась, давая Балашову возможность пройти в прихожую, и лишь тогда поинтересовалась:

– Вы из штаба училища?

– Нет. Я из НКВД.

– Из НКВД? Вы из НКВД?

– А почему, извините, это вас удивляет?

Она пожала плечами и ничего не ответила. Однако и в комнату приглашать не стала. Оставив его в прихожей, даже не предложив раздеться, ушла, чтобы позвать мужа. Майор Балашов невольно поморщился: вежливой такую встречу назвать никак нельзя. Сняв шапку, он стоял в полутемной прихожей, и сам над собой невесело подсмеивался – ни дать ни взять нищий, явившийся за подаянием.

Наконец, показался Петр Никитич. Был он в полурасстегнутой пижаме, в широких вельветовых штанах и в войлочных чувяках, и все это было надето как-то умышленно небрежно. Эта небрежность сразу бросалась в глаза, и майор Балашов не без оснований подумал, что капитан Шульга как раз и хотел показать майору НКВД свое пренебрежение и явное неуважение.

Ох, как не привык Алексей Федорович к такому к себе неуважительному отношению, как все это было непохоже на то, что было в его прошлой жизни, где царствовало «братство пилотов», как любил говаривать командир Северного авиаотряда Станислав Мигулин…

Между тем Петр Никитич, не протягивая руки, представился:

– Капитан Шульга. Чем могу быть полезен?

– Балашов. Алексей Федорович, – майор слегка поклонился. – Но я пришел не по делу. Просто хотелось познакомиться, если позволите, конечно.

– Познакомиться? – в голосе Петра Алексеевича слышалась плохо скрытая усмешка. – Зачем же вам надо было себя утруждать? Вам стоило позвонить, предложить явиться к такому-то времени и никто не посмел бы отказаться.

Он посмотрел на майора, который в растерянности мял в руках свою шапку, увидел на его лице явное смущение, и ему вдруг стало стыдно за самого себя. В конце концов, если они там похожи один на другого, если они давно забыли о таких вещах, как элементарная культура человеческого поведения, то разве он, летчик капитан Шульга, должен уподобляться им?

– Что же мы тут стоим в полутьме? – сказал Петр Никитич. Раздевайтесь и пройдем в комнату.

…Долгое время им никак не удавалось найти хотя бы отдаленное общее в разговоре, который никак не клеился. Майор Балашов не мог отрешиться от мысли, что с ним ведут беседу лишь по необходимости, так как видят в нем представителя власти. Если бы такой необходимости не было, его вежливо попросили бы отсюда убраться. Это, конечно, тридцать седьмой, тридцать восьмой, да и последующие годы, принесшие смерть и страдание сотням и сотням тысячам людей, оставили в человеческих душах такую горечь, которую не так-то просто вытравить. И все это намертво связывалось с именами Ягоды, Ежова, Берии, а вот таких, как сам майор Балашов, считали верными слугами этих людей, и вся естественная враждебность к ним переносилась на каждого, кто был причастен к работе в «органах».

Петр же Никитич Шульга, сидя в уютном креслице и дымя папиросой, говорил с майором и слушал его без всякого интереса, да и что, по его мнению, могло быть общего между ними? Абсолютно ничего.

Но вот капитан Шульга как-то особенно внимательно взглянул на искалеченную левую руку майора, которую тот держал на коленях, и майор, перехватив его взгляд, сказал:

– Результат аварии. В тундре это случилось.

– На оленьей или собачьей упряжке? – спросил Петр Никитич.

– Нет. Летел на свою базу из стойбища. Летел да не долетел. Пурга, видимость нулевая, обледенение. И высота-то небольшая была, а начал пробивать облачность и… – Алексей Федорович приподнял искалеченную руку, осторожно погладил ее здоровой. – Не знаю, как сам жив остался. А с авиацией, конечно, пришлось расстаться. – Он невесело улыбнулся. – Какой же из меня летчик с такой рукой…

– Так вы были летчиком? – Петр Никитич сразу оживился и совсем по-другому посмотрел на майора Балашова. – До службы в органах вы летали?

