Текст книги "Холодный туман"

Автор книги: Петр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)

Вот так он и стоял, обессиленный, опустошенный, мысли его метались, выхватывая какие-то отдельные куски собственной жизни, прошлое перемешивалось с настоящим, и он не мог бы с уверенностью сказать, где кончается горячечный бред и начинается реальность. Порой у него создавалось впечатление, будто он сидит в самолете, ему давно пора взлетать, потому что звено его давно уже в воздухе, но он никак не может запустить моторы и на чем свет чертыхается, кляня механика, который вовремя не подготовил машину. И вдруг бешено закрутился один пропеллер, потом другой, грохот двигателей больно ударил в уши, в мозг, в глазах закрутились, засверкали радуги, а потом также внезапно все смолкло, и теперь его придавила необыкновенная тишина, будто он находился в склепе, куда не проникал ни один звук. И вот в этой удручающей тишине Бабичев слышит: «Бабичев! Ты слышал, сволочь, что тебе сказали?» – это уже голос лейтенанта, противный, режущий слух, голос. Бабичев хочет увидеть лицо лейтенанта, но оно размывается, удаляясь все дальше, а на Бабичева надвигается звероподобная морда, чем-то похожая на морду гоголевского Вия – такие же горящие глаза, крючковатый нос и длинные спутанные волосы на остроконечной голове. Вий протягивает покрытую густой рыжей шерстью руку, сжатую в кулак, упирается кулаком в подбородок Бабичева и рвет его вверх, и Бабичев не только чувствует, но и слышит, как трещат шейные позвонки, причиняя ему нестерпимую боль.

Сколько он вот так стоял у стены, Бабичев не знал, как не знал и того, сколько времени он находится в этой камере – может быть, несколько часов, может, несколько суток. Бывали минуты, когда на него накатывалась, как там, дома, волна бешенства, и он скрипел зубами от своего бессилия и обреченности, и в эти минуты приходила мысль собрать все оставшиеся силы для того, чтобы размозжить голову о бетонную стену и таким образом избавиться от физических и особенно душевных мук, но голос рассудка подсказывал, что эта мысль безумна даже потому, что в таком случае все его друзья скажут: значит, он и вправду был виноват…

И опять к нему приходило отчаяние, все в нем застывало, и он даже не замечал, как по его щекам текут слезы.

Впервые его вызвали на допрос ночью. Привели в светлую теплую комнату, в которой за столом сидел следователь, человек средних лет, одетый в штатское: коверкотовый темно-синий костюм, белоснежная рубашка, модный, под цвет костюма, галстук. Кивнув конвоиру, чтобы тот ушел, он показал Бабичеву на стул и сказал:

– Садитесь, Бабичев.

Бабичев сел и положил руки на колени. Посмотрев на него внимательным и вроде бы сочувствующим взглядом, следователь вздохнул:

– Неважно вы выглядите, летчик. Болеете? Я-то по своей наивности думал, что к летчикам всякие болячки и близко не подступают. Правду сказать, даже завидовал им. Смешно, а?

– Летчики – обыкновенные люди, – не принимая его наигранно-шутливого тона, сказал Бабичев. – Так же, как все, болеют, так же, как все, страдают, когда их бьют и бросают в каменные колодцы.

– Да, да, – согласился следователь. – Когда бьют, и когда бросают… Как вы сказали – в каменные колодцы? Не понимаю. Что-то средневековое, очень средневековое. Откуда такие ассоциации, Бабичев? Бьют, каменные колодцы… У вас слишком развито чувство фантазии.

Бабичев ладонью провел по ссадинам и кровоподтекам на своем лице, потом встал, приподнял гимнастерку и показал на такие же ссадины и кровоподтеки на теле.

– Все это, как видите, не из области фантастики, – сказал он. И тут же подумал: «Зачем я это делаю? Разве он ничего не знает? Все знает не хуже меня».

Следователь усмехнулся:

– С кем же вы подрались, Бабичев? Хотя… К сожалению, у нас действительно развелось слишком много хулиганья. Бродят по улицам, нападают на честных людей… Не знаю, чем занимаются наши блюстители порядка.

Бабичев хотел что-то сказать, но следователь предупреждающе поднял руку.

– Давайте все же не отвлекаться, Бабичев, давайте притупим к делу. Вас, насколько мне известно, предварительно познакомили с письмом, подписанным летчиками вашей части. Я не ошибаюсь?

– Нет, не ошибаетесь. Меня действительно познакомили с доносом.

– Как вы сказали? С доносом? Не надо утрировать, Бабичев. Те, кто подписывал известное вам письмо, абсолютно честные и порядочные люди. Больше того, это – настоящие патриоты, уж мы-то знаем. А теперь скажите: какую цель вы преследовали, рисуя фашистских летчиков как классных, непревзойденных авиаторов? Хочу предупредить вас, Бабичев: только абсолютно правдивые ответы, говорящие о вашем искреннем раскаянии, могут облегчить вашу участь и смягчить наказание. Вы меня понимаете? Вы все понимаете, Бабичев? Я жду вашего ответа.

– Хорошо, я отвечу. – Бабичев снова почувствовал, как его начал бить озноб, отнимая силы. И еще он почувствовал вдруг незаметно подкравшееся к нему безразличие, безразличие ко всему на свете. С ним просто играют, они наверняка уже все решили, для формы – им нужны лишь его признания и «искреннее раскаяние». А в чем он должен раскаиваться? Может быть, плюнуть на все и молчать?:. «Нет, – превозмогая слабость и апатичность, сказал он самому себе – так нельзя».

– Я отвечу, – повторил он. – Никакой другой цели, кроме как убедить молодых летчиков в необходимости отдавать все силы боевой подготовке, я не преследовал. О «непревзойденности» фашистских летчиков я не говорил. Если бы они были действительно непревзойдены, то нам не удавалось бы вгонять их в землю. А мы их вгоняли. Но у молодых летчиков складывается мнение, что мы во всех отношениях сильнее фашистских авиаторов и их самолетов, и что когда придет время, мы закидаем их шапками, а это – очень опасное мнение. Я говорил, что ни в коем случае нельзя недооценивать врага. Разве вы не согласны с этим?

Следователь слушал и как-то странно покачивал головой: плети, мол, плети, Бабичев, рассказывай сказки. Потом он проговорил:

– А ваши летчики слушали вас, Бабичев, и говорили между собой: «Старший лейтенант Бабичев воевал в Испании, и кому же, как не ему, знать, что из себя представляют фашистские асы и их техника. И куда нам с нашими драндулетами тягаться с ними. Они будут бить нас, как куропаток, и это будет не война, а сплошная Варфоломеевская ночь. И ваши молодые летчики, Бабичев, вместо того, чтобы действительно отдавать все силы боевой подготовке, заранее поднимали лапки кверху. Слышите, Бабичев! Вы их деморализовывали, самым настоящим образом деморализовывали, и я не советую вам запираться. Нам давно известна такая вражеская тактика, мы встречаемся с ней не впервые. Ясно вам, Бабичев?»

Он умолк, в упор глядя на Бабичева. Бабичев тоже молчал. Все, о чем говорил следователь, не укладывалось у него в голове. Бред какой-то. Чудовищный бред! Верит ли сам этот человек в то, о чем толкует? Наверное, верит. Хотя он пока и не повышает голоса, однако интонации его говорят сами за себя: он убежден, что перед ним – враг, которого нельзя щадить…

Следователь вдруг встал со своего места, прошелся несколько раз по кабинету, затем, подойдя к Бабичеву, положил руку ему на плечо и сказал как-то доверительно, почти по-отечески, перейдя на «ты».