– Летал. Хотя не так уж и долго. Не повезло.

И вот что странно: только минуту назад капитан Шульга смотрел на майора Балашова с бросающимся в глаза безразличием и даже, если говорить откровенно, с антипатией, а то все вдруг (именно вдруг!) переменилось. Майор Балашов – бывший летчик! Свой человек! Наплевать, что сейчас он служит в органах безопасности. Мало ли что могло случиться – судьба есть судьба, она не штурвал в машине, который можно повернуть по своему усмотрению в любую сторону. Да в конце концов, разве мало в самих органах безопасности настоящих чекистов!

Петр Никитич позвал:

– Лия! Можно тебя на минутку!

Лии Ивановна вошла в комнату и, демонстративно не посмотрев на Балашова, приблизилась к мужу. Петр Никитич сказал:

– Лия, ты можешь чем-нибудь нас попотчевать?

Лия Ивановна пожала плечами:

– Ты же знаешь, в доме почти ничего нет – я уже третий день не хожу на рынок.

На майора она продолжала не смотреть, будто того тут и не было. Петр Никитич это видел, и в душе посмеивался. Он отлично знал, как его жена «любит» работников НКВД. Особенно с тех пор, как в тридцать восьмом сослали в тартарары ее двоюродного брата, моряка, капитана дальнего плавания.

– Ну, тогда посиди с нами, – попросил Петр Никитич. Понимаешь, Лия, Алексей Федорович, оказывается, бывший летчик. Летал на Севере. Там и в аварию попал, В общем, нашего поля ягода.

– Вот как! – Лия Ивановна села рядом с мужем на подлокотник кресла и теперь с интересом посмотрела на майора Балашова. – Органы НКВД – это уже после авиации?

– Это уже после авиации.

– А почему именно НКВД, простите мое любопытство, – спросила Лия Ивановна.

– Длинная история, – сказал Алексей Федорович. – Могу рассказать, если вам не будет скучно.

Было уже далеко заполночь, а они продолжали сидеть, теперь уже за столом, и Лия Ивановна уже дважды подогревала чайник и приносила подрумяненные сочные шанежки, а перед этим она угостила Алексея Федоровича зажаренной в духовке куропаткой и маринованными грибками, по поводу чего капитан Шульга позволил себе подшутить над женой:

– А говорила, будто в доме ничего нет… Ох, уж эти женщины…

Лия Ивановна засмеялась:

– Помолчал бы уж… Кто говорил, когда я сказала тебе о том, что пришел человек из НКВД: «Черти принесли на нашу голову!»

Смеялся и Алексей Федорович. Пожалуй, с тех пор, как он дал согласие работать в органах, ему ни разу не было так легко и свободно, как вот сейчас, в кругу этих замечательных людей, в которых он нашел полное понимание. Если бы Петр Никитич Шульга и Лия Ивановна встретили его по-другому, если бы в те минуты, когда он только явился к ним, они так открыто и безбоязненно не выразили бы к нему недоброжелательность, граничащую с враждебностью, Алексей Федорович не стал бы, конечно, раскрываться – и ни капитан. Шульга, ни его супруга не дождались бы от него откровенности. Но именно тот факт, что они встретили его с такой неприязнью, позволили ему ничего не утаивать от этих людей. Когда он говорил им, что пошел в органы с единственной целью помогать любому честному человеку избежать незаслуженного наказания, ему и в голову не приходило, что он подвергает себя риску. Где гарантия, что капитан Шульга и его жена не разыгрывают перед ним дешевый спектакль, открыто показывая ему свою неприязнь? Может ли он быть уверен, что завтра же, страхуя себя от всяких неприятностей, они не донесут на него куда следует? Разве мало ходит-бродит по нашей трижды грешной земле таких, кто готов, дрожа за свою шнуру, продать не только чужого человека, но и ближнего своего?!

Будь Алексей Федорович поопытнее, похитрее, не таким простодушным, он, наверное, и подумал бы о том, что играет с огнем, но мало чему научила вся прежняя жизнь этого человека, поэтому он и не помышлял, что излишняя доверчивость однажды может привести его к катастрофе.