– Слушай, Николай, тебе всего двадцать пять лет, у тебя все еще впереди. Если хочешь знать, мне искренне жаль тебя. Ты заслужил два боевых ордена Красного Знамени, и это говорит о том, что ты человек по-настоящему мужественный. Я вот смотрю на тебя и думаю: у этого парня блестящее будущее. Может пойти учиться в военно-воздушную академию, закончит ее и выйдет оттуда замечательным командиром. Командиром высокого ранга. О таком будущем мечтают тысячи летчиков, но не перед каждым оно распахнет свои двери. А перед тобой распахнет. Распахнет, Николай, в этом можно не сомневаться. Но… На свете много злых людей, и много таких, которым не по нутру, чтобы в нашу Красную Армию приходили волевые, грамотные, беспредельно любящие свою великую Родину люди. И знаешь, почему это им не по нутру? Потому что они ненавидят наш строй, ненавидят люто, до пены у рта. Потому что они наши с тобой классовые враги. И вот эти люди – умные люди, Николай, опытные, прекрасно разбирающиеся в человеческой психологии – всеми правдами и неправдами заманивают в свои ловушки нашу замечательную молодежь, стараясь привлечь ее на свою сторону. И часто им это удается. Недаром у нас говорят: «молодо-зелено»… В твоем возрасте человек не имеет твердой закалки, он еще не может отличить плевелы от добротного зерна, и порой, до конца не разобравшись кто есть кто, принимает врага за друга…

Он говорил и говорит, продолжая держать руку на плече у Бабичева, давая, видимо, понять, что это есть по-настоящему дружеская рука, на которую всегда можно опереться. А когда он замолчал, Бабичев повернулся к нему лицом и сказал:

– Но ко мне это никак не относится. Никто меня ни в какую ловушку не заманивал.

Следователь снова сел на свое место и вот только теперь повысил голос:

– Именно к тебе все это и относится, Бабичев. Нам доподлинно известно, что твои командиры, включая и командира твоей части, не раз и не два «по-дружески» тебе советовали: почаще говори молодым летчикам о страшной силе фашистской авиации, пусть они знают, что бороться с ней не только трудно, но и невозможно. Пусть они морально будут готовы к мысли о том, что – фашистская авиация непобедима.

– Не было этого! – крикнул Бабичев. – Это неправда! Это ложь! Вот только теперь следователь и сорвался. Он кулаком грохнул по столу и закричал:

– Было, Бабичев! Было! У нас есть тому неопровержимые доказательства. Слышишь – неопровержимые! И перестань юлить, это ни к чему хорошему тебя не приведет. Не суй свою шею в петлю, спасая другие шеи. Ты меня понял? Я спрашиваю, ты меня понял?

– Чего вы от меня хотите? – упавшим голосом спросил Бабичев.

– Вот это уже деловой разговор, – оживился следователь. – Недаром у меня сразу же сложилось впечатление, что ты умный парень. И я еще раз хочу повторить: мне по-человечески тебя жаль. Ну заблудился, поддался чужой воле – с кем этого не бывает. Главное, во-время признать свою ошибку…

Он выдвинул ящик письменного стола, за которым сидел, вытащил оттуда два исписанных каллиграфическим почерком листа и подвинул их поближе к Бабичеву.

– Вот, прочитай внимательно, подпиши и с Богом оправляйся домой. Спросят, где ты все это время был, что делал, скажешь так: вызвали, интересовались фашистской авиацией в Испании, расспрашивали о летных данных немецких самолетов, о тактике, применяемой фашистскими летчиками в воздушных боях и тому подобное… Ну, а это, – он кивнул на лицо Бабичева, – напали, мол, какие-то бандюги, пришлось защищаться.

Бабичев начал читать. Боже мой, чего только там не было! Такой-то командир эскадрильи, начальник штаба, сам командир авиационной части постоянно требовали от Бабичева внушать молодым летчикам о непобедимости фашистской авиации, о высочайшей боевой подготовке немецких и итальянских летчиков, об их боевом духе, храбрости и так далее, и так далее.

По мере того, как Бабичев читал все эти кем-то высосанные из пальцев небылицы, все в нем кричало от возмущения, ему хотелось отбросить от себя исписанные листы как нечто грязное, пакостное, неведомым образом пачкающее его душу, хотелось разорвать всю эту писанину на клочки и бросить в лицо следователю. А тот сидел и внимательно наблюдал за Бабичевым, и Бабичеву вдруг показалось, что следователь смотрит на него каким-то гипнотизирующим взглядом, внушает ему мерзостную мысль о неизбежности того, что он, Бабичев, обязательно должен поставить свою подпись под документом, и он ее поставит, потому что другого выхода у него нет. А потом Бабичев подумал, что его подпись станет приговором для командира эскадрильи, начальника штаба и командира части, приговором окончательным, который обжалованию не подлежит. Он положил руки на листы, а на руки положил голову и долго сидел неподвижно, а когда снова выпрямился, лицо его исказила гримаса душевной боли. Тихо, почти неслышно, он проговорил:

– Я этого не подпишу. Я не могу этого подписать…

– Что? – следователь стремительно вскочил и, наклонившись к Бабичеву всем корпусом, переспросил: – Что? Ты не можешь этого подписать? Ты отказываешься?

– Да. Я отказываюсь…

Тогда следователь спросил, едко усмехнувшись:

– Слушай, Бабичев, как ты назвал то место, откуда тебя сюда привели? Каменным колодцем? Что, оно действительно похоже на каменный колодец?

Бабичев не ответил. А следователь добавил:

– Приходится констатировать, что место это тебе по душе. А почему нет? Там не жарко, там тишина, никто не мешает думать о своей судьбе, вспоминать прошлое и мечтать о будущем. Однако, кто знает – будет ли оно, это будущее…

Каждый день, звеня связками ключей, в «каменный колодец» являлся надзиратель и, дав глазам привыкнуть к густым сумеркам камеры, приближался к скорчившемуся в каком-нибудь углу Бабичеву, пинком сапога поднимал его с холодного бетонного пола и говорил:

– Дурак! Разве ж можно лежать на бетоне. Простудишься. (Смеялся). А пилюлей от насморка у нас нету. Так что – тебе лучше ходить и ходить. Ходьба – дело пользительное. Жрать хочешь? Держи вот генеральский паек. – Совал кусок черствого хлеба или пару полусырых картофелин и продолжал: – Отбивные из свинины и куричьий бульон еще не готовы. Да зачем тебе такое нужно? Умные люди говорят, будто чем тощее человек, тем ему легче на тот свет отправляться. Ты как на это смотришь?

Прислонившись спиной к стене, Бабичев смотрел на этого полузверя-получеловека и молчал. Но однажды сказал:

– Есть люди, которые издеваются над справедливостью так, будто она их злейший враг. Правда, тут трудно наверняка сказать, можно ли этих людей называть людьми. Скорее они похожи на зверей…

Надзиратель долго размышлял над словами Бабичева, тупо на него уставившись. А когда смысл этих слов до него, наконец, дошел, он сказал:

– Хвило-ософ!.. Ты ж кого, падла, называешь зверем? Меня? Это я-то зверь? Да я тебя, сука, в пыль! Придушу вот сейчас – и скажу, что сам подох. И спросу с меня никакого не будет.

Он и вправду потянулся руками к горлу Бабичева, но летчик стоял, не шевелясь, смотрел прямо в точно налитые кровью глаза надзирателя, и тот не выдержал этого взгляда, отступил, а затем размахнулся и связкой ключей ударил Бабичева по голове.

– Я тебя все равно когда-нибудь прикончу, падла, – сказал он и вышел из камеры.

Два раза в неделю дежурил другой надзиратель. Какой-то весь неуклюжий, с сутулой спиной, прихрамывающий, с неуловимым выражением худого лица, глубокие морщины которого придавали ему вид озлобленного человека, он, едва открыв дверь (надзиратели входили далеко не в каждую камеру, к Бабичеву входили потому, что нисколько его не опасались: доходня), сразу же начинал громко, так, что голос его был слышен далеко по коридору, кричать:

– А ну встань, сука, чего валяешься, как на пляжу! Тут тебе не санатория! Встань, говорю! Или хочешь по морде? Это мы с великим удовольствием…

Подходил к Бабичеву вплотную и шептал в самое ухо:

– Ты покричи маленько, сынок, будто я тебя бью. Покричи, чтоб там слыхали… Господи, до чего ж ты отощал, до чего ж они довести тебя хотят, нелюди. Сердце разрывается, глядя на таких, как ты, сынок. Не верю я в вашу виновность, не верю. И служить в это, проклятое Богом, заведение пошел, чтоб хоть малость помочь таким страдальцам… А теперь ишшо покричи маленько…

Бабичев кричал изо всех сил, которых не так-то много у него оставалось:

– Не бейте меня! Звери вы, звери.

И видел, как у надзирателя выкатывались из глаз слезы.

А потом тот вытащив из-за пазухи несколько штук домашнего печенья, или свежую пышку, или пару вкрутую сваренных яиц, протягивал Бабичеву и говорил:

– От старухи моей подарок тебе, сынок.