Когда Алексей Федорович ушел, Лия Ивановна, пересев от стола в кресло, спросила мужа:

– Какое впечатление произвел на тебя этот человек?

– А на тебя?

– На меня? Я несколько раз ловила себя на мысли: не слишком ли мы поддались его обаянию? Ведь он им обладает, не правда ли?

– Правда. Мне все время казалось, что это давнишний мой друг.

– Вот-вот. Такое же ощущение было и у меня. Но тем не менее мне приходилось заглушать чей-то посторонний вкрадчивый голос: разве не такие, как этот майор, стряпают дела на ни в чем неповинных людей? Они ведь мастера играть в перевоплощение: сегодня – друзья, завтра, не моргнув глазом, упрячут тебя в тюрьму.

– Я верю в честность этого человека. Чую, что он по-настоящему порядочный человек. Чую все. Нутром.

– Я тоже верю, – сказала Лия Ивановна. – Дай-то Бог, чтобы мы не ошибались…

6

К счастью, они не ошиблись. Частенько теперь Алексей Федорович стал наведываться к Петру Никитичу и Лие Ивановне, которые всегда искренне ему были рады, а уж о самом майоре Балашове и говорить нечего: он приходил к ним, как домой, выкладывал все, что было у него на душе и чувствовал, как если и не совсем, то хотя бы частично рассеиваются его тревоги.

А тревог было хоть отбавляй.

Может быть, впервые за свою жизнь Алексей Федорович столкнулся с таким далеко не единичным явлением, как человеческая подлость. Конечно, он и раньше не строил себе иллюзий на счет того, что среди людей существует полная гармония и что куда ни глянь – всюду увидишь благородство, великодушие, стремление оберегать свою честь. Были, были в его жизни встречи и с подлостью, и с трусостью, и с низостью, все это не раз вызывало в нем такое чувство гадливости, что его буквально тошнило. Но он не мог предположить, что общество заражено этими отравленными микробами в таком масштабе.

Лия Ивановна говорила:

– Во всем этом кроется не только вина людей, но – в не меньшей степени – и их беда. Десятки, если не сотни, лагерей, тюрьмы, забитые так называемыми врагами народа, массовые расстрелы – может ли нормальный человек чувствовать себя в безопасности, если все это он знает? Может ли он не думать о том, что меч занесен и над ним, хотя никакой вины он за собой не чувствует?….

– Значит, – возражал Петр Никитич, – этот человек, чтобы отвести от себя занесенный над ним меч, должен направить его на другого человека? Так? Должен лебезить, угодничать, писать доносы – вот, мол, я какой патриот, на все готов, только не трогайте меня. Ты что-то не то говоришь, голубушка моя, человек должен всегда оставаться человеком, а не превращаться в скотину.

– К несчастью – превращаются, – замечал Алексей Федорович. – И примеров тому множество. Неделю назад приходит ко мне интеллигентный на вид человек, при галстучке, до глянца выбритый, в белоснежной рубашке с роскошными запонками, приходит, по-собачьи преданно заглядывает в глаза и докладывает: так, мол, и так, считаю своим патриотическим долгом сообщить, что заведующий плановым отделом нашего предприятия не первый уже день ведет контрреволюционную пропаганду. Выражается она в том, что тот, так называемый плановик, повесил в красном уголке карту и каждое утро накалывает на ней черные флажки, показывал тем самым, как на разных участках фронта наши войска отступают все дальше вглубь страны. Притом вроде как с болью в душе, а на самом деле с радостью комментирует: «Вполне естественно. Немцы превосходят нас во всем. Они господствуют в воздухе, у них больше танков и бронетранспортеров, их солдаты в подавляющем большинстве вооружены автоматами, а не винтовками образца девятнадцатого века. Как же нам не отступать!»