И уходил.

Звали этого надзирателя Никанорычем. И ничего противоестественного не было в том, что после посещения Никанорыча Бабичев начинал чувствовать себя совсем по-другому. Исчезало ощущение одиночества и обреченности, вливались в измученное тело новые силы, и все в нем кричало, кричало: «Жить! Надо жить! Мир полон настоящих людей, добро на земле есть и всегда будет, будет до тех пор, пока живут никанорычи. Тот ведь знает, что многим рискует, рискует даже своей жизнью, но иначе не может…»

И на ночные допросы теперь шел Бабичев без всякого страха, потому что был твердо уверен: он выдержит все, чего бы это ему ни стоило, и даже если его убьют, замучают, он не подпишет своим друзьям смертного приговора, не предаст их…

А потом был суд, похожий на спектакль: ни защиты, ни свидетелей, в небольшой, зашторенной плотными занавесями зальце, в которую, кроме «судей», подсудимого и двух конвоиров с винтовками, никого не впустили.

И короткий, как выстрел, приговор:

– Семь лет лишения свободы. В лагерях…

Тайга, болота, пурга, трескучие морозы, голодные люди и голодные волки, их разрывающий душу вой, а по ночам, как призрак – Испания, оливковые и апельсиновые рощи, воздушные бои над Гвадалахарой, старинные андалузские песни, фанданго под щелканье кастаньет, замечательное каталонское вино «Марфиль», которое пили за Испанию, за…

 
И тополя уходят —
И свет их озерный светел.
И тополя уходят —
Но нам оставляют ветер…
 

Их поднимали, когда еще было совсем темно, гнали на повалку леса, они дрожали от холода, а Бабичев никак не мог очнуться от ночных видений, не мог и не хотел, потому что было непреодолимое желание побыть хотя бы еще немного в той жизни, повитать в сладких грезах навсегда ушедшего, но незабываемого прошлого. На него кричали конвоиры, – больно толкали в спину прикладами винтовок, чтобы не отставал, но он ничего не слышал и не чувствовал – он был не здесь, а там, и с его лица долго не сходила улыбка воспоминаний, а уголовники смеялись:

– Совсем чокнулся парень.

Но смеялись незло, просто так, чтобы «разрядиться». Как ни странно, но все они – бывшие взломщики, грабители, «домушники», наводчики, крупные аферисты – испытывали уважение к бывшим летчикам, танкистам, пехотинцам – «испанцам», которых здесь было немало. Некоторых из них Бабичев знал по Испании. Вот, например, летчик-истребитель Леон Лесников. Там он был просто Лео. Бабичев хорошо его помнит. Высокий, с широченными плечами, с руками молотобойца – Он с трудом втискивал свое большое теле в кабину «чатос» и со стороны казалось, что «чайка» не поднимет эту громаду, чуть ли не упирающуюся головой в фонарь. Но начинался бой, и Лео носился по небу, как демон, и теперь казалось, будто его машина совсем невесома, летчик бросал ее в атаку с такой стремительностью, с такой отчаянной смелостью; молниеносные фигуры высшего пилотажа – непредвиденные, непредсказуемые – сбивали противника с толку, а Лео весело кричал: «Анимо, компаньерос!» – «Бодрее, товарищи!»

Американец, летчик-истребитель интернациональной эскадрильи, Артур Кервуд говорил Лео на языке, который с великим трудом мог бы понять лишь высококвалифицированный лингвист:

– Камарада-товарищ Лео! Ты есть чуть много бесшабаш риска, это чуд карашо храбро, давай твоя рука, я пожимал, только мне не понимать, зачем твоя голова-умница каждая раза сама залезет в петля для твоего убивания., ты есть меня все-все понимаешь?

Лео смеялся:

– Я заколдован, Артур. Пуля меня не возьмет.

– Ты есть колдун? – шутя спрашивал Кервуд. – Ты не есть большевик?

Лео, и вправду, был словно заколдован. Десятки, сотни воздушных боев – да каких боев! – когда ему приходилось одному драться с тремя-четырьмя, а то пятью фашистскими истребителями, его «чаос» был продырявлен, как решето, а у Лео – ни одной царапины, он вылезал из машины и смеялся так весело, будто там, в небе Испании, ему удалось выполнить сложнейший цирковой номер, вызвавший у публики восторженный прием.

– Дал я сегодня им прикурить, – говорил он. – Долго эти ублюдки будут помнить камарада Лео.

…И вот камарада Лео в вонючем холодном бараке лежит на верхней полке деревянных нар, подложив руки под голову, глядит на грязный, закопченный потолок, и одна и та же, одна и та же мысль сверлит его мозг: «За что?»

Ответить на этот вопрос он не может…

На этот вопрос никто из его друзей, находящихся здесь, тоже не может ответить. Обрекая их на страдания, на физические и душевные пытки, а многих и на смерть, почти всем им предъявляли чудовищные обвинения: «За шпионскую деятельность», «За контрреволюционную пропаганду», «За участие в заговоре». В чем выражались их «шпионская деятельность», «контрреволюционная пропаганда», «участие в заговоре» – никто из них не знал. Приговоры им штамповали так, как штампуют на заводах немудреные детали.

«– С командиром (имярек), которого расстреляли, как злейшего врага народа, в Испании встречались?» «– Встречались». «– Часто приходилось с ним беседовать?» «– Да». «– Предлагал он вам не возвращаться на родину, а навсегда остаться в Испании, перейдя к франкистам?» «– Никогда! Он был настоящим патриотом нашей Родины!» «– Лжете! Лжете и еще раз лжете!» – И обращение к «Гражданам высоким судьям»: «– У представителя обвинения больше вопросов нет».

– Следующий!

– После поражения республиканской армии во французских лагерях были?

– Да!

– Агенты Даладье предлагали вам сотрудничать с ними?

– Предлагали. Мы дали им под зад коленом и сказали, что советские люди не продаются.

– Лжете! У нас есть неопровержимые факты, что вы лжете… У представителя обвинения больше вопросов нет.

– Следующий!

…Им могло показаться, что перед ними разыгрывается какой-то дешевый фарс. Но за пределами этого мрачного «театра» их ждали «воронки», которые увозили их из жизни – одних на долгие годы, других навсегда…

Потом… Потом для Бабичева – лагерь, бесконечные муки, затем – бунт заключенных, расправа, угроза казни, побег.

В тайге чуть не замерз, но, к счастью, набрел на заимку охотника отошел у него.

Однажды явился на заимку родственник этого охотника, тоже охотник. От него Бабичев услышал, что тот свою лесную добычу отвозил в Тайжинск на рынок. И вот как-то один из покупателей попросил его помочь отнести птицу домой. По дороге разговорились. Был этот человек летчиком, имя у него было какое-то особенное – Денисио…

– Вот и вся одиссея, – закончил свой рассказ Бабичев и, не скрывая тревоги, испытующе заглянул в глаза Денисио – как все это тот воспримет, какие слова скажет. – Когда решил сбежать из лагеря, намного вперед не заглядывал – лишь бы уйти от наступавшей на пятки смерти. Мог, конечно, отсидеться на заимке – война ведь вечно продолжаться не может. Но… Быть как бы дезертиром – это не по мне. Долго, очень долго думал: как же дальше?

– Как же дальше? – коротко, участливо спросил Денисио.

Не сразу ответил Бабичев. То, что исподволь в себе вынашивал, что порой казалось если и не просто, но все же осуществимо, в глазах Денисио могло предстать авантюрным, далеким от осуществления. Но теперь надо было идти до конца – назад уже не вернешься.

– Родился я в Белоруссии, – наконец ответил он. – В небольшом селе, километрах в ста от Минска. Когда вернулся из Испании, ездил на родину. Отец, мать, сестренка, старший брат – все продолжают жить там же. Что с ними сейчас, не знаю. Может, война разбросала их по разным местам, может, и в живых уже никого нет. Но есть в том селе и другие родичи. И если… – Бабичев опять на минуту умолк, а потом, загоревшись, продолжал быстро, точно стараясь убедить Денисио в реальности своих планов. – Если мне удастся живым добраться до своего села, меня там укроют до тех пор, пока появится возможность связаться с партизанами. И я уйду к ним. Конечно, спросят: откуда я к ним пришел, где был до этого? Придется обо всем рассказать правду.