Я спрашиваю у этого интеллигента: «А кем работаете в вашем учреждении вы сами?» «Плановиком», – отвечает. И тут же добавляет: «Я надеюсь, что вы примете незамедлительные меры к скрытому врагу народа? И я также надеюсь, что мое посещение вашего учреждения останется втайне. Иначе в дальнейшем мне трудно будет оказывать вам помощь в разоблачении чуждых нам элементов…»

Что, по-вашему, делают в таких случаях большинство моих коллег? Заставляют доносчика изложить все им сказанное на бумаге, благодарят его, а за «скрытым врагом народа» срочно высылают машину. И через несколько дней «триумвират» подписывает приговор. Как минимум пять-семь лет ссылки.

– А что сделали вы? – спросила Лия Ивановна.

– Я? Я вызвал директора этого предприятия, старого, кстати сказать, большевика, и на свой страх и риск показал ему донос. Спрашиваю: «Все тут правильно? И черные флажки, и разговоры о беспрерывном отступлении наших войск?» «Все, – отвечает, – правильно. – И тут же взрывается: – Ах, какая сволочь! Какой мерзавец! Не расстреливать, а вешать таких надо!» «Каких? – спрашиваю. – Таких, как ваш начальник планового отдела?» «Да вы что! – восклицает директор. – Это же замечательный человек! С первого же дня войны трое его сыновей ушли на фронт. Притом двое из них – добровольно. Через три месяца на младшего получил похоронку. А вскоре и на старшего. За полгода поседел наш Иван Ксенофонтович. Но не сломился. На фронт его не берут – у него половины легкого нет, – так он и в тылу воюет. Каждое утро собирает людей в красном уголке, где у него карта с флажками висит, и начинает объяснять обстановку. Да, мол отступают наши, да только понимать надо – почему отступают. Напали-то на нас внезапно? Внезапно. Отмобилизоваться мы как следует не успели? Не успели. Оборонные заводы вглубь страны надо было перетащить? Надо!.. Но все равно немец рано или поздно красной юшкой умоется. Как умывались и псы-рыцари, и Чингис-ханы, и Наполеоны. Только, дорогие мои, говорит, работать мы должны сейчас не вполсилы, а до седьмого пота».

«А почему же, – спрашиваю я у директора, – рядовой плановик так отзывается о своем начальнике? Почему засадить его хочет? Не поделили что-нибудь?» «Так я же вам говорю: сволочь он, этот рядовой плановик. Спит – и во сне видит, как бы самому начальником отдела стать. И зарплата другая, да и бронь покрепче. А трус он гнуснейший, при одном упоминании, что бронь с него могут снять, у него лихорадка начинается. Бьет, как припадочного»…

– Чем же все кончилось? – снова спросила Лия Ивановна. Алексей Федорович улыбнулся.

– Благополучно все кончилось. Через три дня после моего разговора с директором ко мне прибежал плановик-доносчик. Бледный, растерянный, испуганный. Чуть ли ни в ноте упал, просит: «Помогите… Век не забуду. И служить век буду верой и правдой». Оказывается, директор предприятия поставил вопрос, чтобы с этого плановика сняли бронь. И он уже получил повестку из военкомата. Я, конечно, ему «посочувствовал», но сказал, что помочь не могу, это, мол, не в моих силах. И еще сказал, что делом Ивана Ксенофонтовича органы обязательно будут заниматься. Хотя донос плановика я с удовольствием употребил для разжигания печки.

Вот таким был начальник Тайжинского горотдела НКВД – бывший летчик Алексей Федорович Балашов. Знал он, конечно, знал, что ходит по самому краю пропасти, что стоит ему чуть-чуть споткнуться, случайно не заметить кем-нибудь расставленной на его дороге скрытой ловушки, и все будет для него внезапно кончено. И Лия Ивановна, со временем привязавшаяся к Алексею Федоровичу, часто теперь, тревожно вздыхая, говорила:

– Ходишь ты, Алеша, по острию ножа, боязно нам за тебя.

На что Алексей Федорович просто, без всякой рисовки, отвечал:

– Что ж делать… Сам выбрал свою дорогу… – И, помолчав, добавлял: – Да разве я один такой? Ягода и Ежов уничтожили около пятнадцати тысяч настоящих чекистов. Не думаю, что на долю Берии достанется меньше.