– Поверят? – спросил Денисио.

– Поверят! – убежденно ответил Бабичев. – Не могут не поверить. Меня ведь многие там знают… Главное в другом, Денисио. Главное в том, чтобы добраться до линии фронта и перейти эту линию. Немцев не боюсь – живым им в руки не дамся. Убьют – так хоть не свои, понимаешь? Не свои! Буду считать, что погиб в бою. Для меня это очень важно, Денисио, тебе, наверно, трудно такое понять.

– Нетрудно, – едва заметно улыбнувшись, ответил Денисио. – Совсем нетрудно.

– Спасибо тебе, камарада Денисио! – Голос Бабичева заметно дрогнул. – Я верил, что ты меня поймешь. Поэтому и ехал к тебе.

– Скажи, – спросил Денисио, – когда ехал ко мне, думал о том, что я чем-то тебе помогу?

– Думал, – откровенно ответил Бабичев. – Хотя и сейчас не знаю, чем ты можешь помочь. Все так сложно…

– Да, все так сложно, – согласился Денисио. – Но отчаиваться не надо. Будем думать…

Около недели прожил Бабичев у Денисио, никуда не выходя, никому на глаза не показываясь. Долгими вечерами сидели вдвоем в теплой комнатушке, нещадно дымили папиросами и все строили, все строили планы, как Бабичеву добраться до фронта. Однако, ничего конкретного решить не могли. Бабичев с каждым днем становился все угрюмее, все раздражительнее, оставаясь один, прислушивался к каждому звуку, настораживался, ждал, что каждую минуту в дом может ворваться кто-нибудь из тех, кто охотится за такими, как он. Он понимал, что подвергает опасности и Денисио, и хотя Денисио делает вид, что ни о чем не беспокоится, Бабичев не мог не думать: если его здесь обнаружат, Денисио не поздоровится.

Несколько раз Денисио задумывался: не открыться ли во всем перед капитаном Шульгой? Командир эскадрильи, наверняка, мог бы помочь Бабичеву. Отправить его, например, с каким-нибудь экипажем в роли моториста или авиатехника на фронт – кто там станет докапываться до истины?! Но он снова и снова отбрасывал эту идею.

Не потому, что не верил в капитана Шульгу – он верил в него как в самого себя. Однако все документы должны были проходить через штаб, через начальника штаба Мезенцева, а Мезенцеву Денисио не верил ни на грош: предаст и самого капитана Шульгу, и Бабичева. И вот однажды Бабичев попросил:

– Достань мне какой-нибудь старенький кожушок, шапку ушанку, поношенные валенки, рюкзачок и немного харчей. В конце концов, по стране идет сейчас что-то похожее на великое переселение народов. Тысячи и тысячи беженцев мечутся из конца в конец, сотни эшелонов с мобилизованными, еще не обмундированными солдатами движутся на запад – разве не смогу я затеряться в этой, огромной толчее? Не могу, скажи?

Денисио пожал плечами:

– Все это ненадежно.

– А что надежно? Ты видишь другой какой-нибудь выход?

– Не вижу, – признался Денисио.

– Я тоже не вижу, – сказал Бабичев. – А решать что-то надо. Вот и давай на этом остановимся.

…Он уходил от Денисио в такую же буранную ночь, какой была та, в какую он пришел сюда. Денисио хотел проводить его до железнодорожной станции Тайжинска, откуда уходили на запад эшелоны товарных поездов с грузами для фронта, но Бабичев сказал:

– Не надо. Ты сделал для меня все, что мог, и этого я никогда не забуду. Особенно не забуду главного: ты мне поверил.

Они крепко обнялись и через минуту снежная коловерть поглотила удаляющегося – бывшего летчика Николая Бабичева.

Не раз и не два Денисио вспоминал своего товарища, с тревогой размышляя о его судьбе. Иногда думал: сгинул человек, пропал. И щемило тогда сердце от боли, щемило так, словно сжимал его кто-то грубыми холодными руками.

Не знал, не мог знать Денисио, что пройдет время, и судьба вновь столкнет его с Бабичевым, с человеком, которого он в тяжелом бою над испанским городом Сарагоссой спас от неминуемой гибели.